Владимов Г.. Три минуты молчания

   - Да, - сказал "дед". - Так не выйдет. Он перешагнул в середину кубрика, раскинул сапоги, роканы, телогрейки, стал отдергивать занавески.
   - Сварщик! - "Дед" узнал Шурку, стал его трясти. - Замлел, сварщик? Ну, встанем, подымемся...
   Шурка замычал, но глаз не открыл. "Дед" его вытащил, пересадил на стол. Шуркино лицо запрокинулось - совсем неживое.
   - Ты подержи его, - сказал "дед". - Этот-то наш, в активе, Я за другого примусь.
   Другой был Васька Буров. Лежал он такой успокоенный, руки на груди, бороденка выставилась в подволок. Хоть медяки ему клади на веки. "Дед" к нему присел на койку, взял за плечи и посадил.
   - Вставай, артельный! Не спишь ведь.
   - Ну, не сплю, - сказал Васька с закрытыми глазами.
   - Людям надо помочь, такое положение. Я-то думал - артельный наш, главный бич, первым на палубу вышел, другим пример показал. А ты тут лежишь. В белой рубашоночке, хорошенький такой... Помирать что ли собрался?
   - Тебе-то что?
   - Да зачем же, это само к нам придет. А люди без нас погибнут, если ты не встанешь.
   - Какой там еще шотландец! Никуда я не выйду.
   - Выйдешь. Я не шутя говорю.
   - "Дед", - я сказал, - ты только не бей его.
   - Зачем? Он сам встанет.
   Шуркина голова перевалилась ко мне на плечо. Он мычал и понемногу очухивался. А "дед" встряхнул Ваську, и Васька открыл глаза. Лицо у него сморщилось, вот-вот он заплачет.
   - Сами-то уже пузыри пускаем.
   - Но у нас-то хоть надежда есть. А у них - никакой. Ну, артельный! О чем ты думаешь, мне хоть скажи...
   - Мало ли о чем... Чего ты с меня начал? Молодые есть. А я - старый.
   - Сколько же тебе?
   - Сорок два.
   - Вот это здорово! Что ж про меня-то говорить? Совсем, значит, песочница? Нет, это неинтересный разговор.
   "Дед" его вытащил из койки. Васька встал на ноги и всхлипнул.
   - Где его шапка? Ты, сварщик!
   Шурка наклонился молча и поднял Васькину шапку.
   - На! - сказал "дед". - Лысину прикрой, молодой будешь.
   Васька, под нахлобученной шапкой, опять закрыл глаза и всхлипнул:
   - Все равно же я опять лягу.
   - Ложись, черт с тобой, - "дед" рассердился, - Смотреть на тебя, чучело!..
   Васька наклонился за своей телогрейкой. "Дед" подошел к салагам:
   - Ну, а как романтики наши? Встанут нам помочь?
   - Встали уже. - Димка с запухшими глазами покачался сидя и спустил ноги. - Алик, не спишь?
   Алик молча полез из койки. "Дед" пошел в соседний кубрик. Там дверь была на крючке, он подергал, потом навалился плечом и вломился в темноту.
   - Почему лежим, когда артельный встал?
   - Иди ты... - бондарь ему ответил. И сказал, куда идти. В такое жуткое и далекое, что и не придумаешь.
   "Дед" ему не дал закончить. Смачно ударил кулак, и рев раздался, дикое какое-то рычание, и чье-то тело шмякнулось. Там свалка началась, сапоги стучали, хриплая ругань доносилась. Я вмиг озверел и кинулся за "дедом". До смерти испугался, что они там его забьют - ударят чем-нибудь по голове спросонья. Но "дед" вышел мне навстречу.
   - Ступай на палубу. Ты у меня первым должен выйти.
   Я пошел и оглянулся - "дед" вламывался в боцманскую каюту. Оттуда метнулся свет, а в луче вылетел дрифтер - босоногий, в исподнем. Затем дрифтеровы сапоги вылетели и дрифтерова телогрейка, а после тем же порядком боцманское хозяйство полетело и напоследок - сам боцман.
   - Встаем, чего шуметь-то?
   Боцман держался за скулу и сплевывал. "Дед" вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня - тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.
   - Ничего, - сказал, - подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.
   - Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?
   - Стою... Проследить надо, чтоб все вышли.
   Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то еще поругивался, отводил душу, - но поднимались, как на выметку.
   В кап вылез дрифтер - с помятой рожей. Стоял, ежился, грел руки под мышками, и варежки зажал между колен.
   - Все, дриф, - сказал я ему. - Труба твоему сизалю.
   Он спросил равнодушно:
   - Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?
   - А что он их - удержит?
   - Подобрали бы... Если живы будем.
   - Где? На скалах?
   Вылез в кап бондарь.
   - Слыхал? - дрифтер его спросил. - Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.
   Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.
   - Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачку не понесу, не жди. - Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: - Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!
   Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.
   - Вот дьявол-то паршивый, - сказал, - нашел же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.
   - Сейчас "дед" ЦУ* даст, - сказал дрифтер.
   * Ценные указания.
   - А что нам "дед", сами не сладим? - Боцман приложил ладони ко рту. Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:
   - Даем питание...
   И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.
   - Свисла машиненка, - сказал дрифтер. - Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! - Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.
   - Боцман, - позвал "дед". - Ты парус-то - помнишь, где у тебя?
   Боцман заворчал:
   - В форпике! Где ж ему быть?
   "Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.
   - Погоди ты! - боцман не вынес. - Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.
   Он сам его отдраил, а мы - кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел,звякал.
   - Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!
   "Дед" просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.
   -Да он же у тебя!
   - Ну! Так ты думаешь - я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый...
   Дрифтер заорал:
   - Да тащи! Тут разберемся!
   - Разберешься ты. Вот нашел! - Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
   Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.
   - Держу, держу, ребятки! Главное - фаловый не потерять.
   Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.
   Из рубки кричали:
   - Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
   - Щас будет!
   Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища - дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину* по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был - как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо - косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а - парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали - еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.
   * Шкаторина - край, кромка паруса.
   "Дед" послюнил палец - хотя зачем его было слюнить? - поднял кверху, сказал:
   - Полный бакштаг левого галса!
   Я увидел его лицо под капюшоном - все в морщинах и молодое.
   - Боцман! Спасибо тебе за парус!
   - Да кой-чего смыслим! - боцман ему ответил. - Не совсем по ж... деревянные.
   - Молодец! Давай мне теперь четверых на откачку.
   2
   Помпа была там же, где мы ее и бросили - в узкости, под фальшбортом, только еще снегом засыпана и завалена брезентом - с брашпиля. Вон его куда занесло.
   Вчетвером - Шурка еще, Алик и Васька Буров - мы эту дуру опять перевалили через комингс. Опустили шланг и тут лишь вспомнили, что он же не достает до воды.
   - А хрен с ним, не достает! - сказал Шурка. - Сейчас придумаем, чтоб доставал. Вниз ее, сволочь, смайнаем. - Он уже лез по трапу и помпу рвал на себя.
   - Нелогично, - сказал Алик. - Он тогда доверху не достанет. Что от носа до хвоста, что от хвоста до носа - тот же крокодил.
   - Тащи, крокодил!
   - Да чего ты хочешь? - я спросил.
   - Чего, чего! На верстак поставим, все же повыше. А ты, салага, вниз не ходи, шланг будешь держать.
   Стащили на верстак. Я на одном плече встал. Шурка на другом, а Васька внизу, в воде, нажимал то на мой рычаг, то на Шуркин. Шланг зашевелился, помпа пошла тяжело.
   - Качаем, ребята! - Шурка обрадовался. - Ну, как там, салага, не достает?
   - Прелестно! - Алик ответил сверху. - Только его держать не надо. Я его просто дверью прижал. А сам буду ведром помалу. - Спустил ведро на штертике, зачерпнул и потащил кверху.
   Очень нам это понравилось. Хоть и расплескивалась половина. Алик смеялся:
   - Малая механизация!
   - Растет салага, - сказал Шурка. - Такой умный стал - прямо дельфин.
   - Дельфины - интеллектуалы моря. Нам до них далеко!
   - Ты качай, качай! Не откачаемся - близко будем.
   - Скажи мне, Шура, почему же мы раньше до этого не додумались?
   - До чего?
   - Помпу на верстак.
   - Не все ж сразу. Ты качай!
   - А все-таки, Шура?
   - Уймись ты, салага. Там люди гибнут, а ты разговоры разговариваешь. Качай!
   Салага, однако ж, не унимался.
   - Бедные мои бичи, - сказал он, - вот сейчас вы мне нравитесь.
   - Ну? - спросил Васька. - Чем же?
   - Вы мне сильно нравитесь, бичи.
   Шурка спросил:
   - Ты, часом, не рехнулся? А то скажи, сменят тебя.
   - Не исключено. Все мы немножко рехнулись. Но я запомню эту минуту, бичи. И вы тоже запомните, пожалуйста. Тут есть момент истины!
   - Чего? - Шурка даже качать бросил.
   Славное лицо было у салаги, но и правда - как у малость свихнутого.
   - Как вам объяснить, что такое "момент истины"? Ну, это... когда матадор хорошо убивает быка. Красиво, по всем правилам.
   - И что ж тут хорошего? - спросил Васька. - Животную убить?
   Алик призадумался.
   - Да, это не совсем то... Но я остаюсь при своем мнении.
   - Ничо, салага. - Шурка опять стал качать. - Мы тебя все равно любим. Но ты качай все-таки.
   - Между прочим, - спросил Алик, - до каких пор я буду салага?
   Мы опять бросили качать.
   - Действительно, - сказал Шурка. - Оморячим его? Понимаешь, мы б тебя сейчас на штертике окунули, да ты и так мокрый. Считай - на берег ступишь, бич будешь промысловый по всей форме.
   - Я это сделаю символически. Ну, вместо себя - окуну ведро.
   - Во! - сказал Шурка. - Это самое лучшее. Качай, несалага! Качай!..
   Мы закачали, как начисто свихнутые. Потом начали выдыхаться. Васька меня сменил на верстаке, а я стал в воду. Во всякой работе должен же быть где-то и отдых. Так он у нас был в воде.
   Васька поплевал на руки и сказал:
   - Семьдесят качков сделаю и помру. Он и правда стал считать, да сбился. Потом Шурка стал в воду, а я полез на верстак. Целый век мы качали, все паром окутанные, и двигатель нам уши забивал стуком, и дыхание заходилось в груди - такой воздух был в шахте. Странное появилось чувство - будто кто-то другой, не я, качал этой дурацкой помпой - вверх, вниз, вверх, вниз, -только б не упасть с верстака, когда он ходуном ходит под ногами. Все это с кем-то другим происходило, а я со стороны наблюдал, когда же у него все внутри оборвется? Очень близко было к этому...
   - Алексеич, - позвал "дед" сверху. - Поди ко мне. По трапу нам смена спускалась - дрифтер с бондарем и Митрохин.
   "Дед" меня вытащил за руку и наклонился над шахтой:
   - Шепилов! Ты там, что ли, мерцаешь? "Мотыль" Юрочка выплыл из пара, как из облака.
   - Давай-ка подкинь оборотиков.
   - Сергей Андреич, опять перекалим движок.
   - Ничего не поделаешь, - сказал "дед". - Теперь уж давай на износ.
   "Дед" пошел наверх, на крыло рубки. Я за ним.
   - Зачем звал, "дед"?
   - К шотландцу подходим. Стыкнуться надо.
   - Это как?
   - Вот вместе и подумаем.
   Всю дорогу - когда поднимали парус и когда тащили помпу и качали, - все это время я думал: как же мы с ним стыкнемся? На такой волне подойти смерть. Ну, а на что мы еще шли? Вот уж действительно - все мы рехнулись.
   Мы вышли на крыло. Иллюминатор в радиорубке светился. Я припал к нему "маркони" сидел за столом, упершись локтями, в ладонях зажал голову с наушниками. Губы у него шевелились, как у припадочного. Кеп расхаживал мимо двери, заложив руки за спину. Вошел, что-то сказал "маркони". Старенький он стал, наш кеп, весь сгорбился. Снял шапку и вытер лысину платком.
   - Где ты там? - спросил "дед".
   Он полез выше, на ростры. Там ветер с ног валил. И ни зги не видно. "Дед" светил фонарем - на полметра, не больше.
   - Что ты ему сказал? - спросил я "деда".
   - Кому?
   - Кепу. Почему он вдруг повернул?
   - Так, ничего особенного. Сказал: с тобой в "Арктике" за столик никто не сядет.
   Смешно мне стало - чем можно человека напугать, чтоб он все другие страхи забыл.
   - Ты не смейся над ним, - сказал "дед". - Он еще за твои подвиги ответит. Тебя-то легче выручить... Где он тут его держит?
   - Чего?
   - Да линемет.
   "Дед" стоял над боцманским ящиком, светил туда, шарил среди штертов, гачков, талрепов, чекилей.
   - Вот он. - Вытащил линемет с самого дна. - Смотри-ка, и пиропатронов комплект. Ну, боцман!
   - Леерное сообщение будем налаживать?
   - Попробуем. Только гильзы к чертям просырели, мнутся.
   - Крышка была открыта?
   - Была. Ох, найти бы, кто... Ладно. Все глупостей наделали. А я первый. Ну что - пальнем один, для смеха?
   "Дед" заложил патрон, выставил линемет в корму и нажал на спуск. Только курок щелкнул.
   - Осрамимся, - сказал "дед". - Осрамимся перед иностранцами.
   - Может, подсушим?
   - Это надолго. Это - не подмочить; там, поди, и пяти минут хватило.
   - Больше. Он, знаешь, сколько стоял открытый? Как шлюпку вываливали.
   Я теперь точно знал, кто ящик не закрыл. Димка, кто же еще? Когда сплеснивал фалинь. Ну, черт с ним, все глупостей наделали.
   - Придется руками, - сказал "дед".
   - А добросим?
   - Я - нет. Ты добросишь. Ты молодой, зоркий.
   Мы вытащили бухту манильского троса, скойлали ее на две вольными шлагами, к середине я пиратским узлом привязал блок и бросательный конец тоже из манилы, но тоненький, с грузиком.
   - Отдохни, - сказал "дед".
   Я сел прямо на палубу, спиной к ящику, а грузик держал в руке. Тут я опять вспомнил про свое плечо. На помпе я еще натрудил его, а как же бросать теперь: ведь оно у меня правое. Может, сказать "деду", тут ничего стыдного. И вдруг я услышал шотландца. Мы ему погудели, и вот он откликнулся слабеньким гудком.
   "Дед" отвел капюшон, приставил к уху ладонь. Значит, и он слышал, не померещилось мне.
   - Ну, здрасьте, - сказал "дед". - Вот и мы.
   Загудело откуда-то сбоку. Едва мы не проскочили.
   - Парус! - закричал "дед". - Парус зарифили?
   С палубы кто-то ответил:
   - Убрали уже, сами не глухие.
   "Дед" кинулся на верхний мостик, к переговорной трубе:
   - Справа по курсу - судно. Питание на прожектора! Он сам взялся за прожектор, направил его, и я увидел -сквозь брызги, сквозь заряд - зыбкую тень на волне.
   - Видишь его, Николаич? - спросил "дед".
   Пароход весь содрогнулся от реверса. Медленно-медленно мы подваливали к шотландцу.
   Теперь уже ясно было видно - он к нам стоял кормой. Ох, если бы стоял! А то ведь взлетал выше нас, к небу, а после проваливался к чертям в преисподнюю.
   - Ближе не можешь? - кричал "дед". - Ну-ну, Николаич, и за это спасибо.
   Там в корме показались люди - в черных роканах с белой опушкой. Я еще отдыхал пока, с грузиком в руке, прислонясь плечом к ящику. А наши уже там высыпали, сгрудились по правому борту.
   - На "Пегги"! - боцмана глас прорезался. - Концы ваши - где? Концами я, что ли, должен запасаться? Салаги, синбабы-мореходы, олухи царя небесного!...
   "Дед" перегнулся через поручень:
   - Потише, Страшной! Здесь конец. Мы будем подавать.
   - Это почему же - мы?
   - Потому что они - бедствующее судно.
   - А мы не бедствующее? Я-то помолчу. Только почему всегда рус-Ивану должно быть хуже?
   - Это много ты хочешь знать, Страшной, - кричал "дед" весело. - Слишком даже!
   Корма шотландца еще чуть приблизилась.
   - Бросай, Алексеич!
   Я пошел с грузиком к поручням. "Дед" мне поднес обе бухты к ногам, и я их пощупал сапогом для верности. "Дед" на меня направил прожектор, чтобы шотландцы меня увидели с бросательным, другим прожектором повел к ним на корму.
   - Бросай, не медли!
   Там их стояло трое. В середине - чуть повыше. Кто же из них поймает? Бросательный был почти весь у меня в руке, скойлан меленькими шлагами, а обе бухты под сапогом, я их еще раз пощупал. Животом прижался к поручням и кинул.
   Бросательный с грузиком мелькнул в луче, как змейка, и упал к ним на поручни. Они засуетились там, захлопали рукавицами. И помешали друг другу же. Или не разглядели как следует конца. Я почувствовал, как он ослаб у меня в руке.
   Я вытянул его и снова скойлал себе в левую руку, а грузик взял в правую. Зато уж я точно теперь знал, сколько мне надо длины.
   Из рубки уже орать начали:
   - Что там с концом?
   - Ты не слушай, - сказал мне "дед". - И не торопись.
   Может быть, просто рука у меня поехала, из-за проклятого плеча. Он упал у них под самой кормой. Тут и багром не достанешь.
   - Торопишься! - сказал "дед".
   Я теперь койлал его, сжав зубы, чтобы не дать себе заспешить. И кинул я хорошо. Размахнулся не спеша, а кинул рывком, с подхлестом, чтоб грузик завертелся в воздухе.
   Он упал длинному на плечо, я это преотлично видел. А он захлопал себя рукавицами по груди, как будто комаров бил... И пропал из луча. Корма у них взлетела, а мы стали проваливаться, и у меня сердце провалилось, когда почувствовал, как он опять ослаб у меня в руке.
   - Сволочь ты косорукая! - я ему крикнул, долгому. Мне плакать хотелось, что он такой конец упустил. - Убить тебя мало!
   - Что тебя так развезло? - "дед" на меня заорал. - Истерику закатил, как девушка в положении. Бросай!
   - Сколько ж я буду бросать - раз они не ловят?
   - Будешь бросать, пока не словят!
   Я его опять вытянул, взял в правую, сколько нужно по весу. И ждал, когда мы сравняемся.
   Грузик ему полетел в лицо. Это я очень даже прекрасно рассчитал. Он увидел, что грузик летит ему в рожу, и отпрянул, и грузик перелетел через поручень. Как словили, я уже не видел, корма у них снова пошла вверх и пропала. Но конец полетел у меня из руки, ожег ладонь.
   - Есть! - заорал я "деду". - Работает кончик! Обе бухты стали разматываться.
   "Дед" кинулся ко мне, сграбастал одну в охапку и понес к поручням, швырнул вниз.
   - Держи, Страшной! Это тебе - ходовой. - Потом вторую: - Это тебе коренной. Плотик приготовили?
   - Плотик? Это сейчас, это у нас бы-ыстренько!..
   - Мать вашу! Сами вы синбабы. Нет чтобы дело сделать...
   Я только следил, чтобы леер прошел по всем поручням без задева.
   - Пошли, - сказал "дед". - Или ты сомлел?
   - Немного.
   - Все равно вниз иди, на ветру не стой. Мы еще жить собираемся!
   Я сошел за ним на палубу. Кто-то там на полатях возился, скидывал поводцы с плотика, и боцман причитал, чтоб добром не раскидывались, аккуратно бы складывали в капе. Наконец стащили плотик, привязали к ходовому концу штертом, вывалили за борт. И плотик исчез из глаз, ребята лишь потихоньку подвирывали к себе коренной конец. Потихоньку - это так только говорится, с каждой волной его рвало из рук, и весь он обвис примерзшими варежками.
   А я ничего не делал. Вот просто сел на трюм, держался за какую-то скобу и смотрел. И никто не орал на меня, что я сижу, ничего не делаю. Бондарь - и то не орал. Ну, я свое дело сделал. А теперь посижу, на других посмотрю.
   Леера у них рвались из рук, возили их по палубе, били животами о фальшборт.
   - Васька! - орал дрифтер. - Буров, ты где там сачкуешь? У тя брюхо-то моего толще, давай вперед, амортизируй!
   Васька, конечно, сзади сачковал. Но вылез самоотверженно.
   - Ох, бичи, что ж от моего брюха-то останется? Шибает!
   - Стой там, ничего, амортизируй!..
   Дрифтер с "дедом" над всеми высились. Похоже было, они-то и держали концы, остальные только "амортизировали".
   Вдруг Васька закричал:
   - Стой! Стой, бичи, дергают! Сигнал дают - плотик назад тащить. Вирай теперь ходовой! Потащили. Кто-то спросил:
   - Пустой идет?
   - Вроде нет, потяжелее стал.
   - Сидит в нем какая-то личность!
   Боцман выскочил из этой оравы, сложил ладони у рта:
   - Мостике! Прожектор - на плотик!
   В рубке грохнула дверь, кто-то забацал сапогами - к верхнему мостику. Луч побежал - по вспененной злой воде, по черным оврагам - и в секучих брызгах нашарил плотик. Как будто схватил его рукою - крохотный плотик, белый с красным... И человека в плотике.
   3
   Весь он был черный, только мех белел вокруг лица и на манжетах. Уже видно было, что руки у него без варежек и как он вцепился в петли и жмурился от прожектора.
   - Полундра, ребята! - сказал "дед". - Человека не разбить. Натяни оба конца.
   Плотик уже был под бортом и снова отошел. Выжидали волну. А несчастный шотландец болтался - то вверх, то вниз, - выпадал из луча, и снова его нашаривали.
   - Дриф, - позвал "дед". - Давай-ка с тобой, они концы подержат.
   Они вдвоем встали к фальшборту, перегнулись. Остальные назад отошли, уперлись ногами в палубу, спружинивали концы. "Дед" командовал:
   - Левый потрави... Теперь правый помалу.
   - Держу! - дрифтер взревел.
   - Держи, не упускай! Вот и я держу... Они рванули разом, и шотландец прямо взлетел над планширем.
   - Скользкие у них рокана! - сказал дрифтер. - Как маслом облитые.
   "Дед" перехватил шотландца под мышки, рванул на себя и повалился с ним на палубу. Бичи кинулись поднимать.
   - Куда! - заорал "дед". - Концы держать, сами встанем.. "Дед"-то поднялся, а шотландец так и остался сидеть под фальшбортом, только ноги поджал, чтоб не отдавили.
   - Алексеич, - позвал "дед". - Сведи человека в салон. Вишь, он мослы не волочит.
   Шотландец улыбнулся мне - как-то виновато, замученно. Лицо у него было как мел. Поднял руку - всю в крови, содранная кожа висела клочьями. Что-то сказал мне, я не понял. Что я там по-английски знаю?
   - Хелло! Плиз ин салон.
   Он помотал головой: нет, не пойдет никуда. Волна его залила по пояс, он в ней пополоскал руку и показал мне - самое лучшее лечение. Ну что с ним сделаешь?
   - Да пусть сидит, - сказал дрифтер.
   Второй еще как-то благополучно прошел, а с третьим пришлось-таки поуродоваться. Он сам два раза прыгал на борт и срывался, пока его дрифтер не поймал за локоть. Так он его и кинул, за локоть, лицом в палубу. Мы с Аликом растормошили шотландца, подтащили к фальшборту, усадили с тем, первым, рядышком. Понемногу он очухался, стал помогать ребятам.
   Последним тащили ихнего кепа. Он маленький был и цепкий, как обезьяна. И смелый. Как подвели плотик, он весь подобрался, выждал волну и прыгнул. Просто снайперский был прыжок - руками и животом на планширь.
   Он бы, пожалуй, и через планширь сам перелез, да Васька Буров ему помог некстати - схватил за штаны сзади и перевалил головой книзу. Как-то не учли, что кеп. Васька потом вспоминал:
   - Не склеилась у меня на флоте карьера. Голова-то лысая, а до боцмана так и не дослужился. Но есть достижения, бичи: кепа за кормовой свес держал! Правда, не нашего, шотландского...
   Кеп привел себя в божеский вид и подал знак рукою: все, мол, никого не осталось. Дрифтер вытащил нож - обрезать концы.
   Кеп что-то сказал своим. Они встали, держась друг за друга, глядели на свою "Герл Пегги". Она уже отплывала от нас. Прожектор иногда ее ловил и снова упускал. Кеп расстегнул капюшон, откинул на спину. Голова у него была лысейшая, как шар. Как у нашего кепа. И все они тоже откинули капюшоны, постояли молча, крестились.
   - "Герл Пегги" - карашо? - дрифтер спросил жалостно.
   Кеп-шотландец кивнул и снова перекрестился.
   Потом пошел в салон. Сам, никто его не повел. Он наши СРТ знал, знал, поди, где что находится. Остальные шотландцы за ним. Самого первого, который на ногах едва держался, двое тащили под локти.
   Я поглядел - "Герл Пегги" уже пропала из виду. Только гудок еще доносился прерывисто. Это они нарочно оставили, чтоб никто на нее в темноте не навалился. Как будто живая тварь жаловалась на свою погибель.
   В салоне, конечно, все наши набились - стояли в дверях, жались по переборкам. Шотландцы сидели все в ряд, на одной лавке - с красными лицами, такими же, как у нас, только вот глаза были другие. И чем-то у всех одинаковые - хотя кто помоложе был, а кто постарше, а кеп так совсем пожилой, лет за полста наверняка. Я даже сказать вам не берусь, что у них было в глазах. Как у молочных телят, когда у них еще пленка голубая не сошла. Как будто они чего-то не знали и не хотели даже знать. Прожитой жизни не чувствовалось. Как говорил наш старпом из Волоколамска - правда, про норвежцев: "Лица их не облагорожены страданием".