Владимов Г.. Три минуты молчания

   Кандей с "юношей" обносили их мисками с борщом. Они улыбались, кивали, но есть не спешили - показывали на своего раненого. Кто-то уже за третьим штурманом сбегал, и он из рубки приволок свою наволочку.
   - Волосан ты, - сказал Васька Буров. - На кой ты всю наволочку тащил? Чем ты его лечить будешь, зеленкой? Так и принес бы в пузырьке, с этикеточкой, оно и красиво.
   Раненый шотландец взял пузырек, разглядел этикетку и кивнул. Третий ему стал прижигать руку ваткой, а они все внимательно смотрели. Тот морщился, вскрикивал, но - как будто даже понарошку.
   - Оу! Ау! Ой-ой-ой! - и улыбался.
   Третий ему кое-как намотал бинтов, и он, конечно, всем показал, какая прекрасная бинтовка, какая толстая, сенкью вэри мач.
   Тогда они стали есть. Совсем как и мы, штормовали миски у груди. Только раненый не мог, его товарищ кормил из своей миски. А тот дурачился набрасывался всей пастью на ложку, и нам подмигивал, и языком цокал, - оу, вкуснотища какая, только мало ему достается, жадничает, мол, кореш, себе ложку полнее набирает.
   Димка чего-то сказал ихнему кепу. Тот слушал его, наклонив голову, потом ответил - длинно-длинно. Димка уже с середины руками стал отмахиваться: не понял.
   - Такой английский - первый раз слышу.
   Шурка сообразил:
   - "Маркони" надо позвать. Уж он-то с ихним "маркони" как-нибудь договорится.
   Побежали за "маркони". А мы пока глядели на них и улыбались. Что еще прикажете делать?
   "Маркони" пришел - уж заранее красный. А как его вытолкнули к шотландцам, он совсем вспотел, как мышь.
   - Кто у них радист? - спросил. - Ху из "маркони"? Радист у них этот маленький оказался, раненый.
   - А! - сказал "маркони". - Так это ты мне, подлец, радиограммку отбил: "Иван, собирай комсомольское собрание"?1!
   Тот закивал радостно, попробовал даже отбить рукой на столе. И тут они оба затараторили. На таком английском, что Димка только плечами пожимал. У того какой-то там шотландский акцент, а у нашего вообще никакого акцента, он прямо так и молол, как пишется: "оур", "тиме", "саве". Кеп-шотландец что-то спросил у своего "маркони", тот "перевел" нашему.
   - Чо он там? - спросил Шурка.
   - Спрашивают, что у нас тут происходит. Он так понял, что мы сами терпим бедствие.
   - Глупости, - сказал Шурка. - Ты ему ответь: мы этого терпеть не можем.
   - А "SOS" тогда кто давал?
   - Другой там какой-то "сосал", не из нашего даже отряда. А мы, значит, тренируемся в спасательных работах.
   - Они что, дураки? - спросил "маркони". - Они ж воду видели в шахте.
   - Ну, правильно, - сказал Шурка. - Налили через кингстон. Теперь откачиваем. Как же еще тренироваться?
   - Все им знать обязательно? - спросил Васька. - И так они страху натерпелись.
   Шотландцы слушали, даже есть перестали. "Маркони" им перевел, как мы просили. Они переглянулись между собою, и кеп что-то спросил, улыбаясь. Долго что-то говорил, а "маркони" ихний втолковывал нашему.
   - Спрашивает, почему не взяли на буксир. Если все у нас так хорошо. Так вроде? Ну да могли бы, говорит, потренироваться в буксирной практике в штормовых условиях. Я вам говорю, врать не стоит, все понимают, черти.
   - Скажи ему, - попросил Шурка, - у нас по программе воду откачивать. И леерное сообщение. А буксировка - это в следующее занятие.
   "Маркони" им сказал. Кеп ихний послушал, покивал, потом встал, потянулся через стол и пожал ему руку.
   - Как сказать? Ви - моряки! "Маркони" совсем от смущения взмок.
   - Да ну их к бесу. И в рубку мне пора.
   Другие тоже вскочили, потянулись к нам. Мне этот пожал, длинный, которому я конец бросал. Он, оказывается, совсем юный был парнишка, с пушком на губе - наверно, и не брился еще ни разу. Запомнил он меня все-таки, разглядел под прожектором - изображал теперь наглядно, как все было.
   Старпом явился - с приглашением от нашего кепа шотландскому: расположиться в его каюте. Сам он, к сожалению, прийти не может: занят на мостике. Шотландец поблагодарил и отказался.
   - Я, - говорит, - очень уважаю вашего капитана и благодарю за оказанное спасение, но я знаю, какая у него тесная
   каюта. Кроме того, мне очень интересно пообщаться с экипажем.
   И всех как будто током ударило, когда включилась трансляция, мы как-то съежились и притихли. Шотландцы - тоже. Ну, для них-то уже никакой тайны не было.
   Жора-штурман пробасил в динамике:
   - "Маркони" - в рубку. "Маркони" - в рубку.
   "Маркони" заизвинялся перед шотландцами, приложил руку к сердцу:
   - Ай эм сори, джаб*.
   * Простите, работа! (англ.)
   Шотландцы опять вскакивали, пожимали ему руку, улыбались, - все понятно, джаб. Я вышел за ним, спросил:
   - С базой говорить?
   - Определяться, наверно. По радиомаякам. Что ты, Сеня! Какая база нам теперь поможет? Мы, уж, наверно, в миле от Фарер.
   - Куда же теперь?
   Он пошел вверх по трапу.
   - Ох, Сеня, спроси чего полегче. Осталось нам только - на скалу выброситься. - И побежал.
   Через наружную дверь ввалились боцман с Аликом - тащили нагрудники. Как я понял, они их из шлюпки приволокли - для шотландцев.
   Опять включилась трансляция, и Жора-штурман сказал:
   - Команде - приготовиться! По местам стоять!
   К чему приготовиться? И где теперь наши места? Никто ничего не спросил. Но все пошли из салона. Все, кроме шотландцев и кандея.
   4
   И раз навсегда я скажу тебе, юноша,
   и ты можешь мне поверить, что лучше
   плавать с хорошим угрюмым капитаном,
   чем с капитаном шутливым и плохим.
   Германн Мелвилл "Моби Дик"
   Рассвет еще не брезжил - хотя до него, наверно, рукой уже было подать, - и оба прожектора зажглись, посветили вперед. Вокруг была чернота, из нее сыпался снег, а брызги сверкали в луче.
   Над палубой раскатилось из динамиков:
   - Всем покинуть носовые кубрики! Боцману - проверить!
   Но мы-то все были здесь, друг перед другом, в кубриках никого не осталось, только шмотки наши. И все как раз и кинулись за ними. Каждому что-нибудь хотелось же взять.
   Мне-то ничего не хотелось, раз куртка погибла. Чемоданчик - что в нем толку, пара сорочек да носки, я решил не морочиться. Взял только нагрудник, надел сразу и завязал тесемки.
   Шурка взял карты, затиснул под рокан. Васька Буров потащил из-под койки ящик с мандаринами, да Шурка ему отсоветовал:
   - Разобьются на палубе, а тут, может, и уцелеют, если не приложимся...
   Мы выскочили, стали на трюме, каждый держался за что мог. И друг за друга.
   Из рубки кричали:
   - Кто в носовых остался?
   - Никого! - Шурка ответил. - Все вышли! И в эту же буквально секунду Серега на нас налетел - бежал с руля.
   - Я еще не вышел!
   Вбежал в кап. Минута прошла, другая, а его все не было. Мы с Шуркой кинулись за ним.
   И что же он там делал, в кубрике? А он, прохиндей, коллекцию свою отдирал с переборки - Валечек, Надечек, Зиночек, - да не отдирал, а откнопывал аккуратненько и прикладывал к пачке. Только еще половину успел собрать.
   - Серега, ты озверел?
   Шурка на него напялил нагрудник, мы его схватили за рукава и потащили, и он всю пачку выронил на трапе. Про что мы еще забыли, про кого?
   - У рулевого нагрудник есть? - спросил Шурка у Сереги. - Тебя кто сменял?
   -Кеп.
   - Сам кеп?
   Мы поглядели на стекла рубки: в слабеньком свете из компаса - кепово лицо над штурвалом. Черные ямы вместо глаз, подбородок светится. Рядом с ним Жора стоял и третий.
   - А "дед"? - я спросил.
   - В машине, у реверса.
   - У него есть?
   - Дурак ты, - сказал Васька Буров. - Помогут нам всем нагрудники!
   Я опять кинулся в кубрик. И пока они добежали, схватил один лишний - с Ваньки-Ободовой койки - и выскочил.
   ..."Дед" стоял у реверса по колено в масленой черной воде, держал руку на рычаге. А глазами прилип к телеграфу. На верстаке качали помпой полуголый Юрочка и какой-то шотландец в черном рокане. Снизу их окутывало паром.
   - "Дед", - я крикнул в шахту, - нагрудник возьми! Не услышал он меня, наверно. Машина стучала - с большими сбоями, - и он, верно, к ней больше прислушивался.
   - "Дед"!
   Он ответил, не оборачиваясь:
   - Ступай на палубу, Алексеич. Наплавался я с нагрудником.
   Мне хотелось, чтоб он хоть посмотрел на меня в последний раз. А "дед" все смотрел на шкалу телеграфа и держал руку на реверсе. Я снова его позвал, и он не обернулся.
   Кому же мне было отдать этот нагрудник? Может, Юрочка возьмет. Я ему показал - не кинуть ли? Юрочка мне подмигнул и спросил:
   - Посвистим, Сеня? Видали идиотов?
   - Посвистим, - говорю.
   - А за что? За бабу или за политику?
   - Прошлый раз - за бабу. Теперь уж давай - за политику.
   - Как мы решим с Кубой?
   - Мнение мое непреклонно. Куба - си, янки - но!
   Вдруг этот шотландец обернулся ко мне и заржал, засверкал зубами. А ну их!
   И тут я увидел - в полутемном коридоре кто-то толкается в наружную дверь, звякает задрайкой.
   - Куда? - я ему заорал. - Куда отдраиваешь? С этого ж борта кренит, мало мы в шахту нахлебали?
   Он мычал что-то и толкался в дверь. Я подумал - не обезумел ли кто?..
   - Смоет же тебя к такой матери!- Я подошел, рванул его за плечо.
   Граков это был. В расстегнутом кителе, волосы спутаны... Он мне дышал тяжело в лицо, и я вдруг почуял: он же пьяный в усмерть. Я прямо обалдел неужели ж напился? В такую минуту напился! Когда мы все валились с ног и опять вставали - спасать наши жизни и его драгоценную тоже...
   - Ступайте в каюту! - я ему сказал. - Надо будет - придут за вами, не оставят.
   - Плохо, матрос? - Глаза у него мутны, лицо набрякло багрово.
   - Да уж куда хуже.
   - Гибнем? Скажи честно.
   Я ему протянул нагрудник.
   - Авось, выплывем.
   - Кто это приказал?
   - Что?
   - Нагрудник... мне...
   - Капитан.
   - Врешь, матрос...
   - Сказал бы я вам!
   Я на него надел нагрудник и завязал тесемки.
   - Зря все это, матрос...
   Я подумал - действительно зря. Ты-то ведь каким-то дуриком, а выплывешь, а вот "деда" никто не спасет, разве что - Юрочка. Да пока он на свои бицепсы хоть фуфайку напялит, всю шахту зальет. Я бы остался здесь, но мое место - палуба. Может быть, там я понадоблюсь. Но я все-таки постараюсь. Я добегу. Вытащу "деда".
   Я довел Гракова до каюты, втолкнул в дверь.
   - Матрос, так ты забежишь за мной? Ты обещал...
   Я побежал на палубу, встал на трюме, рядом с Серегой и Шуркой. Палубу трясло - от машины, и зубы у меня стучали, нагрудник трясся и бил по животу. Снег и брызги хлестали в лицо, но глаза я не мог закрыть, не смел -потому что увидел камни. Мы все их увидели.
   Прожектора их ощупывали во тьме. Волна приливала к ним, взлетала пенистыми фонтанами, и было видно, как шатаются эти камни - черные, осклизлые. Вдруг они ушли из виду, ушли вниз, полубак высоко задрался и пошел прямо на них, на скалу. Машина взревела, как будто пошла вразнос, и винт провернулся в воздухе, а потом ударился об воду. "Дед", наверное, реверс дал, потому что, когда мы снова увидели камни, они уже были подальше. Я оглянулся - стекло в рубке опустили, кеп стоял у штурвала без шапки, в раздраенной телогрейке. Шпаги завертелись, он прислонился к штурвалу грудью и не мог его удержать. Жора и третий кинулись к нему на помощь.
   Нос опять подался на камни. Я стоял как раз за мачтой и видел, как она приводилась к середине между камнями. И разглядел черную щель фиорда - прямо против нас; волна на нее накатывала косо и закручивалась по стене: от этого нас стало заносить и развернуло, и мачта прошла мимо. Двигатель снова зачастил, сотряс всю палубу, и мы отошли. Прожектора заметались - то в небо, то упирались в камни. Грунт под камнями был изрыт водоворотами, из воронок летел гравий, барабанил нам в скулу.
   Мы опять развернулись - медленно-медленно - и снова стояли против черной щели, ни назад, ни вперед. И вдруг нас рвануло, приподняло - все выше, выше - и понесло на гребне. Камни промелькнули с обеих сторон, а потом волна их накрыла с ревом. Я только успел подумать - пронесло, -и увидел скалу - черную, пропадающую в небе. По ней ручьями текло, и она была совсем рядом, да просто тут же, на палубе. Те, кто стоял у фальшборта, отпрянули к середине. А нос опять стало заносить, и скала пошла прямо на мачту, на нас, на наши головы...
   Я зажмурился и встал на колени. И как-то я чувствовал - все тоже присели и скорчились. И у меня губы сами зашевелились - что я такое шептал? Молился я, что ли? Если Ты только есть, спаси нас! Спаси, не ударь! Мы же не взберемся на эти скалы, на них еще никто не взобрался. Спаси - и я в Тебя навсегда поверю, я буду жить, как Ты скажешь, как Ты научишь меня жить... Спаси "деда". Шурку спаси. Спаси "маркони" и Серегу. Бондаря тоже спаси, хоть он мне и враг. Спаси шотландцев - им-то за что второй раз умирать сегодня? Но Ты и так все сделаешь. Ты - есть, я в это верю, я всегда буду верить. Но - не ударь!..
   Над головой у меня затрещало, сверху упало что-то, скользнуло по руке, проволока какая-то - ох, это же антенна, "маркониева" антенна! - и что-то тяжкое, железное упало на трюмный брезент рядом с нами - как будто верхушка мачты. Но еще ж не конец, не смерть! И я открыл глаза.
   Грохотало уже позади, и двигатель урчал и покашливал в узкости. Прожектора шарили между нависшими стенами, отыскивали поворот. Море храпело за кормой, а мы прошли поворот, и теперь только хлюпало под скалами. Это от нас расходились волны - от носа и от винта, а шторм для нас - кончился.
   Я встал на ноги. Колени у меня дрожали, нагрудник тянул книзу пудовой тяжестью. Я развязал тесемки и скинул его. Шурка тоже его скинул. И Серега. И все.
   Потом открылась бухта - стоячая вода, без морщинки. В маленьком поселке светились два или три огонька, и тишина была такая, что в ушах звенело.
   Мы вышли на середину, и двигатель смолк. Прожектора сразу начали тускнеть, и стало видно, что рассвет уже недалеко, уже посерели сопки, домишки в поселке, суденышки у короткого причала. На трюме валялся обломок мачты, и проволока вилась кольцами. Кто-то ее зачем-то сматывал.
   Потом боцман ушел к брашпилю. Пошел молча, с собой никого не звал. Слышен был всплеск и как зазвякала цепь. В рубке опустили все стекла, кто-то высунулся, смотрел на поселок.
   А пароход покачивался еще, по инерции. Сутки простоим - успокоится.
   Вот тут я и сплоховал. Никогда этого со мной не случалось, с первого дня, как я пришел на море. Едва я успел дойти и свеситься через планширь. "Дед" подошел ко мне, весь дымящийся, в пару, подержал за плечо. Потом дал платок - вытереть рот - и кинул его в воду.
   - Ничего, - сказал "дед". - Все, Алексеич, нормально. Моряк, на стоячей воде травишь.
   До чего же мне было плохо. И стыдно же до чего - хотя никто как будто на меня не смотрел.
   Стукнула дверь - шотландцы выходили на палубу в черных своих роканах-комбинезонах, по двое, по трое, обнявшись, как братья.
   Люди как люди. И я ушел с палубы.
   5
   Почему-то меня не трогали. Я сквозь сон слышал - кого-то еще вызывали на откачку, кто-то возвращался, хлопал дверью, скидывал сапоги. Потом еще, помню, кричали: "Молодой" пришел!.. Примите кончики..." - и я никак понять не мог, какой там еще молодой... И стук помню машины, только не нашей, и где-то под бортом хлюпало, а потом все стихло, и я провалился в черноту.
   А проснулся, когда совсем светло было в кубрике. Ну, совсем-то светло у нас не бывает - иллюминатор в подволоке крохотный, - но все можно было различить. Ребята лежали, все почти в телогрейках, поверх одеял. В Ваньки Ободовой койке спал какой-то шотландец в рокане, лицом вниз, даже капюшон не откинул.
   А я отчего проснулся? От холода, наверно. Или оттого, что где-то сопело, хлюпало, и я подумал: снова там нахлебали.
   Я вышел - увидел бухту, молочно-голубую, всю залитую солнцем. Редкие-редкие неслись облака по голубому небу. Поселок уже проснулся, чернели человечки на снегу, домишки были уже не серые, а ярко-красные, зеленые, желтенькие, и от причала отходили суденышки.
   Вот что, оказывается, сопело - у нашего борта буксир стоял, "Молодой". От одного названия мне весело стало - только поглядеть на эту калошу, на трубу ее высоченную. Трюма у нас были открыты, валялись на палубе вынутые бочки, а с "Молодого" тянулись к нам толстые шланги - в оба трюма и в шахту, через дверь.
   В трюме двое мужиков заделывали шов. Один в беседке висел, другой ходил по пайолам. Воды там уже осталось по щиколотку.
   Я присел на комингс, закурил.
   - Смотри-ка, - этот сказал, в беседке, - один живой обнаружился!
   - Живой, - говорю. - Только не вашей милостью. Вы-то чего там в Северном оказались, где никто не тонул?
   - Да кто ж вас знал, ребятки, что вы с курса уйдете? Мы-то поспели, а вас и во всем квадрате нету. И связи нету. Мы уж подумали: на дно ушли.
   - Поспели вы! На нашу панихиду.
   Тот, снизу, с пайол, сказал угрюмо:
   - Да мы такие, знаешь, спасатели: как никто не тонет, так мы хороши.
   - Ничего, - сказал этот, в беседке, - зато долго жить будете, ребята.
   - Да, - говорю. - Это нам не помешает.
   Я курил, смотрел на их работу. Они уже закончили опалубку, теперь ляпали в нее цементным раствором.
   - Нас, - я спросил, - не позовете помогать?
   - Что ты! - сказал этот, в беседке. - Мы вам теперь и пальчиком не дадим пошевелить. Спите, орлы боевые. Что-то я еще у них хотел спросить?
   - Куртку я тут потерял. Не находили?
   - Которую? - спросил в беседке.
   Я вздохнул:
   - Да что ж рассказывать, если не нашли. Хорошая была, душу грела.
   - Да если б нашли - не заначили, какая б ни была. - Что-то он вспомнил. Лицо сделалось такое мечтательное. - Слышь-ка, тут шотландец один рокан снимал. Такой свитер у него под роканом. Мечта моей жизни. Ты похвали может, подарит.
   - Так он же мне подарит, не тебе.
   - Все равно приятно. А я с тобой на чего-нибудь обмахнулся бы.
   - Да нет уж, просить не буду.
   - Зря. Момент упускаешь.
   Снизу, угрюмый, спросил:
   - Как же ты ее потерял? Шов небось курткой затыкали?
   - Да вроде того.
   Он покачал головой:
   - Это бы вам, ребятки, много курток понадобилось. В трех местах текли. В трюма набирали, в машину и через ахтерпик.
   - Это, значит, к механикам в кубрик с кормы текло?
   - Ну!
   - Скажи пожалуйста! А мы и не знали.
   В беседке еще спросил:
   - Ну, а этот-то, этот-то, Родионыч - ничо себя вел? Зверствовал небось, когда поволноваться пришлось?
   - Ничего. Когда тонули, смирный был.
   - Смирный! - сказал угрюмый. - Волки в паводок тоже смирные бывают, зайчиков не трогают. А как ступят на берег, так сразу про свои зубы-то вспоминают.
   - Может, и так, - говорю. - Все же он урок получил.
   - На таких, знаешь, уроки не действуют.
   Я не спорил. Вот уж про кого мне меньше всего хотелось думать, так про этого Родионыча. И отчего-то я все никак не мог согреться. Хотя вроде на солнышке сидел. Ну, да какое уж тут солнышко! Этот, в беседке, и то заметил, что я зубами стучу.
   - Ты, парень, прямо как в лихорадке. Ну, натерпелись вы! Сходи на камбуз, там плита топится.
   - Кандей неужто встал?
   - Ну!
   Я уж хотел сходить, но тут к нам катер стал причаливать, с базы. Я от него принял концы.
   - Вахтенный! - покричали мне с катера. - Позови-ка там Гракова.
   Вот я уже и вахтенным заделался. Но звать не пришлось: Граков мне сам навстречу вышел из "голубятника" - побритый, китель на все пуговки, лицо только чуть помятое с перепоя. За ним вышли кеп, тоже в кителе, и штурмана Жора и третий. Старпом их провожал - в меховой своей безрукавке - до самого трапа.
   И еще с ними боцман вышел - хмурый, с пятнышком зеленки на скуле, и чокнутый наш, Митрохин. Оба в пальто, в шапках. Эти-то зачем отчаливали, я так и не понял.
   - Как с гостями-то? - старпом спрашивал у Гракова. - С шотландцами.
   - Да уж не буди, пока спят. И своим дай выспаться. Вечером их сами на базу свезете. Только чтоб они как-нибудь отдельно, понял? Не нужно, знаешь ли, этого неорганизованного общения.
   Третий помахал старпому с катера.
   - Ты теперь-то хоть не шляпь, когда на буксире.
   - Оправдывай доверие, - крикнул Жора.
   Кеп ничего не сказал, только сплюнул в воду.
   Катер отчалил. Меня Граков так и не заметил.
   Старпом ко мне повернулся сияющий:
   - Слышь, вожаковый? Может, все и обойдется. - Зашлепал к себе вприпрыжку.
   Отчего же нет? - я подумал. Конечно, обойдется, дураков же мы до отчаянья любим. Такой же ты старпом, как я - заслуженный композитор. Политинформации толкать - это ты научился: чего нам империалисты готовят и их пособники, - а поставь тебя на мостик - то курс через берег проложишь, то назад отработаешь не глядя, то даже шлюпку не различишь, какую прежде вываливать. Еще, глядишь, - в кепы выйдешь. Не дай мне, конечно, Бог с таким кепом плавать. А другие, кто поспособнее, будут под тобою ходить - вон хотя бы Жора или даже третий. Не понять мне этого никогда.
   И холодно мне было зверски. Не так, чтобы от воздуха, день-то намечался не морозный, а как-то внутри холодно. Я пошел на камбуз.
   А кандей, оказывается, пирог затеял. Поставил тесто, в кастрюльке крем сбивал - из масла и сахара.
   - Для гостей? - я спросил.
   - Зачем? Для вас. Ну, и для гостей тоже. Для меня-то вы все одинаковые.
   Постепенно бичи повылезали в салон. Потом пришли шотландцы. И мы этот пирог умяли вместе, на радость кандею, с чаем. Жаль только, выпить было нечего, а то б совсем стали родные. Кандей все печалился:
   - Раньше б знать - наливку сотворил бы из конфитюра. И рецепт у меня есть, и конфитюр есть, а вот времени не было - для закваски.
   Но мы и так пообщались. Каждый себе по шотландцу отхватил - и общались, не знаю уж на каком языке. Васька Буров - тот себя пальцем тыкал в грудь и говорил:
   - Вот я - да? - Васька Буров. Такое у меня форнаме. А по должности так я на этом шипе главный бич, по-русски сказать: артельный. Теперь говори, ты кто? У тебя какое наме и форнаме? Джаб у тебя на шипе какой?
   И между прочим, он-то больше всех и выяснил про этих шотландцев.
   - Бичи, - говорит, - тут, считайте, одно семейство плавает. Кеп у них всеобщий папаша. Вот этот, долгий-то, которому Сеня-вожаковый конец бросал, так он - младший потрох. Вон те два рыжанчика - Арчи и Фил - старшенький и средний. А те - зятья, у кепа еще две дочки имеются. Один у них только чужой - "маркони", они ему деньгами платят, а себе улов берут. А судно у них - не свое, владельцу еще пятьдесят процентов улова отдают как штык.
   - Что ж они ему теперь-то отдадут? - спросил Шурка. Очень ему жалко было семейство.
   - А ни шиша. Все ж застраховано. Они еще за свою "Пегушку" компенсацию получат. - "Пегушкой" он "Герл Пегги" называл. - И с фирмы еще штраф возьмут, которая им двигатель поставила дефектный.
   Нам как-то легче стало, что не совсем они пропащие, наши шотландцы.
   - А нам бичи, знаете, сколько бы премии отвалили, если бы мы ихний пароход спасли? Пять тыщ фунтов, не меньше.
   - Ладно, - сказал Серега. - Нашел, о чем спрашивать.
   - А я разве спрашиваю? Сами говорят. Старпом все терся около нас, прямо как тигр на мягких лапах, чуть себе ухо не вывихивал, - да мы вроде политики не касались, все больше по экономическим вопросам.
   - А вот вы мне чего скажите, бичи, - Васька Буров говорит. - Как же это получается: за пароход или там за имущество какое - дак деньги платят, а за людей - ни шиша?!
   - А ты б чего - взял бы? - спросил кандей.
   - Я-то? Нипочем. Я бы и за пароход не взял. А за людей - это уж грех просто. Но ведь другой-то - он бы, может, и взял. Ему не посули заранее - он и пальцем не пошевелит выручить кого.
   - Что ж он, хуже тебя? - опять кандей спросил.
   - Хуже не хуже, а должно что-то и за людей полагаться. Неуж душа живая дешевле имущества?
   - Полагается, да не нам, - сказал Серега. - Просто ихний министр нашему задолжал. А сколько - это ты никогда не узнаешь.
   Шурка сказал:
   - Ни хрена не полагается. Одно моральное удовлетворение. Это вроде как субботник.
   - Дак на него и ходят-то так, знаешь... пошуметь да посачковать. Опять же - зовут, попробуй не выйди. Не-ет, - Васька Буров все не соглашался. Материальный стимул - он большой рычаг. Верно ж, старпом?
   Старпом насчет этого рычага не нашел чего возразить.
   - Вот я и говорю - чего-то ж все-таки стоит человек. Должен стоить!
   - А ничо он не стоит, - сказал Серега мрачно. - За тебя кто-нибудь поллитру даст? И усохни.
   - Башка! Ни об чем с тобой по-серьезному нельзя...
   - Ну, так ведь... - Шурка поразмыслил. - Смотря же - какой человек.
   - А! Так, стало быть, цена-то ему все-таки есть! Только вот - какая?
   Салага Алик прислушивался, голову склонив набок, улыбался, потом сказал, зарумянясь:
   - Наверное, надо так считать - во что человека другие ценят... Я так думаю.
   Васька подумал и не согласился.
   - Вот этот жмот - слыхал? - за меня б и поллитры не дал, а пацанок моих спроси - им за папку любимого и десять мильонов мало будет.
   - Ты ж им не просто человек, - сказал Шурка, - ты ж им родитель. Да об чем спор? Кто сколько получает - столько он и стоит.
   - Э! - Васька сказал. - Ежели так, то старпом у нас четырех салаг перетянет.
   Поглядели мы на старпома нашего, потом - на салагу Алика. Нет, решили молча, так тоже нельзя считать. Салагу мы как-то больше теперь ценили.
   - И опять же, - Васька добавил, - вот нам за сегодняшний день одна гарантийка идет: рыбы стране ж не даем, бичуем, а позавчера еще - давали. Что же мы, позавчера и стоили больше? Так это же, если разобраться, рыбе цена, не человеку.
   Старпом все же вмешаться решил, предложил разграничить четко, какой человек имеется в виду - советский или не советский. Ну, это мы его оборжали всем хором. Попросили хоть при гостях воздержаться: вдруг - поймут. К тому же, Серега ему намекнул, если иностранец - его же в наших рублях нельзя считать, его же надо - в валютных, так это, может, и подороже выйдет. Старпом свое предложение снял.
   - Ай, мужики! - Васька засмеялся. - Ну, не ожидал... Бородатые, детные, а не знаем - сколько ж стоит человек!..