Владимов Г.. Три минуты молчания

   Лиля была в кожанке и в синих брюках, набекрень - ушанка с синим мехом. А в чем ее подружка, я сразу не разглядел, - в таком ярком, что в глазах рябило.
   - Вот ты какой!
   Лиля смотрела на мои доспехи и улыбалась. Протянула мне руку. Я для чего-то скинул шапку, потом пожал ее руку - твердую и сухую. Моя-то была посырее. Она это перенесла, даже не заметила.
   - Познакомься. Это Галя.
   "Маркони" тоже подтвердил, что Галя. Была она в красной шапочке с помпоном, беленькая, крашеная, с кудряшками. Все озиралась, поглядывала на борт плавбазы и ужасалась - неужели это она оттуда съехала.
   - Ну, как ты тут живешь? - спросила Лиля.
   Я что-то замялся, но Галя меня выручила:
   - Ой, как тут интересно! А нам все-все покажут?
   - Прошу! - "Маркони" ей подал руку кренделем. Он обращение знает, на торпедных катерах служил.
   Из рубки старпом выглянул, в сильной задумчивости. Вообще-то, самовольство, - дамы на корабле, можно и осерчать по такому поводу. Но можно и схлопотать в ответ при этих дамах. Он предпочел в тень уйти.
   - А тут симпатично! - Голос у Лили был чуть хриплый, осевший на ветру. И мне как-то неприятно было, что она с этим голосом под свою Галю подделывается. - А это что, лебедка?
   - Да, - говорю, - она самая.
   - А это трюмы?
   - А это трюма.
   - Учти, мать, - говорит она Гале, - тут все произносится с ударением на "а". Боцмана, штурмана. А где же у вас кубрик?
   Вот, не хватало только, чтоб я ее в кубрик повел, где бичи храпят в ящиках, свесив сапоги через бортик. А кто не спит, тот, значит, с корешом беседует на трехэтажном уровне, и ведь не спустится оттуда при дамах.
   - Да что там, в кубрике? Эка невидаль.
   Я уж спиной чувствовал: кто-то из капа выглядывает на такое диво. Так и есть, Шурка выполз, оповещает тех, кто внизу:
   - Бичи, каких лошадей привели!
   Ну, и те, конечно, тоже повыползали, человека три, тут уже не до сна.
   - Ого! - сказала Лиля. - Какие тут красавцы плавают! Вот кого нужно в кино снимать.
   - Правда, у вас лошади есть? - спросила Галя.
   Мы с "маркони" чуть не упали.
   - Мать, не срами меня. Лошади - это мы. Чувствуешь, какая галантность.
   Галя вся вспыхнула, стала, как ее шапочка. А Лиле как будто все было нипочем, смотрела на бичей спокойно, улыбалась одними губами. Но я-то знал, как сильно она смущается, только виду не подает.
   - Бичи, - объяснил "маркони", - это у нас гости. Из этого... из судкома ВЛКСМ. Попрошу, товарищи моряки.
   - А чего ж только двое? - спросил Шурка. - Нам бы весь судком.
   Кто-то еще пропел кошачьим тенорком:
   У ней - такая ма-аленькая грудь,
   А губы - губы алые, как маки.
   "Маркони" объяснил гостям:
   - Это у нас традиционное приветствие, когда на борту появляются дамы.
   - Мы так и поняли, - сказала Лиля.
   Мы их быстренько повели в салон, по дороге - через люк - показали машинную шахту. Там полуголый Юрочка сидел на верстаке и чего-то напевал, хорошо, что слов было не слышно. "Маркони", однако, не задерживался:
   - А сейчас мы вам покажем "голубятник". Всякое судно, с вашего разрешения, начинается с "голубятника".
   Поднялись в ходовую. Старпом от нас отскочил как ошпаренный, удрал в штурманскую. Молодой еще он был, архангелогородец наш. "Маркони" его все-таки вытащил за руку:
   - Прошу познакомиться. Старший помощник нашего капитана. Мастер лова и навигации, мой лучший друг и боевой товарищ.
   Старпом упирался, как будто его на казнь вели, мычал чего-то насчет вахты. Гости с ним поздоровались за руку. Он сразу взмок, как мышь. "Маркони" его отпустил с Богом.
   Из окон видна была вся палуба, с разинутыми трюмами. Бичи стояли в капе, пересмеивались. Гале вдруг захотелось перед ними пококетничать.
   - А это штурвал? А можно покрутить?
   Штурвал положен был влево и застопорен петлей.
   - Нельзя, нельзя, - старпом закричал из штурманской.
   - Почему нельзя, товарищ старший помощник? - спросил "маркони". Старпом не ответил, шелестел какими-то бумагами, как будто он что-то там вычисляет. - Можно, девочки, можно.
   Откинул петлю, Галя стала к штурвалу, а он ее сзади облапил.
   - Ой, какие ручки!..
   - Это не ручки, это шпаги.
   - Шпаги? Ой, как интересно! Те, которые у мушкетеров?
   - Совершенно те же самые. А крутят их вот так, Галочка.
   Крутил он ее, в основном, у бичей на виду. В общем, дела у них с "маркони" были в самом разгаре, а хохоту - вагон с тележкой.
   - Получил мое письмо? - спросила Лиля.
   - Да.
   Мы отошли в угол рубки. В дверное окно видно было открытое море, зыбь с белыми гребнями шла на нас, как полки на штурм, и птицы носились косыми кругами.
   - Сердишься, что я тогда не пришла?
   - Нет.
   - Что-то разговор у нас - "да", "нет"...
   А какой он еще мог быть? Я - в рокане, на нем чешуя налипла и ржавчина с бочек. Старпом бы меня вполне мог выставить из ходовой, и пришлось бы послушаться.
   - Я понимаю, - она улыбнулась, - ты тут не на своей территории.
   - Вроде этого.
   - А вот это "картушка", - "маркони" там объяснял. Чтобы поглядеть на эту картушку, Гале надо было перегнуться через штурвал, а ему - прижаться к ее щеке.
   Галя его шлепнула по рукам.
   - Вот так ты, значит, и живешь? - Лиля меня спросила. - На берегу я как-то все иначе себе представляла... В общем, я кое-что про тебя поняла. Кроме одного: как же получилось - ты с флота хотел уйти, а пошел в море?
   - Это долго объяснять. Как-нибудь потом.
   - Ну, зачем... Механизм твоих решений мне приблизительно ясен. Я даже, когда ты мне все это говорил, почему-то подумала, что будет как раз наоборот. - Говорила она со мной как-то свысока, мне что-то уныло сделалось. - Странный ты все-таки парень. Неглупый. "С мечтой", как говорят. Почему все это тебя устраивает?
   - Деньги добываю.
   - Неправда, я знаю, как ты к ним относишься. Мы с тобой, кажется, три раза были в "Арктике"? Ты их тратил - не как обычно мужчина перед женщиной, когда хочет показать широкую натуру. А как будто они тебе карман жгут, и ты от них хочешь скорее освободиться.
   - Может, мне просто интересно. Хочу что-то главное узнать о людях.
   - Ты еще не все про эту жизнь знаешь?
   Я пожал плечами:
   - Про себя - и то не знаю.
   - Скажи мне, ведь ты мог бы в торговый перейти? Если ты так любишь плавать. Там же все-таки лучше. Рейсы - короткие, заходы в иностранные порты. Увидел бы весь мир.
   - Шмоток бы понавез...
   - И это неплохо. Но главное - мир повидать.
   - Да я ходил с ними в один рейс, до Рейкьявика. С боцманом поругался. Больше они меня не взяли.
   - Из-за чего же вы поругались?
   - Не помню. Характерами не сошлись. Взглядами на жизнь.
   - Но ты же мог на другое судно попроситься. Где боцман получше характером.
   - Он-то получше, да штурман какой-нибудь похуже. Или еще кто-нибудь.
   - А нельзя с ними как-нибудь ладить? Просто не замечать и все. Ну, вот этот боцман, что вы поругались, - какое тебе дело до его взглядов?
   - Да мне-то чихать. Он сам ко мне прилип. "Будешь, говорит, мне докладывать про настроения экипажа". Тоже, нашел докладчика! Почему - я?
   - В каком смысле - докладывать?
   - Ну, может, кто золото вывез, обратно - валюту повезет. Или какие-нибудь товары запрещенные. Или - книжки. А то - вообще за границей решил остаться.
   - Вон что! И как ты ему ответил?
   - Плюнул, да и пошел от его бесстыжей морды.
   - Но можно же было и по-другому: "Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю".
   - Ну... это я как-то не догадался.
   Она улыбнулась, посмотрела искоса.
   - Нужно сдерживать свои чувства.
   - Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу, сколько душе угодно. Никто меня отсюда не,погонит.
   Она спросила, отведя пряди от щеки:
   - Лучше всего - в самом низу общественной лестницы?
   Не понял я, что это за лестница. И почему я - в самом низу. Пожал плечами.
   Она сказала, задумавшись:
   - Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живешь стерильной жизнью, чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно... Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты - Ихтиандр*, Жить можешь только в море, а на берегу - задохнешься.
   * Герой романа А. Беляева (также и одноименного фильма) "Человек-амфибия".
   Опять я ее не понял.
   Галя объявила:
   - Ну хватит. Мне уже надоело, мы все крутим и крутим. Покажите нам еще что-нибудь.
   - Мы крутим только пять минут. А вот он, - "маркони" на меня показал, по два часа его крутит на вахте, как штык. И не надоедает.
   Галя на меня посмотрела с уважением.
   - Ему тоже надоедает, - сказала Лиля, - только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.
   - Кто, Сеня? Мой лучший друг!
   - А вон там чего? - спросила Галя. Показала на дверь в радиорубку.
   - Мое хозяйство, дом родной.
   Галя потребовала:
   - Хочу посмотреть на твой дом..
   "Маркони" быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.
   - Можем завести музыку. Желаете?
   - Твист? Ой, здорово!
   Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.
   - Не надо, - сказала Лиля, - Мы же тут мимоходом..
   "Маркони" все заправлял ленту и рвал.
   - А это что? - Галя уже на часы показывала, над передатчиком.
   - Это? Обыкновенные судовые часы.
   - А вот это что за полосочки?
   - Какие полосочки?
   - Вот эти, красненькие.
   - Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время "508" прослушивается. Все радисты слушают море.
   - И музыку?
   - Ни Боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.
   - Ну, мать, - сказала Лиля, - ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-то терпит бедствие.
   - Да-а? - сказала Галя. - А почему же мы не слышим?
   - У базы стоим, - объяснил "маркони". - Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.
   Прилипли они к этим часам крепко. "Маркони" мне подмигнул - чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.
   - Ключик не требуется?
   - Какой ключик?
   - От каюты, какой. Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я скажу.
   - Иди ты!..
   Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли, качало, и кранец бился о борт, но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.
   - О чем это вы там? - спросила Галя.
   - О том, что нам пора уже, загостились.
   "Маркони" их выпустил и - за спиной у них - помахал ладошкой около уха.
   - Главное, мать, - сказала Лиля, - не загоститься, уйти вовремя.
   С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.
   - Восемьсот пятнадцатый! - кричали. - Готовьтесь отдать концы!
   Мы сошли с "голубятника". Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. База, наверно, поворачивалась на якорях, чтоб лагом не стоять к зыби, и мы поворачивались вместе с нею.
   - Шалай! - крикнул старпом. - Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.
   - Зови негров, Шалай, - сказала Лиля.
   Я пошел звать. Они там, и правда, заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:
   - Выходим, не ори.
   Когда я вернулся, сетку еще не спустили, и лица у обеих были тревожные - спустят ли ее вообще, не пришлось бы на траулере задержаться. Я их успокоил - пока их не подымем, концов не отдадим.
   - Раз Сеня говорит, - сказала Лиля, - значит, так и будет. У него слова с делом не расходятся.
   Я смолчал. Сетка уже пошла. "Маркони" поймал ее и отвел от трюма.
   - Ой, я боюсь, - сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.
   - Мать, - сказала Лиля, - спускаться же страшнее. Ты смотри вверх.
   Но рука у нее у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, - слава Богу, молча.
   " Маркони " тоже с ними вцепился.
   - Ты-то куда? - я стал его отрывать. Совсем он сомлел и еще геройствовал перед девками, держался одной рукой.
   - Аппаратура, Сеня. Чес-слово, у меня там аппаратура, не веришь?
   - Восемьсот пятнадцатый! - в "матюгальник" сказали с приложением. - Что у вас там с сеткой?
   Я его отпустил, "маркони". Черт с ним, никто еще из моряков не сваливался. Девки бы не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся грохнется об базу. Но обошлось, ухман ее попридержал на середине, а потом разом вздернул над бортом. Лиля еще выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.
   Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперед, кранец заскрежетал между бортами.
   - Восемьсот пятнадцатый! - крикнули с базы. - Срочно отдавайте концы!
   Старпом высунулся из рубки.
   - У нас еще люди на базе!
   - Отходите, вам сказано!..
   Он куда-то метнулся от окна, я подумал - трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об ее верхний кранец - покрышку от грузовика - и зазвенел.
   - Куда? - с базы орали. - Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?
   Старпом опять появился в окне.
   - Отдать кормовой! - чуть не взвизгнул.
   И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз - поначалу медленно и все быстрее, быстрее и опустилась с ударом.
   Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:
   - ...вашу мать, отходите немедленно! Мало вам этого?
   И увидел старпома - он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И зачем выскочил.
   - Хватай топор! - он мне кричал. - Руби кормовой!
   Я кинулся к дрифтерному ящику, потом - с топором - в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.
   Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы толстенные черные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами и тоже теперь отходил. Фальшборт на нем смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся носовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как все вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а его нос опустился, а потом они пошли навстречу... Чистый "поцелуй". Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планширь - огромная вмятина, с трещиной, возле руля. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.
   База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошел, я тоже не заметил. Все скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:
   - Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..
   Я пошел на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я ему стал помогать.
   - Ты где шлялся? - повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.
   - Не шлялся. Кормовой отдавал.
   - Хорошо ты его отдавал! Вовремя.
   - Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.
   - Удрали, никому дела нет, что потонем.
   - Не тонем еще, успокойся.
   Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.
   - С Лиличкой там ласкался? Жаль, я вас вдвоем не застал. Убил бы на месте.
   - Ну, меня - ладно, ее-то - за что?
   - А не ходи на траулер, сука. Все от них и происходит.
   Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он еще о ней прошелся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что еще слово - и я ему размозжу башку и выкину его за борт, и никто того знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.
   Он на все это посмеялся в усы, но притих. Все-таки, я единственный, кто ему помогал.
   - Ладно, не трать энергии, нам еще второй задраивать.
   Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.
   - Вот и все дела, вожаковый, - он мне сказал. - Больше не предвидится. В порт отзовут.
   - Думаешь?
   - Ты пробоину-то видал?
   - Снаружи.
   - Пойди изнутри посмотри.
   Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем - какое-то сонное царство было; не знаю, слыхали они удар или нет. Или на все уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу - сапоги с портянками. Я пошел пробоину поглядеть.
   3
   На камбузе "юноша" возился у плиты, закладывал в нее лучины и газету.
   - Полюбоваться пришел? Есть на что.
   Люк в каптерку был отдраен. Я подошел заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, - горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то - сама пробоина. Я все-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь нее было видно море - сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.
   - Продукты-то можно бы выбрать, - сказал я "юноше".
   - А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать надо. А банкам что сделается?
   - И то верно.
   - Каши насыпать?
   - Насыпь немного.
   - То-то мне не хотелось в эту экспедицию идти. Как чувствовал!
   - Ты здесь был? - я спросил.
   - А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптерку собирался лезть, и как меня кто надоумил - дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а после уже за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!
   Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс*, а он как раз за этот пиллерс рукой держался. "Представляешь - на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!" А то еще другой случай был, на рефрижераторном, - там у них кладовщик в холодильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он скинул сапоги и залез в холодильник освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мерзлый был, хоть ножовкой режь.
   * Пиллерс - вертикальная стойка, подкрепляющая палубу, перекрытие каюты и т. п.
   Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез - воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то - могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.
   - Ну, и как твое мнение, - я спросил, - отзовут?
   - Ты еще сомневаешься?
   Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы еще сомневался. Но то ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы ее даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим, и баста. И привет морю.
   Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось - вот сейчас воткнемся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверное, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова - когда волна проходила и камень оголялся до низу.
   Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы как стены в колодце, кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы - те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелетная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек - все тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлепает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро - для них уже целое событие.
   Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от носа ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчет нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого - с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку*.
   * На Фарерских островах живут датчане, отделившиеся от метрополии. У них свой флаг, свой герб, своя столица - Торсхави. В основном рыбаки и овцеводы, они торгуют с другими странами рыбой, овечьей шерстью и мясом.
   Бухта открылась - вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака несутся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами - дома в пять этажей, зеленые, красные, желтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь - овечьи стада на склонах. Суденышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки - яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
   Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке - по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.
   Якоря отдавать - все, конечно, вылезли. Что значит - стоячая вода, сразу спать расхотелось.
   Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла - белье на веревке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам все в диковинку.
   - Эх, ножки! Швартануться бы. Потом бы всю жизнь вспоминал.
   - Давай, плыви, кто тебя держит?
   - Старпом! А старпом! К причалу не подойдем?
   Старпом тоже из рубки в бинокль пялился.
   - Какой ты умный! - говорит.
   - Да хоть на часик - покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.
   На это он и отвечать не стал, будто не слышал.
   В бинокль все радужно: песик бегает по снегу, фарерский песик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает - ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку катает на фарерских саночках, шнурки на ушанке болтаются... Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво - люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле - вот море, одно на всех, сопки - такие же, как и у нас, бухта - для всех моряков убежище. А не подойдешь к ним, конец не подашь, не потравишь с этими фарерцами.
   - А все ж, бичи, - сказал Шурка, - в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.
   - Никуда ты не приехал, - Ванька Обод ему угрюмо. - Все там же ты, в Расее. И воздух тот же. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.
   Всегда найдется такой Ванька Обод - настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. В такие дни на берегу хочется в море. А в море - хочется на берег.
   - Скидывай рокана, бичи! - сказал Шурка. - Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта - ни метать не будем, ни выбирать. А что груза еще осталось - так его там берегаши и выгрузят.
   Мы поглядели на старпома. Он все пялился на берег.
   - Старпом, - спросил Шурка, - точно ведь в порт идем?
   - Будет команда - пойдешь.
   - Это как понимать? Может, еще и не будет? Остаемся на промысле? Нет уж, хрена!
   Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, а первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь - показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом - и то не знал. Но в бинокль, как генерал, глядел, план сражения вырабатывал.
   - Покамест, - говорит, - ремонтироваться будем.
   - Это само собой, - сказал Шурка. - С такой дырищей тоже мало радости до порта шлепать.
   Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдем. И не стоялось ему, как жеребенку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме "Арктики"? Да и этих-то радостей на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово - домой!
   Все-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на брод, на набережную.
   - Я теперь ни к чему не прикоснусь, - говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, с галстуком. - Дрифтер скажет: "Чмырев, иди подбору шкерить!" А я ему - хрена, сам ее шкерь, а я теперь не матрос, я - пассажир на этом чудном пароходе.
   - Сигару - не хочешь? - спросил Серега.
   - Отчего же нет, сэр?
   Серега вытащил "беломор", мы задымили, облокотились на планширь, сплевывали на воду. Ни дать, ни взять - на прогулочном катере, где-нибудь в Ялте.
   - Слышь, старпом, - сказал Шурка. - А ты не переживай.
   - А чего мне переживать.
   Старпом оставил свой бинокль, стоял, как портрет в раме. Не веселый был этот портрет.
   - Врешь, - говорит Шурка. - Переживаешь! А зря. Ну, понизят тебя до второго, ну там до третьего, годик поплаваешь и опять - в старпомы. Ты же у нас хороший мальчик, дисциплинированный, начальство уважаешь.
   - Чего это меня понизят? Третьего вахта была, а не моя.
   - Ну, чумак, - сказал Серега. - Он же тебе ее передал.
   Старпом лоб наморщил. Задумался, как он из этой истории будет вылезать.
   - Спросят, чья вахта была с двенадцати.
   - Не-ет, - Шурка засмеялся, - так не спросят, не рассчитывай. А "кто на вахте был с двенадцати?" - вот как. Ты уж на худшее надейся, глядишь - оно и получше обернется.
   - Вахту же передавать не полагается.
   - Но ты ж ее принял.
   - Ну и что? В виде исключения...