Владимов Г.. Три минуты молчания

   - Пожалуй, и меня не в счет... Я этого не пью. Ни разу не пил.
   Раскосый опять посмеялся одними губами.
   - Ах, он предпочитает шампанское.
   - Разбирайся с вами, котятами, - сказал Серега, - кто чего не пьет!
   Кочерга накалилась, он прикурил от нее и пошел в салон. Мы тоже пошли. А Шура там уже распечатал ящик с "Маками" и сливал из флаконов в чистый котелок. Двадцать четыре флакончика стограммовых - это команде на бритье, но никто еще с ними не брился, все палубные выпивают в день отхода. Штурмана на это не посягают, у них свое законное - спирт из компаса, три с чем-то литра на экспедицию, потом они всю дорогу механикам кричат: "Топи веселей, картушка* примерзает!"
   *Картушка - градуированный диск компаса, насаженный на иглу и плавающий в незамерзающей жидкости - обычно в разбавленном спирте.
   Шура веселыми глазами смотрел - что там творится в котелке. А кандей тем временем шлюпочный ящик вскрывал, с галетами.
   Рядом с Шурой стояла девка - молоденькая, нахмуренная - держалась за его плечо.
   - Шура, - просила его, - когда ж ты со мной поговоришь?
   Он только плечом подергивал. А она даже нас не замечала, только его и видела одного. Ну, я б на ее месте тоже по сторонам не заглядывался - такой красивый был парень, просто первый сорт, - глазастый, темнобровый, зубы как жемчуг. Он, поди, и сам своей красоты не знал, а то бы девки за ним по всем причалам пошли толпою. А может, и ходили. Но все равно, наши ребята себя не знают. Вот и Серега был бы ничего, - хотя не сравнить его с Шуркой, - черен, как деготь, и синеглазый, это ведь редко встретишь, но уж как рыло свое угрюмое наморщит, лет на десять ему больше дашь.
   Шура из котелка разлил по кружкам и мне почему-то первому поставил.
   - Хватани, кореш.
   Сам же не брал себе, пока все не расхватали. Смотрел на меня, улыбался мне весело. Вот с ним-то мы поладим. И с Серегой, наверное, тоже. Не знаю, как объяснить вам, отчего я это почувствовал.
   - Сам откуда, кореш?
   - Орловский.
   - Ну, ты даешь! Земляки почти, я изо Мценска. Давай, земеля, грохнем.
   Даже его провожающая поглядела на меня милостиво. Потом мы грохнули, она тоже пригубила из его кружки и сморщилась, замахала рукою около рта. Мы слегка пригорюнились, быстренько запили компотом и потянулись за галетами. Салаги долго не решались, смотрели на нас - не умрем ли? Нет, живы, - потом раскосый глотнул все разом, подобрал живот и выдохнул в подволок. Алик же пил судорожными глоточками и плавился, истекал слезами.
   - Ничего, - сказал Шура, - с ходу оморячились.
   Алику, однако, плохо сделалось, хотя он и улыбался геройски.
   Кандей вскочил и увел его в камбуз. Мне тоже пора было идти.
   - Да посиди, земеля, - сказал Шура, - не украдут пароход.
   Провожающая взглянула на меня исподлобья.
   - Ну, раз ему идти надо... Вы потом, в экспедиции наговоритесь.
   Я взял сверток и вышел.
   Берегаши, конечно, не грузили, ждали меня и тут же сели закусывать.
   - Ступайте, ребята, в салон, - я им сказал, - там тепло и есть чего выпить.
   Подумали и отказались.
   - Да чо там, нам все равно бесполезно, по холоду выдохнется. А вы уж почувствуйте как следует, ведь три месяца будете трезвенники.
   - Это верно. Три с половиной.
   Я ушел на полубак, сел там на бочку, дымил и поглядывал на причал. Я еще не потерял надежды, что она придет. В прошлый раз она тоже опаздывала, успела к самому отплытию. Вот разве очкарик не передал ей, что я звонил. Но какой ему резон - если я ухожу? И с кем же он тогда шептался?
   До Полярного недолго было и сбегать, или позвонить из диспетчерской, но чертова повязка меня связала по рукам, по ногам. Кому ее передашь, у каждого эти минуты последние. Просто сбежать и все? Никто особенно не хватится, покричат - другого найдут. Но не в том дело, хватятся или нет, а тут у меня определенный свих, я не могу объяснить. Так, наверное, заведено: одним жить в тепле, другим -стынуть и мокнуть. Вот я родился - стынуть и мокнуть. И не сбегать с вахты. Я сам себе зто выбрал, тут никто не виноват.
   Уже смеркалось, когда снова позвали:
   - Вахтенный!
   Было начало четвертого, а к причалу никто не спешил - я бы издалека увидел.
   11
   Позвал меня "дед". Он возился под рубкой, доставал из-за лебедки шланги и футшток - готовился к приемке топлива. И сказал мне, не оборачиваясь:
   - Сейчас прилив начнется, швартовые не забудь ослабить - порвутся.
   - Не забывал до сих пор.
   "Дед" повернулся, оглядел меня.
   - А мне сказали - новенький на вахте. Давай-ка остаток замерим.
   Он вывинтил пробку в танке, я туда вставил футшток, упер его в днище и вынул. "Дед" стоял наклонившись и смотрел.
   - Сколько там?
   Он даже не различал делений. А я их видел с полного роста, да и не темно еще было. Я встал на корточки и пощупал - где мокро от солярки.
   - Тридцать пять вроде...
   - Я так и думал. Завинчивай.
   - "Дед", а почему ты сам замеряешь? Мотыля мог бы послать.
   - А я не сам, - сказал "дед". - Ты вот мне помогаешь. Ничего, я их в море возьму за жабры. Как довезли тебя, в норме?
   - Спасибо.
   - Мне-то за что? А деньги - ты не тужи об них, деньги наших печалей не стоют. Ну, вперед будь поосторожней.
   Я засмеялся. Вот и вся "дедова" нотация. За что я его и любил.
   - Зайдешь ко мне? - спросил "дед". - Опохмелиться дам.
   -Да я уже вроде...
   - Чувствуется. Пахнешь, как балерина.
   - Зайду.
   На СРТ у троих только отдельные каюты: у кепа, стармеха и радиста. Штурмана - и те втроем живут. Но "маркони" тут же аппаратуру держит, это не каюта, а рабочее место. А фактически - у двоих, одна против другой. "Дед", как говорят, "вторая держава на судне". И к нему в каюту никто не ходит. Даже к капитану ходят - по тем или иным вопросам, а к "деду" один я ходил, и то на меня за это косились. И на него тоже. Но мы на это плевали.
   "Дед" к моему приходу разлил коньяк по кружкам и нарезал колбасу на газетке.
   - Супруга нам с тобой выставила, - объяснил мне. -Жалела тебя вчера сильно.
   - Марь Васильну я, жалко, не повидал. Проводить не придет?
   - Она знает, где прощаться. На причале - одно расстройство. Ну, поплыли?
   Я сразу согрелся. Только теперь почувствовал, как намерзся с утра на палубе.
   - Кой с кем уже познакомился? - спросил "дед".
   - Кеп - что-то не очень.
   - Ничего. Я с ним плавал. Это у тебя поверхностное впечатление.
   - Да Бог с ним, лишь бы ловил хорошо.
   - А вообще, народ понравился? Я пожал плечами.
   - Не хочется плавать? - спросил "дед". - Тебя только деньги и тянут?
   Я не ответил. "Дед" снова налил в кружки и вздохнул.
   - Я вот чего решил, Алексеич. Я тебя весь этот рейс на механика буду готовить. Поматросил ты - и довольно. Это для тебя не дело.
   Я кивнул. Ладно, пусть он помечтает.
   - Ты пойми, Алексеич, правильно. Матрос ты расторопный. Я видел - на палубе ты хорош. Но работу свою не любишь, она тебя не греет. Оттого ты все и качаешься, места себе не находишь. И нельзя ее любить, скоро вас всех одна машина заменит - она и сети будет метать, и рыбу солить.
   - Это здорово! Только я ни черта в твоей машине не разберусь.
   - У меня разберешься! Да не в том штука, чтоб разобраться. А чтобы любить. Я тебя жить не научу, сам не умею, но дело свое любить - будешь. Дальше-то все само приложится. Ты себя другим человеком почувствуешь. Потому что люди - обманут, а машина - как природа, сколько ты в нее вложишь, столько она тебе и отдаст, ничего не эаначит.
   Я улыбнулся "деду". Под полом частило гулким, ровным стуком, кружки на столике ездили от вибрации. Света мы не врубили, и не нужно было, в "дедовой" каюте любую вещь достанешь, не вставая со стула, - но я увидел в полутьме его лицо. Тепло ему тут жилось, наверное, когда она день и ночь стучит под полом.
   - Что ты! - сказал "дед", как будто услышал, о чем я думал. - Я как попал в свою карусель, когда народ от всех святынь отдирали с кровью, я только и ожил, когда меня к машине поставили.
   - А что она делала, эта машина?
   "Дед" пододвинул мне кружку и сказал строго:
   - Худого она не делала, Алексеич. Асфальтовую дорогу прокладывала через тайгу.
   - Зверушек, наверное, попугали там?
   - Каких таких зверушек?
   - Да нет, я так.
   Просто я вспомнил - мне рассказывал один, как они лес рубили зимой, где-то в Пошехонье, и трелевочными тракторами выгоняли медведей из берлог. Я себе представил этого мишку - как он вылазит из теплой норы, облезлый, худющий, пар от него валит. Одной лапой голову прикрывает от страха, жалуется, плачет, а на трех - улепетывает подальше, искать себе новую берлогу. А лесорубы, здоровые лбы, идут за ним оравой, в руках у них пилы и топоры, и кричат ему: "Вали, вали, Потапыч!.." Хорошо бы узнать, находят себе мишки новую берлогу или нет. Зимой ведь не выроешь...
   - Я тебе серьезно, - сказал "дед", - а ты мне про зверушек.
   Мне отчего-то жалко стало "деда", так пронзительно жалко. Я и вправду решил к нему пойти на выучку. Может быть, что-нибудь из меня и выйдет.
   - "Дед", не обижайся. Я ради тебя чего только не сделаю.
   Тут меня позвали с палубы.
   - Ступай, - сказал "дед".
   Когда я уходил, он, сутулый, сидел в темноте за столиком и смотрел в окно. Потом убрал недопитую бутылку и кружки.
   - Куда делся, вахтенный? - старпом стоял в окне рубки. Был он, наверное, из поморов - скуластый, широконосый, с белыми бровками. И очень важничал, переживал свою ответственность. - Я тебя час зову, не откликаешься.
   Час - это значит, он два раза позвал. Я не стал спорить. Это самое лучшее.
   - Не ходи никуда, сейчас отчаливать будем. Люди все на месте?
   - Кто пришел, тот на месте.
   - Отвечаешь не по существу вопроса.
   А что ему ответишь? Не пошлет же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе догонят.
   Еще два человека прыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, наверное, лоции приволок и аптеку, он ведь на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до фени, каких хочешь, но на все случаи жизни - зеленка и пирамидон, больше он не знает. Зеленка - если поранишься, а пирамидон - так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.
   За третьим - женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он ее за талию обнимал, а она его - за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.
   - Иди, - сказал ей нежно, - простудишься. Она постояла, как статуя, и пошла.
   - Хороша? - спросил у меня третий. - За полторы сойдет, верно?
   - За двух.
   - Сашкой зовут. Вчера познакомились.
   Я кивнул.
   - Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.
   - Это почему отзовут?
   - А не ловится селедка.
   - Неделю назад ловилась.
   - Неделю! За неделю, знаешь, что может произойти? Землетрясение! Черт-те чего! Я те говорю - отзовут.
   Новости, конечно, самые верные. Одна баба слыхала и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то таинственные слухи: отзовут, не доплаваем, вернемся суток на двадцать раньше. Иногда, и правда, отзывают. Но я сколько ни плавал, день в день приходили, на сто шестые сутки.
   - Что ж, - говорю, - приятно слышать.
   - Вот! Ты со мной не спорь. Как насчет курточки?
   - Все так же.
   - И зря. Отнеси мешок в штурманскую.
   - Не понесу. Это твое дело. А я с палубы не могу уйти.
   - Резкий ты парень!
   Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.
   - Вахтенный! - старпом позвал из рубки.
   - Ну?
   - Не "ну", а "слушаю". Убрать трап!
   С берега мужичонко, в шапке набекрень, подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:
   - Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!
   Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.
   - Вахтенный! Отдать кормовой!
   Тот же мужичонко подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.
   - Что молчишь? - спросил старпом. - Конец отдал?
   - Порядок, - говорю, - можете отчаливать.
   - Надо говорить: "чисто корма!"
   - Знаю, как надо говорить.
   Чудо, что за пароход. Как будто один я отчаливал. Не считая, конечно, старпома.
   Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил черную воду. Борт начал отходить, и я пошел на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:
   - Отдать носовой.
   Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал свое дело, похлопал рукавицами себя по груди, по ляжкам и сказал мне:
   - Счастливо в море, парень!
   - Ага. Бывай, отец.
   Мы уже отошли на метр, - в слабом свете плескалась мазутная вода между бортом и стенкой, плавали в ней щепки и мусор, и я пошел закрепить леер где раньше был трап.
   Вдруг меня оттолкнули: какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта на причал. Едва-едва достала до пирса, одними носочками - и испугалась, заплакала чуть не навзрыд. За нею выскочил Шура - в одной рубашке, без шапки. Он ей орал:
   - Мне все про тебя скажут, не думай, не утаишь!
   - Шура! - она шла по причалу, прижав руки к груди, платок ей закрывал половину лица. - Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!
   - Я тя люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку - гад буду, все тут кончится!
   - Шура!
   Она отставала, уплывала назад и скрылась за рубкой. Я закрепил леер. Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.
   - Жена? - я спросил.
   - Да только расписались.
   - Зря ты с ней так, девка тебя любит.
   - Любит!.. А ты чо суешься? Твое дело? - Потом ои успокоился, улыбнулся даже. - Ничего, для любви не вредно. Все равно она в Тюву завтра примчится. А нет - тоже неплохо. Громко попрощались. Запомнит.
   Причал уходил вдаль, за корму, надвигались и уходили другие причалы, корпуса пароходов. Вода, черная как деготь, поблескивала огоньками. Над рубкой у нас три раза взревел тифон. Низко, протяжно. Кто-то издалека откликнулся - судоверфь, наверное, и диспетчерская.
   - Раньше не так было, помнишь? - сказал Шура. - Весь порт откликался. Аж за сопки провожали.
   Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.
   - А тебя почему не проводили? Времени не нашла?
   - Не смогла.
   - Убить ее мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.
   - Не надо.
   - Ну и стой, дурак. - Он пошел в кубрик.
   Мы шли мимо города, проходили траверз "Арктики", потом траверз Володарской, - промелькнула в огнях, стрелой, направленной в борт, и отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло Нинкино окошко. Потом - пошла Роста.
   - Слышь, вахтенный, - старпом позвал. - В Баренцевом сообщают, шторм восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлепать.
   - Нам всегда везет. Чем ни хуже, тем больше.
   - А ты чего такой злой? Тоже не поладил с бабой?
   - Я не злой. Это у тебя поверхностное впечатление.
   - Ишь ты! Ладно, притремся. Иди спать пока, до Тювы ты не нужен.
   Но я не сразу ушел, а покурил еще в корме, на кнехте. Здесь шумела от винта струя, переливалась холодными блестками и отлетала во тьму, и лицо у меня деревянело от ветра. Ветер шел от норда - в Баренцевом, и правда, наверно, штормило. Но мы еще не завтра в него выйдем, завтра весь день Тюва. Если я сильно захочу, можно еще оттуда вернуться.
   Мы шлепали заливом, лавировали между темными сопками, покамест одна не закрыла напрочь и порт, и город, и огоньки на Абрам-мысу.
   Встречным курсом прошлепал кантовочный буксирчик* - сопел от натуги, домой спешил. Кранцы висели у него по бортам, как уши. На нем тоже можно было вернуться, если сильно захотеть.
   * Эти буксирчики разворачивают (кантуют) в портах или в других узкостях большие суда.
   Прошла его корма, я на ней разглядел матроса - в ушанке и черном ватнике. Он, как и я, сидел там на кнехте, прятал цигарку от ветра. Увидел меня и помахал рукой.
   - Счастливо в море, бичи!
   Я бросил окурок за борт и тоже ему помахал. Потом ушел с палубы.
   Глава вторая. Сеня Шалай
   1
   Веселое течение - Гольфстрим!..
   Только мы выходим из залива и поворачиваем к Нордкапу, оно уже бьет в скулу, и пароход рыскает - никак его, черта, не удержишь на курсе. Зато до промысла, по расписанию, шлепать нам семеро суток, а Гольфстрим не пускает, тащит назад, и получается восемь - это чтобы нам привыкнуть к морю, очухаться после берега. А когда мы пойдем с промысла домой, Гольфстрим же нас поторопит, поможет машине, еще и ветра подкинет в парус, и выйдет не семь, а шесть, в порту мы на сутки раньше. И плавать в Гольфстриме веселей в слабую погоду зимой тепло бывает, как в апреле, и синева, какую на Черном море не увидишь, и много всякого морского народу плавает вместе с нами: касатки, акулы, бутылконосы, - птицы садятся к нам на реи, на ванты...
   Только вот Баренцево пройти, а в нем зимою почти всегда штормит. Всю ночь громыхало бочками в трюме и нас перекатывало в койках. И мы уже до света не спали.
   Иллюминатор у нас - в подволоке, там едва брезжило, когда старпом рявкнул:
   - Па-дъем!
   К соседям в кубрик он постучал кулаком, а к нам зашел, сел в мокром дождевике на лавку.
   - С сегодняшнего дня, мальчики, начинаем жить по-морскому.
   Мы не пошевелились, слушали, как волна ухает за бортом. Один ему Шурка Чмырев ответил, сонный:
   - Живи, кто тебе мешает.
   - Работа есть на палубе, понял?
   - Какая работа, только из порта ушли! Чепе* какое-нибудь?
   * ЧП - чрезвычайное происшествие.
   - Вставай - узнаешь.
   - Не, - сказал Шурка, - ты сперва скажи, чего там. Надо ли еще вставать.
   - Чего, чего! Кухтыльник * сломало, вот чего.
   * Кухтыльник - сетчатая загородка для надувных поплавков (кухтылей). На СРТ располагается под окнами ходовой рубки.
   - Свисти! Сетку, что ли, порвало?
   - Не сетку, а стойку.
   - Это жердину, значит?
   - Ну!
   На нижней койке, подо мною как раз, заворочался Васька Буров, артельный. Он самый старый среди нас, и с лысиной, мы его с ходу назначили главным бичом - лавочкой заведывать.
   - Что ж ты за старпом? - говорит. - Из-за вшивой жердины всю команду перебудил. Одного кого-нибудь не мог поднять.
   - Тебя, например?
   - Не обязательно меня. Любого. Волосан ты, а не старпом!
   Тот озлился, весь пошел пятнами.
   - А мое дело маленькое, сами там разбирайтесь. Мне кеп сказал: найдется работа - всех буди, пускай не залеживаются.
   - Я и говорю - волосан. Кеп-то сказал, а работы - нету. А ты авралишь.
   Старпом поскорей смылся. Но мы тоже не улежали. Покряхтели да вышли. На судне ведь ничего потом не делается, все сразу. Хотя этот кухтыльник и не понадобится нам до промысла.
   Горизонта не видно было, а сизая мгла. Волна - свинцовая, с белыми гребнями, - катилась от норда, ударяла в штевень и взлетала толстым, желто-пенным столбом. Рассыпалась медленно, прокатывалась по всей палубе, до рубки, все стекла там залепляла пеной и потом уходила в шпигаты не спеша, с долгим урчанием. Чайки носились косыми кругами с печальным криком и присаживались на волну: в шторм для них самая охота, рыба дуреет, идет к поверхности. И заглатывают они ее, как будто на неделю вперед спешат нажраться: только мелькнул селедкин хвост в клюве, - уже на другую кидаются. Смотреть тошно.
   Мы потолкались в капе и запрыгали к кухтыльнику. Ничего с ним такого не сделалось, стойку нужно было выпилить метра в полтора, обстругать и продеть в петли. Работы - одному минут на двадцать, хотя бы и в шторм. Но мы-то вдевятером пришли! Это значит, на час, не меньше. Потому что работа - на палубе, а кто ее должен делать? Один не будет, если восемь останутся в кубрике. Он будет орать: "Я за вас работаю, а вы ухо давите!" И пошла дискуссия.
   В общем, и полутора часов не прошло, как управились, пошли в кубрик сушиться. А кто и сны досыпать, кандей еще на чай не звал. И тут, возле капа, увидели наших салаг - Алика и Диму, которых с нами не было на работе. Алик, как смерть зеленый, свесился через планширь и травил помалу в море. А Дима его держал одной рукой за плечо, а другой сам держался за вантину*.
   * Вантина или ванта - трос, раскрепляющий мачту от бокового изгиба. Крепится нижним концом к борту или к палубе.
   Дрифмейстер, который всей нашей деятельностью заворачивал, сказал ему, Диме:
   - На первый раз прощается. А вперед запомни: когда товарищи выходят, надо товарищам помогать.
   Дима повел на него раскосым своим, смешливым взглядом.
   - Я вот и помогаю товарищу.
   - Травить помогаешь? Работа!
   Дима сплюнул на палубу и отвернулся. И правда, говорить тут было не о чем. Но дрифтер чего-то вдруг завелся. Он еще после кухтыльника не остыл.
   - Ты не отворачивайся, когда с тобой говорят, понял?
   - Со мной не говорят, на меня орут, - Дима ему ответил через плечо. - А я в таких случаях не отвечаю. Или отвечаю по-другому... На первый раз прощается.
   Дрифтер, как вылупил рачьи свои глаза, так и застыл. У него даже шея стала красной. Он, правда, и не орал на салагу, просто у него голос такой, ему по ходу дела много приходится орать на палубе. Но салага все равно был на высоте, а дрифтер уж лучше молчал бы. Вообще, он мне понравился, салага. Он мне еще в Тюве понравился, когда сети грузили. Понюхал и сказал Алику: "Лыжной мазью пахнут". Сколько я их перетаскал, а вот не учуял - и в самом деле, лыжной мазью.
   - Ты сперва руку брось с вантины! - Дрифтер уже и впрямь заорал, встал над ним с кулачищами. У нас еще боцмана бывают дробненькие, ну а дрифтеру всю палубную команду нужно в кулаке держать, так что кулаки у него дай Бог. - А то еще на трех ногах стоишь на палубе!
   - Пожалуйста, - сказал Дима. И убрал руку.
   Тут из ребят кто-то, Шурка вроде Чмырев или Серега Фирстов, толканул дрифтера, увел в кап, и мы все хором скинулись по трапу в кубрик. Сели в карты играть, покамест кандей не позовет. Серега достал засаленную колоду и раздал по шестям. Пришел еще боцман наш, Кеша Страшной - ну, на самом-то деле он не страшной, а симпатичный, в теле мужичок, с чистым лицом, как с иконы, в довершение еще бороду начал ростить. До порта побалуется, а там жена все равно потребует сбрить. О чем мы тут заговорили? Да, боцман-то и начал мораль нам читать, - на что мы время золотое тратим, карты у нас с утра, лучше бы книжки читали.
   - Все поняли, - Шурка ему говорит, - садись теперь с нами, а то у нас игра не заладится.
   - Вот кеп вас застукает, он вам наладит игру. - Боцман взял карты, разобрал их и вздохнул. - Вообще-то на судне не положено. Это игра семейная.
   - А мы что, не семья? - спросил дрифтер. - Мы и есть семья.
   Тут как раз и явился Дима, взял полотенце с койки и сказал - так что мы все услышали:
   - Семья! Пауки в банке, а не семья. Мы положили карты лицом вниз и поглядели на него. Он был хмурый и матовый от злости.
   - Ну, как он там? - спросил дрифтер. - Все дразнит тигра?
   - Не понимаю шуток, - сказал Дима. - Человеку плохо, а вы зубы скалите. Что за подончество!
   Сказать между нами, дрифтер-то спросил из самого милого сочувствия. Он уже забыл начисто, как он орал на палубе. И из-за чего орал. Потому что палуба - одно, а кубрик - другое. Там свои интриги, а в кубрик пришли -все забыто, сели играть, ходи с шестерки. Но салага-то этого не знал.
   - Ты озверел? - у дрифтера глаза на лоб полезли. - Чем я тебя обидел?
   - Да нет, все в порядке. Это я тебя обидел. Если не повторится, возьму свои слова назад.
   Дима кинул полотенце через плечо и пошел. Мы опять взяли карты. Но что-то нам теперь не игралось.
   - Берут же инвалидов на флот! - сказал дрифтер. - И мытарься с ними. Еще и рот разевают, дерьма куски. Я положил карты снова лицом вниз и сказал ему:
   - Ты, дриф, еще не понял, что ты сам кусок? Ты этого на палубе не понял? Так я тебе здесь, в кубрике, могу объяснить.
   - Ну, кончили, - Шурка поморщился. - Не заводись. Но я уже завелся. Меня вот это дико бесит - как мы друг к другу относимся.
   - Салага тебе урок дал - другой бы со стыда помер. Но ты не помрешь, не-ет! С таким-то лбом стоеросовым - жить да радоваться.
   - Ладно, они тоже не помрут, - сказал боцман. - Злее будут.
   - Зачем же злее, боцман?
   - Зачем! На СРТ пришли. Тут им не детский сад.
   - А, ну валяйте тогда. О чем еще с вами говорить!
   - Нет уж, поговорим, Сеня, - сказал дрифтер. Лицо у него побелело, ноздри раздулись. - Ты же мне объяснить хотел. А не объясняешь. Только ругаешься. Лучше-ка вот я тебе объясню. Ведь мы, Сеня такие деньги получаем - ты их нигде не заработаешь: ни на заводе, ни в колхозе. Значит, работать надо со всей отдачей. Так мы еще с салагами будем возиться, учить их по палубе ходить? Они-то что думали - придут на траулер и сразу нам будут помощниками? Нет, Сеня, они этого не думали. А это, как ты считаешь, по-товарищески? Они моряками станут, когда мы последний груз наберем и в порт пойдем - денежки считать. Вот где от них-то помощь будет! А покамест они нам на шее камень. Они это должны усвоить. И рот не разевать, когда их уму-разуму учат.
   - Ты научишь! В ножки тебе поклониться за такое учение.
   - Валяй сам тогда учи. Если такой добрый.
   Плечи у него выперли тяжело под рубашкой. И все он сверлил меня своими глазками. Устал я с ним говорить.
   - С отдачей - это как, дриф? Доску всем хором приколачивать? А кто не вышел - всем хором на того и кидаться? Не будет у нас этого на пароходе!
   Боцман засмеялся, сказал, глядя в карты:
   - Откуда ты знаешь, Сеня, как у нас будет на пароходе. Как сложится, так и будет.
   Васька Буров на своей койке вздохнул, отвернулся лицом к переборке.
   - Охота вам лаяться, бичи, на пустое брюхо. Чаю попьем - и лайтесь тогда до обеда. А так-то скучно.
   - И правда, - Серега стал собирать карты. - Что-то не шевелится кандей.
   В кубрике еще один сидел, Митрохин некто. Совсем унылая личность. Я только заметил за ним - он с открытыми глазами спит. Даже ответить может во сне, такой у человека талант. Но хуже нету, если он тебя на вахте сменяет. Будят его ночью: "Коля, на руль!" - "Ага, иду". Тот, значит, возвращается в рубку, стоит за него минут пятнадцать, потом отдает руль штурману, снова приходит будить: "Коля, ты озверел? Ты же не спишь, дьявол!" - "Нет, говорит, иду уже". А сам спит дремучим сном.