Владимов Г.. Три минуты молчания

   Но вот стало слышно - шпиль заработал, и мы потянулись потихоньку на палубу. Уже дрифтер с помощником вирали* из моря стояночный трос, и все становились по местам.
   * Глаголы эти - "вирать" и "майнать" - происходят от известных команд: "вира!" - к себе, "майна" - от себя.
   Я свое делал - отвинтил люковину, отвалил ее, ролик уложил в пазы, но в трюм не лез еще.
   Дрифтер не торопился, и мы не торопились, смотрели на синее, на зеленое, ресницы даже слипались. Стояночный трос уже кончался, за ним выходил из моря вожак - будто из шелка крученный, вода на нем сверкала радужно. Чайки садились на него, ехали к шпилю, но шпиль дергался, и вожак звенел, как мандолина, ни одна птаха усидеть не могла. Дрифтер тянул его не спеша, то есть не он тянул, он только шлаги прижимал к барабану, чтоб не скользили, но так казалось, что это он тянет, дрифтер, весь порядок - с кухтылями, поводцами, сетями, с рыбой. Ну, рыбу-то мы еще не видели. И наверное дрифтер не о ней думал - нельзя же только об этом и думать, - а думал, наверное, про чаек, которых мы зовем глупышами, черно-мордиками и солдатами: счастливей они нас или несчастнее. А может быть, и вовсе ни о чем, просто глядел на воду, завороженный, млел от непонятной радости.
   Я подошел к нему.
   - Погода, Сеня!
   - Погода, дриф.
   - Так бы все и стоял на палубе, не уходил бы.
   - Нипочем, дриф.
   - А работать надо, Сеня.
   - Спору нет, дриф.
   - Потому что - что?
   - Потому что стране нужна рыба.
   - Грамотный Сеня, идейный. Ну, коли так, отцепляй "стоянку"*.
   * Стояночный, стальной, трос.
   Я, слова больше не говоря, развинтил чеку и - с первым шлагом - полез в трюм. Прощай, палуба!
   Пахло тут - старой рыбной вонью, карболкой и "лыжной мазью" от вожака, пахло чернью, которой метили на нем марки. И гнилыми досками - от бочек, они за тоненькой переборкой, мне их отсюда видно сквозь щели.
   Но я покуда осматривался и принюхивался, а вожак уже, как удав, наполз на меня сверху, из горловины, навалился пудовыми кольцами, надо бы койлать его, да повеселее, пока он меня не задушил.
   - Вир-рай!
   Это мне дрифтер сверху откуда-то, с синего неба.
   А вожаковый трюм - метр с чем-нибудь на восемь, особенно не побегаешь. А надо - бегом. Я этого дела ни разу еще не нюхал, только с палубы видел мельком, как другие делают, которые после этого лежали в койке часами и глядели в подволок. Знал я только, что вожак в трюме койлается по солнцу и снаружи внутрь. Почему не против солнца? Почему не изнутри наружу? А Бог его ведает, - свив, наверное, такой, - да и не моя забота.
   Значит, так: семь шагов вперед, вдоль переборки, поворачиваешь направо, по солнцу, и снова ведешь-ведешь-ведешь по самому плинтусу, утыкаешься в переборку и опять направо по солнцу, опять семь шагов вперед, опять по солнцу, по солнышку ясному, новый шлаг ложится внутрь, поворачиваешь, опять переборка, и снова ведешь-ведешь-ведешь... Видали, как лошади бегают на молотилке?
   - Вир-рай!
   А вожак этот чертов идет не откуда-нибудь, а из моря. А море - оно мокрое. Оно мне течет потихоньку за ворот, и варежки брезентовые вмиг промокли, и в глазах, конечно, защемило. Я было пристал дух перевести, глаза вытереть, и вдруг темно - ко мне кто-то в трюм заглядывает. Старпом. Всю горловину широким своим носом застил. Кеп его, небось, прислал - меня проверить: все-таки я первый день с вожаком.
   - Веселей, веселей в трюме! Вожака на палубе навалом...
   Дал бы я ему самому побегать, то-то бы взвеселился. Я только сплюнул и дальше побежал. Да не побежал, по-шкандыбал на полусогнутых. По пайолам бегать еще куда ни шло, но я уже первый пласт уложил, теперь по вожаку бегать надо, это вам не паркет, тут в два счета ногу подвернешь. А что дальше будет - когда я почти весь его выберу, и сам на нем чуть не к подволоку поднимусь? Там уже на четвереньках придется. Лучше не думать. Надо второй пласт укладывать.
   - Вир-рай!
   Дрифтер уже не по-служебному орет, а с огнем в голосе. А голос у него на всех иностранцах, наверно, слышно. Подумают, у нас трансляцию на выборке применили.
   А вожака, наверно, и правда, много скопилось на палубе - трудно стало тянуть, распутал бы кто.
   - Эй, там, на палубе? Распутайте кто-нибудь!
   Ну да, услышат, у них там сетевыборка поет, сапожищи бацают. Нет, подошел все же кто-то, стал скидывать ногами, да мне от этого еще хуже, все шлаги на меня валятся, на голову, на плечи.
   - Давай веселей, Сеня! Шевели ушами!
   Ага, это дрифтер мне помог. И голос у него чуть поласковее. Все-таки он человек, дриф. Понимает, каково мне с непривычки. Эх, я плюнул и побежал. Не на полусогнутых, а прямо как безумный. Пусть их, ноги подворачиваются. Пусть из меня сердце выпрыгнет. Я умру, но его распутаю! Я ж его уложу, гадину, сволочь соленую, мокрую... Вот уж осталось два шлага, ну три, все, можно и отдышаться. Только не дай Бог ему снова там скопиться. Опять я его потянул. А он и на сантиметр на поддается. Снова там скопилось, что ли? Кто же это мне будет все время его распутывать? Я прямо повис на нем.
   И тут меня так самого рвануло, что я всей грудью на переборку налетел.
   - Хрена ты там тянешь? Сетка подошла! Сетку трясут!
   Вон что! Ни черта, значит, не скопилось там. Просто, я вожак со шпиля тянул. И это меня на волне рвануло, шлаги по барабану скользнули, он же ведь полированный уже, в него смотреться можно. Но дрифтер-то - мог же предупредить: "Стой, не вирай пока". Да кому до вожакового дело!
   Я встал к переборке отдышаться, поглядел в люк. И вдруг увидел: звезда качается, голубая, прямо над моей головой. Я просто очумел. Потом лишь дошло, что это не она качается, она себе висит на месте, а нас переваливает с борта на борт. И никто ее не видел, только я один - из темного трюма. Где же это я читал, что можно в самый ясный полдень увидеть звезду из колодца? Даже не верилось. А теперь я сам в этом колодце оказался.
   Я стоял, смотрел на нее. А все же был настороже, чтоб меня опять не рвануло. Шпиль, я слышал, работает, его на всю выборку не выключают, но дрифтер, поди, там скинул один шлаг с барабана, чтобы проскальзывало. А когда он его снова накинет, это я почувствую, он ведь у меня этот шлаг возьмет, из моря ему не вытянуть.
   А там уже первую сетку трясли - бац, бац! - сыпалась рыба. По звуку не слышно, чтобы уж слишком много взяли, но все же. Я не утерпел, полез по скобам поглядеть, и вдруг меня чем-то по шее - скользкое, мокрое, бьется. Здоровенная рыбина скользнула по мне, по рукаву, плюхнулась на вожак. Билась она страшно, сильная была селедина, все норовила под шлаги забиться, они ж еще воду хранят. А когда я ее выудил оттуда, себе в варежки, она даже пискнула жабрами, такая бешеная была - что ее обманули. И какая же красивая - ведь только что из моря! Не серая, не оловянная, не ржавая, как в магазине. Она, сволочь, вся синяя, зеленая, малиновая, перламутровая, и все это переливается, каждый миг - уже новый цвет.
   За этой еще одна шлепнулась, только безголовая. Оторвали на тряске. Потом еще одна - с разорванными жабрами, сочилась кровью. Так они и сыпались с палубы, - но все покалеченные. А эта, что я держал, совсем была целенькая, ни жаберки не надорваны, ни плавничок, ни чешуинки не потеряла.
   Я ее взял покрепче, поднялся по скобам, и зашвырнул подальше, за планширь. Глупыш один за нею кинулся, - но у моей-то рыбины счастливая была судьба - не далась глупышу, не повезло ему, ушла в море.
   На палубе, я слышал, заржали. Дрифтер ко мне заглянул.
   - Сень, это ты нашу рыбу выбрасываешь? Как же это? Мы ловим, а ты кидаешь.
   - Пускай живет.
   - А думаешь, она жизнью попользуется? Она сейчас снова в сетку пойдет.
   - Не пойдет. Она теперь ученая.
   - Так, а ежели она, ученая, теперь неученую научит мимо сетки ходить? Ведь это мы, Сеня, без коньяка останемся. Жалостный ты, Сеня. Гуманист!
   Долго они там ржали. А тех, безголовых, безжаберных, я тоже выловил и выкинул на палубу. Хуже нет, если рыба куда-нибудь забьется, потом от вони умрешь. А на палубе -бац да бац! - и нет-нет да какая-нибудь ко мне залетала. Если покалеченная, я им обратно выкидывал, а целенькая - ту в море. Пускай смеются. Опять же развлечение для палубных.
   А про вожак я опять забыл. Не заметил, как дрифтер выбрал у меня шлаг и накинул на барабан. Пополз, родной, а мы-то заждались. Семь шагов вперед, по солнцу, еще пласт уложен, а посмотришь в люк - там она все качается, звездочка. Совсем у меня рук не стало, а варежки - хоть выжми, и все тело колет иголками. Это хорошо еще - рыба куда ни шло, а заловилась, сети приходилось трясти и стопорить вожак, а если б они пустые шли и вожак бы все полз да полз, тут бы я как раз Богу душу отдал.
   Дрифтер опять ко мне заглянул.
   - Как, Сень, привыкаешь?
   - Да, привыкаю, - говорю. - А нельзя ли придумать чего-нибудь, чтоб он сам койлался?
   - Чего, Сень, придумать?
   - А я знаю? Барабан какой-нибудь с мотором.
   - Да как же он в трюме-то поместится? И подешевле, чтоб ты его укладывал.
   - Значит, совсем ничего нельзя?
   Дрифтер сказал:
   - Ты не изобретай, понял. Ты - вирай.
   Но неужели все-таки нельзя? Конечно, придумают. И до чего же мне тогда обидно будет. Как же это я его руками койлал? Я вам скажу, не зазорно гальюн драить, на это еще машины нет. А вот сети трясти - зазорно, когда есть уже на некоторых судах сететряски. Плохонькие, всего одного матроса заменяют, но есть. Вот, скажем, в трамвае кондуктор билетики отрывает, а потом - бац! вместо него ящик поставили. Обидно же ему потом, что он вместо ящика стоял.
   Но я-то, наверно, попривык к вожаку, если мог уже про чего-то думать. Раньше только и мыслей было - как бы с копыт не свалиться, а теперь все как бы само делалось, а голова была на другом свете. Ничего, думаю, переживем. Вот уже и срост подошел, толстый такой, надо его специально укладывать, чтобы он мне порядок не нарушил, - Бог ты мой, а ведь это я уже первую бухту скойлал. Там их еще штук шесть осталось. Или семь? Надо бы у дрифтера спросить. Только минуты нету, чтоб вылезти. На палубе опять загорлопанили.
   - А это, - слышу я, - Сене-вожаковому тащи, он жалостливый.
   - Сень, а Сень, держи на!
   И плюх на меня! - серое с белым, с черным, пушистое, бьется оно, кричит, сразу в угол забилось, только глазенки блестят как пуговки. Глупыш, кто же это еще. Весь сизый, с белой грудкой, концы крыльев черные. Одним крылом прижался к переборке, а другое выставил вперед, как щит, и трепыхал им по вожаку. Я хотел его взять - он еще пуще затрепыхался, закричал и клюнул меня в варежку. Тогда я снял варежки и просто ладони к нему протянул. И он пошел ко мне. Ну, ко мне-то в руки всякая тварь пойдет. Я его вытащил к свету - одно крыло у него висело, перышки маховые сломаны, - и как дотронешься, он сразу - кричать и клеваться.
   Бичи ко мне заглядывали в люк:
   - Сень, ты его рыбой откорми, после кандею отдадим зажарить.
   А глупыш притих, только сердчишко стучало. Пожадничал, бродяга, в сети полез, вот и запутался.
   В углу, за выгородкой, дрифтер свое хозяйство держал - бухты запасные, пеньку, прядины, - сюда я его и посадил, Фомку. Сразу я его Фомкой окрестил, надо же как-нибудь назвать тварюгу, если она с людьми будет жить. Фомка уже сообразил, что я ему не враг, улегся, как в гнездо. Я ему кинул селедину, он поклевал чуть, но заглатывать не стал, а подтянул к себе и накрыл крылом.
   Тут снова пополз вожак, а сети пошли победнее, и вытрясали их быстро. Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.
   Дрифтер опять заорал:
   - Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?
   И я забыл - не то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный. А шлаги все ползли, ползли. Теперь, конечно, вся злость на вожакового, почему медленно койлает.
   - Вир-р-рай, мать твою... Шевели ушами!
   Я чуть было прислонился к переборке - лоб вытереть, чтоб глаза не заливало, - как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтоб его теперь уложить, надо же все это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они все ползли, и я весь спутался этими кольцами.
   Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.
   - Ты будешь вирать или нет?
   - А я чего делаю?
   - Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. А только не вираешь. Погляди, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнемся мы с таким вожаковым.
   - Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.
   Дрифтер даже вспотел от моих речей.
   - Вылазь!
   - Зачем? - Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.
   - Вылазь. И свайку захвати.
   Я взял у него в хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив, и глядел, как я лезу. Я высунул голову в люк и зажмурился. Такое светило солнце. Такое море - хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на палубу и ноги свесил в люк. А вожака, и правда, до фени скопилось. Но мне уже плевать было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.
   - Дай сюда, - сказал дрифтер.
   - Чего?
   - Свайку дай.
   - На, отцепись.
   Он эту свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силенки ему не занимать.
   - Вот, пускай она тут и торчит.
   - Пускай, - говорю. - Мне что?
   - А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.
   И пошел к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто - медведь в рокане.
   Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину. Прямо в зеленую спину. Я его не хотел убивать. Мне все равно было. Однако - не попал. В фальшборт она воткнулась, в обшивочную доску. Да сидя разве размахнешься?
   Никто слова не сказал - ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, все видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошел и выдернул. Смерил, на сколько она вошла.
   - На полтора пальца, Сеня.
   - Мало. Я думал - на два.
   - Мало, говоришь? - Пошел ко мне. - А если б попал? А, Сеня?
   - Ничего. Лежал бы и не дрыгался.
   Он прямо лиловый был. Сел около меня на корточки.
   - Что ж мы с нею сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?
   - Зачем? В хозяйстве пригодится.
   - Ах ты, гуманист чертов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел? Я ж только так сказал.
   - Ну и я только так бросил.
   Поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
   - Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими сделал? Не иначе Хрущев. Все чего-нибудь да придумает. А при Хозяине-то, вспомни, порядок был. И каждый год, к первому апреля, цены снижены... Ай-яй-яй!.. Но ты вирай все-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
   Тут в нем опять голос прорезался:
   - А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!
   Серега Фирстов с Шуркой кинулись к нам. Я опять полез в трюм. Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я все не уложил.
   Дрифтер спросил с неба:
   - Дома, Сеня, за это дело выпьем?
   Я ему не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушел к шпилю. Все лицо у меня горело и руки тряслись.
   Сетки пошли - то быстро, то не спеша, косяк попался неплотный, так что я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе, дрифтер сам подходил помогать. Приговаривал ласково:
   - А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:
   - Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?
   Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них поднимался к подволоку. Сначала шапкой коснулся, потом голову пришлось подвернуть. Последняя бухта всего труднее шла, - их все-таки восемь оказалось, а не семь, - я ее чуть не на четвереньках койдал. Потом концевой трос пошел стальной, на нем до черта было калышек*, и надо их было разгонять, и следить еще, чтобы жилка в ладонь не вонзилась. Когда последний шлаг хлестнул в воздухе, я уже не верил, что конец. Подержал его в руке. Нет, ничего уж к нему больше не привязано. Конец.
   * Калышка - мелкий виток (обычно на плетеном тросе).
   - Все, Сень, вылазь на воздушок.
   Дрифтер стоял надо мной, улыбался. Я полез наверх и чуть не свалился обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.
   Я пошел на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел в воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, как скойлают все бухты.
   Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое это красиво, черт дери. А больше мне ни о чем не думалось.
   - Устал? - спросил дрифтер.
   Я только вздохнул. Ответить - язык не шевелился.
   Чешуинки закружились быстрее, поплыли назад, вода заструилась... Это мы на новый поиск пошли.
   Потом я люковину закрывал, завинчивал... Но рано или поздно, а придется к палубным идти, не хочется же "сачка" заработать, да и нечестно.
   Вот и дрифтер напомнил:
   - Отдышись минуту и давай бичам помогать. Есть еще работа на палубе.
   9
   Я-то знал, что свайку они мне не забыли. Бондарь по крайней мере. Он только повода ждал высказаться.
   - Кому помогать? - я спросил. Хоть у меня еще руки не отошли за что-нибудь взяться.
   - А не надо, Сеня, - сказал он мне ласково. Весь раскраснелся от работы. Но больше от злости. - Ты сегодня и так намахался. Свайка - она тяжелая.
   - Это смотря в кого кидать.
   Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.
   - В меня бы - ты б уже на дне лежал.
   - Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся.
   Ну вот, обменялись любезностями, больше из бичей никто ничего не добавил. Исчерпали, значит, тему.
   Устали они не меньше моего. А вот вымарались побольше. Я-то хоть чистый там бегаю, в трюме, они же - в чешуе по макушку, в слизи, в крови, на сапогах налипло с полпуда.
   - Везет тебе, Сеня! - Васька Буров позавидовал. - Благодари судьбу. А холода настанут - тебе еще всех теплей будет.
   Я не стал спорить. Хорошо бы, все хоть день в чужой шкуре побыли, никто б никому не завидовал.
   Я поглядел - палуба вся в работе. Вертится карусель. Сети уже уложены и придавлены жердиной, последнюю рыбу сгребают, подают сачками на рыбодел*, там ее боцман с рыбмастером, в резиновых перчатках с нарукавниками, мешают с солью, ссыпают себе под живот, в бочки.
   * Рыбодел - верстак для разделки или засолки рыбы.
   Салаги взялись палубу водой скатить. Один скатывал, другой ему потравливал шланг. Ну, это и один может. Тут же Алика за плечо завернули. Васька Буров завернул - он, как ястреб, сразу видит, кому меньше работы досталось.
   Дрифтер с помощником возятся у сетевыборки, что-то она сегодня заедала. А заедает она, потому что на берегу придумана, там не качает, сетку из-под храпцов не рвет.
   Они ее разобрали, посмотрели, да и снова начали собирать. Вроде бы все в порядке. Ну, а завтра снова она заест - разберут да посмотрят.
   А все остальные - конечно, с бочками. Великое дело - бочки! Их надо выбрать из трюма, вышибить донья, обручи осадить и залить водой, чтоб разбухли к утру. И еще так расставить их, чтобы не мешали ходить и не кренили судно, и чтоб не падали, не катались по всей палубе. Только они все равно и мешают, и кренят, и катаются, потому что палуба маленькая, а бочек до черта, и неизвестно, сколько их назавтра понадобится. Выставляют штук семьдесят, больше все равно не поместится. Если заловится - значит, будем маневрировать: штук десять пустых достанем, на их место штук десять с рыбой, и так до посинения. А в это время, пока мы с ними возимся, судно идет, и бочки вырывает из рук, но кеп и минуты не ждет, он завтрашнюю рыбу ищет.
   Так что салаге Алику плохо пришлось, - отрядил его Васька подкатывать ему полные, с рыбой. Сам-то он на лебедке пристроился, там силы никакой, только храпцы надевай на кромки да помахивай варежкой. Самое муторное подкатывать. Надо ее, родную, окантовать в обнимку, вывести из узкости, после уж повалить и катить к трюму. Кое-как салага ее скантовал и повалил, а дальше она у него сама поехала. Но прежде она его сбила с ног. Едва-едва я успел ее перехватить.
   - Ты, - спрашиваю, - из цирка? Или так, жить расхотелось?
   Он сидел и глаза таращил. Даже испугаться не успел. Не понял, чем бы это кончилось, если б она к нему вернулась с креном. Вскочил и снова за бочку.
   - Подожди, - говорю, - посмотри хоть, как это делается.
   - Чего ты с ним нянькаешься? - Шурка Чмырев мне заорал. - Синяков понабьет - научится. Мне кто показывал?
   - Потому ты дураком и остался. Гляди, - говорю Алику, - я ее одними пальчиками покачу. Видишь - сама идет. Все понял?
   Покивал он, потом сам попробовал - опять она у него вырвалась.
   - Алик! - ему Димка крикнул. - Не позорь баскетболистов!
   - А черта ли толку, - говорю, - что он баскетболист? Тут думать надо. Вот, смотри. Ты на пароходе работаешь, тут все труднее в сто раз. Но можно же эту качку использовать. Ты же не смотришь, катишь ее против крена, это себе дороже. А я подожду, и вот она сама пошла, только поддерживай с боков. А теперь крен на меня, сейчас назад покатится, а я ее - поперек. И никуда она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.
   Понял как будто. Сам попробовал и получилось. Расцвел от радости.
   - Спасибо, - говорит.
   - Не за что. Спасибо мне твоего не надо. Мне б как-нибудь тебя живого домой отпустить.
   Вместе мы быстренько их скатали, и он до того разошелся - еще чего-то хотел делать на палубе.
   - Неужели все? - спрашивает.
   Я удивился - одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит, что трюм не закрыт лючинами, брезент валяется рядом.
   - Так и поплывем, - спрашиваю, - с разинутым трюмом?
   Даже уши у него запылали.
   Мы положили все лючины*, накрыли брезентом. Тут он сам стал заклинивать.
   * Лючины - толстые доски, перекрывающие люк (обычно -трюмный, когда большие размеры не позволяют его накрыть одной крышкой).
   - Ты, - спрашиваю, - ручник держал когда-нибудь?
   - Что это такое - ручник?
   - То, что в руке у тебя.
   - А! Молоток?
   - Дай сюда. И ступай в кубрик.
   Жора-штурман крикнул мне из рубки:
   - Гони ты его по шеям, сам сделай. Алик на меня поглядел, и мне нехорошо сделалось. У него чуть не слезы были в глазах. И правда, зачем я его мучил?
   - Иди умывайся, без тебя управлюсь.
   Он встал, руки в карманах, но не уходил. Смотрел, как я заклиниваю. А рядом другой лежал ручник и клинья - он их не догадался взять.
   - Ну, что стоишь над душой как столб!
   - Послушай, - он мне говорит, - я думал - ты хоть чем-то отличаешься от всех остальных. Так мне казалось. А ты - такой же, зверь. Это жалко, шеф. Побереги хоть нервы. Что за удовольствие - орать на человека?
   Я встал тоже:
   - Удовольствия мало. Но это хорошо, что я кричу. Вот когда ты мне совсем будешь до лампочки, я тебе слова не скажу. Это лучше будет?
   - Ты знаешь - пожалуй, лучше.
   Он закусил губу и пошел. Честное слово, мне жалко его было до смерти. И ненавидел я его - со вчерашнего вечера. Ну, хорошо, пусть я - зверь. Но зачем человек не своим делом занимается?
   А все уже в кубрик ушли. Один я остался - из-за салаги. А на палубе не дай Бог задержаться.
   - Эй, как тебя? Шалай? - Жора-штурман мне кричит. - Кто шланг оставил?
   - Кто же оставил? Кто бочки заливал.
   - У, салага, мешком трехнутый! Убери-ка его.
   Пошел убирать. За это время он мне еще работу нашел.
   - Глянь-ка, вон бочка слева стоит, шестая.
   - Ну?
   - Привяжи-ка ее, от греха подальше, покатится.
   Это уж Васька Буров мне удружил, сачок.
   - И рыбодел не привязали.
   Уже все на обед пронеслись галопом, а я все возился. Вот те и Алик! "Неужели все?" Я взмолился наконец:
   - Жора, всей работы на палубе не переделаешь. А мне на руль идти.
   Он махнул рукой.
   - Иди обедай. Боцмана позови ко мне.
   Покамест я рокан скидывал, умывался, уже в салоне битком набилось. Это у нас быстро делается - не хочется же по переборке жаться, за столом только восьмеро помещаются. Да еще обязательно кто-нибудь из штурманов или механиков рассиживает - не выберут другого времени пообедать.
   В данный момент третий штурман рассиживал. Доедал не спеша компот, а косточки сплевывал на ложечку, - в мореходке, поди, научился. Им там, поди, специально лекции читают - как себя в обществе вести.
   Так он, значит, посиживал, а мы по переборочке жались. И он же нам еще и говорит:
   - Вам, - говорит, - обед сегодня не полагается, мало рыбы взяли. Одиннадцать бочек - это разве улов?
   - А кто ее искал? - спросил Шурка. - Ты ж на вахте был.
   - Эхолот ищет, не я.
   Все, конечно, шуточки. Только шутить не надо, когда всем обидно из-за тонны уродоваться.
   - Это вот точно, - дрифтер ему сказал. - К эхолоту еще мозги требуются.
   Тот застыл с ложечкой, медленно стал бледнеть.
   - Не понял. Прошу повторить.
   Дрифтер взял да и повторил, ему что. Да еще прибавил в том смысле, что кое-кто у нас на пароходе чужой хлеб ест.
   - Твой, что ли?
   - И мой, в том числе.
   - Прошу - персонально. При свидетелях. Кого имеешь в виду?
   Дрифтер смолчал через силу. Его уже и за локти дергали, и на ноги наступали. Бондарь зато высказался.
   - Ты б, Сергеич, не шумел бы, видишь - с выборки люди пришли, устали, как собаки. Могут чего и лишнего сказать - про кого, и сами не знают. А ты на себя примешь.
   Тоже миротворец. В нем такая змея сидит, на всех яду хватит. И как чуть скандалом запахло, он тут, с добродушной такой ухмылочкой. Третий пошел к двери, сказал:
   - Я лишнего от себя не прибавлю. А то, что тут было сказано, считаю нужным довести до сведения капитана.
   - Валяй, доводи, - дрифтер опять не стерпел. - Это ты умеешь.
   И только за третьим дверь захлопнулась, Васька Буров поддакнул.
   - Да чо с него взять-то, с Шакал Сергеича? С чужим же дипломом плавает.
   И пошло на эту тему.
   - Как так - с чужим?
   - А украл он его, наверно.
   - Да не украл, на толчке купил, со всеми печатями.
   - Только "фио"* проставил.
   * То есть фамилию-имя-отчество.
   Димка все эти речи слушал, посмеивался, переглядывался с Аликом, потом сказал: