Владимов Г.. Три минуты молчания

   Третий вышел на мостик и стал в них сажать из ракетницы. Одной прямо в пасть шарахнул - видно было, как вспыхнуло между зубами. А та хоть бы глазом моргнула - погрузилась и снова вынырнула. Живая и здоровая.
   Так вот, он, значит, стрелял акул без всякого толку, а дрифтер смотрел на это дело и накалялся. Потом спросил:
   - Стрелять будем или подработаем?
   А подработать, и правда, не мешало - растянуть порядок, потому что волна и ветер его складывают, это еще похуже, чем акулы, будешь потом век расцеплять, распутывать.
   Но третий чего-то заупрямился.
   - Кто вахтенный штурман? Я или ты?
   - Я говорю - подработать надо назад.
   - А я считаю - не в свою компетенцию суешься.
   Дрифтер вышел на середину, против рубки.
   - Тебя по-хорошему просят - подработай!
   Но орал он уже не по-хорошему, пасть разинул, как у той же самой акулы; я думал - тот ему как раз туда ракетой пальнет.
   - А я тебе по-хорошему отвечаю - мелко плаваешь, понял?
   - Ты будешь работать или нет? - Дрифтер совсем уже бешено орал. Сейчас всю команду распускаю к Евгении Марковне!
   - Ты на кого орешь, пошехонец? Ты с кем это при команде так разговариваешь? Ты со штурманом разговариваешь!
   - А я штурмана не вижу. Я лодыря вижу. Один шрам тебе сделали - гляди, другой щас сделаю для равновесия.
   - Ну, ты у меня запоешь!
   - А я и пою!
   - Ты при капитане запоешь!
   - И при капитане запою!
   Мы стояли, работу бросив, смотрели, как они лаются на ветру. Брызги их обдавали, мотало штормом, но дело еще только разгоралось. А нам, палубным, передышка. Ну, и развлечение как-никак. Мы тем временем закурили, из каждого рукава дымок поплыл.
   И так бы они еще долго обменивались, но тут кеп вышел в рубку. И оба враз замолчали, тишь и гладь на пароходе. Дрифтер пошел к своему шпилю, а третий, конечно, подрабатывать начал. И мы разошлись по местам.
   Дрифтер сказал хрипло:
   - Поуродуемся, ребята, до чаю. Рыбы на борту, что грязи.
   И чай пили тоже по сменам, на кнехте, и выбирали потом до ужина, а она все шла и шла, сетка за сеткой, сплошная серебристая шуба. Темень наступила, и врубили прожектора, и все не кончалась она, треклятая, не кончалась...
   А кончилась - как-то вдруг, никто и не ждал. Вожак кончился, последняя сетка, бочка последняя ушла в трюм.
   Сколько ночи прошло, когда задраивали трюма, не знаю. Я заклинивал брезент и попал себе ручником по пальцам, а боли не услышал как будто и боль во мне вся кончилась.
   Потом еще помню, когда шел в кап, меня прихватило волной, и я встал на одну ногу, взялся за дверную задрайку и выливал воду из сапога. Ведро, наверно, вылил. Потом из другого. А первый у меня подхватило волной, и я за ним бежал босиком. Догнал и швырнул оба сапога в кап. Уже не думал, что в кого-нибудь попаду.
   В кубрике спали уже, только роканы скинули на пол, и я тоже свой скинул, в телогрейке полез в койку. Но увидел -Димка мучается с Аликом, стаскивает с него, спящего, буксы и сапоги. Я слез помогать Димке, но уж не помню, стащили мы эти буксы или нет.
   ...А через час подняли нас - на выметку.
   Так она шла четыре дня, подлая рыба, - по триста пятьдесят, по четыреста бочек за дрейф. И каждый день штормило, и валяло нас в койках, и снилось плохое. А потом сразу кончилось - не пустыря дернули, но и не заловилась она, как в эти четыре дня. Эхолот ее нащупывал, большие под килем проходили сигары, но в сети как-то не шла.
   Часам к двум я скойлал последнюю бухту и вылез. Палуба была вся мокрая, серая и вдруг зажелтела от солнца. Облака плыли перистые, к ветру, к перемене погоды, и волна шла себе мелким бесом, сине-зеленая, с белыми барашками. Это еще можно пережить.
   И вожак тоже можно пережить. Не то что привык я к нему, нельзя к нему привыкнуть, а просто разобрался - когда нужно "шевелить ушами", а когда и поберечься, что он тебя рванет со шпиля, когда попридержать, услышать вовремя, что сетку подводят, а когда можно и на палубу вылезти, покурить у всех на виду, и никто слова не скажет.
   - Ну, как, Сень? - спросил дрифтер. - Освоил вожачка?
   - Помаленьку.
   - Вот, как скойлаешь его от промысла до порта, тогда и домой пойдем.
   И правда, я посчитал - как раз за рейс и выберу эти две тысячи миль.
   Я сплюнул и пошел к бочкам. Все же разнообразие...
   13
   В этот же день к нам почта пришла и картины. Один СРТ доставил, "Медуза", из нашего же отряда. Позже нас он на неделю вышел на промысел.
   Бондарь приготовил пустую бочку, Серега достал багор с полатей. Как-то уж вышло, что он и за киномеханика, и вот если надо, с багром - то почту тащить, то чей-то кухтыль потерянный подобрать - в "Комсомольскую копилочку".
   "Медуза" встала от нас метрах в пятнадцати, и кепы начали переговоры:
   - Как самочувствие? - это с "Медузы".
   - Спасибо, и вам такого же. - Это наш. - Имеем две про шпионов и эту... как ее...
   Дрифтер сложил ладони рупором:
   - "Берегись автомобиля"!
   Там пошло совещание. Потом с "Медузы" ответили:
   - Товар берем.
   - А вы что имеете?
   - Одну про шпионов, но две серьи. И заграничную, про карнавал. С песнями.
   Кеп поглядел на нас. Я ее как будто видел в порту.
   - Ничего, веселенькая.
   Кеп опять приложился к мегафону.
   - Махнемся!
   Они запечатали бочку и кинули за борт, а сами отошли. Мы подошли, подцепили багром, бросили свою. А пока вот так маневрировали, каждый во что горазд перекрикивался с парохода на пароход: кто про какого-то Женьку Сидорова, которого что-то давно не встречали на морях, и в "Арктику" он не заявляется; кто про Верочку, общую знакомую, которой вдруг счастье подвалило - физика себе оторвала с ледокола "Ленин", скоро свадьба, поди; кто по делу -помногу ль на сетку берем и не собираемся ли менять промысел...
   Серега из бочки вытаскивал коробки с фильмами, газеты за прошлую неделю. И тощенькую пачку писем - еще не расписались там, на берегу.
   Бондарь, около меня, говорил Сереге:
   - Хороший пароход, я на нем ходил.
   - Кеп ничего там?
   - Такой же.
   - А дрифтер?
   - То ж самое.
   - А боцман?
   - Разницы нету.
   Я взглянул - и правда: пароход - ну в точности наш, мы в нем отражались, как в зеркале. Такой же стоял на крыле кеп - в шапке и телогрейке, такой же дрифтер горластый, боцман - с бородкой по-северному, бичи - в зеленом, как лягушки. Такой же я сам там стоял, держался за стойку кухтыльника, высматривал знакомых. Вот, значит, какие мы со стороны...
   Кто-то меня толкнул под локоть. Бондарь. Глаза - как будто драться со мной хотел. А на самом деле - письма мне протягивал.
   - Держи, нерусский.
   А я ни от кого писем не ждал. Мать еще не знала, на каком я ушел. Но тут и от нее было, переслали из общаги.
   - Почему же это я нерусский?
   - Чучмек* ты какой-то. И одеваешься не по-русски.
   *Инородец (презрительно).
   Вот, значит, что мы не поделили. Курточка виновата.
   - Надо, - говорит, - сапоги носить, пинжак. А так тебя только шалавы будут любить, Лилички всякие.
   Ага, он уже и посмотрел от кого. Второе было - от Лили. Третье от какого-то кореша, фамилии я не вспомнил.
   "Медуза" дала три гудка, мы ей ответили - и разошлись. Она - дальше, к Оркнейским островам, ей еще больше суток было ходу. А мы - на поиск.
   Я ушел на полубак, сел там на свою бухту. Первым хотелось мне от Лили прочесть, но я его отложил. А распечатал - от матери.
   "Сенечка золотой мой, что же ты не приехал под Новый год, как обещал? Мы со Светой так тебя ждали, наготовили всего, а ты не приехал. С тех пор как я министру писала, чтоб тебе на год службу скостили как единственному кормильцу, вон сколько прошло, а ты все равно на море остался, и к нам заезжал всего два раза, и то все проездом, проездом. Ну, приезжай хоть в эту весну да побудь подольше.
   Света большая стала, невеста уже, и парни ее провожают из школы. Тебя каждый день вспоминает, забыл, говорит, нас Сенечка. И пишешь ты нам редко и все невпопад: сначала я за декабрь от тебя получила, а после уж за ноябрь. Огорчаешь ты своего очкарика. В рождество я на отцову могилу сходила, поплакала и стежку протоптала. Пирамидка, что ему от депо поставили, вся ржой пошла с-под болтов, весной отчищу. Золотой мой, купили еще дров на 20 рублей и, наверно, будут стеллажи под книги, ты ж читать любишь, так напиши, как их оставить просто тесовые, не морить и не крыть лаком, может, это будет пообстрактней?*
   * Так в тексте.
   Встретила я днями Люсю. Она все незамужем и такая ж красивая, тебя помнит, приветы передает. И Тамара тебя помнит, хотя она с животом ходит, не знаю от кого, тоже незамужем. Она напротив нас раньше жила, вы в школу вместе ходили.
   В Дворце культуры артисты выступали из Москвы, ой какие талантливые, очень красиво все преподнесли, я так восхищалась. Сидела я на 40 ряду, и все было слышно и видно.
   Золотой мой, беспокоит меня, что ты деньгам счету не знаешь, а ведь получаешь хорошо. Я как посмотрела на тебя в последний приезд, неужели больше себе ничего не купил, только костюм и пальто зимнее. Ты бы мне все присылал, я лишнего на себя не потрачу. Золотой мой, напиши, как живешь, как нервы и настроение. Очень хочу, чтоб ты был спокоен, не нервничал и был здоров, только этого хочу.
   Твоя мама Алевтина Шалай.
   Сама я здорова вроде ничего, иногда душит горло, но потом проходит.
   А. Ш."
   Хорошо такие письма в море читать. Тут я себе сто клятв даю, что на все лето заверну в Орел. И самому не верится, что когда вернемся, совсем другие будут планы.
   Как же все получилось? Сошел я с крейсера - на год раньше других - и дал себе зарок, что больше я в море и пассажиром не выйду. А вышел - через неделю, на траулере. Надо же было, чтоб я на вокзале объявление прочел тюлькиной конторы. Большой набор тогда шел, и деньги предвиделись немалые. А с чем мне было домой возвращаться - с десяткой в кармане? Вот я и решил одну экспедицию сплавать. И - не обманулся, пришел с такими деньгами, каких до этого и в руках не держал. И в поезде, возле Апатитов, чистенько их у меня увели. Со всеми шмотками, с чемоданом. Хорошие мне соседи попались в вагоне-ресторане, и имел я дурость их в свое купе пригласить: зачем же им на жесткой плацкарте валяться, когда у меня свободно? Один, помню, пел неплохо, другой - на гитаре; в общем, дай Бог попутчики... Хорошо - в том же вагоне свои ехали, скинулись мне на обратный путь. Ну, и "деда" я уже встретил, он-то меня и выручил, я хоть в Ялту на три недели смотался, отогрелся после Атлантики. Вот так и пришлось во второй раз идти. Но уж, думал, только раз еще, больше меня туда не заманишь...
   А Люсю эту я помнил. Не такая уж она красивая, но я с ней первой целовался, и кажется - любовь была; хотя, когда я из школы ушел, мы все реже и реже встречались. И все же она провожать пришла, когда меня призвали, ждать обещала - четыре года. А вот, оказывается, и до сих пор ждет. А может, и не ждет, просто судьба не сложилась.
   И Тамару я помнил, только мы не вместе в школу ходили, а - по разным сторонам улицы, как незнакомые. А потом она ко мне в депо пришла и сказала: "Теперь ты для Люськи ничто, понял. А для меня - все". Может быть, и здесь любовь была, она тоже на вокзал примчалась провожать, хотя я не звал ее, и смотрела издали, как я Люсю целую, - такими злыми глазами, в упор.
   Все это - детство, к нему уже не вернуться. Я стал читать от Лили:
   "Милый Сеня!
   Пишу на этот раз коротко. Не обижайся, что я не пришла. Я, должно быть, нарушила одну очень важную традицию, не помахала платочком с пирса, и по этому поводу усиленно угрызаюсь совестью. Но ты меня простишь, я знаю. Тем более что есть надежда увидеться очень скоро. И притом - в море. Вижу твои удивленные глаза. Правда, правда. Потому, что есть такой решительный мужчина, товарищ Граков, начальник отдела добычи, который очень-очень ратует за сближение науки с производством. Говорит, что мы ни черта не стоим, пока не увидим воочию, как она ловится - та самая селедочка, которая так хороша с луком и подсолнечным маслом. Это, правда, уже не он говорит, это я порю отсебятину, вкладываю свои слова в уста высокого начальства. А он решил взять с собою нескольких молодых специалистов. Представляешь, не на "Персее", а на самой настоящей плавбазе. Там мы проживем недели две и, конечно, сблизимся с производством на все сто и пять процентов. Не знаю еще, на какой именно плавбазе, но там же все это рядом, так что ты сможешь меня разыскать. Если, конечно, захочешь. Послезавтра отходим, а у меня еще ничего не готово. Надо написать уйму всяких писем и как минимум сделать прическу. Посему закругляюсь. Крепко жму твою мужественную руку, добывающую для страны неисчислимые рыбные богатства. До встречи в море!
   Лиля .
   Число она не проставила, но я так прикинул: "Медуза" шлепала семь суток, а база-то шла быстрее, уже она там. Только какая база? Их на промысле бывает и по две, вопрос еще, к какой мы подойдем? "Там же все это рядом... Если захочешь".
   Ладно, я его отложил, сунул под рокан, в телогрейку. Стал читать третье:
   "Добрый день, веселый час, пишу письмо и жду от вас!
   Сеня, а мы про тебя вспомнили.
   Не знаю, где ты сейчас, где тебя море качает. Может, Северное качает, может Норвежское, может Баренцево. Но на Жорж-Банке тебя нету, Сеня. А мы как раз там. То есть не там, а тут. Хека серебристого берем и камбалу. Поэтому пишу тебе на общагу, чтоб переслали где ты кантуешься.
   Сеня, слух такой долетел до наших берегов, что на Черном море, в Сочи, влажность большая, а это вредно, как врачи установили, и за эту вредность решили платить морякам вроде нашей полярки. Говорят, что совсем разницы нету в оплате, так лучше же в Сочи ловить, чем на Жорж-Банке. Влажность мы как-нибудь переборем! Хоть она и вредная.
   Сеня, вот я к тебе и обращаюсь. Ты же у нас землепроходец. Ты же все разведаешь, как и что. И мне напишешь. Обязательно? Ты же не подведешь, Сеня, я на тебя вмертвую полагаюсь...
   Сеня, а помнишь, как мы с тобой в "Арктике" гуляли и немножко посуды побили, когда у нас арктические девчат наших захотели отбить. Хорошо мы им врезали, Сеня. А потом ты меня под носом у милиции провел и в общагу притащил на себе. Есть что вспомнить, Сеня! И в память об этом я тебе посылаю фотографию меня и товарищей по экипажу. Остаюсь кореш твой задушевный.
   Толик".
   Что-то никак я не мог этого Толика вспомнить. Вообще-то у меня их четыре было, и с каждым у нас что-нибудь такое примерно случалось. На фотографии, на обороте, так было написано:
   "Если встретиться нам не придется,
   если так уж сурова судьба,
   пусть на память тебе остается
   неподвижная личность моя".
   А пониже: "Сеня, узнаешь меня? Я на этом фото третий".
   А какой третий - справа или слева? Там их шестеро было "неподвижных личностей", и все в роканах, под зюйдвестками. Кто-то их против солнца снимал, да отпечатал - хуже нельзя; как сквозь мутную воду они на меня смотрели.
   Нет. Сколько я ни копался в памяти, но так я этого Толика и не вспомнил.
   14
   Лилино письмо я в куртку переложил, в потайной карман. Потом стоял на руле и все думал про него. Что оно там, в кубрике, вот меня скоро сменят, и я его еще раз прочту. И может быть, вычитаю что-нибудь между строк, чего сразу не заметил.
   Третий мне что-то всю вахту втолковывал - впрочем, то же самое: у тебя, Шалай, голова светлая, иди в мореходку, зачем тебе в кубрике с семью рылами жить, купишь себе макен, надо быть резким человеком. Спрашивал - сколько предметов должно быть в спасательной шлюпке. Это он к экзамену готовился, по морской практике. Оказалось - девяносто шесть предметов. Едва я дождался, пока сменили.
   Но я не сразу еще пошел в кубрик, пересилил себя. Лучше я его после ужина прочту, когда все попадают в ящики. Тогда я его за занавеской прочитаю раз десять на сон грядущий. А пока слазил Фомку покормил, почистил ему гнездышко.
   В салоне за ужином я как чокнутый сидел, все думал про это письмо. Потом услышал - смеются. Я не сразу и понял, что надо мною, пока бондарь не сказал:
   - Вожаковый-то на шалаве помешался, на Лиличке.
   Я поднял голову - он чуть ухмылялся в усы. С интересом следил - что же я теперь сделаю? И я почувствовал: сейчас это надо с ним решить. Встать, перегнуться через стол и врезать. Пусть он еще хоть одно слово о ней скажет.
   Шурка спросил:
   - Поди, хороша Лиличка?
   - Хороша ли, не знаю. Да только она у них одна на троих. У него да у салаг. Та же самая Щетинина всем троим пишет.
   Я поглядел на Алика и на Димку, они на меня. Но ни слова мы не сказали. Я встал и ушел из салона.
   Я не читал его в этот вечер за занавеской, на сон грядущий.
   На другой день мы управились к полудню, и я пошел стояночный трос для выметки потравить, чтоб потом в темноте с ним не чухаться.
   - Не надо, - дрифтер меня остановил. - Метать сегодня не будем.
   - Это почему?
   - А груз набрали. Сейчас к базе пойдем.
   Ну верно, я все забыл. Вчера же еще последние бочки запихивали.
   - А к какой базе, не знаешь?
   - Одна сейчас в Норвежском на промысле, "Федор".
   - "Достоевский"?
   - Ну! Сейчас кеп "добро" запрашивает.
   Часам к пяти дали "добро", и мы зашлепали. Последняя рыба, тонны две, так и осталась на палубе. Потом один СРТ из нашего отряда сжалился, покидал нам в воду бочек двадцать. А мы ему за это два шланга подали - солярки отлили и пресной воды.
   Уже вечерело, когда мы все дела закончили. Те, кто оставались на промысле, провожали нас гудками, и мы отвечали им. Хоть мы и не в порт уходили, но все же прощание. Может быть, нас от плавбазы в Северное завернут, к Шетландским и Оркнейским, а может быть, и на Джорджес-Банку. Это как где заловится,
   У нас еще оставалось пресной воды, и старпом объявил баню и постирушки. Все-таки надо к плавбазе чистыми прийти, а у нас все пропотело, рыбой пропиталось.
   Нижнее я постирал, когда мылся, но это одно мучение, а не стирка, кабинка, как душегубка, и не знаешь, за что раньше хвататься - чтоб тебя самого, голого, о ржавую переборку не било, или шайку бы не выплеснуло, с постиранным. Так что я с верхним не стал мытариться - со штанами и робой-малестинкой, а решил постирать старым морским способом. Штертом обвязал рукав и штанину и кинул с борта. Когда судно хорошо идет, за ночь ни пятнышка не остается. А мы полным шли, узлов по двенадцати, к базе всегда спешат, почти так же, как в порт.
   В это время они и подошли ко мне, Алик и Димка. Взялись за леер, смотрели, как я кидаю робу в волну.
   - Чудно, - Алик сказал. - И выстирывается?
   - Завтра увидишь.
   - Тогда уж лучше с кормы бросать?
   - Лучше. Но можно и на винт намотать.
   - Да, верно.
   Я чувствовал - они о другом хотят спросить. Алик постоял и отошел, а Димка все наблюдал - как моя роба волочится в струе и штерт похлестывает по обшивке.
   - Шеф, ты с ней давно знаком?
   - С кем?
   - Шеф, зачем делать вид, что не понимаешь.
   - Ладно, не будем делать вид. Тебе - зачем знать?
   - Слушай. - Он взял меня за локоть, я отодвинулся. - Ты не дичись, пожалуйста. Дело в том, что я ее чуть не с детства знаю. Мы в школе вместе учились.
   Ну что ж, в общем-то правильно я догадался. Интересно только, из-за кого она тогда не пришла - Алик у нее или Димка?
   Он спросил:
   - У тебя с ней что-нибудь было? Мне просто хочется знать - далеко ли у вас зашло.
   Я пожал плечами. Вот уж о чем не хотелось бы.
   - Не было, - сказал Димка. - И скажи спасибо. И ничего не будет.
   - Так ты уверен?
   - Шеф, речь же идет не об переспать. С таким парнем ей это даже будет интересно. Ты не подумай, что здесь мужицкая солидарность, я к ней такие же чувства питаю, как и к тебе. Но я знаю - роман у вас все равно не склеится, только для нее это пройдет бесследно, а для тебя - нет. Я на тебя посмотрел в салоне, и понял, что нет.
   - Чья она? Твоя или его?
   - Ничья, шеф. Отношения чисто товарищеские. Такая застарелая платоника, что уже неинтересно по-другому. Шеф... Ты извини, старик, что я тебя так зову. Ну, привязалось. И тут ничего нет плохого.
   - Да хоть горшком.
   - Так вот, шеф. Мне жаль тебя огорчать. Ты славный парень. И мне не хочется твоего разочарования.
   - Она, ты хочешь сказать, стерва?
   Он засмеялся:
   - О нет! Это было бы даже прелестно!
   - Ну, может, она какая-нибудь...
   - Шеф, она никакая!
   Мне смешно стало.
   - Ну, это я уж и не верю. Какая-нибудь да есть. Просто, ты ее не знаешь.
   - Почему я думаю, что я ее все-таки знаю, шеф. Потому, что сам такой же. Понимаешь, мы, наверное, все серьезно больны. Я и о себе, и об Алике говорю, и о чудных наших приятелях, которые остались в Питере, считаются нам компанией. Все милые, порядочные люди. Не гадят в своем кругу. Не делают карьеры один за счет другого. А это уже доблесть, шеф. Но на самом деле положиться на них нельзя. Потому что - никакие. Наверное, когда людям долго говорят одно, а потом - совсем другое, это не проходит безнаказанно. В конце концов, рождается поколение, которое уже не знает, что такое хорошо и что такое плохо.
   - Что ж вам такого говорили?
   - Ну, не нам, предкам нашим. Мы еще не так далеко от них ушли... Это же все было - отрекись от отца с матерью, если их в чем-то там подозреваешь, забудь про гнилые родственные чувства. Потом - сказали наоборот: нужно было верить своему сердцу, а не верить - ложным наветам. Теперь как будто все верно? А вот во время войны - мне отец рассказывал - висел на нашем доме такой плакат: "Граждане, не верьте ложным слухам!" И никто не смеялся, а ведь смехотура - как же их распознать, где ложные, а где нет? Ну, хорошо, а если наветы были - не ложные? Действительно предкам чего-то там не нравилось. Тогда отречься -можно? Тогда разоблачить их - это доблесть? Скажешь, эта ситуация вроде бы миновала. А не слышал ты, что не нужно нам "ложного чувства товарищества", а нужно перед всем коллективом выступить против лучшего друга своего? Пожалуй, не совсем миновала? Вот так, шеф. Сначала одно, потом совсем другое, потом опять - то же самое. И все, черт меня дери, с пафосом! Где уж нам разобраться, кто там прав был - отцы или дедушки? Нам бы как-нибудь прожить без подлостей.
   - Так все-таки - насчет Лили?
   - Шеф, вот за что я тебя уважаю. Ты последователен. Дитя природы. Ты все-таки хочешь знать - хорошая она или плохая. Слышал ты про такую философскую систему - "данетизм"? Один мой приятель, Вадик Сосницкий, считает себя ее основоположником. Он великий человек, Вадик. Может быть, не меньше, чем Аристотель. Это такой философ был в древности, воспитатель Саши Македонского, первого фашиста. Он же, по некоторым сведениям, выдумал диалектику. Так вот, "данетизм" - это ее дальнейшее развитие, высший расцвет, дальше уже развиваться некуда. Понимаешь, в русском языке есть слово "да" и есть слово "нет". А вот слово "данет" катастрофически отсутствует. Вадик Сосницкий считает, что его просто необходимо ввести, с каждым десятилетием человечество будет все больше в нем нуждаться. Мы с ним затевали такую игру: "Вадик, любишь ты свою Алку? " - "Данет". - "Хочешь на ней жениться?" - "Данет". - "Хочешь, чтоб она ушла и не появлялась?" "Данет". Спросишь его, уже для смеха: "Но кирнуть с нами, в смысле - выпить, - хочешь?" - И что думаешь - Вадик и тут себе верен: "Данет"!
   - Делать вам больше не хрена!
   - Теперь, шеф, я скажу тебе о Лиле. Насколько я понял, это ты ее приглашал в "Арктику". Так вот, она весь вечер говорила об этом. Что она должна, должна, должна пойти. Что ее мучит совесть, совесть, совесть. Нам с Аликом это просто надоело, мы ее уже в шею гнали. А она - клялась и продолжала с нами трепаться. Не знаю, как ты, а по мне - так лучше, если тебя отшивают сразу и посылают подальше, чем вот такие вшивые угрызения. Нравишься ты ей? Данет. Она такая же данетистка, как и Вадик Сосницкий. Ну, вот, шеф. Если ты хоть что-нибудь понял - я счастлив. Озадачил я тебя сильно?
   - Ничего, переживем.
   - Тогда я могу спокойно заснуть. Сном праведника. Чао! Он ушел. А я залез повыше, на ростры, сел там под шлюпкой. Там было ветрено, и трансляция ревела джазами над самым ухом, и сажа летела из трубы, но хоть можно было одному побыть и кое о чем подумать. Одно я понял - не нужно мне читать ее письма, ничего я там не найду между строк. А нужно встретиться и посмотреть на нее - пристально, как я никогда, наверно, к ней не приглядывался.
   Черные облака несло ветром в корму, и уходили назад корабельные огни топовые, ходовые, гакабортные и лампочки на вантах. Какой-то праздник был у англичан, и все мачты оконтурились огнями.
   Глава третья. Граков
   1
   Утром я первое что увидел - базу.
   Я вышел поглядеть, как там моя роба, и сразу в глаза бросилось огромный серо-зеленый борт, белые надстройки, желтые мачты и стрелы. База от нас стояла к весту, в четверти мили примерно, а за нею плавали в дымке Фареры - белые скалы, как пирамиды, с лиловыми извилинами, с оранжевыми вершинами, прямо сказочные. Подножья их не было видно, и так казалось - база стоит, а они плывут в воздухе.
   Перед нами еще штук восемь было траулеров, и все, конечно, друг друга стерегли, чтоб никто не сунулся без очереди.
   И тихо было вокруг, временами лишь вахтенный штурман с плавбазы покрикивал в мегафон:
   - Восемьсот двенадцатый, подходите к моему третьему причалу. Или там:
   - Отходите, отдать шпринговый, отдать продольный!
   Я вытянул свою робу, штаны, стал развешивать на подстрельнике. В рубке опустилось стекло - там кеп стоял и старпом.
   - Что там в кубрике? - кеп спросил. - Спят?
   - Просыпаются.
   - Пошевели. Сейчас нам причал дадут, надо бочки выставить.
   Бочки - это чтоб крен выровнять перед швартовкой. А отчего крен бывает, это вещь таинственная; на таких калошиках, как наш пароход, он всегда отчего-нибудь да есть. Но я посчитал всю очередь - раньше чем через пару часов причала нам не видать.
   В рубке, слышно было, посвистели в переговорную трубку. Кеп подошел, послушал.