Владимов Г.. Три минуты молчания

   А больше на всей этой базе мне делать было нечего. Если даже и знакомые плавали, где их найдешь в этом муравейнике.
   У главного трапа дрифтер меня завернул. С каким-то он дружком беседовал - сам в телогрейке, в шапке на глазах, а дружок - причесанный, брюки в складочку, ковбойка с коротким рукавом. Но веселые одинаково, прямо лоснились.
   - Погоди, Сеня, сейчас сети доберем, поможешь мне. Разговор у них с дружком был серьезный:
   - Сатаны меня занесли на этот пароход! - дрифтер говорит.
   - Да, не повезло тебе, - дружок отвечает.
   - Перейду на другой, вот те крест истинный.
   - Конечно, себя ценить надо.
   - Хоть на "Сирену" перейду.
   - А что, "Сирена" - это пароход.
   - Или на "Шаляпина".
   - Тоже пароход.
   - А "Скакун" этот - ну его к бесу, это не пароход.
   Этак они еще долго могли травить, пароходов у нас много, но тут чьи-то каблучки застучали и юбка зашелестела, так что внимание у них переключилось.
   Прошла мимо нас Клавка, стала всходить по трапу, но приостановилась. Скользнула взглядом по мне, как будто знакомого хотела вспомнить, но не вспомнила.
   - Смелей, смелей, Клавочка, - дружок ей сказал. - Мы на тебя снизу смотреть не будем.
   - А хоть и смотрите, белье у меня в порядке.
   Дрифтер заржал от удовольствия.
   - Ох, Клавочка! - дружок говорит. - За что мы тебя все так любим?
   Хотел было руками ее достать, но она высоко стояла.
   - Если бы все! А то вот этот злодей, в курточке, зверем на меня смотрит. Убить меня хочет.
   - Кто, Сеня?! - дрифтер взревел. - Какой же он злодей? Да он у нас душа парохода. Весь экипаж в нем сипы черпает в трудные минуты жизни.
   - Вот вы его и заездили. Может, и была у него душа когда-то, да вы из него вынули.
   - Сень! - дрифтер ко мне пригляделся. - А у тебя, и точно, взгляд какой-то не родной. Сень, смягчись. Ведь на такую королеву смотришь!
   - Правда, - сказала Клавка, - что ты против меня имеешь?
   Ты не кошка, я подумал, ты змея. Тебе еще надо, чтоб я при этих двоих сказал, что я против тебя ничего не имею. Нет уж, что я решил про тебя - то сам решил. А ты от меня слова не дождешься.
   - Да ничо он не имеет, - сказал дрифтер. - Правда, Сеня?
   - Почему же молчит? Рыженький, почему молчишь?
   - Знак согласия, - сказал дружок.
   - Так пойдем тогда, захмелиться дам. Хочется же перед отходом?
   - А мне - можно? - спросил дрифтер.
   - Вы и так веселые. А вот он - грустный. А я грустных прямо ненавижу. Вся жизнь от них колесом идет...
   Я все молчал. Клавка засмеялась вдруг, махнула рукой и пошла.
   - Чо ты? - сказал дрифтер. - Баба ж тебе авансы выдает.
   - Ничего не значит, - сказал дружок. - Он правильно держится. Ты правильно держишься, кореш. Она тут не тебе одному авансы выдавала. Вот-вот уже - до дела дошло. А в последнюю минуту - вывертывается!
   Дрифтер отчего-то вздохнул. И опять они за свое принялись:
   - А "Боцман Андреев" - это, скажи, не пароход?
   - Еще какой пароход!
   Насилу я его оторвал от дружка. Пошли в сетевой трюм. Я спросил по дороге:
   - Больше к этой базе не подойдем?
   - Нет, Сень, она нынче в порт уходит, полный груз. Так что упускаешь ты шанс. Если надо - беги, я сетки один донесу.
   - Не надо.
   В сетевом трюме мы еще полежали на сетях, - у дрифтера и там дружок нашелся, - покурили втихаря. И когда выехали на лифте на верхнюю палубу, уже смеркалось. Ветер посвежел, и базу сильно раскачивало, срочно нужно было отходить.
   Сетки мы покидали к себе на палубу. Пароход ходуном ходил, и одна в воду угодила, Серега ее багром вытаскивал - с матушкиной помощью. В это-то время я и увидел Лилю - в брезентовом дождевике с капюшоном. Смотрела через планширь на наш пароход. Может быть, слышала, как я ругался, когда Сереге наставление давал.
   Подошла, подала руку. Рука у нее все та же была - теплая, сухая и крепкая. И та же улыбка - милая, немного смущенная. Но что-то переменилось у нас с нею. Не знаю даже что. Как будто и нечему было меняться.
   - А я уже ваш СРТ различаю. У него на мачте самолетик с пропеллером.
   - Это не только у нашего, многие делают.
   - Для чего?
   - Так, игрушка. Пропеллер вертится - все веселее.
   - Но я все-таки различила!
   Дрифтер увидел, что я задержался, и тоже решил куда-то сбегать.
   - Сень, ты меня дожди, вместе спустимся.
   Она спросила.
   - Пробоина у вас - серьезная?
   - Авось не потонем.
   - Почему - авось?
   - Все в море случается.
   - Так просто, само по себе? А мне говорили - серьезная.
   - Чепуха, дело не в ней.
   - А в чем?
   Я хотел рассказать ей про "дедовы" опасения, но раздумал. Долго рассказывать, да и не к чему ей.
   - Тоже чепуха.
   - А у вас, я слышала, списался кто-то. Я думала - ты.
   - Нет, не я.
   - Я знаю. Просто, подумала - как было бы славно, если бы ты. Поплыли бы вместе. Мы ведь сейчас уходим, ты знаешь? Гракова только дождемся, он у вашего капитана в каюте.
   А ведь и правда, все можно было переиграть. Позвать Жору-штурмана, наврать ему что-нибудь, он же у Ваньки бюллетеня не спрашивал. Кто-нибудь мне подаст шмотки, а я Шурке смайнаю бритву. Не забыть бы только сказать, чтоб Фомку выпустили. И мы поплывем на этом чудном лайнере. Вместе, вдвоем. Ах, синее море, белый пароход!
   - Не решаешься? Знаешь, тут даже все удивились, когда вы решили остаться, я многих расспрашивала. Вы просто дети. Какое-то дикое легкомыслие. "Авось обойдется". Ты же понимаешь, что это глупо? Разве мужество в том, чтобы лезть очертя голову?
   В первый раз ей не все равно было, что со мной будет. В первый раз она меня просила о чем-то, предлагала. Это понимать надо!
   - Что же я, сбегу, как крыса, а другие останутся?
   - Вот чего ты боишься! Лучше, конечно, утонуть за компанию?
   - Ну, не обязательно "утонуть"...
   - Ты же сам сказал - в море все случается. Боишься - быть не как все?
   Это правда, я этого боялся. Но вот "дед" не боялся быть "не как все", а тоже оставался.
   - Насмешек боишься? Неужели это всего страшнее?
   Я когда-то мечтал о такой минуте, когда она обо мне озаботится. А теперь она не то что заботилась, она за меня боялась. Но радостно мне не стало. Если б даже я и списался, так с "дедом" могло без меня случиться, и я бы себя всю жизнь за это казнил.
   - Ну, решайся.
   Нашего "Скакуна" подкинуло на волне, приложило бортом о кранец. Она вздрогнула.
   - Если б меня четвертовали, я бы и то не согласилась!
   И так она это сказала испуганно, что я вдруг ее притянул к себе и поцеловал - в губы. Они у нее были холодные и чуть потресканные. Я сам этого от себя не ожидал, и она не ждала, отшатнулась. И от этого еще больше смутилась.
   - Ну вот, здрасьте... Какая лирика.
   Сверху послышалось, из динамиков:
   - Восемьсот пятнадцатый, поторапливайтесь с отходом!
   Внизу Жора-штурман выглянул из рубки:
   - Ясно-ясно, закругляемся!..
   Ухман подвел сетку. Я подошел и взялся за нее. По палубе к ней бежали "маркони" и дрифтер.
   - Так что же? - спросила Лиля.
   - То же самое. Все обойдется.
   Она сказала, улыбаясь чуть насмешливо:
   - Кажется, я все про тебя поняла.
   - И как?
   - Такой, как я и думала. Но убедиться всегда ценно.
   - Напишешь мне в море?
   - А думаешь - это нужно? Ты же для меня чужим мнением не пожертвуешь. А знаешь - был момент, когда мне вдруг так захотелось с тобой... пообщаться, как говорят. Но раз тебе этого не нужно, то письма, прости меня...
   Мне показалось, она это не только с грустью говорит, но и с каким-то облегчением.
   "Маркони" с дрифтером добежали, вцепились в сетку.
   - Ну, ни пуха! - Лиля нам всем помахала рукой. - К чертям! Сто футов вам под килем!
   - Вот это да! - дрифтер заревел восторженно. - Вот это женщина!
   Сетка взлетела над бортом, над Лилей, и стала опускаться. Вдруг резко остановилась - нас прямо на мачту несло, ухман вовремя углядел. Я поднял голову - Лиля на нас смотрела, приставив ладонь ко лбу. Снизу ей бил в глаза наш прожектор.
   - Что-то у вас невесело, - сказал "маркони". - Зря я тебя на базу провел.
   - Я ж говорил - не надо.
   Он ей хотел помахать, но сетка пошла круто вниз, на трюма, и Серега нас принял. Они сразу разбежались. А я остался. Пустая сетка раскачивалась между мачтами и здорово меня соблазняла.
   - Восемьсот пятнадцатый! - крикнули с базы. - Отдавайте концы!
   Нас подкидывало и с грохотом наваливало на базу. А в рубке никого не было; наверно, и Жора убежал в кепову каюту. Акт же дело суровое, нужно же и расписаться всем, и обмыть его.
   А дальше - вот что произошло.
   Я был на палубе один, смотрел на Лилю. Не знаю, видела она меня или нет, глаза у нее сощурились от прожектора, и казалось - она глядит как-то презрительно.
   Потом - ее тоже не стало. Ровный планширь, ни одной головы над ним.
   Тогда я пошел за роканом, чтоб зря куртку не пачкать, - концы-то, по-видимому, мне отдавать придется, все уже спать залегли, а когда вышел, сверху мне крикнули:
   - Вахтенный! - там стоял ухман. - Ваших людей всех смайнали?
   - Всех!
   - А наших - всех вывирали?
   - Всех!
   Я сперва сказал, а потом вспомнил про Гракова. Он же там еще посиживал у кепа, подписывал акт или выпивал уже по этому поводу, или черт его знает что делал, а в это время его ждали, и волна била траулер о базу.
   - Тогда я сетку уберу!
   - Валяй.
   Вот так-то лучше, я подумал. Ты тоже останешься. Что бы там ни случилось, но и тебя не минует. Ухман мне помахал варежкой, спросил:
   - А бичи ваши где?
   - Попадали в ящики.
   Он заржал.
   - Уже? Ну, счастливо, вахтенный!
   Я хотел ответить, что никакой я не вахтенный, а после решил - а пусть думает. Пусть меня потом узнает, зеленого.
   С плавбазы крикнули в "матюгальник":
   - На "Скакуне" - отдать концы!
   Жоры в рубке не было. Сердце у меня стучало, как бешеное, когда я пошел в корму и скинул все шлаги. Конец выпал из клюза и поволочился по воде, и корму сразу начало отжимать течением. Я правду вам скажу, ничего страшного не могло случиться. Просто на конце уже нельзя было подтянуться, для швартовки пришлось бы по новой заходить, вот и все.
   Когда Жора появился в рубке, я уже в капе стоял, в темноте. Он сразу увидел, что корма отвалила.
   - Кто конец отдал? Так и так тому туда-то и туда-то! - Потом он включил трансляцию. - Выходи отдать носовой!
   Я вышел не сразу и не спеша, как будто услышал команду в кубрике. Жора на меня посветил прожектором.
   - Э, кто там? Шалай? Отдай носовой! Вахтенный с плавбазы принял у меня конец и пожелал всего лучшего. Я вернулся и стал под рубкой.
   - Шалай! - крикнул Жора.
   - Чисто полубак.
   - Ясно. Не ходи никуда, сейчас опять придется причаливать.
   Машина заработала, и мы отходили.
   Потом они выскочили в рубку - Граков и кеп.
   - Кто велел отходить?
   - Я велел, - сказал Жора.
   Он был настоящий штурман, Жора. Не мог он ответить: "Не знаю, конец сам, наверно, отдался". Он сказал:
   - Я велел. Ситуация аварийная.
   - Как же теперь со мной? - спросил Граков.
   Не знаю, что там ответил Жора. Они врубили динамик, и Граков сам закричал в микрофон:
   - Плавбаза, восемьсот пятнадцатый говорит! Мне - вахтенного штурмана!
   База уходила все дальше, огни ее расплывались.
   - Вахтенный штурман слушает...
   - Прошу разрешить швартовку. Остался человек с плавбазы...
   - Швартовку не разрешаю.
   - Это Граков говорит. Требую капитана.
   Там, на базе, помолчали и ответили:
   - Капитана не требуют, а просят. Даю капитана.
   И другой голос по радиотрансляции:
   - Капитан слушает.
   - Граков говорит. Прошу разрешить швартовку. Мне необходимо пересесть к вам.
   - Волна семь баллов. Какая может быть швартовка? Оставайтесь на восемьсот пятнадцатом.
   - Попрошу капитана не указывать мое местопребывание. Восемьсот пятнадцатый уходит на промысел.
   - Желаю восемьсот пятнадцатому хорошего улова! - сказал капитан плавбазы. Мне послышалось - он там смеется. - Завтра снимается с промысла восемьсот шестой, вернетесь на нем в порт. Дмитрий Родионович, вы находитесь в здоровом коллективе наших славных моряков. Как-нибудь сутки с ними скоротаете.
   - Но мне акт нужно передать.
   - Зачем он мне? Я вам верю на слово.
   - Вас понял, - сказал Граков. - Считаю долгом сообщить об инциденте капитан-директору флота.
   - Счастливо на промысле. Прекращаю прием.
   Все утихло, кеп с Граковым ушли из рубки. Я встал против окна и сказал Жоре:
   - Жора, это я отдал кормовой.
   Он даже высунулся по пояс, чтоб на меня поглядеть.
   - Ты? Вот сукин сын! Ты соображаешь, чего делаешь?
   - Все соображаю.
   - А что авария могла быть?
   - Не могла, Жора.
   Он подумал.
   - Скажешь боцману, пусть пошлет тебя гальюн драить.
   - Два.
   - Чего "два"?
   - Оба гальюна.
   - Иди спать. Пошли там на руль, кто по списку.
   - Есть!
   - Сукин ты сын!
   База уже едва была видна. В самый сильный бинокль я бы не разглядел человека на борту. Да ее там и не было, разве что в иллюминатор откуда-нибудь смотрела.
   Погода стала усиливаться, волна брызгами обдавала все судно. Потом повалил снежный заряд, и пока я шел к капу, мне все лицо искололо иглами, и глаз нельзя было открыть. Так я и шел, как слепой, ощупью.
   Все, как в романсе, вышло. Мы разошлись, как в море корабли...
   Глава четвертая. "Дед"
   1
   Никто из нас не думал, что в эту же ночь мы еще будем метать. Если и пишется хороший косяк - его пропускают, дают команде выспаться после базы. Это святое дело, и всякий кеп это соблюдает, пусть там хоть вся рыба Атлантики проходит под килем. И после отхода мы все легли, только Серега ушел на руль. Но тут все законно: на ходу, да в такую погоду, штурману одному трудно. Хотя я знал и таких штурманов, которые после базы матроса не вызывают - сами и штурвал крутят, и гудят, если туман или снежный заряд.
   И вот когда мы уже все заснули, скатывается рулевой по трапу, вламывается в кубрик и орет:
   - Подымайсь - метать!
   Ни одна занавеска не шелохнулась. Тогда он сам полез по всем койкам задирать одеяла и дергать за ноги.
   - Ты, Серега, в своем уме?
   - Вставай, ребята, по-хорошему, все равно спать не дадут. Сейчас старпом прибежит.
   Шурка спросил:
   - Может, еще передумают?
   - Ага, долго думали, чтоб передумывать. Кеп-то и сам не хотел: пускай, говорит, отдохнут моряки. Это ему плосконосый в трубку нашептал: косяк мировейший, ни разу так не писалось, а мы к тому же двое суток потеряли промысловых. И Родионыч его поддержал: действительно, говорит, с чего это разнеживаться? Полгруза только сдали и бочки порожние приняли...
   Васька Буров сказал:
   - Все понятно, бичи. Мало что они на промысле остались, теперь им еще выслужиться надо.
   - Ну дак чего? - спросил Серега.
   - Иди, подымемся.
   В капе, слышно было, старпом ему встретился:
   - Что так долго чухаются?
   - Уйдем-ка лучше, старпом. Невзначай, гляди, сапогом заденут...
   Поднимались мы по трапу - как на эшафот, под виселицу. Кругом выло, свистело, мы за снегом друг друга не видели, когда разошлись по местам. Кеп кричал - из белого мрака:
   - Скородумов, какие поводцы готовили?
   - Никаких не готовили!
   - И не надо! Нулевые ставьте!..
   "Нулевые" - это значит совсем без верхних поводцов. Сети прямо к кухтылям привязываются и стоят в полметре от поверхности. Вообще-то редкий случай. Но значит, и правда косяк попался хороший и шел неглубоко.
   - Поехали!
   Куда сети уходили, мы тоже не видели - во мглу, в пену. И я не кричал: "Марка! Срост!", а просто рядом с дрифтером присел на корточки и чуть не в ухо ему говорил. Да он и не к маркам привязывал, а как Бог на душу положит. Раз мне почудилось - он с закрытыми глазами вяжет. Так оно и было, они то и дело у него слипались, и я держал нож наготове - вдруг у него пальцы попадут под узел. Все равно б я, наверно, не успел.
   Вернулись, сбросили с себя мокрое на пол, места ж для всех не хватит на батарее, и завалились. Черта нас кто теперь к шести разбудит!
   Нас и не будили. Мы сами проснулись. И поняли, почему не будят, шторм.
   Серая с рыжиною волна надвигалась горой, нависала, вот-вот накроет с мачтами, вот уже полубак накрыло, окатывает до самой рубки и шипит, пенится, как молодое пиво. Взбираемся потихоньку на гору и с вершины катимся в овраг и уже никогда из него не выберемся. Но выбираемся чудом каким-то.
   Все море изрыто этими оврагами, и мы из одного выползали, чтоб тут же в другой, в десятый, и душу ознобом схватывало, как посмотришь на воду такая она тяжелая, как ртуть, так блестит - ледяным блеском. Стараешься смотреть на рубку, ждешь, когда нос задерется и она окажется внизу, и бежишь по палубе, как с горы, а кто не успел или споткнулся, тут же его отбрасывает назад, и палуба перед ним встает горой.
   В салоне набились - по шести на лавку, чтоб не валиться друг на дружку. В иллюминаторе - то небо, то море, то белесое, то темно-сизое, как чаячье крыло. Даже фильмы крутить не хотелось, пошли обратно, досыпать.
   Васька Буров сказал весело:
   - Задул, родной, моряку выходной.
   Шурка с Серегой сыграли кон, пощелкались нехотя и тоже легли. Кажется, у них за сотню перевалило. А может, и по новой начали, после "поцелуя".
   Я лежал, задернув занавеску, качало с ног на голову и ни о чем не хотелось думать. В шторм просто ни о чем не думается. Сколько этот "выходной" продолжится - неделю, две, - это в счет жизни не идет. И отдыхом тоже это не назовешь.
   Пришел Митрохин с руля, ввалился - сапоги чавкают, с телогрейки течет. Стал новеллу рассказывать - как его прихватило. И представьте, у самого капа - ну надо же. Вот это единственное приятно в шторм послушать - как там кого-то прихватило волной. В особенности когда тебе самому тепло и сухо. Главное ведь - посочувствовать приятно; сам знаешь, каково оно - всю палубу пройти, брызги не поймать, от десяти волн уберечься, а одиннадцатая тебя специально у самого капа ждет. Все-таки есть в ней что-то живое и сволочное притом. Не просто так, бессмысленная природа.
   А перед тем как заснуть, он сказал:
   - Похоже, ребята, что выбирать сегодня придется.
   Машина чуть подработала, выровняла порядок. В соседнем кубрике сменщик Митрохина - бондарь, кажись? ну да, бондарь - натягивал сапоги, слышно было - что мокрые. Стукнул дверью, захлюпал по трапу. Выматерил всю Атлантику - с глубин ее до поверхности и от поверхности до глубин небесных, - так ему, верно, теплее было выходить. И опять все утихло, только шторм не утих.
   Шурка первый не выдержал, отдернул занавеску:
   - Ты чего сказал?
   Митрохин, конечно, с открытыми глазами лежал. Поди пойми - спит он или мечтает.
   - Это он сказал - выбирать придется? Или же мне померещилось?
   - Лежи, - говорю, - никто ничего не слышал.
   - Бичи, кто из нас псих?
   Васька Буров закряхтел внизу.
   - Кто ж, если не ты? Какого беса выбирать - девять баллов.
   Шурка еще полежал, послушал.
   - Слабеет погода, бичи.
   - Умишко у тебя слабеет, - сказал Васька. - Поспи, оно лучшее лечение.
   - Да разбудите вы чокнутого! Пусть скажет толком, а то мне не заснуть.
   - Вот будешь шуметь, - Васька ему погрозил, - и правда позовут.
   С полчаса мы еще полежали, и вдруг захрипело в динамике и сказали, что да, выбирать.
   Я насилу дождался, пока этот чертов вожак придет ко мне из моря - так брызги секли лицо. Откатил люковину, нырнул в трюм. А им-то там каково было, на палубе!
   Фомка мне обрадовался, придвинулся поближе. А клюв-то какой раззявил! Поди, чувствовал, какая там рыба сидела в сетях. Самый точный был эхолот, я бы ему жалованье платил - наравне со штурманами.
   Вот - слышно, как она бацает, тяжелая, частая. И как в икре оскользаются сапоги, как сетевыборка стонет и шпиль завывает от тяжести. Я было выглянул, но тут мне с ведро примерно пролилось на голову. Это уж я знаю, какой признак, когда волна ко мне залетает в трюм - не меньше девяти, выбирать нельзя.
   Там что-то начали орать, потом дрифтер ко мне прихлюпал:
   - Сень, вылазь на фиг!
   - Чего там? Обрезаемся?
   Но он уже дальше пошел, ругаясь на чем свет стоит.
   Я вылез - вся палуба в рыбе, ребята в ней по колено мотались, бились о фальшборт, икрой измазанные, в розовом снегу. Сеть шла на рол - вся серебряная, вся шевелилась. Я все это видел с минуту, потом повалил заряд, только чья-нибудь зюйдвестка мелькала, или локоть, или спина.
   Я пробрался к дрифтеру - он у шпиля стоял, смотрел в море. Не знаю, что он там видел - кроме снега и черной волны. У него самого все лицо залепило, на каске налипли сосульки. Стоял и шептал себе под нос:
   - ...мать вашу олухи мозги нам пилят по-страшному сами не ведают что творят и в рыло их и в дыхало...
   - Дриф, ты чего?
   Обернулся ко мне, с закрытыми глазами, и рявкнул:
   - Вир-рай из трюма! Вирай до сроста и обрезаемся!.. Пусть чего хотят делают.
   Я выбрал полбухты, закрепил, и он тогда прядины обрезал на сросте.
   - Закрой люковину, еще кто провалится...
   Ощупью я до нее добрался, кинул обрезанный конец и задраил люк. Потом к сетевыборке, сменил кого-то на тряске. И тряс, ничего уже не видя, не чувствуя ни рук, ни плеч, ни ног, на которых, наверно, по тонне навалилось; не выдрать сапоги из рыбы, разве что ноги из сапог, пока меня не отодвинули - дальше, на подтряску.
   Потом и трясти уже стало некуда. Из рубки скомандовали:
   - Трюма не открывать. Оставить рыбу на борту.
   Загородили ее рыбоделом, бочками с солью и так оставили - авось не смоет. Гурьбой повалили в кубрик, роканы и сапоги побросали на трапе. Телогрейки свалили в кучу на пол.
   - Все, бичи, - сказал Шурка, - последний день живу...
   Слышно было, как шел к себе дрифтер и сказал кому-то, может, и себе самому:
   - Списываюсь на первой базе. Хоть в гальюнщики. Нет больше дураков!
   Васька Буров лежал-лежал и засмеялся.
   - Ты чего там? - спросил Шурка.
   - Есть дураки. Не перевелись еще. Сейчас опять позовут, и что - не выйдем?
   - Ну да, позовут!
   - А вы кухтыли видали?
   - И что - кухтыли? - Шурка свесился через бортик. - Я тебя, главбич, не понимаю. Потрави лучше божественное про волков.
   - Чего тут не понимать. Кухтыли наполовину в воду ушли. Там рыба сидит - вы, щенки, такой и не видели! Кило по четыреста на сетку. У меня такая только раз на памяти была.
   - Ну, ладно, по четыреста. А как ее выберешь, когда и трюма не открыть?
   Васька вздохнул:
   - Вот и я говорю - не перевелись. Разве им, на "голубятнике", рыба теперь нужна? Они сдуру-то выметали, а теперь порядок боятся утопить. Не хватает кепу теперь еще сети потерять - его тогда не то что в третьи, его в боцмана разжалуют. Порядок - он деньги стоит. Это слезки наши ничего не стоют.
   Кто-то захлюпал сверху. Мы сжались в койках, нету нас, умерли. А пришел - кандей Вася.
   - Ребятки, обедать.
   Мы ему обрадовались, как родному.
   - Вась, ты чо ж по палубе бежал? Не мог по трансляции объявить?
   - У меня ж на камбузе микрофона нету. Ну, что, ребятки, кеп велел команду как следует накормить.
   А это плохое начало, я вам скажу, когда велят команду накормить "как следует".
   - Жалко вас,ребятки. До ночи не расхлебаете.
   Вот он почему и бежал по палубе, кандей. Хотелось - нам посочувствовать.
   В салоне сидели нахохленные, лицо у каждого и руки - как кирпичом натерты. Жора-штурман поглядел на нас с усмешкой:
   - Что нерадостные? Такую рыбу берем!
   - Где ж мы ее берем? - спросил Васька Буров. - Мы ее только щупаем да назад отдаем.
   Жора пожал плечами. Его вахта еще не наступила, рано голове болеть.
   - Позовешь выбирать? - спросил Шурка.
   - А что думаете - пожалею? - Жора вдруг поглядел на меня. - Это вот кого благодарите.
   Все на меня уставились. Жора поднялся и вышел. Я-то понял, что он имел в виду - как я отдал кормовой и оставил Гракова на пароходе. Да, пожалуй, не будь его, кеп бы нас не поднял. Ну что ж, придется рассказать, рано или поздно узнают. Но тут сам Граков пришел, сел у двери с краю, где всегда кеп садится.
   Кандей ему подал то же, что и нам, только не в миске, а на тарелке, как он штурманам подает и "деду". Граков это заметил, вернул ему тарелку в руки.
   - Что за иерархия? Ты меня за равноправного члена команды не считаешь?
   Вася пошел за миской. Тоже кандею мороки прибавилось. А Граков глядел на нас, откинувшись, улыбался, вертел ложку в ладонях, как будто прядину сучил.
   - Приуныли, носы повесили. А ведь слабая же погода, моряки!
   Шурка сказал, не подняв головы:
   - Это она в каюте слабая.
   - Намек - поняла. А на палубу попробуй выйди? Это хочешь сказать? А вот пообедаю с тобой - и выйду. Тогда что?
   Шурка удивился.
   - Ничего. Выйдете, и все тут.
   Пришел "дед". Мы подвинулись, он тоже сел с краю, против Гракова.
   - Как думаешь, Сергей Андреич, - спросил Граков, - поможем палубным? Все вместе на подвахту, дружно? Животы протрясем, я даже капитана думаю сагитировать. А то ведь у этой молодежи руки опускаются перед таким уловом.
   "Дед" молча принял тарелку, стал есть.
   - Ну, тебе-то, впрочем, не обязательно. С движком, поди, забот хватает?
   "Дед" будто не слышал его. Нам даже не по себе стало. Хотя бы он поморщился, что ли. Граков все улыбался ему, но как-то уже через силу. Потом повернулся к нам - лицо подобрело, лоб посветлел от улыбки.
   - Бука он у вас немножко, "дед" ваш. Все мы помалу в тираж выходим. Так не замечаешь, а посмотришь вот на такие молодые рыла, на такую нахальную молодость - грустно, признаться... Да. Но вы такими не будете, каким он был. Ах, какой лихой!.. Ты ведь с лопатки начинал, кочегаром, не так, Сергей Андреич?.. С кочегаров, я помню. Так вот, однажды колосники засорились, а топка-то еще горячая, но полез, представьте, полез там штыковочкой* шуровать, только рогожкой мокрой прикрылся. И никто не приказывал, сам. Говорят, подметки там у тебя на штиблетах трещали, а?.. Скажете: глупо, зачем в пекло лезть, неужели нельзя лишний час подождать, пока остынет? Да вот нельзя было. Вся страна такое переживала, что лишнюю минуту дорого казалось потерять. Вы-то, пожалуй, этого не поймете. Да и нам самим иной раз не верится - неужели такое было?.. А - было! Вот так, молодежь. А вы - чуть закачало: "Ах, штормяга!.. Лучше переждем, перекурим это дело..."