Владимов Г.. Три минуты молчания

   * Штыковая лопата, с плоским лезвием, в отличие от совковой.
   "Дед" лишь раз на него взглянул - быстро, из-под бровей, тусклыми какими-то глазами, - но что-то в них все же затеплилось как будто. Точно бы они там оба чем-то повязаны были, в свои молодые, чего и вправду нам не понять.
   Ввалился "мотыль" Юрочка - в одних штанах, в шлепанцах, с платком замасленным на шее. Граков к нему повернулся - с добрым таким, мечтательным лицом - и только руками развел и засмеялся: уж такая это была нахальная молодость, рыло такое смурное, взгляд котиный.
   - Вот, поговори с таким... энтузиастом. Про юность мятежную. Поймет он что-нибудь? Когда в таком виде в салон считает возможным явиться. Ох, распустил вас Сергей Андреич...
   - А чо, с вахты, - Юрочка побурел весь, заморгал.
   "Дед" ему сказал угрюмо:
   - Масла не добавляй больше. Я замерял перед пуском, там на ладонь лишку.
   Юрочка вытянулся - с такой готовностью:
   - Щас отольем немедленно.
   - На работающем двигателе не отливают. Масло - в работе. Сегодня, я думаю, дрейфовать придется, тогда уж остановим.
   - А может, и не придется дрейфовать? - Граков уже не "деда" спрашивал, а всех нас. - Выберем и снова - на поиск?
   "Дед" отставил тарелку, выпил единым духом компот и пошел. Граков ему глядел вслед - то ли с печалью, то вроде бы жалостно.
   - Как все ж Бабилов-то сдал. Слышит, наверно, плохо. Ну, и мнение, конечно, трудно переменить, раз оно сложилось. - Опять он к нам повернулся с улыбкой. - Так как, моряки? Выйдем или перекурим это дело?
   - Я - как прикажут, - сказал Шурка.
   - Все ты мне: "Как прикажут"! А сам? Мы вставали по одному и вылезали через его колени. Встать да пропустить нас - это он не догадался.
   - Так ты меня жди на палубе, - сказал он Шурке. - Ты меня там увидишь, матрос.
   Мы его увидели на палубе. С "маркони" он вышел, с механиками, со старпомом, только доспехи ему подобрали новые, ненадеванные. Предложили на выбор - гребок или сачок: не сети же начальству трясти. Он взял сачок. Сдуру как будто - на гребок нет-нет да обопрешься в качку, а сачком надо без задержки вкалывать, по пуду забирать в один замах, тут в два счета сдохнешь. Да он-то не затем вышел, чтобы сдыхать, - так размахался, что мы только очи вылупили. И еще покрикивать успевал, хоть и с хрипом:
   - Веселей, молодежь, веселей! Неужто старичков по-перед себя пустим? И-эх, молоде-ожь!..
   Уже ему чешуя налипла на брови и всего залепило снегом, уже кто вышел с ним - понемногу сдохли, только чуть для виду гребками ворочали, - а у него замах такой же и оставался широченный, как будто он вилами сено копнил, и никакая же одышка его не брала. Честное слово, даже нам это передалось, хоть мы и с утра были на палубе. Васька Буров и то сказал с восхищением:
   - Вона, как мясо-то размотал! Первый раз такого бзикованного вижу.
   Потом не стало его видно, Гракова, заряд повалил стеной, и хрипенья его за волной не слышно. И Жора-штурман скомандовал:
   - Обрезайсь!
   Но это еще не конец был, еще мы два раза выходили и пробовали выбирать. И он исправно с нами выходил и все нам доказывал, что погода слабая и что он бы за нас, нынешних, за сто двоих бы не отдал - тех, прежних. И мы себе знай трясли, вязли в рыбе, мокрые, мерзлые до костей, и все понапрасну - все равно ее смывало в шпигаты, не успевали ее отгребать у нас из-под ног, а подбора то и дело застревала в барабане и рвала сети - одну за другой.
   - Утиль производим, ребята, - сказал нам дрифтер. Он держал в руках сетку: сплошные дыры, не залатать. Вытащил ее из порядка, и надел себе на плечи, как рясу. - Сейчас вот так вот к кепу пойду, покажу ему, чего мы спасаем.
   Когда вернулся, на нем лица не было, из глотки только хриплый лай слышался:
   - Кончился я, ребята.
   - Да кеп-то, кеп чо говорит?
   - Обрезайсь! Крепи все предметы по-штормовому. Больше десяти обещают.
   Крепили в темноте уже, при прожекторах. Пальцы не гнулись от холода, а узел ведь голой рукой вяжешь, в варежках это не получается, когда они сами колом стоят. Да и не греют они, брезентовые, лучший способ - пальцы во рту подержать. А мне еще пришлось стояночный трос волочить да скреплять с вожаком. Когда добрались до коек, уже и согреться не могли, хоть навалили сверху все, что было.
   Пришли кандей Вася с "юношей", притащили чайник ведерный, поили нас, лежачих, из двух кружек. И мы понемножку начали оживать. Наверное, лучше этого нет на свете - когда горячее льется в тебя после снега, после ветра и стужи, и понемногу ты отходишь, уже руки и ноги - твои, все тело к тебе возвращается из далекого далека, уже говорить можешь и улыбаться, уже подумываешь - не встать ли, не сползать ли куда? Ну, хоть в салон, фильмы покрутить...
   Первый Шурка вспомнил:
   - А что у нас там за картину "маркони" притащил?
   - Спи давай, - сказал Митрохин. - Какое теперь кино? Теперь бы сон хороший увидеть.
   Васька Буров пообещал:
   - Я тебе и сказку расскажу. Только не шебаршись.
   - Про чего?
   - Как король жил. В древнее время. И было у него два верных бича.
   - Это как они царевну сватали? - Шурка полез из койки. - Травил уже.
   - И вовсе не про то. А как они рыбу-кит поймали и живого ко дворцу доставили.
   - Быть этого не может. У меня их братан в Индийском каждый день по штуке ловит. Дак он, как вытащишь, тут же от своего веса гибнет. Айда в картину, бичи!
   Шурка уже портянки наматывал на столе. Двужильные мы, что ли? Ведь только что помирали!
   Из соседнего кубрика тоже пошли, представьте. На палубе ужас что делалось - выглянуть страшно. Но побежали, нырнули в снег и ветер...
   А я - задержался. Про Фомку вспомнил - что надо ему на ночь еды оставить. Не знаю, едят они по ночам или нет, но ведь в трюме сидит, для него там все сутки - ночь. Рыбу всю смыло, но я в шпигатах нашарил ему пару селедин. Потом отдраил люковину, откатил ее. В трюме черно было, глупыша я не увидел.
   - Фомка! Рыбки хочешь?
   Я хотел кинуть ему, да побоялся - еще по больному крылу попаду, лучше слазить.
   И я сел на комингс, опустил ноги в люк. А рыбу переложил под мышку и прижал локтем. Волна меня ударила в спину и прокатилась дальше, вторая ударила, а я все не мог нащупать ногой скобу. Тогда я решил спрыгнуть. Оно, высоко, конечно, но я-то помнил - там все-таки бухта вожака уложена, ноги не отобьешь, лишь бы на лету за скобу не задеть. Я лег животом на палубу и сполз пониже, пока не протиснулись локти, потом оттолкнулся и полетел.
   Я ни за что не задел и не стукнулся, не отбил ног. Потому что упал - в воду.
   2
   Я рванулся и заорал с испугу, но тут же сообразил, что всего-то мне по пояс. Ну, может, чуть выше, дальше-то шла куртка, я же в ней пошел. Но сердце чуть не выпрыгнуло. Я и про люковину забыл - что надо ее задраить сперва, а сразу полез искать, откуда просачивается.
   Одна переборка была - с грузовым трюмом, легкая, дощатая, сквозь нее и просачивалось. Я полез по скобам, ухватился за верхнюю доску и подтянулся. А протиснуться не смог, пришлось две доски вынимать из пазов.
   Дальше шли бочки. Они утряслись уже, и я полез прямо по ним по-пластунски. Темень была хоть глаз выколи, и бочки подо мной разъезжались, я больше всего боялся, что руку зажмет или ногу. А бояться-то надо было другого - если в трюм хорошо натекло, то ведь они всплывут, пустые, и так меня прижмут, что я и вздохнуть не смогу. Но этого я как-то не сообразил, иначе б, конечно, не полез.
   Наконец я добрался-таки до борта, то есть просто башкой в него стукнулся. Примерно я знал, где может быть шов, я как раз полтрюма прополз. Раздвинул две бочки, лег между ними, пошарил рукою внизу - руку обожгло струей. Так и есть, шов разъехался, не знаю - повыше или пониже ватерлинии. Но уж какая тут, к чертям, ватерлиния, когда пароход переваливает с борта на борт и при каждом крене вливается чистых три ведра в трюм.
   Те две бочки, между которых я лежал, я понемногу оттиснул назад, сполз пониже. Вода просачивалась с шипением, с хлюпом, и мне жутко сделалось: влезть-то я влез, а как теперь выберусь? Бочки мои опять сошлись и наползли на меня. Ну, это вообще-то можно было и предвидеть, но я же сначала делаю, а потом думаю.
   И зачем я, собственно, сюда лез? Ну, нашел я эту дыру, а чем ее заткнешь? Хотя бы подушек натащил из кубрика. Я еще пониже опустился и прижался к щели спиной, а ногою нашарил пиллерс и уперся. Хлюпать как будто перестало, но холодило здорово сквозь куртку. А про штаны и говорить нечего. Но все-таки я неплохо устроился, жить можно, и вливалось по полведра, не больше.
   Только я успел это подумать, как меня бочкой шарахнуло по лбу. Хорошо еще - донышком, не ребром, но гул пошел будь здоров. Вот это дело, думаю. Так и менингит можно заработать, психом на всю жизнь заделаться.
   Я уже локти выставил, пускай по ним бьет, рукава все же на меху. А бочки - только и ждали. Тут же мне руки зажали, не вытащить. И пока одни держат, другие - лупят.
   В общем, я хорошо вляпался. И что же, так я и буду всю картину сидеть? Жди, покуда хватятся. Ну, хватятся-то скоро, на судне, если человека в шторм полчаса не видно, его уже ищут. По трансляции вызывают, в гальюны стучатся. Но ведь подумают - меня за борт смыло, станут прожекторами нашаривать. Это на час история, а потом, конечно, в скорбь ударятся, по поводу безвременной моей кончины. Кто ж догадается, что я под палубой сижу, с бочками сражаюсь?
   Вдруг слышу: пробежал кто-то - по брезенту, по трюмному. Как будто по голове моей пробацали. Мимо люка пробежал - и не заметил, что он отдраен, вот олух! - скатился в кубрик. За ним еще один. А первый уже вернулся и говорит ему - как раз над люком:
   - Ни в кубрике, ни в гальюне.
   - Где ж еще? За бортом?
   А я вам что говорил? Сперва в гальюне поискали, теперь - за бортом.
   Позвали унылыми голосами:
   - Сень, ты где прячешься? Сеня, мать твою, отзовись!..
   Я и хотел отозваться, но тут проклятая бочка меня снова шарахнула по лбу. А эти двое куда-то ушли, не слышно их, только ветер поет и волна заливает вожаковый трюм.
   Но вот опять чьи-то шаги над головой, медленные, грузные, и вдруг звон - споткнулся обо что-то.
   - Кто люковину оставил? По голосу - "дед".
   - Какую?
   - Такую, от вожакового... Судить вас мало!
   - Да она задраена была.
   - Я, значит, отдраил?
   Поволокли люковину. Вот те раз, думаю, только я и ждал, когда вы меня закупорите. Я заорал, что было силы:
   - Эй, на палубе! Здесь я, живой!
   "Дед" наклонился над люком.
   - В трюме! Кто там есть?
   - Я!
   - Кто "я"?
   - Да я же, "дед"!
   - Ты чего там делаешь? Вылазь.
   - Не могу, бочками задавило.
   - Черти тебя туда занесли?
   "Дед" полез в трюм, сапоги его застучали по скобам.
   - "Дед", не лезь дальше!
   Но он уже плюхнулся в воду. Выругался, полез ко мне, стал раздвигать бочки.
   - Сильно льет, Алексеич?
   - Сейчас помалу. Я спиной держу.
   - Так, - сказал "дед". - Затычку изображаешь? Ну, потерпи, милый. Да поберегись - шов дышит, может тебя защемить.
   - Ага, спасибо.
   "Дед" вылез, закрыл люковину. Опять мне стало страшно. Но там уже какая-то беготня пошла. Пробили водяную тревогу - протяжными гудками и колоколом. Вся палуба загремела от беготни. А я уж совсем закоченел, уже под куртку просочилось до плеч, и локти сплошь избило.
   Кто-то опять люковину отдраил:
   - Сень, жив там?
   Шурка Чмырев.
   - Жив. Но бедствую.
   - Хреново, значит, тебе живется? Курить небось охота?
   Вот, самый верный вопрос задал человек. А я и не знал, отчего мне так хреново.
   - Сейчас покуришь. Смена тебе идет.
   Шурка спрыгнул в воду и охнул. За ним еще кто-то. Вытащили несколько бочек из переборки, пошвыряли в воду. Кто-то начал ко мне протискиваться.
   - Сень, ты там особенно не расстраивайся, ладно? Все починим, все наладим... - это Серега Фирстов. - Э, ты там не молчи. Нам твой голос очень необходим, Сеня.
   - Ладно, ползи давай.У меня уже язык к зубам примерз. А он все полз да полз и расспрашивал:
   - И чего это ты сюда забрался? Удивляюсь я, как ты только такие места находишь?
   Сто лет он ко мне полз. Но, правда, ему тоже нелегко приходилось. Он языком-то молол, а сам бочки из-под себя выбирал и подавал назад Шурке.
   Дополз наконец, ткнулся мне головой в зубы.
   - Извини, Сень. Как твое мнение, полчаса выдержу?
   - Я час сидел, не умер.
   - Какой час? Полбобины только успели прокрутить. Еще одно столетие он бочки раздвигал. Потом закурить решил, сделал пару затяжек и сунул мне в рот.
   - Давай отвались.
   Борт поднялся, и вода схлынула, и я тогда отодвинулся от дыры. Серега упал на нее спиной. Потом борт пошел вниз.
   - Ой, - говорит он, - холодно!
   - А ты думал.
   - Рокан прожигает. Ну, Сень, ты озверел! Придумал чего - дыры задницей затыкать. Это же нам никаких задниц не хватит, придется из-за границы выписывать. Ты б мне подстелил чего-нибудь...
   - Что я тебе подстелю?
   - А в чем ты сидел? - Он протянул руку и нашарил куртку. - Во, курта своего подстели...
   Тут-то я и призадумался.
   Мне не куртки было жалко, с ней-то чего могло случиться. Но в ней еще письма были, от Лили. И последнее и те, что она мне в прошлые рейсы присылала. Письма она любила писать, это просто редкость в наше время, и большие, подробные. Я их каждое раз по двадцать читал, все протер на сгибах. И даже сейчас я их помню, когда от них ничего не осталось. Вот, например, такое место: "Ты гораздо больше предполагаешь во мне, чем есть на самом деле. Я обыкновенная, душой давно очерствевшая, пошлая, с одной мечтой как-нибудь сносно выйти замуж, нарожать детей и успокоиться. Почему я тебе кажусь загадкой - это так просто объясняется!.. Мы все - дети тревоги, что-то в нас все время мечется, стонет, меняется. Но больше всего нам хочется успокоиться, на чем-то остановиться душой, и мы не знаем, что, как только мы этого достигнем, прибьемся к какому-то берегу, нас уже не будет, а будут довольно-таки твердолобые обыватели. Ты - совсем другое..." Ну, и дальше - про то, что она во мне увидела, чем я ее поразил в первую нашу встречу. Может, на самом деле ничего этого и не было во мне, я во всяком случае не замечал, но читать интересно было, никто до нее со мной так не говорил. И может быть, никто никогда так не напишет мне. И даже когда почувствовалось, что расходимся в общем и целом, - там, на "Федоре", - я все же решил эти письма сохранить. Где ж было знать, что теперь придется их в кулаке переть через залитый трюм. А не вынуть их, оставить в куртке... Не в том дело, что Серега мог их там нащупать, а просто - суеверие, понимаете? Как будто что-то случилось бы с ними, вот я такой толчок почувствовал в душе.
   - Чего ты? - спросил Серега. - Куртку жалеешь? Не жалей. Мы, может, вообще отсюда не выберемся.
   - Брось, не паникуй.
   - Да я-то чувствую.
   Я снял куртку, сложил ее внутрь подкладкой. Серега отодвинулся, и мы ее затолкали в шов.
   - Теперь порядок. Иди грейся, Шурку через полчасика пришли.
   Я выполз и тут вспомнил про Фомку. Нельзя птицу в мокром трюме оставлять, мало ли что дальше будет.
   Фомка сидел тихо в гнездышке, совсем сухой, но в руки сразу пошел, как я только позвал его: "Фомка,Фомка". И пока я лез по скобам, он весь распластался у меня на ладони, свесил больное крыло. Я хотел его в кубрик отнести, но вдруг он спрыгнул и побежал от меня, вскочил на планширь. Сидел на нем нахохленный, отставив крыло.
   - Ну что, Фомка, - сказал я ему, - иди, штормуйся, как можешь.
   Волна накатила, захлестнула планширь, а когда схлынула - Фомки уже не было. Я испугался, пробрался к фальшборту. Фомка лежал на крутой волне, сложив крылышки, клювом и грудкой к ветру - как настоящий моряк. Все-таки он выбрал штормящее море, а не трюм, где ему и сытно было, и тепло. Плохи, должно быть, наши дела, я подумал. Потом заряд налетел, и больше я Фомки не видел.
   Под кухтыльником кто-то отвязывал помпу, тащили шланги. Я в гальюне напялил чей-то рокан, выскочил им помогать. Шурка тут был. Васька Буров и Алик.
   - А где ж другие?
   - Где надо, - сказал Шурка. - В кубрике у механиков натекло. По колено, шмотки плавают. Во до чего картины доводят. Еще не дай Бог в машину просочится.
   - Не дай Бог, - сказал я.
   - А чего особенного? Вполне могло и в машину.
   - Погибаем, но не сдаемся, - сказал Алик.
   Васька Буров на него заорал.
   - Плюнь три раза, салага. Плюнь сейчас же!
   Алик плюнул.
   - Не соображаешь, так помалкивай.
   Потащили помпу к вожаковому трюму. Под ногами елозили доски, рыбодел, каталась пустая бочка. Мы спотыкались, падали и снова тащили. Потом опустили шланг и стали качать прямо на палубу - двое на одном плече, двое на другом.
   Васька покачал, покачал и спросил:
   - Бичи, а бочки-то со шкантами?*
   * Шкант - пробка.
   - Это к чему ты? - спросил Шурка.
   - Дак если они заткнутые, они и держать будут, воду не пустят.
   Мы бросили качать.
   - Это у бондаря надо спросить, - сказал Шурка. - А где он, бондарь? У механиков там выкачивает. Хрен знает. Которые со шкантами, а которые и без шкантов.
   - Они же все равно немоченые, - сказал Алик. И верно, немоченая бочка, хоть и заткнута, все равно пропускает.
   - Немоченые, дак теперь намочились, - сказал Васька. - Зря качаем.
   Шурка подумал и вдруг заорал на него:
   - А ну тя в болото, сачок! Я лично тонуть не собираюсь. - И сам закачал как бешеный. В это время из рубки крикнули:
   - Помпу - к машине!
   До нас это как-то не сразу дошло.
   - А трюма?
   - Сказано вам - к машине!
   - Дождались, - сказал Васька. - Доехали. А все ты, салага, накаркал: "Погибаем, погибаем"...
   Шурка уже тащил помпу от люка. Я выбрал шланг, крикнул туда, в темень:
   - Серега, жив там?
   Ответа никакого. Я испугался до смерти - захлебнулся он там? Или бочками задавило?
   - Серега, гад полосатый!
   - Ау! - как из могилы донеслось. - Скоро вы там?
   У меня от сердца отлегло.
   - Какой "скоро"! - сказал я ему радостно. - Только начинается.
   - Мне сидеть?
   - Вылазь.
   - Пластырь не будете заводить?
   - Вылазь, в машине вода. Он загромыхал там бочками.
   - Зачем же мы с тобой сидели, Сеня?
   - Выберешься один?
   - Да выберусь... Но сидели, спрашивается, зачем?
   - Ладно тебе... Люковину задраишь?
   - Да уж задраю. Но учти, Сеня, так ты мне и не ответил...
   Я побежал помогать с помпой. Мы ее протащили в узкости, между фальшбортом и рубкой, отдраили дверь в коридор. Комингс тут - чуть не до колена, и пока мы эту дуру перетаскивали, все руки себе пооборвали. Но сразу же и забыли про них.
   Из шахтной двери пар валил, а сквозь пар мы увидели воду - черную, в мазутных разводах. Пайолы кое-где всплыли и носились с волной. Именно с волной - целое море разливанное бушевало в шахте: то кидалось на переборку, а то накатывало на фундамент, и из-под машины пыхало паром. Даже дико было, что она еще работает, стучит.
   Выходной шланг вывели за дверь, на палубу, а входной опустили в шахту. До воды он не доставал.
   Из пара выплыл Юрочка - по колено в воде, но, как всегда, полуголый.
   - Олухи, шланг наростить не сообразили?
   - Чем его наростишь? - спросил Шурка. - У тебя запасные есть?
   - А нечем - так на хрена тащили? От главного покачаем.
   - А что ж не качаете?
   - Как это не качаем? Сразу и начали, как потекло.
   "Где же ты был, сволочь? - хотелось мне его спросить. Где ты был, когда "потекло"? Сидел небось на верстаке, вытачивал какую-нибудь зажигалку, пока тебе уже пятку не подмочило. А когда спохватился, так "деда" позвать духу не хватило, сам решил откачать, а сам ты толком не знаешь, как водоотлив включается".
   - Чего ж теперь с помпой-то - спросил Васька. - Опять двадцать пять, назад волоки?
   - А кто вам ее велел сюда переть?
   - Бичи, - сказал Васька. - Я лучше спать пойду.
   Из-за машины вышел "дед" - тоже весь в пару, но в пиджаке, с галстуком.
   - Куда помпу отсылаешь? - сказал Юрочке. - Прошляпили мы с тобой, так пусть хоть вручную помогут.
   Это он потому сказал "мы с тобой", что на вахте моториста "деду" тоже полагается быть - не всю вахту, но заходить, поглядывать. А "дед" сначала кино смотрел, а потом меня бегал искать. Но шляпил-то, конечно, он, Юрочка.
   - Так шланг же у них не достает, Сергей Андреич.
   - Ведрами пусть почерпают.
   - Гуляйте с вашей техникой, - сказал Юрочка.
   Опять мы эту дуру перетаскивали через комингс. Но уж до места не тащили, затолкали в угол, лишь бы не мешала проходу. Стали ведром черпать один внизу набирал, двое на трапе передавали, четвертый с ним бегал к двери, выплескивал на палубу.
   Потом Шурку позвали на руль. Вместо него Серега пришел - рокан зачем-то скинул, телогрейка в снегу.
   - Ты б хоть куртку мою надел, - говорю ему.
   - А ничего, Сеня, я так. - Он выплеснул ведра три, потом сказал: - Да и нету ее, куртки-то.
   - Как нету?
   - А высосало к чертям в дыру. Я прямо обалдел.
   - А ты куда смотрел?
   - А я не смотрел, Сеня. Там же темно, в трюме-то. Я чувствую - жжет. Пощупал - а куртки и нету. То-то я тебя спрашивал: зачем мы там сидели?
   - Чертов ты хмырь!
   - Будет вам лаяться, - сказал Васька. - Нам бы пароход спасти, а по курточке ты после поплачешь. Думаешь, мне твоей курточки не жалко?
   - Мне тоже прямо плакать хотелось, - сказал Серега. - Ты уж прости, Сеня.
   Я бы озлился по-настоящему, да сил не было. Мы уже ведер тридцать вылили. Или сорок, я не считал. Васька Буров, который считал, сказал, что шестьдесят восемь. А воды и на дюйм не убавилось. И паром уже всю шахту застлало, только мелькали чьи-то головы, руки, и показывалось, ехало наверх ведро - наполовину, конечно, расплесканное...
   Сменили нас кандей с "юношей" и бондарь.
   - Сходите покушайте, ребята, - сказал нам кандей. - Час вам даем. Я там борща сварил.
   Он все же настоящий был повар, всегда у себя на камбузе хозяин. Да нам-то сейчас меньше всего есть хотелось.
   - Лучше покемарю я этот час, - сказал Васька Буров. - И вам советую.
   Я все же пошел вдоль планширя, хотел поглядеть на волну - может быть, там и волочится моя куртка? - но что увидишь, заряд совсем озверел.
   В кубрике повалились в койки, и Васька захрапел тут же. Серега еще поворочался, постонал, но тоже затих. А мне вдруг и спать расхотелось - все я за эти письма переживал. Ну, и за куртку тоже. Вы же помните, чего она мне стоила. Но главное - вот что меня стало мучить: ветер переменится, и она же непременно в Гольфстрим выплывет, а там пароходов - яблоку негде упасть, и кто-нибудь мою куртку подберет, и будут читать эти письма, не совсем же они размокнут. И как я тогда перед Лилей буду выглядеть? Ведь это по всему флоту пойдет, какие мы "дети тревоги", они же только четыре тревоги и знают: пожарную, водяную, шлюпочную и "человек за бортом", - вот и поострить повод: "В какую ж тревогу вас делали, ребятки?" И чем я там ее поразил в первую встречу - тоже легендами обрастет, и никто даже не вспомнит, как их нашли, эти письма, а выйдет - будто я сам их пустил читать. Зачем? А чтоб девку ославить, которая взаимностью не ответила. Я прямо похолодел, как представил себе ее лицо. "Ну что ж, я этого, в общем-то должна была ждать". Уж лучше б она утонула, проклятая куртка. Но ведь не утонет сразу, шмотки долго носятся по морю, пока из них воздух не выйдет...
   Вдруг я услышал - машина сбавила обороты. И сразу начало в борт ударять - не выгребаем, значит, против волны, и лагом нас развернуло.
   Я не улежал, пошел из кубрика. Навстречу Шурка бежал с руля.
   - Что там делается?
   - Бардак полнейший. Кеп с "дедом" схлестнулись.
   - Из-за чего?
   - Сходи, послушай. Я - мослы в ящик кидаю.
   В коридоре, у шахты, я увидел кепа - в расстегнутом кителе, шапка на затылке, с ним рядом - Жора-штурман. "Дед" стоял на трапе, весь обрызганный маслом, руки заголены до локтя и тоже все черные, в масле.
   - Ты понимаешь, что делаешь? - кричал кеп. - Почему обороты сбавил?
   - Потому что трещина в картере, масло хлещет.
   - Откуда трещина? Почему раньше не было?
   "Дед" объяснял терпеливо:
   - Была, только не обнаружили сразу. Вода накатила, а он раскаленный, вот и треснул.
   - Пусть хлещет, а ты подливай. Заткни ее чем хочешь. Ветошью, тряпками.
   - Николаич, - сказал "дед". - Не дури, мне тебя слушать стыдно.
   Жора-штурман вылез вперед кепа.
   - Ты с кем разговариваешь? - заорал на "деда". - Ты с капитаном разговариваешь. "Не дури"!
   - Правильно, Ножов, - сказал "дед". С капитаном. Не с тобой. Так что помолчи, молодой, да ранний. Капитан же обязан понимать, что, если все масло вытечет, двигатель заклинит, а хуже того - поршни прогорят, тогда уж его не починишь.
   - Ты еще чинить собираешься?! - кеп прямо взвизгнул.
   - Не знаю еще. Но остановить придется. От "шенибека"* будем качать.
   * Вспомогательный движок, работающий на откачку, зарядку аккумуляторов и т. п. Некогда их поставляла в Россию иностранная фирма "Шенибек", отсюда сохранилось название.
   - Ты в уме? - спросил кеп. - Нас же на Фареры тащит!
   И я почувствовал, как у меня ноги сразу ослабели и холод где-то под ложечкой. Ну, правильно, ветер же обещали остовый, это значит - к Фарерам, на скалы. Сколько ж до них, до этих скал?
   - Тебя сети тащат, - сказал "дед". - Ладно, выметал перед штормом, но хоть бы заглубил их. Так ты еще "нулевые" поводцы поставил. Вот теперь и подумай - не обрезаться ли от сетей.
   - Прибавь обороты! Я знать ничего не хочу!
   "Дед" поморщился, как будто у него зуб заболел, поднялся на ступеньку выше и закрыл дверь. Жора ее толкнул, но "дед" успел повернуть задрайку.
   В шахту еще одна дверь есть, за углом коридора, против "дедовой" каюты; они туда кинулись. Навстречу вылез второй механик, развел руками - мол, рад бы вам подчиниться, но выгнал меня Бабилов. Жора его оттолкнул. Но из двери еще Юрочкин беретик показался, потом Юрочкино круглое плечико, Юрочкина мощнейшая грудь. И уж он вылезал, вылезал - так что "дед" и по этому трапу успел подняться и звякнуть задрайкой.