Владимов Г.. Три минуты молчания

   - Очаровательная вы компания, бичи! Смотрю на вас - не налюбуюсь. Непонятно мне - что вас объединяет? Ни дружбы, ни привязанности, простой привычки даже нет друг к другу - сплошная грызня. И на это вся энергия у вас уходит. А доведись-ка вам сообща против кого-нибудь - хватит ли ее?
   Я увидел - все на него смотрят злыми глазами. И молчат.
   - Будет вам, - кандей Вася вмешался. - Передеретесь еще в салоне.
   Он притащил целый таз с жареной треской и вывалил на стол, на газетку. Нам в этот день четыре трещины попались, и он их всю выборку за бортом держал, на прядине, только сейчас живыми кинул на сковороду. Потому что, как говорил наш старпом из Волоколамска, "ее, заразу, нужно есть, когда она в состоянии клинической смерти". И тут, конечно, все споры кончились. А дальше я не знаю, мне на руль было идти.
   10
   Сменял я помощника дрифтера, Гешу. А у Геши часы золотые на руке, он их и во время выборки не снимает, и всегда ему кажется - он лишнее на вахте стоит.
   - Может, ты б еще через час пришел? - спрашивает. - А то слишком рано.
   - Знаю, что рано, - говорю, - да там кандей трески нажарил, мне жалко стало, что тебе не достанется.
   - Семьдесят градусов, руль сдан.
   - Порядок. Руль принят.
   А встал я минута в минуту, еще Жору-штурмана не сменяли. Как раз вместе со мною третий заступал, а он-то не опаздывает, Жору боится. Жору и капитан боится. Ну, не боится, а прислушивается, потому что на самом деле ему бы старпомом плавать, а не плосконосому.
   Пришел третий - нахмуренный, красный лицом, только шрам белел.
   - Точны, как бог, Константин Сергеевич, - Жора его всегда на "вы" зовет, хотя тот и младше его годами и чином. - Курс семьдесят, селедка ушла на бал. Увидите акулу - передайте привет. Адье!
   Третий походил по рубке, зашел в штурманскую - там что-то эхолот пискнул, - спросил оттуда:
   - Сколько держишь?
   - Да семьдесят.
   - Держи семьдесят пять.
   - Пожалуйста.
   - Не "пожалуйста", а "есть держать". Учишь вас, а все деревня. Никакой морской четкости от вас не дождешься.
   Вышел опять в ходовую, опустил окно. Внизу как раз прошел дрифтер руки за поясом, штаны сзади блестят, голенища желтым вывернуты наружу, за голенищем - нож. Рыбацкий шик.
   Третий сплюнул на палубу, повернулся ко мне.
   - Как ты относишься, что он на тебя замахивался?
   - Кто замахивался?
   - Ну, чего виляешь? Свайкой он на тебя замахнулся или нет?
   - Я тоже на него замахнулся. Даже вроде бы кинул.
   - Ты тоже не на высоте. Но он первый начал. Это все видели.
   - Ладно. Забыто уже.
   - Ха! Думаешь, он тебе забыл?
   - Почем я знаю? Я ему забыл.
   - Ну и дурак. Такие вещи нельзя оставлять без последствий.
   - У него работа нервная.
   - А у тебя спокойная? Он за свою работу и получает больше тебя.
   Мне неохота было лезть в ихнюю склоку. Она у них теперь не кончится. Как у меня с бондарем. Тоже друг друга не взлюбили - значит, нужно на разные пароходы расходиться, а не выяснять.
   - Слушай, Сергеич, я жаловаться к кепу не пойду. Предпочитаю своим способом.
   - Это, знаешь ли, порочный способ. Так ты только руки ему развязываешь. Устанавливаешь, понял, ненормальный стиль отношений на флоте. Слыхал, как он в салоне распоясался?
   Я промолчал. Он так всю вахту проспорит.
   - Сколько держишь?
   - Восемьдесят.
   - А я тебе сколько сказал?
   - Семьдесят пять.
   - Как же так? Точней на курсе!
   Следил, как одерживаю, выравниваю курс. Не все ему равно? - идем на поиск, море прочесываем. Потом ему надоело следить. Охота была высказаться.
   - У тебя какое образование?
   - Семь классов.
   - Видал! А у будки - всего четыре. А он на тебя орет, замахивается. Я промолчал.
   - Какого же хрена ты в матросах кантуешься? Тебе в мореходку надо идти.
   Я кивнул. В мореходку - так в мореходку.
   - Я серьезно говорю. Охота тебе в кубрике с семью рылами сидеть? Выслушивать от каждого остолопа безграмотного. Что дрифтер, что боцман один хрен. А у тебя же голова светлая!
   Я засмеялся. С чего это он взял - насчет моей головы?
   - Чего смеешься? Плакать надо. Так и подохнешь в кубрике. Я те точно предсказываю.
   - "Дед" мне то же самое предсказывает. Только - под забором. И в механики зовет.
   - Ты "деда" не слушай. "Дед" у тебя, знаешь... Хотя, в общем-то, он прав. Но лучше - в штурмана идти. У тебя дело будет в руках, понял. Знания какие-то. А когда дело в руках - и делать ничего не надо, понял?
   - Нет.
   - Чего тут понимать! Вахту отстоял - и гуляй шестнадцать часов в сутки, плюй на всех с клотика. Купишь себе макен, мичманку наденешь, человеком себя почувствуешь. Есть же у тебя к полноценной жизни стремление, курточку вон какую отхватил. А представь - ты штурман. В макене ходишь, с белым шарфиком, берешь такси, едешь в ресторан, развлекаешься, как человек. Тебе уважение. И не рассусоливай в жизни, не мямли. Надо быть резким человеком, понял?
   - Ага.
   - Сколько держишь?
   - Семьдесят два.
   - Точней на курсе! А все эти рыла - ты их презирай, понял. Они большего не стоют. Их надо на место ставить. Холодно, резко, понял?
   - Понял. Надо быть резким человеком.
   - Во! Столько и держи.
   Опять запищал эхолот. Третий сбегал туда и вернулся, сплюнул вниз, на палубу. Плевался он длинно, это у него хорошо получалось.
   - Ты женатый?
   - Нет пока.
   - Что ты? Цены тебе нет. Свободный, незатраленный. А я одной стерве двадцать пять процентов от сердца отрываю, от другой отбиваюсь, и с третьей раздрай, а там пацан, понял. Такой пацан - закачаешься! "Папка у меня стулман", понял. Характером - весь в меня, даже не платить жалко. Будет резким человеком. Если она его не испортит. Вот я чего боюсь.
   Хлопнула дверь - кеп вошел, в шапке, в телогрейке, в тонких сапожках, как у кавказских плясунов. На палубе в таких не походишь, - но капитаны, бывает, неделями на палубу не выходят. В шапке у него решительный был вид, моряцкий, не скажешь, что лысина, как поднос. Первым делом он на эхолот поглядел, потом на компас. Нахмурился.
   - Сколько он у тебя держит? Лодочными зигзагами он у тебя ходит*.
   * Капитан, очевидно, имеет в виду "противолодочные зигзаги", которыми ходит миноносец,
   забрасывающий глубинными бомбами подводную лодку.
   - А ну точней! - сказал третий. - Ты что, бухой?
   Спорить тут бесполезно. Они лучше моего знают, что картушка на месте не стоит ни секунды. Держишь в общем и целом. Но поворчать полагается.
   - Не ходи зигзагами, - кеп мне говорит.
   - Я не хожу.
   - Ты-то не ходишь, пароход ходит.
   - Есть не ходить.
   Слава Богу, эхолот заверещал опять. Оба туда кинулись.
   - Можно бы и метнуть, - третий сказал.
   - А глубина? Сейчас-то погода слабая, она, видишь, по дну идет. А к ночи - хрен знает, на сколько она поднимется. Снова вернулись в ходовую.
   - Норвежец вон уже на порядке стоит, - третий заметил. - Спросить бы у него, на сколько забрасывали?
   - Я те спрошу! Ты еще чего придумай.
   - А что - не ответят?
   - Не полагается, и все.
   Норвежец был весь оранжевый, золотистый, с белоснежной рубкой. Под цвет бортов - шлюпки выкрашены и капы. На палубе, у лееров, стояли двое в черных блестящих роканах, смотрели, как мы проходим. Почему бы и не спросить у них? Я сам спрашивал, они всегда ответят. Надо только выйти на мостик, показать пальцем вниз, нарисовать вопросительный знак. И любой норвежец сразу на пальцах покажет, на сколько у них сети заглублены. Жалко им, что ли?
   - Давай-ка сами проверим, - сказал кеп.
   - Да неудобно, Николаич.
   - Неудобно штаны надевать через голову.
   Третий, по телеграфу, сбавил ход до малого и ушел к эхолоту. Справа по ходу качались на зыбях норвежские кухтыли, красная цепочка длиной с полмили. У них порядки покороче наших, да ведь и суда поменьше.
   - Правее держи, - сказал кеп. - Пройдешь между кухтылями?
   - Постараюсь.
   - Не "постараюсь", а надо не задеть.
   Всегда так делают на промыслах, если надо пройти через чужой порядок. Но я так думаю, норвежцы-то поняли, что мы их проверяем. Для чего же мы курс меняли? Те двое, что стояли на палубе, так весело переглянулись. Даже кеп смутился.
   Эхолот пискнул и смолк. Это мы прошли над их сетями.
   - Восемьдесят, - сказал третий.
   - Ну вот видишь, - сказал кеп. - И спрашивать не надо. Норвежцы глядели на нас и скалились.
   - Давай-ка полный, - сказал кеп.
   Третий перевел ручку телеграфа. Но справа кто-то уже нас обгонял, быстренько, как стоячих. По синему борту бежали белые буквы. Третий их читал, шевелил губами:
   - "Герл Пегги. Скотланд".
   - Шотландец, - сказал кеп. - А ты - "Скотланд". То-то и видно, что диплом у тебя не свой. Лицо у третьего пошло пятнами.
   - А ходко идет, - кеп позавидовал. - И всего-то автомобильный движок у него.
   - Обводы зато хорошие.
   - Обводы - мечта!
   Шотландец нас обошел - стройный, гордый, как лебедь. Мы смотрели на его корму с подвешенной шлюпкой - такой же синей, лаковой, как его борт. Из камбуза вышел повар, в белом колпаке и фартуке, с ведром. Он на нас посмотрел, чего-то крикнул кому-то в дверь и выплеснул с кормы помои. Это было прямо у нас по курсу.
   - Нахалы, - сказал кеп. - Нахалы, больше никто. А ты еще спрашивать у них хотел.
   - Я не у них. Я у норвежцев.
   - Все хороши. Аристократы вонючие.
   Из радиорубки в ходовую вышел "маркони". Чего-то он улыбался хитро, смотрел вслед шотландцу, потом сказал, как будто между прочим:
   - Николаич, радиограмму примите.
   Кеп на него уставился грозно.
   - От этого, что ли? От "Пегги"?
   - Ага.
   - А зачем принял?
   - Случайно.
   Кеп ее взял двумя пальцами, как лезвие.
   - Детством занимаются. "Иван, селедки нет, собирай комсомольское собрание". Хоть бы новенькое чего придумали.
   Скомкал ее, кинул за борт, через окно.
   - Больше мне таких не подавай. Делать тебе нечего.
   - А я чего? - "Маркони" мне подмигнул. - Они на совет капитанов настроились, знают волну.
   - Врешь ты все. Сам на них настроился.
   - Проверьте.
   Кеп поглядел на часы. И правда, пять было, как раз совет капитанов. Он ушел в радиорубку и там, слышно было, забубнил:
   - Восемьсот пятнадцатый говорит. Здравствуйте, товарищи. Сегодня первая выборка у нас. Взяли маловато, одиннадцать бочек. Глубина шестьдесят. Сегодня думаю метнуть на восемьдесят. Есть у меня предположение...
   Вышел мрачный, походил по рубке, снова пошел смотреть эхолот.
   - Пишет все, пишет... Мелочь пузатую. Или планктон. Ладно, пойду к себе. А ты позови, когда чего-нибудь дельное напишет. И следи, как полагается, а то ты ему лекции читаешь...
   Откуда он наш разговор слышал? Наверно, по трубе из своей каюты. Она хоть и заткнута свистком, но услышать можно, если ухо пристроить.
   - Ему не я читаю, - сказал третий. - Ему "дед" читает, в механики зовет.
   Кеп себя постучал пальцем по лбу, - мне видно было краем глаза.
   - Чем бы дите ни тешилось...
   Пошел было, потом опять вернулся, поскреб щеку.
   - Между прочим, это мысль он подал, собрание тоже надо провести. Есть кой-какие вопросы.
   - Значит, не зря я вам радиограмму подал? - спросил "маркони".
   Кеп рассердился:
   - Делом займись, Линьков. Аппаратуру свою изучай, повышай квалификацию. Тоже детством занимаешься.
   Я потом спросил:
   - Почему это он "деда" не любит?
   - А кто кого любит? - спросил "маркони".
   - Точней на курсе, - сказал третий. - Вправо ушел. Не ходи вправо.
   Больше мы не говорили.
   Потом я сменился и пошел глупыша проведать. Он уже всю селедку успел сожрать, и поднагадил, конечно. Я ему все почистил, потом надергал из шпигатов еще несколько селедин. Там они всегда застревают, никакой струей их оттуда не вымыть.
   Фомка поглядел на это богатство, одну заглотил сразу, а другие накрыл крылом. Он уже меня совсем не боялся, не зарывался головой в перья, когда я руку подносил. Но с крылом у него плохи были дела, я чуть задел случайно, и он закричал, забился. И потом уже смотрел на меня сердито, только и ждал, когда я уйду. Вся дружба наша полетела прахом...
   11
   Собрание мы в этот же день провели. Не комсомольское, правда, а судовое. Рыбу все не могли найти, и кеп решил даром времени не терять.
   Собираемся мы в салоне, - где же нам еще. Ну, летом в погожий день можно и на палубе, а так - в салоне, это у нас самое большое помещение. Почти все оно занято столом, с двумя лавками, на одном краю стоит кинопроектор, а против него - простыня натянута вместо экрана. В камбузной двери - окошко, оттуда кандей подает "юноше" миски и кружки, и в это же окошко они смотрят фильмы.
   Набились плотно, все пришли, кроме вахтенных. Кеп нам сделал доклад: рейс у нас - сто пять суток, за это время мы пять раз должны подойти к базе, сдать пять грузов, а шестой - повезем в порт. Всего план у нас - триста тонн, за выполнение плана - премия двадцать процентов, за каждую тонну сверх - по два процента премии... Каждую экспедицию мы это внимательно выслушиваем.
   - Ну, высказывайтесь, моряки, сколько берем перевыполнения?
   Помолчали. Крепко помолчали. Потом Шурка высказался - он у кинопроектора сидел и крутил ролик. С другой стороны ролик крутил Серега.
   - Это как заловится, - сказал Шурка.
   - Но обязательство-то взять - нужно.
   Опять помолчали. Васька Буров попросил слова и брякнул, как в воду кинулся:
   - Триста одну тонну! Кеп усмехнулся.
   - Всего-то одну? Ну, Буров, ты даешь стране рыбы!
   - Да хоть четыреста, разве жалко. Только не заловится. Жора-штурман, которого мы секретарем выбрали, разрешил наши сомнения:
   - Об чем спор? В прошлый раз на триста двадцать взяли обязательство, а вьшовили триста пять. И - что? Такие же сидим, не похудели.
   Так и проголосовали - за триста пять. Кеп не стал спорить, записали это в протокол.
   Только прошу заметить, - кеп сказал. - Если мы как сегодня будем брать, этак мы в пролове окажемся, как пить.
   Дрифтер только того и ждал.
   - А это уж не от нас зависит. Мы со своей стороны - все приложим. Но кто ее ищет? Штурмана. А они должны искать по всей современной науке, чтоб зря не метали бы, как вчера.
   Третий заерзал на лавке, шрам у него побелел.
   - Сколько нашел, столько и застолбил. Значит, не было косяка побольше.
   Дрифтер на него не глядел.
   - Вопрос у меня в связи с этим.
   - Давай свой вопрос, - кеп сказал.
   Лицо у дрифтера засияло, залоснилось.
   - Вот у нас некоторые штурмана без дипломов ходят. Могу я им доверять, когда они на мостике? И жизнь свою доверять, и рыбу.
   - Кого имеешь в виду?
   - А пусть он сам выступит, собрание послушает. Все поглядели на третьего. Он встал, весь красный.
   - Кто тебе сказал, пошехонец, что у меня диплома нет? Могу показать.
   - Мне чужого не надо, я на твой хочу поглядеть.
   - Черпаков, - кеп сказал, - что у тебя с дипломом?
   - Да, - сказал дрифтер, - объясни собранию.
   - Есть у меня диплом. Только справки нет об экзаменах.
   - Где же ты ее потерял? - спросил дрифтер.
   - Не потерял, а в порту оставил.
   Дрифтер взревел:
   - Попрошу в протокольчик! Справки при себе не оказалось.
   - Не гоношись, у меня только два экзамена не сдано.
   - Попрошу в протокольчик! Два экзамена не сдано. Как же тебе его выписали, если не сдано?
   - Ну, выписали. Обещал попозже сдать. В рейс надо было идти, вот и выписали.
   - Сколько ж поставил? Литр? Или полтора?
   - Не твое дело, пошехонец.
   - Черпаков, - кеп сказал. - Чтоб ты мне оба экзамена сдал срочно. Какие у тебя не сданы?
   - Сочинение по литературе. И морская практика. В порт придем - тут же сдам.
   Дрифтер опять вылез:
   - Нет, не в порт. До порта я еще с тобой плавать должен, жизнь свою доверять. А экзамены ты можешь на базе сдать, там преподаватели имеются.
   - Нужно ж еще подготовиться.
   - Вот и готовься, Вахточку отстоял - и готовься. А нечего ухо давить и фильмы смотреть. Откажись от кое-каких соблазнов, а сдай, всей команде на радость.
   Кеп сказал:
   - Придется, Черпаков. Какой первый сдашь?
   - Какой потрудней. Сочинение.
   Дрифтер взревел:
   - Попрошу в протокольчик! На первой базе он сочинение сдает, а на второй - практику.
   Занесли и это. Третий сел как побитый, сказал дрифтеру:
   - Добился, пошехонец.
   - А я не для себя стараюсь. Для всей команды.
   - Добро, - сказал кеп. - Какой там следующий? Быт на судне? Вот с бытом... Прямо скажем, хреново у нас с этим бытом... Сегодня в салон вхожу Чмырев какую-то историю рассказывает Бурову и матерком ее перекладывает, как извозчик дореволюционный. Салон у нас все-таки, портреты висят, а не сапожная мастерская.
   - А что? - спросил Шурка. - С выражением!
   - Так вот - без этих выражений. А то мы без женщин плаваем, так сами себя уже не контролируем. Вношу лично предложение - отказаться от нецензурных слов.
   Опять помолчали крепко.
   - Николаич, - сказал дрифтер. - Вы ж сами иногда... на мостике.
   - И меня за руку хватайте. И потом - на мостике, не в салоне же.
   - Есть предложение, - Васька Буров руку поднял. - Записать в протокол: для оздоровления быта - не ругаться в нерабочее время.
   - Почему это только "в нерабочее"?
   - Так все равно не выйдет, Николаич. Зачем же зря обязательство брать?
   Кеп махнул рукой.
   - В протокол этого записывать не будем. В протокол запишем - совсем отказаться. Но языки все же попридержим.
   Проголосовали за это.
   - Теперь насчет стенгазетки, - сказал Жора. - Хоть пару раз, а надо бы выпустить.
   Серега сказал мрачно, не переставая ролик крутить:
   - Это салагам поручить. Они у нас хорошо грамотные.
   - А что? - сказал кеп. - Это разумно. Только не салаги они, а молодые матросы. Как они, согласны?
   - Сляпаем, - сказал Димка. - Алик у нас лозунги хорошо пишет.
   - Вот, шапочку покрасивей. Только название надо хорошее придумать, звучное.
   - Есть, - сказал Шурка. - "За улов!"
   Кеп поморщился.
   - А пооригинальней чего-нибудь - нельзя? "За улов!", "За рыбу!". А что-нибудь этакое?..
   - "За улов!" - Шурка настаивал. - За ради чего мы тогда в море ходим?
   Проголосовали - "За улов!". На том и разошлись мирно.
   12
   - Штормит, мальчики, - старпом нас обрадовал утром. - А выбирать надо.
   Насчет "штормит" это мы и в кубрике слышали, полночи нас в койках валяло с боку на бок, а вот выбирать ли - они там, наверное, долго с кепом совещались, что-то не будили нас до света, как обычно.
   Салаги мои поинтересовались - сколько же баллов. Семь с половиной оказалось. Считайте - все восемь.
   - А мне, когда я оформлялся, - вспомнил Алик с улыбкой, - даже какое-то обязательство давали подписывать - после шести не выходить на палубу. Просто запрещается.
   - Точно, - Дима подтвердил. - К чему, спрашивается, такие строгости?
   Все помалкивали да одевались. Что им ответишь? Перед каждым рейсом мы эти обязательства подписываем, а и в девять, бывает, работаем. Кандею не варить можно после шести, только сухим пайком выдавать, а варит. Да и никто их, эти бумажки, не вспоминает в море, иначе и плана не наберешь. Рыба-то их не подписывает, а знай себе ловится в шторм, и еще как. И подумать, тоже она права: этак у нас не работа будет, а малина. А надо - чтоб каторга.
   Горизонт сплошь затянуло струями, как кисеей, другие суда едва-едва различались, да и наш наполовину за водяной завесой. Я выглянул из трюма стоят зеленые солдатики по местам, как приговоренные, плечи согнули, только роканы блестят. Под зюйдвесткой не каждого и узнаешь, все одинаковые, и у всех на лицах - жить не хочется.
   У меня в этот раз работа была полегче, сети шли тяжелые и трясли их подолгу, вожак шел медленно. Я и Ваську Бурова вспомнил: "Тебе там теплее всех в трюме." Разве что из люка попадало за шиворот. Но уже на четвертой сетке дрифтер ко мне заглянул:
   - Вылазь, Сеня, помоги на тряске.
   Это справедливо - когда работаешь на палубе, нет хуже видеть, как кто-то сидит и перекуривает. Хоть он свое дело сделал, - звереешь от одного его вида. А тем более тут еще на подвахту вышли - "маркони", старпом и механики. Не много от них помощи - сгребают рыбу гребком, которую мы же им сапогами отшвыриваем, подают не спеша сачками на рыбодел, а на тряску никто из них не становится. А самое трудное - тряска.
   Я встал у сетевыборки - сеть шла из моря широкой полосой, вся в рыбе, вся серебряная, вся шевелилась. Серега и дрифтеров помощник с двух сторон цепляли ее под храпцы барабанов - за подбору, которой она окантована, а посередине тащило ее рифленым ролом, и сеть переваливалась через рол, рыбьими головами к небу, прямо к нам в руки.
   Берешь сеть за подбору или за край, где свободно от рыбы, обеими горстями и - вверх, выше головы, все тело напрягается, ноет от ее тяжести, а ветер несет в лицо чешую и слизь, и в глазах щиплет: потом - вниз, рывком и рыба плюхается тебе под ноги, рвешь ей жабры, головы, брызжет на тебя ее кровь. Всю ее сразу не вытрясти, но это уже не твоя забота, твоих только два рывка, а третьего не успеваешь сделать, пропускаешь с полметра и снова берешь обеими горстями, - и вверх ее, и - рывком вниз. Сначала только плечи перестаешь чувствовать, и спина горит, как сожженная, и ты даже воде рад, что льется за шиворот. Потом начинают руки отниматься. А рыбы уже по колено, не успевают ее отгрести, и как успеешь - мотает ее с волной от фальшборта до трюмного комингса, и нас мотает с нею, ударяет об сетевыборку, друг об друга, и ногу не отставишь, стоишь, как в трясине. А если еще икра скользишь по ней, как по мылу, а держаться не за что, только за сеть.
   Мы все уже до бровей - в чешуе, роканы - не зеленые, а серовато-розовые, сапожища посеребрились и окровавились. И самое удивительное - мы в такие минуты еще покуривать успеваем в рукав, по одной, по две затяжки, потом "беломорину" кидаешь в варежку и так передаешь другому, иначе ее залепит, - и потравить успеваем, кто о чем. Вон я слышу Васька Буров сказку рассказывает: "Жил на свете принц распрекрасный, и любил он одну красивую бичиху..." Боцман какой-то анекдот загибает, который я вам тут не перескажу, дрифтеров помощник Геша долго в соль вникает и ржет, когда уже все оторжались, и все уже над ним ржут.
   Потом меня оттолкнули - дальше, на подтряску. Это кажется просто раем, такая работа, после тряски, - сеть идет уже легкая, пять-шесть селедок невытрясенных на метр, и кое-где еще головы оторванные застряли, это чепуха вытрясти, можно и рукой выбрать, времени хватает. Потом она идет на подстрельник, переливается и ложится складками на левом борту. Там ее трое койлают - один посередине, себе под ноги, двое по краям, за подборы. Но это уже просто отдых, а не работа, и тем, кто поводцы отвязывает и крепит их на вантине, тоже отдых - можно и посидеть на сетях, пока следующую подтягивают. Туда посылают, когда дойдешь на тряске. Всех, кроме вожакового. Ему - опять в трюм.
   До обеда мы только двадцать сеток выбрали. А их девяносто шесть. Или девяносто восемь. Никогда нечетного числа не бывает. Не знаю, почему. Говорят, "рыба чет любит, а от нечета убегает". Суеверие какое-то. Много у нас суеверий. И сотню она не любит, нужно сто две тогда, сто четыре.
   А уже все забито бочками. Сколько же мы возьмем сегодня - триста, четыреста? Мы уже и счет потеряли, только, знай, трясли до одурения, все уже мокрые под роканами, - пока нам кандей не прокричал с камбуза:
   - Команде обедать!
   Еще минут пять мы трясли, сгребали, откатывали бочки, - пока это до нас дошло.
   - Полундра, ребята, - дрифтер нас остановил, - рокана не снимать. Обедать в смену будем, в корме. А то и до ночи не разгребемся.
   Да, уж если до подвахты дошло - не разгребемся. Четверо пошли обедать, а мы еще остались - солить, запечатывать бочки, в трюм их укладывать. Ни рук мы уже не чувствовали, ни ног, и злы были на весь белый свет, до того злы, что уже и молчали. Раз мне только бондарь сказал, когда я ему бочкой на сапог наехал:
   - Когда ты уже умрешь?
   Спросил равнодушно, как будто и без злости. Только я ведь знаю - когда так спрашивают, тут самое страшное и случается.
   - На второй день, - говорю, - после твоих похорон.
   Тем лишь его и успокоил.
   Потом эти четверо вернулись и нас сменили. Мы не утерлись даже, не вымыли ни рук, ни сапог, полезли по бочкам в корму. Сели на кнехты - Ванька Обод, салаги и я. Здесь не каплет, не брызжет, только сиди покрепче, чтоб не свалиться. Кандей нам вынес борща в мисках, и мы их поставили себе на колени, и ели молча, глядя на море.
   В волнах носилась касатка, переливалась серым брюхом под самой кормой, шумно выдыхала из черного своего дыхала. Кандей ей кинул буханку черного улестить, чтоб к нашей селедке не подбиралась. А то, не дай Бог, еще запутается, она ведь, пока не освободится все сети может изодрать.
   Мы глядели на нее и как-то отходили сами. Кандей нам в те же миски насыпал каши с солониной, принес по кружке компота. И все, нужно снова на палубу.
   Салаги хотели было перекурить, Алик сказал:
   - Передохнем хоть.
   - У мамы отдохнешь,- Ванька ему ответил.
   - Какая же работа без перекура? Это ж святое дело.
   - Есть такая работа, - я ему сказал. - Это наша, рыбацкая работа. И в ней ничего святого нет. Запомни это, салага. Чем скорей ты это усвоишь, тем легче жить.
   Димка сказал:
   - Пошли, Алик, пошли. Есть все-таки святое. Это слова нашего дорогого шефа.
   Этот как будто понял. Можно, конечно, и выгадать время. Но только потом в сто раз труднее будет, из темпа выбьешься. Лучше уж сразу себя загнать до полусмерти, а потом повалиться в койку, чем разбивать себя перекурами.
   Рыбу уже всю сгребли и палубу расчистили, ждали только нас.
   - Давай по местам, - дрифтер сказал. - Начнем по новой вирать.
   А когда он сам успел пообедать, никто не заметил.
   После обеда Жора-штурман сменился, на вахту вышел третий. И тут у них с дрифтером начался раздрай.
   С акул началось. Пришли к нам, родименькие, штук пять или шесть. Почуяли, что тут рыбы навалом. А они ее не просто из сетей выжирают, а вместе с делью - огромными кусками, потом не залатаешь. Сельдевая акула длиной чуть побольше метра, но прожорливые же они, никакого сладу с ними нет.