Владимов Г.. Три минуты молчания

   Димка на него глядел сощурясь и скалился:
   - Пардон, кажется, состоится обряд надевания белых рубах? Не ожидал!
   - Ох, - сказал Васька. - Белая, серая... лишь бы сухая. А у тебя что своей нету? А то могу дать.
   - О нет, спасибо.
   Васька надел рубаху - она ему была чуть не до колен, - откинул одеяло и лег. Вытянулся блаженно. Димка встал с комингса, глядел на него, держась за косяк.
   Васька сложил руки на груди, сплел пальцы:
   - Бичи, кто закурить даст?
   Шурка ему кинул пачку.
   - Ох, бичи, до чего сладко! - Васька глотнул дыма и выдохнул медленно в подволок. - Я так думаю: мы носом приложимся. Это лучше, если носом. Никуда бежать не надо. Ни на какую палубу.
   Димка сплюнул, пошел из кубрика, грохнул дверью.
   А я смотрел на Васькино лицо, такое успокоенное, на Шурку с Серегой, на четыре переборки, где все это с нами произойдет. Вот та, носовая, сразу разойдется - и хлынет в трещину. Из двери еще можно выскочить, но это если у двери и сидеть, - из койки не успеешь. Нет, нам не очень долго мучиться. Может быть, мы и подумать ни о чем не успеем. У берега волна швыряет сильнее, скала в обшивку входит, как в яичную скорлупу...
   Так, я подумал, ну, а зачем все это, за что? В чем мы таком провинились?
   Я даже засмеялся - со злости. Шурка с Серегой взглянули на меня - и снова в карты.
   А разве не за что? - я подумал. Разве уж совсем не за что? А может быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал. Мы - шваль, сброд, сарынь, труха на ветру. И это нам - за все, в чем мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь - перед самими собой. За то, что мы звери друг другу - да хуже, чем они, те - если стаей живут - своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а - не любим ее и не бросаем. За то, что живем не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они - дураки.
   В кубрике все темней становилось, уже, наверное, садились там аккумуляторы, а Шурка с Серегой все играли, хотя уже и масть было трудно различить.
   - Ничего, - сказал Шурка. - Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем плафон вырубай. - Он скинул карту и спросил: - Васька, тебе кого жалко? Кроме, матери, конечно.
   Васька с закрытыми глазами ответил:
   - Матери нет у меня. Пацанок жалко.
   - Бабу не жалко?
   - Не так. Да она-то мне не родная. Маялась со мной, так теперь облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.
   - А мне бабу жалко, - сказал Шурка. - Что она от меня видела? Только же записались - и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.
   Серега скинул карту и сказал:
   - Ну, это по-доброму, это ревность.
   - Да и не по-доброму тоже хватало... А тебе - кого?
   - Многих, - Серега ответил мрачно. - Всех не вспомнишь.
   - А тебе, земеля?
   Кого же мне было жалко? Если мать не считать и сестренку. Корешей я особенных не нажил... Нинка, наверно, заплачет, когда узнает. Хоть у нас и все кончилось с Нинкой, и, может быть, ей с тем скуластеньким больше повезло - все равно заплачет, это она хорошо умеет. Вот Лиля еще погрустит. Но утешится быстро: я ведь ей ничего не сделал - ни хорошего, ни плохого. Лишь бы эти письма не всплыли, в куртке. Ну, простит она мне, раз такое дело, да и ничего там не было особенного, в этих письмах, не о чем беспокоиться. Клавке - и то я больше сделал: нахамил, как мог... Чего-то мне вдруг вспомнилась Клавкина комната -шкаф там стоял с зеркалом, полстены занимал и высоченный, чуть не до потолка, и еще картинка была из журнала - как раз над кушеткой, где она этой Лидке Нечуевой постелила. Что ж там было, на этой картинке? Женщина какая-то на лошади - вся в черном, и лошадь тоже черная, глазом горячим косит, слегка на дыбы привстала, даже чувствовалось, что храпит. А к этой женщине тянет руки девчушка, - с балкончика или с крыльца, но в общем через каменные перила, - славная девчушка, и она вся в белом, а волосы - черные, как у матери. Да, скорее всего это мать и дочь - уж очень похожи. Вот все, что вспомнилось, - больше-то сама Клавка меня занимала. Такая она уютная была в халатике, милая, все так и загорелось у ней в руках, когда мы к ней вломились. Другая б выставила, а она - лидкину постель тут же скатала, быстро закусь сообразила и выпить, и еще мне стопку поднесла персонально, когда я на пол сел у батареи... Бог ты мой, а ведь эта комнатешка, где мы гудели, одна и была - ее, она ж еще шипела на нас: "Тише, черти, соседей перебудите!" - и все, что я видел, вот это она и нажила. Экая же, подумаешь, хищница, грабительница!.. Да, неладно все как получилось с Клавкой! Мне вдруг стыдно стало, так горячо стыдно, когда вспомнил, как она стояла передо мной на холоде с голыми локтями, грудью. Что, если она и вправду не виновата ни в чем? А если и виновата - никакие деньги не стоили, чтобы я так с нею говорил. Что же она про меня запомнит?..
   - Девку мне одну жалко, - я сказал. - Обидел ее ни за что.
   - Сильно обидел? - спросил Шурка.
   - Да хуже нельзя.
   - Не простит она тебе?
   - Не знаю. Может, и простит. Но забыть не забудет.
   - А хорошая девка?
   - И этого не знаю...
   Я встал, пошел из кубрика.
   У соседей дверь была полуоткрыта, и там тоже лежали в койках, под одеялами, одетые в чистое, и курили. Ко мне головы никто не повернул.
   5
   Наверху, в капе, Алик выливал воду из сапога. Димка его держал за локоть. Я к ним поднялся. Димка взглянул на меня и оскалился:
   - Тоже деятели, а? Ну, комики!
   - Не надо, - попросил Алик. - Кончай.
   - Что - у самого коленки дрожат?
   - Ну, дальше? Что из этого?
   - Ничего, - сказал Димка. - Как раз ничего, друг мой Алик. Все естественно. Когда есть личность - ей и должно быть страшно. У нее есть что терять. Вот, китайцам, наверное, не страшно. Они - хоть пачками, и ни слова упрека.
   - Кончай, говорю.
   - Нет, но где же все-таки волки? Я думал, они будут спасаться на последнем обломке мачты.
   - Ты погоди, - сказал я ему, - до обломков еще не дошло.
   - Ах, еще нужно этого дожидаться?
   Что мне было ему ответить? Я и сам так же думал, как он.
   - С тобой это было уже? - спросил Алик меня.
   - Ни разу.
   - Поэтому ты и спокоен. Не веришь, да?
   - Какая разница - верю я или нет. Чему быть, то и будет.
   - А я все-таки до конца не верю.
   - Счастлив ты. Так оно легче.
   Его будто судорогой передернуло. Я пожалел, что сказал ему это. Ведь такое дитя еще, в смерть никак не поверит. Я-то вот - верю уже. Меня однажды в драке, в Североморске, пряжкой звезданули по голове - я только в госпитале и очнулся. И понял: вот так оно все и происходит. Мог бы и не проснуться. Смерть - это не когда засыпаешь, смерть - это когда не просыпаешься. Вот с тех пор я и верю.
   - Идите в кубрик, ребята, - сказал я им. - Пока вас на палубу не выгнали, мой вам совет: падайте в камыши.
   - Эту философию мы тоже знаем, - сказал Димка. - Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть. А все само собой образуется?
   - Конечно, - говорю. - Само собой.
   Алик улыбнулся:
   - Шеф, твои слова вселяют в нас уверенность.
   - А для чего ж я стараюсь?
   Пошли. Вот как просто, думаю, людей успокоить. Начни им доказывать, что мы потому-то и потому-то погибнуть не можем, они расспросами замучают - как да что. А скажи им: "Авось пронесет" - и есть на чем душе успокоиться.
   В капе вдруг посветлело - это, я понял, кто-то из рубки к нам идет, и ему светят прожектором. Так и есть - в дождевике кто-то, в штурманском. Увидел меня, откинул капюшон. Жора-штурман.
   - Выходить думаете?
   - Выходили. Шлюпку одну успокоили. Теперь-то зачем? Но он был настроен решительно. Еще не намок. А сухой мокрого тоже не разумеет.
   - А ну пошли.
   Шурка с Серегой в самый раж вошли, даже не посмотрели на Жору. Салаги только начали разуваться. А Васька все так и лежал с закрытыми глазами, пальцы сплетя на груди, но - не спал, что-то нашептывал.
   Жора к нему первому подошел:
   - Вставай.
   Васька поглядел на него равнодушно, как сквозь него, и уставился в переборку.
   - Тревогу для кого играли?
   - Не знаю. Не для меня. Меня-то уже ничего не тревожит.
   Тут Жора и увидел этот провод, который я сорвал.
   - Хари ленивые! Себя уже спасать неохота! В могилу легче, чем на палубу?
   Глаза у него и без того красные, как у кролика. А тут дикой кровью налились.
   - Тебе бы автомат, - сказал Серега. - Ты б нас всех тут очередями, да?
   Жора шагнул к нему, замахнулся. Серега начал бледнеть, но глаз не отвел. Жора его оставил, опять взялся за Ваську.
   - Встанешь или нет?
   Взял его обеими руками за ворот и посадил в койке. А вернее, держал его на весу. Он сильный, Жора. Он бы мог его и к подволоку вздернуть, одной левой. Васька захрипел, ворот ему стянул горло.
   Димка и Алик застыли молча. Вдруг Димка стал матовый, сказал, сжав зубы.
   - Ну, если б мне так!..
   Жора поглядел на него и кинул Ваську опять на койку.
   - Можно и тебе.
   Димка мотнул головой и весь сжался, стал в стойку - левую выставил вперед, а правой прикрыл челюсть. Но я-то чувствовал, чем это кончится. Жора на ринге не обучался. Но он обучался стоять на палубе в качку. И ни за что не держаться. Он не шатнулся, когда кубрик накренило. А Димка упал спиной на переборку, и от его стойки ничего не осталось.
   Кинулся вперед Алик, выставил руку:
   - Вы что? Опомнитесь!..
   Я увидел - сейчас он будет бить их обоих. Он их будет бить страшно, в кровь, зубы полетят. И мы все вместе этого бугая не одолеем. Я шагнул Жоре наперерез и обеими руками толкнул в живот. Он не устоял и сел в койку. А я наклонился и взял в руку что потяжелее - сапог.
   - С битьем ничего не выйдет, - сказал я Жоре.
   Он сидел в койке - коленями чуть не к подбородку. Пока бы он встал, я бы успел ему всю рожу разбить сапогом. Да просто пальцем повалил бы обратно.
   - Ладно, - сказал Жора. - Пусти.
   Я бросил сапог. Он вылез, пошел к двери.
   - Через пять минут не выйдете к шлюпкам - всем, кто тут есть, по тридцать процентов срежу.
   - Что так мало? - сказал Шурка. - Валяй все сто.
   Васька вдруг всхлипнул. Глаза у него полны были слез. Шурка повернулся к нему:
   - Ты чего, Вась? Не надо.
   Васька утер слезы кулаком, а они от этого полились еще сильнее. Это невыносимо смотреть, как бородатый мужик плачет навзрыд. Тут и Жора смутился:
   - Не скули, хрена ли я тебе сделал?
   - Уйди. В гробу я тебя видел, палач!
   - Хватит, - сказал Жора. - Кончай, а то...
   - Ну, бей, сволочь. Ударь лежачего.
   - Ты встань, - Жора усмехнулся, - будешь стоячим.
   - Не встану. Подохну здесь, а не встану. Зачем мне жить, когда такие твари живут, как ты...
   Слезы Ваську совсем задушили.
   - Уйди же, - сказал Серега. - Уйди по-доброму.
   Жора оглядел нас всех и перестал усмехаться. Наверное, дошло до него, что мы кончились, не поднять нас никакой силой.
   Он вышиб кулаком дверь, пошел. Прошел половину трапа и крикнул:
   - Шалай! Ну-к, выйди.
   Я к нему поднялся.
   - Ты все про свою судьбу понял? Тебе ж не плавать после этого, кончилась твоя карьера. После того как ты руку на штурмана поднял. Не руку, а - сапог.
   - На штурмана нельзя, - я сказал. - На матроса можно.
   - Дурак, я жаловаться не пойду. Я тебя своими мерами калекой сделаю на всю жизнь. В порту сочтемся, согласен?
   - Хорошо бы еще доплыть до него.
   - Что за плешь? Что вы все сопли распустили!
   Он повернулся, чтобы идти, и снова встал.
   - А не думаешь, Шалай, что вся эта плешь - с тебя началась? Своей вины тут не чувствуешь? Я, между прочим, не доложил никому, как ты кормовой отдал. Так ты бы, дурак, благодарность поимел. А ты мне не даешь людей поднять по тревоге. За такие вещи знаешь, что полагается? Шлепают - и будь здоров.
   - Жора, что же мы делаем! Помощи у других просим, в шлюпки садимся, свой пароход покидаем, а сети - не отдаем.
   - Прекрати! Ты за них не ответчик. - Вдруг он наклонился ко мне, к самому лицу: - А хочешь собой, так сказать, пожертвовать - валяй, руби вожак.
   Я не ответил.
   - Но не советую, - сказал Жора.
   Он вынырнул, побежал по палубе, и свет в капе померк. Я сел на ступеньку. Да, так оно и выходит, что с меня началось. Если Фугле-фиорда не считать, где все решали. Вот в этом все дело, что все. Не на кого пальцем показать. Ну, ладно, пусть на меня. Тогда чего ж я сижу, ведь топор - тут, за капом, в ящике лежит. Раза четыре стукнуть по вожаку - вот и вся жертва. Должен же я что-то для людей сделать, если я же их, оказывается, и погубил.
   Вдруг я увидел - Димка стоит внизу, тусклый свет падает на него из кубрика. Не знаю, сколько он там стоял. Может быть, слышал наш разговор с Жорой.
   Димка прикрыл аккуратно дверь, поднялся ко мне, сел рядом:
   - Нужно что-то делать, шеф.
   - Это и я думаю. Только, наверно, поздно.
   - Шеф... Правда, что плотик есть на полатях?
   - А ты не видел? Ну, он всегда поводцами завален. Белый такой, с красным.
   - Он надувной?
   - Плотик-то? Нет, железный. Пустотелый.
   - Там двое смогут?
   - Ну... Вообще-то он тузик.
   - Ну и что - тузик?
   - Одноместный, значит. Но двое тоже смогут. Хотя опасно.
   - Утонет?
   - Тесно в нем. Трудно грести. Ну, когда жить хочется... А что, решились вы с Аликом?
   Он придвинулся ко мне.
   - Шеф, послушай. Это не так безумно, как кажется... Два дня мы продержимся, а там нас подберут. Здесь же промысел, проезжая дорога. Ведь глупо же, пойми, ехать в открытый гроб. Ведь все уже лежат, лапами кверху. Только мы двое. Я это сейчас понял... Шеф, мы не умрем. Это я точно говорю, умирают же не от шторма, не от голода. Только от страха. Это доказано, шеф. Об этом книги написаны. Но мы-то не трусы! Мы хоть побарахтаемся - для очистки совести.
   Говорил он прямо как проповедник. Даже глаза у него светились. И я подумал: конечно же, можно. Можно и шлюпку вывалить вторую. Можно плотики сплести из кухтылей, плоты из бочек.
   - Да если бы все, как вы, - сказал я ему.
   - Шеф, пошли!
   Он встал, потащил меня за рукав.
   - Куда?
   - Пошли сядем в плотик. Пока не поздно.
   - Да там же только двое сядут.
   - Шеф. Все умерли от страха. А человек жив, пока он хочет жить. Ведь ты хочешь? Если сейчас не рискнем...
   - Понимаешь, я еще "деда" хочу вытащить. Я "деда" не брошу. И Шурку... И Серегу... И "маркони"...
   - Им легче будет - с тобой заодно?
   - Ну, как тебе объяснить? Да чего объяснять? Ты же Алика не бросишь?
   Он не глядел на меня.
   - Алика я спрашивал. Он не рискнет. Шеф, тут закон простой. В плотик садится, кто хочет. Двое - значит, двое. Иначе не спасается никто.
   Он так печально это сказал, безнадежно. Мне даже жалко его стало, вот черт какой...
   - Ну, послушай, - я его посадил рядом. - Ну, я тебе скину плотик. И ящик притащу шлюпочный. Там галеты, вода пресная, бинты. Попробуй один. Одному же легче в тузике. Два свитера наденешь под рокан: от холода еще умирают, не только от страха. Может быть, выгребешь. И кто тебя упрекнет, что ты жить хотел?
   - Нет, - он замотал головой. - Один умирает. Это я знаю хорошо. Какие все кретины! Какой я кретин!
   - Да не убивайся ты, ей-Богу. Если б ты по-настоящему хотел, поплыл бы и один.
   - А ты?
   - И я бы. Если б меня ничто не держало.
   Он вздохнул:
   - Нет. Ничего не выйдет.
   Вышел Алик - в одних носках. Поднялся к нам.
   - Ну что? - спросил беспечным голосом. - Не решаетесь, викинги?
   - Ты береги тепло, - я ему посоветовал. - Без сапог не ходи, с ног все и начинается.
   - Иди спать, Алик, - сказал Димка. - Пойдем и мы ляжем. Лапами кверху.
   Алик его проводил глазами и сказал мне:
   - Шеф, если тут дело во мне, то я - пас. Это действительно так. Мы договорились.
   Я взялся за голову.
   - Не могу я вас понять. Не могу, и все. Как это так можно договариваться?
   - Тут простой расчет, шеф. Простой и трезвый.
   - Иди к Богу в рай! Уйди. Я вас обоих знать не хочу.
   - Зачем же злиться? На кого, шеф?
   - На себя одного.
   - А мы при чем?
   - Оба вы такие хорошие - сил моих нет!
   Я взялся за поручень, поднялся, пошел вверх. Вдруг сорвался, полетел назад затылком, но чудом вывернулся, звериным каким-то рывком. Сердце у меня чуть не выпрыгивало.
   Дрифтерский ящик я легко нашарил, но пока топор искал в темноте, среди всякого барахла, мне все лицо искололо снегом. Я прижал топор к груди, вытер лицо, а все не решался идти дальше, на полубак. Его и не видно было, полубака, - сплошная белая мгла и рев. Но я-то должен был его рубить, мой вожак. То есть не самый вожак, пеньку-то что стоит перерубить, а плетеный стояночный трос, из стальной жилы. Он и убить может. Ну, ладно, я подумал, это все-таки мое дело вожаковое, никто за меня его не сделает. Вот разве помог бы кто.
   Я увидел - Алик выглядывает, жмется от холода.
   - Пойди, - говорю, - к лебедке, ты все равно намок. Стопор ты знаешь, как отдать. А я рубану на кипе*.
   * Кипа или киповая планка - служит для пропускания троса поверх фальшборта, предохраняет планширь от истирания.
   - А кто это приказал?
   - Э, кто приказал!
   Я пошел как слепой, нашарил трос и потом - по нему, плечом вперед. Натянут он был, как штанга, и когда я добрался до киповой планки и ударил, топор отскочил, как резиновый. А на тросе - я пощупал - и следа не осталось от удара.
   - Давай, помогу.
   Я оглянулся - Алик стоял у меня за спиной, весь облепленный, лицо в снегу.
   - Отвались!
   - Ну, что злишься? Давай вместе. Чем тебе помочь?
   - Иди в кап, убьет же концом!
   - А тебя?
   - Ты смоешься?
   Волна накрыла нас обоих, только я успел пригнуться под планширь, а его потащило, только носки его замелькали. И, представьте, он вскочил и снова начал, ко мне подбираться. Ладно, мне не до него было.
   По две, по три жилки рвались после каждого удара, и трос звенел, как мандолина, отбрасывал топор, будто живой. А часто и по планширю попадало или по кипе. Но я озверел уже, рубил как заведенный. Он делался все тоньше, готов уже был лопнуть, и я оглянулся - нет ли кого на палубе. Алик стоял у капа, прижавшись.
   - Полундра от вожака!
   Одной рукой я подобрал полу телогрейки и накрыл голову, а другой рубил.
   Полубак пошел вверх, и трос заскрежетал на кипе - я поостерегся его рубить, - но тут-то он и лопнул сам. Я не видел, как он хлестнул в воздухе, но по капу удар был, как будто клепальным молотом. А от капа - меня по плечу! Я завалился и поехал к трюму. Там только вскочил на ноги. А топора как не было.
   Алик стоял на том же месте, держался за поручень. Как его только не задело? Счастливая же у салаги судьба!
   - Вот и вся любовь! - сказал я ему почти весело. Он смотрел на меня молча.
   - Пошли.
   Я его потащил за собой в кап. Он все смотрел на меня. А я смотрел на рубку, хотел разглядеть стекла.
   - Там ничего не слышали, - сказал Алик. - Никто не выглянул.
   - Услышат. Почувствуют.
   - И что тебе за это?
   - Как что? Сознательная порча судового имущества. Годков десять, наверно. Ты бы мне сколько дал?
   - Никто ж не видел.
   - А ты?
   - Я тоже не видел.
   Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!
   - Что же ты хочешь? - я спросил. - Чтоб кепа за эти сети разжаловали? Или у всей команды бы вычитали?
   - А сколько они стоят?
   - Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?
   - Новыми?
   - Настоящими. Золотом.
   - Но он же сам мог порваться.
   - Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.
   - Что ж теперь делать?
   - Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю - все равно поздно.
   В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел - все плечо у нее располосовано, вата торчит наружу. Я ее кинул на пол, сел на нее, прислонился к переборке. Плечо еще только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.
   - Знобит, земеля? - Шурка поднялся, своей телогрейкой, такой же вымокшей, укрыл мне спину. - Ну-ка, уберем тут.
   Он скинул все с камелька, чтоб я мог прислониться, но трубы были чуть теплые. Но, может, даже лучше к холодному прижаться? Я закрыл глаза, стал уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Сереге - играть.
   Не знаю, какое дело я сделал - доброе или злое. Но я его сделал.
   Вдруг Митрохин - он рядом со мной сидел на полу - спросил испуганно:
   - Что это, ребята?
   Я открыл глаза. Свет начал меркнуть. Волосок в лампочке был чуть розовым.
   - Ребята, - сказал Митрохин, - это ж конец!
   - Не блажи, - сказал Шурка. - "Дед" всю энергию на откачку пустил. Или на стартер копит.
   - Нет, - Митрохин замотал головой. - Я тоже все верил, что не конец. Нет, нет! Все уже, ребята, гибнем!
   Он забился, как в припадке. А может, это и был припадок: он ведь какой-то чокнутый. Шурка с Серегой кинулись к нему, схватили за руки. Он с такой силой вырывался, что они вдвоем не могли удержать.
   - Ребята, я ж во всем виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня ж вы в порт не пошли. Ребята, простите. Можете вы меня простить?
   Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.
   - Молчал бы теперь, сволочь...
   Он еще сильней забился. Кричал что-то через слезы, слов нельзя было разобрать.
   - Свяжите его, ребята, - попросил Васька. - Я с ума сойду.
   Шурка зажал Митрохину рот, и он вдруг присмирел, только мычал тихонько. Они его подняли, перенесли на койку.
   - Глаза ему закройте, - сказал Васька. - Он же не спит никогда.
   - Спит, - сказал Серега. - С открытыми-то он и спит.
   А свет совсем погас. И слышно было только волну и жалобный стон всего судна.
   Я опять прислонился спиной к батарее и закрыл глаза.
   6
   Не рассказывал я вам про китенка?
   Все-таки я, наверно, заснул, а в шторм всегда плохое снится. Я многих расспрашивал - на одного дома рушатся, и кругом разбитые головы, сломанные руки торчат из-под камней, кровь вперемежку со щебнем; другой - от змей не может избавиться, они по всей комнате ползают, некуда ступить; еще кто-нибудь голым себя видит - на улице, где полно людей. А мне - всегда снится снежное поле.
   Я по нему бреду один, а вокруг намело сугробов, и меня самого заметает снегом. И вдруг мне кажется, что ведь эти сугробы - засыпанные люди, я только что с ними рядом шел через метель, мы из одной фляжки отпивали по очереди, отогревались спиртом. И вот они все замерзли, только я один бреду еще, но и меня сейчас заметет. И хочу я их всех отрыть, разгребаю снег - вот уже чью-то руку нащупал, холодную, вот чью-то голову. А меня всего леденит, и снег набивается в глаза, в рот и опять засыпает тех, кого я отрыл. Я уже из сил выбился, и меня тоже всего засыпало, и наваливается сон - такой, что я веки приподнять не могу. На минуту мне даже хорошо делается, тепло, но я-то знаю - вот так и замерзают в степи, надо себя пересилить, выбиться из-под снега. И сколько я ни рвусь - все попадаю то локтем, то коленкой в мертвые животы, в мертвые лица, как будто в мешки с камнями...
   Вот тут я просыпаюсь, и я думаю: о чем бы вспомнить мне, чтоб страшный этот сон развеялся? Хоть бы о какой-нибудь твари живой, которая только радость доставила и ничего другого. Вот про китенка, например, это самое лучшее. Я бы хотел его увидеть во сне. Но ни разу он мне не приснился.
   Не знаю уж, как это вышло, что он к нам в сети попал; киты ведь у нас селедку не выедают, как акулы. А этот-то совсем был молочный. Может быть, он мамашу свою потерял, обезумел от страху, и носился туда-сюда по морю - пока не напоролся на наш порядок. Запутался, рваться стал и еще больше намотал на себя сетей. Да не одних, сетей, а поводцов и вожака.
   И вот под утро вахтенный штурман прибегает в кубрик:
   "Ребята, сети выбирать. Срочно!" "А что за срочность такая, что час докемарить не даешь?" "Да нечисть какая-то попалась, пароход шатает!" Мы прислушались - и правда дергается пароход. Ну что - пошли, вытрясли сколько-то там сетей, подвирали эту нечисть к борту. Оказалось - синий китенок попался, вот и вся-то нечисть, но правда - редкость большая, их уже всех почти выбили. Ну, ладно, а что же с ним делать? Обрезаться от него, выкинуть метров двести порядка? Но жалко всем: ведь погибнет китенок, он же весь спеленутый, плавником не пошевелит. А на нем тоже не разрежешь путы, это водолазов нужно звать, да к нему и подплыть опасно, убьет и не заметит. "Давай на палубу вывирывать, - кеп приказал. - Что еще остается?"
   Один шпиль не взял, врубили еще стояночную лебедку и еще "сушилку", которая между мачтами растянута, на ней мы сети сушим, и сетевыборка его тащила. В общем, все машинки, какие только есть на пароходе. Кто-то даже якорный брашпиль предложил приспособить, но побоялись цепью китенка покалечить. Да мы и так его вытащили - и машинками и руками тащили за подбору - сперва хвост, потом все остальное. Молочный-то он молочный, но зверь будь здоров, хвост у него с одного борта свешивался, а головой он лежал на другом. Сети мы на нем обрезали, растащили, а он себе полеживал, иногда лишь подрагивал кожей. Да мало сказать - подрагивал, от этого все лючины скрипели на трюме. Кто-то догадался - поливать его забортной водой, чтоб шкура не сохла, специально вахтенного к нему приставили. И китенок совсем успокоился, только посвистывал дыхалом. Красивых он был цветов сверху черно-синий, а к брюху постепенно светлел. И что удивительно - все твари в море холодные, а к нему прикоснешься - как будто лошадь гладишь по морде, возле ноздрей.
   Но что ж теперь делать с ним? Распеленали, а как обратно стащить в море? Это надо стрелу иметь с вылетом за борт, а такой на СРТ нет. Все работы на пароходе прекратились, рыбу не ищем, сетей не мечем: палуба китенком занята. И не пройти никак, не перепрыгнуть. Пытались через него лазить, но он от этого начинал беситься, сбрасывал с себя людей. Пришлось боцману из досок трап сколотить, и мы по нему бегали через китенка - из кубрика в салон, из салона в кубрик. Тут кто-то мысль подал: "А давайте его на базу вместо селедки сдадим, в нем же тонн восемь будет весу. Он нам план порушил, он же нам его и выполнит. Все равно без базы мы его не смайнаем."