Владимов Г.. Три минуты молчания

   Дрифтер почесал в затылке, вздохнул.
   - Так уж мне больше нравится. Я человек трудящийся.
   - А я думал...
   - Ты не думай, - сказал Серега. - Ты играй.
   Дрифтер опять к ним подсел. А я открыл книжку: "Судовые двигатели служат основным или вспомогательным средством... Подразделяются на... Топливом для них являются..."
   - Тишина, - дрифтер прошептал, - читает!
   Но я уже не читал, а смотрел в подволок - у меня над самым лицом. Потом я ее закрыл аккуратно и положил под подушку. А вынул другую - Ричарда Олдингтона, "Рассказы". Я прочел один, начал второй, но как-то он меня не забрал, этот Ричард Олдингтон. Все какие-то рассуждения были, а дела не было. Сдуру я его взял. В судовой библиотеке у нас книжек восемьдесят, и каждый, конечно, хватает себе какую потолще. Чтобы уж весь рейс одну читать. Разновесов не любят: все, говорят, в башке перемешивается, кто за кого замуж вышел. Я тоже себе не тоненькую отхватил, но я-то у этого Ричарда Олдингтона читал одну вещь, "Все люди враги", так вот то действительно была вещь. Давно я ее читал, еще на крейсере. Командир первой башни мне посоветовал. "Зачти, говорит, эту вещицу. Похабели, тут, правда, много, но, знаешь - дергает!" Я зачел и не оторвался. Только там конец, по-моему, испорчен. Так хорошо у них все начиналось, у этого парня, главного героя, с этой женщиной; и так тревожно за них; чуть не плачешь, когда война и они расстаются, даже забыли друг про друга. А вот когда они снова встречаются, с такими трудами, да после всего, что каждый из них пережил, тут и пошла бодяга - все он ей покупает, какие-то шмотки; ничего ему, видите ли, для нее не жалко, и в чем-то они все время извиняются друг перед другом. Говорить им, наверно, не о чем. И жить вместе ни к чему. Лучше бы им теперь расстаться по-хорошему. Или, может быть, лучше было этому Ричарду Олдингтону тут и оборвать, где они только-только встретились. Ну, может, я не так все понял. Но неужели они тоже стали врагами?.. Командир первой башни со мной не согласился. Но оказалось, он ее не дочитал.
   Эти "Рассказы" я тоже отложил. Перевернулся, свесил голову через бортик. Подо мною Васька Буров уткнулся в какой-то талмуд - оттуда лишь бороденка его торчала и шевелилась.
   - Васька, ты чего читаешь?
   - Не знаю, Сень. Заглавие оторвано.
   - А стоющая литература?
   - Что ты! - он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. - Одна Оксана чего стоит!
   Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку разучивали узел. Как я понял - "морскую любовь". Наверное, дрифтер им показал. Чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, кажется - вовек не распутаешь, но - тянешь за оба конца, и он весь отдается. Тоже есть чем заняться.
   А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого там крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано еще начал, ближе к порту и другие начнут их плести. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать - куда же это все денется? В порту он эту авоську жене подарит или теще, они ее назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.
   Димка и то сказал с усмешкой:
   - Столько мороки за гривенник!
   Но дрифтер ее взял, разглядел на свет и спросил у Димки:
   - Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают - знаешь?
   - Ну? - спросил Димка. - Зачем?
   - А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казенная.
   А Шурка с Серегой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но не обижались друг на дружку, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настает, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щелкать было удобно с обеих сторон. Серега в этот раз продул - играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нем "свободы совести", как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались - вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серега потер нос ладошкой и выставил его - на позор и муки.
   Дрифтер в большое удовольствие пришел. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему до гроба.
   - Двадцать восемь! - считал громогласно. - Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!
   Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Сереги обе ноздри горели, с восьмого - пламя кверху поползло, к бровям. Все он вытерпел, мученик, только скулы пожестче выступили и глаз пошел блеском. - И быстренько стал он сдавать по новой.
   - Не торопись, - сказал ему Шурка ласково. - Дай, чтоб остыло.
   - Топчи его! - дрифтер орал. - Топчи лежачего!
   Шурка, небрежно так, разбирал карты.
   - Ну вот, ну что тут с тобой кота тянуть, козырей же навалом, готовь рубильник заранее.
   - Играй! - сказал Серега. - Козырей!
   Шурка подождал еще, пока он получше озвереет. Везло же ему, красавцу, и в картах везло, и в любви.
   На шум принесло к нам боцмана. Наш кубрик, наверное, самый веселый, никак его не минуешь. С толстенной книгой пришел, пальцем заложенной.
   - Так! - вздохнул. - Ну что с вами делать, безнадежные вы мужики. Силком вас книжки заставлять читать?
   - Начитались уже, - ответил Серега. - Надо отдых дать извилинам.
   - Если б они были у тебя!
   - Были, - Серега сказал, - да я их всякой мурой забил. Все одно и то же пишут. Какие все хорошие. Как им всем хорошо.
   - Для тебя же, дурака, и стараются. Чтоб ты цель имел в жизни. Было бы тебе, понимаешь, на что равняться. Стремиться к чему.
   - К правде, боцман, - сказал Димка. - Токмо к ней единой.
   Боцман повернулся к нему.
   - Закройся! Правда - ее, знаешь, не всем и говорить можно.
   - Да-а? Это что-то новенькое.
   - Такому вот скажи - он и будет сидеть в грязи по макушку. Скажет, что так и нужно.
   - Товарищ боцман, вы большой ученый!
   Боцман посопел и сказал:
   - Подмети в кубрике. Чтоб ни одного окурка.
   - А кто уборщик? Расписания же нету.
   - Вот с тебя и начнется.
   Димка сказал, усмехаясь:
   - Кроме того, боцман, ты еще, оказывается, волюнтарист.
   - Возьми веник, салага. Сказали тебе.
   - Есть!
   - То-то вот. Безнадежные вы мужики!
   Димка, когда он ушел, опять полез в койку. Все же освоился, салага.
   Я лежал, слушал, как вода шипит за переборкой, почти у меня над ухом. Меня слегка укачивало от хода, и я летел куда-то, над страшной студеной глубиной, только мне было тепло и сухо. И я было заснул, но они заговорили снова.
   Восьмым у нас в кубрике Ванька Обод жил. Я вам еще про него не рассказывал. Да я его и не замечал особенно. Весь он - из сапог и шапки, а под шапкой едва его личико разглядишь - наморщенное. И всегда он помалкивал и хмурился, а в кубрике сразу же заваливался в койку, только сапоги свешивались через бортик. Вот он полеживал, этот Ванька Обод, покачивал сапожищем, а тут вдруг заговорил:
   - Чтоб цель имел! Я ее вот лично имею. Мне цыганка посулила: "Ты, золотой, в казенном доме умрешь, тридцати семи годков". Так мне чего беспокоиться?
   Шурка привстал с картами, но так, наверное, и не разглядел его, за голенищем с раструбом.
   - Ванька, ты там чего?
   - А ничего. Чего! Чего!
   - Какая у тебя цель?
   - Бабу свою пришить. Как раз время. Я знаю, с кем она там сейчас. А я, дурак, аттестат ей открыл.
   - Ну, Ванька, - сказал Шурка, усмехаясь, - ты за морями видишь.
   - Ага. За синими и за зелеными. Сам пользовался. Я с одной, примужней, роман в Нагорном имел. Так мы на его аттестат так славно время проводили. Он вторым штурманом ходил. Что ты! Всю дорогу хмельные были. Вот стервь!
   - Приятно вспомнить?
   - А нет, скажешь? Потом она его на причале встретила: "Ах, Витенька, я без тебя не жила, а прямо таяла". Вот именно таяла. Ну, я приду - ох, если застану! Топориком это дело пресеку...
   - Эту, - спросил Шурка, - с которой роман имел?
   - Зачем? Свою.
   - Да как же застанешь? Она у диспетчера справится, когда у тебя приход.
   Ванька там призадумался. Нам не понять было, травит он или всерьез. Потом опять донеслось из-за голенища:
   - А вот и не узнает. Я на всю экспедицию не задержусь, спишусь на первой базе. Или на второй. У меня врачиха есть знакомая. Душевная баба, Софья Давыдовна. Глупая, сил нет. Бюллетень мне выписывала за первый свист: "Радикулит у меня, говорю, наследственный". Она и проверять не стала. "Правильно, голубчик, отдохни, надо разумно к своему здоровью относиться". А топор у меня в сенях лежит. С топором и войду.
   - Постой, - сказал Шурка, - а если она одна будет? Ванька опять призадумался. Но ненадолго. Одна - значит, не вышло. Да не может быть, чтобы одна. Бабе одной скучно.
   Алик вдруг подал голос:
   - Почему же "не может быть"? А если она тебя любит?
   - А я что сказал? - спросил Ванька. - Не любит?
   - Ну, значит, ждет...
   Голенище затряслось - от Ванькиного смеха. Тряслось оно долго, Ванька смеялся с чистым сердцем, хотя голос у него надтреснутый был и хриплый. Потом он сел в койке, и шапка на нем затряслась, уши так и прыгали, он часто и шапку не снимал, когда заваливался в койку. Потом Ванька спросил:
   - Ты что, маленький? Или мешком шлепнутый? Не знаешь, кого бабы любят? Они мужика любят, который рядом, понял? А когда его нету, они другого любят. Он теперь с ней рядом. Эх, салага! Ты с бабами спал или с мамкиной подушкой?
   - И никаких исключений? - спросил Димка. С еле заметной своей усмешкой.
   Ванька опять завалился в койку.
   - Исключений! Мне кореш про нее написал, еще в прошлом плавании. Верный кореш, не соврет. Он ее с этим хмырем видал, как они на пару из магазина выходили. А магазин какой, знаешь?
   - Нет, - сказал Димка. - Какой же магазин?
   - Галантерейный. Духи продают. И чулки. И эти... бюстгалтеры. Так что он теперь ее лапает, как врага народа.
   Васька Буров бросил читать свой талмуд, заворочался.
   - Бичи, кончайте вы свою дурь. Я с тоски не засну.
   - А ты, давай, - сказал ему дрифтер, - включайся в беседу. Это не дурь, Вася, а семейная проблема.
   - А я уж их все порешал давно. А до ваших мне дела нету.
   - Да ты с нами-то поделись. Как они решаются.
   - Так и решаются. Потрохов народи и радуйся.
   Дрифтер даже подпрыгнул на лавке.
   - Вот те на! Радуйся. Да у меня их четверо. Хоть в сенях спи.
   Шурка с Серегой зареготали.
   - Вот и хорошо, - сказал Васька. - Теперь твою бабу никто и не соблазнит. А соблазнят - тоже горя мало. Главное - потрохи. У тебя они пацаны, что ли?
   - Четверо военнообязанных.
   Васька вздохнул с завистью:
   - Я б хоть одного хотел. А то у меня обе - пацанки. Хорошие, но пацанки.
   - Плохой ты задельщик, Вася. К следующему рейсу не исправишься, мы тебя артельным не изберем.
   - Тебя бы вот попросить - заделывать.
   - Я, Вась, всегда за товарища.
   - Конечно. Мозгу-то чуть, на что другое не хватит.
   Дрифтер не обиделся, зареготал - со всеми за компанию. Васька повернулся лицом к переборке. Но дрифтер опять к нему пристал:
   - Васька, а Васька!
   - Ну чо тебе?
   - Не чокай, мы те все равно спать не дадим. Ты как их зовешь, пацанок, - Сашка и Машка? Или же - Сонька и Тонька?
   - Что я их - для потехи родил?
   - А для чего, Вась?
   - Дурак ты. Им жить надо. Имена им для жизни дают. Не просто так, корове кличка.
   - Ну, дак как же ты, как же ты их, Вася?
   - Как же... Одну - Неддочка. Недда.
   - Ух ты! Кит тебя проглоти полосатый! А другую, Вася?
   - Другую - это... Земфира.
   Я думал - они до слез нарегочутся.
   - Не, Вась, не обидься. Заделал плохо, дак хоть назвал хорошо. Неддочка, значит, и Земфира? Ах ты, цыган.
   Васька помолчал и вздохнул тяжким вздохом:
   - Не, бичи, я вижу - вы так не кончите. Ну-ка я вам сказку расскажу.
   Дрифтер запрыгал, заскрипел лавкой.
   - Давай, Вася, травани чего-нибудь божественное про волков.
   - Жил, значит, король. В древнее время. Молодой и распрекрасный.
   - Это где же было? - спросил Шурка.
   - Где? В Турции.
   - Там не король, там султан. С гаремом.
   - Сиди! - заорал дрифтер. - Шесть классов кончил, а все знает - где король, где султан. Дай сказку слушать.
   - Жил, значит, король, и служил у него кандеем один бич, с детства порченый. Горб у него был на спине.
   Шурке не понравилось:
   - А без горба нельзя?
   - Нельзя. Тут все дело в горбе. А условие кандею такое было - каждый день новую похлебку варить. Чтоб без повтору, иначе секир-башка. Ну, изворачивался бич. И король его за это очень любил. Как приедет с охоты, сразу - кандея: "Чего сегодня настряпал?" - "Супа с оленем, господин король". - "А вчера разве не с оленем?" -"Никак нет, господин король, вчера с кабаном". - "А завтра?" - "А с этим, как его, с медведем". - "Ну валяй. Но если ты мне, швабра, то же самое сваришь, чего я уже отведал, я те голову острой шашкой снесу и прикажу моим ближайшим помощникам съесть!" Так ему, бичу-то, жилось. А звали его Маленький Мук. Да, и вот как-то приходят три ведьмы. Мымры ужасные, из-под носа клыки торчат. Идут к этому кандею на кухню...
   - Где ж охрана была? - Шурка спросил, военный человек.
   - Где? Вся с королем уехала, на медведя. А ведьмы -они через любую охрану пройдут. Да, и говорят они кандею: "Слышь, кандей, а хочешь - мы тебе горб исправим?" - "Как так?" - "А это наше дело. Исправим и все. Красив будешь, как принц, и королевская дочка в тебя влюбится без памяти. Двенадцать потрохов тебе нарожает и верность будет блюсти. Ты, например, в море уйдешь, брильянты искать на дальних островах, а она хоть черным хлебушком перебьется, а верность тебе соблюдет". - "А что же я за это должен сделать?.." - "А вот чего. Супа ему с оленем навари". - "Дак он уж рубал с оленем". - "Вот еще навари".
   - Ать, стервы! - дрифтер опять заерзал.
   - "Э, - говорит кандей, - так я не только что горба, так я головы лишуся". - "Ну как хочешь, - ведьмы сказали, - мы тебе самое легкое предлагаем". - "Да вдруг он заметит? На кого мне тогда сваливать?" - "А вот, говорят, в том-то все и дело! Тебе еще гарантию дай. Какое же с твоей стороны будет геройство?" А за королевскую дочку геройство надо бы проявить.
   - Это понятно, - Шурка кивнул. В карты он уже не глядел.
   - Ну, кандей почесал горб и думает: "Была не была. Сварю я ему с оленем. Со вчерашнего вроде осталось. Может, он и не заметит". Приезжает король с охоты: "Супчику бы, говорит, навернул сейчас, тарелок бы восемь!" "А пожалста, господин король, целый бак наварили". Сел король за похлебку. "Это чего, говорит, я отведываю?" - "А что, не вкусно?" - "Вкусно, говорит, и даже жалко, что я этого больше в жизни не порубаю". Тут у кандея надежда появилась. Вдруг его король помилует. И он все же честный был, кандей, до сих пор не врал ни разу. Бац королю в ножки и лбом трясет. "Ты чего это, верный Мук?" - "Виноват, господин король, вы это уже вчера рубали". Король сразу и ложку бросил. "Ах ты, волосан, где моя любимая шашка?" Сразу к нему вся охрана кидается. "Вот, господин король, мою возьмите". - "Нет, уж лучше мою"... Король и на охрану озверел: "Я сказал - мне мою любимую чтоб дали! Я всю жизнь мечтал кому-нибудь этой шашкой башку снести, да все случая не было..." Побежали, значит, за любимой шашкой... Тут Васька примолк.
   - А дальше чего было? - спросил дрифтер. - Э, ты не спи! Досказывай. Принесли шашку, а дальше?
   - Кто сказал - принесли?
   - Побежали, побежали за ней.
   - Вот. Побежали. Это дело другое. А шашки-то - нету.
   Дрифтер чуть не до слез растрогался.
   - Сперли, шалавы! Вот те и ведьмы, а?
   - Ага, - Васька сказал. - Ведьмы. Он уже совсем был сонный.
   - А он, значит, не хочет другой, не любимой?
   - Не-е, не хочет.
   - Васька, не спи. Васька!
   Васька только замычал.
   - Васька, этак мы сами не заснем. Что дальше-то было?
   - А я не знаю. Не придумал.
   - Что же ты, вражина, непридуманную рассказываешь? Это как называется?
   - Завтра придумаю. Доскажу.
   Дрифтер до того обиделся - чуть дверь не разнес, когда уходил к себе в каюту. Потом все же успокоились бичи, поздно уже было, улеглись. Одни Шурка с Серегой еще доигрывали кон, а после сводили счеты:
   - Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь...
   Как я понял, Серега снова продул. Наконец и он угомонился, вытянулся в койке, а на сон грядущий оглядел перед собою весь подволок и переборку. Он, как поселился, сплошь их обклеил всякими красотками. Из журналов, да и своего производства - Надьками-официантками, Зинками-парикмахершами, - в кофточках и так, неглиже на лоне природы, где-нибудь он их за сопками снимал, средь серых скал, гусиная кожа чувствовалась. Он даже расписание тревог убрал, чтоб разместить всю коллекцию. Потом и Серега щелкнул плафончиком.
   Тьма настала кромешная и тишина, только вода шипела близко, у меня над головой, а где-то далеко, в теплом нутре урчала, постукивала машина. И я летел один, качался над страшной студеной глубиной. Все сказочки для меня кончились. Они-то, впрочем, давно уже кончились. Я в этом рейсе как будто впервые плавал, заново открылись у меня глаза и уши, и я все видел и слышал со стороны, даже себя самого. Странно, кто это со мной сделал? Может быть, эта самая Лиля? Да нет, она уже потом появилась, а сначала мне самому вдруг захотелось совсем другой жизни, где ничего этого нет - ни бабьих сплетен, ни глупостей, ни тревоги: что там делается дома, чем будешь завтра жив. Потом она появилась - в Интерклубе мы познакомились, на танцулях. Чествовали тогда не то английских торгашей, не то норвежцев, теперь не помню, а помню, как... Ну, вы представляете, как это бывает, когда полон зал и накурено, хоть топор вешай, и все уже обалдели, выпили, накричались, обмахались всякими там жетонами и значками, и уже кое-где спят в углу, на сдвинутых стульях, а у массовички регламент еще не кончился, - хотя она уже еле ползает и хрипит, как боцман на аврале, - ей, видите ли еще хочется, чтоб мы теперь всей капеллой станцевали "международный" танец: "Внимание! - хлопает в ладоши. Эттэншен плы-ыз! Смотрим все на меня. Делаем, как я. И-и раз! И-и два! Беремся все за руки". И вот чья-то рука оказалась в моей, только и всего. Горячая, цепкая. Потом я ее в буфет повел: "Плы-з, леди, плы-ыз", раздобыл выпить, и мы посидели за столиком, а рядом сложил голову какой-то мулат. Иногда просыпался, подмигивал нам. Та еще была атмосфера! И я зачем-то слова коверкал "по-иностранному" - до дурости какой-то или отчего-то вдруг оробел, - а она все допытывалась: "Вы англичанин? Инглиш? Нет, вы норвежец!" Пока я ей не брякнул: "Из тутошних мы, не робей". Как она рассмеялась!.. На ней было зеленое платье с вырезом, платок за рукавом, и волосы - копной. Потом я ее провожал. Я еще ничего не знал про нее, кто она и что она, но вдруг померещилось, что я свое нашел, и теперь я все к чертям перепахаю, меня на все хватит. А вот упал - в первой борозде. Из того же я теста, что и все прочие.
   Лучше-ка я вам расскажу про "Летучего Голландца" - это совсем другой коленкор. Тоже сказочка, не лучше она и не хуже, чем у Васьки Бурова, который их где-то вычитал, да все перепутал, когда рассказывал своим пацанкам. Но это все-таки не из книжки, он в самом деле приходил к нам на флот, этот парень, лет десять назад или двенадцать. Откуда он взялся никому не ведомо. Куда потом делся - тоже. Вот он и есть Летучий Голландец я вам рассказываю северный вариант.
   4
   Легенда о Летучем Голландце (северный вариант)
   Так вот, этот парень пришел на флот еще в то время, когда сельдяные экспедиции бывали по полугоду, и залавливали рыбаки по тысяче тонн, по восемьсот в самый худой рейс, а приносили домой по тридцать пять, по сорок тысяч старыми. Может быть, селедки тогда в Атлантике было побольше, а может быть, столько же ее и было, да она еще не научилась мимо сетки ходить. Я вам скажу, само время было легендарное. Тогда на всем косогоре от причала до "Арктики" стояло двадцать девять забегаловок, стоячих и сидячих, а тридцатой была сама "Арктика", но до нее, конечно, редкие добирались. Тут-то и "выкристаллизовывалась стойкая когорта", как говорил наш старпом, из Волоколамска, и ей, конечно, весь почет доставался и все уважение гвардейцев пищеблока. Шла эта когорта, не сняв роканов*, в сапогах полуболотных, в касках-зюйдвестках**, чуть только окатывали себя шлангами, а все-таки ей скатерки постилали крахмальные, и "Арктика" не закрывалась до тех пор, покуда последнего посетителя двое предпоследних не уносили на руках. Потому что все понимали - что такое полгода без берега! Этого только Граков не понимал, из отдела добычи, он тогда на всех собраниях призывы кидал: "Рыбаки! Возьмем перед родиной обязательство - год без захода в порт!.." Рыбаки - то есть кепы, старпомы и "деды" - слушали и помалкивали. Родину любили, план уважали, но и с ума тоже не хотелось сходить. Да, Граков, наверное, на то и не рассчитывал - было бы слово сказано.
   * Рокан - прорезиненная куртка.
   ** Зюйдвестка - рыбацкая шапка с полями.
   Но я не про Гракова, я про Летучего Голландца. Ладно, его оформили вторым классом, вытолкнули в рейс, а там, как бывает, кого списали "из-за среднего уха"* или кто-нибудь опоздал к отходу, и этого салагу переоформили в первый. Потому что он сразу притерся и пошел вкалывать, как будто для этого и родился. Правда, когда штормило, ему плохо делалось, он в койке лежал зеленый, а все-таки, когда звали на палубу, выходил первым и держался других не хуже. Но в ту экспедицию штормы были не частые явления, а вот рыба хорошо заловилась, пустыря ни разу не дергали, а все больше по триста, по четыреста бочек набирали в день. И вот - полгода прошло, как одна трудовая неделя, от гудка до гудка, и радист получает визу - можно сниматься с промысла. Тогда он, конечно, вылетает из рубки пулей и орет, как чокнутый: "Ребята, в порт!" - и рулевой, без команды, тут же кладет штурвал круто на борт, делает циркуляцию и держит, собака, восемьдесят три градуса по ниточке, как никогда не держал. А машина уже врублена на все пять тыщ оборотиков, она чуть не докрасна раскалена, плюется горелым маслом, сейчас развалится... А полгоря, если и развалится, по инерции долетим! И парус, конечно, поднят на фоке-мачте, и Гольфстрим подгоняет - лишь бы свой залив сгоряча не проскочили. Вот они уже прошли Лофотены, вот и обогнули Нордкап, вот и Кильдин-остров - кому видится, кому не видится. А встречным курсом, конечно, идут на промысел другие траулеры и приветствуют счастливчиков гудками и флагами.
   * Имеется в виду морская болезнь.
   И вот тут, значит, этот самый Голландец поднимается на "голубятник", подходит к капитану. "Просемафорьте, пожалуйста, встречному - не нужен ли матрос?" Я себе представляю этого кепа - у него, наверное, шары на лоб вылезли. "А тебе-то зачем? Не хочешь ли обратно на промысел?" - "Вот именно, хочу обратно". - "Нет, - кеп говорит, - я тебя слышу или не слышу? Или, может, я сдурел?" Голландец ему улыбнулся вежливо: "Просемафорьте, пожалуйста, а то они пройдут".
   Ну что - просемафорили. Нужен матрос. "Прекрасно, - Голландец говорит, - значит, я пересяду. Пускай плотик пришлют". - "Погоди, - говорит кеп, плотик мы тебе и сами спустить можем. Но ты сначала сходи к кандею, пусть он тебя накормит, а потом покури подольше, а за это время крепко подумай. Они подождут - не в порт же шлепают". - "Зачем же? Я об этом полгода думал". "Давай вместе еще подумаем. Завтра приходим. Берешь аванс - сколько душа просит. Сидишь в "Арктике". Женщины тебя любят и целуют. Выбираешь самую лучшую и едешь с ней в Крым. Или - на Кавказ. Представляешь?" - "Очень даже. Прикажите, чтоб плотик быстрей смайнали".
   Ему тогда спускают плотик, он забирает чемоданчик и спрыгивает, не мешкая. Вся команда его отговаривала, а он и не возражал, только улыбался. Пароход отошел от него, подошел встречный и принял его на борт. На прощанье он помахал своим бичам и тут же к другим ушел в кубрик. И плавал с ними еще полгода, тряс сети, бочки катал, выгружал на плавбазах. Другие к концу рейса уже одуревали, а он всю дорогу оставался таким же спокойным и ясным. Притом, рассказывали еще, кто с ним плавал, что писем он ни разу ниоткуда не получал, и радиограммы ему не приходили, и сам он никому не писал. А все время после работы лежал в койке и читал газеты да изредка, задернув занавеску, пописывал карандашиком у себя в блокнотике. Однажды подсмотрели, без этого не обходится, - там какая-то цифирь была и ни одного слова. Но вообще-то никакой придури за ним не водилось, и был он всем свой, только всем на удивление - вот ведь, кит его проглоти, плавает человек два рейса, и ему хоть бы хны. Но главное-то, никто себе в голову не забрал, что еще дальше будет. Когда завернули за Нордкап, он опять подошел к капитану: "Просемафорьте, пожалуйста, встречному - не нужен ли матрос?"
   И так он это пять раз проделывал. Два с половиною года проплавал, не ступая на берег, только видя его за двадцать две мили, - но это ведь и не берег, это мираж. Уже на всех траулерах знали про этого Летучего Голландца, и половина портовых бичей подсчитывала, сколько же он загребет, да всякий раз со счета сбивались. Потому что за каждую новую экспедицию ему набегали какие-то там проценты и сверхпроценты - длительные, прогрессивные, полярные и Бог еще знает какие, - и на круг выходило раза в полтора больше, чем в предыдущую. В последнем рейсе он уже втрое против кепа имел, а подсчитали, что, если он в шестой раз пойдет, он половину всей зарплаты экипажа возьмет, это уже тюлькиной конторе не выгодно! Да, но как ему запретишь? Он такой матрос был, что его не спишешь, и он ведь в своем праве - не чужое берет, горбом заколачивает. Уже, я так думаю, самому Гракову икалось - до чего его проповедь бича довела! И как прикажете стоп давать?
   Но отыскались умные головы. Дали шифровку капитану: "По возвращении в порт - чтоб не было встречных!" А встречные тоже были предупреждены - чтоб двигались мористей. За Нордкапом этот Летучий Голландец все время торчал на палубе, - кому-то он вроде бы признался, что хочет в шестой раз пойти, чтоб было три года для ровного счету, - но встречных не было. Все они шли за горизонтом, и дымка не видать. Тогда он сошел в кубрик, достал свою цифирь и подвел черту. Не вышло у него в шестой рейс пойти без перерыва, а с перерывом - ему невыгодно, опять начни со ста процентов. Вот он и подвел черту.