Страница:
симуляторе и по незнанию принял за "коралловые деревья". Думал, что это
скелеты растений. Я пытался справиться с окружением, устанавливая
ассоциации, сравнивая растения и животных с чем-то знакомым на Земле.
Желтые лианы-паразиты, свисающие с mizu hakobinin, как кишки с живота
раненого шакала, не очень отличаются от эпифитов и вьюнков Южной Америки.
Мускусные броненосцы видны были повсюду, они рылись своими крошечными
лапками в листве, оставляя за собой вонючий след и полуобглоданные ветви.
Главное травоядное - по функции олень, по внешности мешок с картошкой. Мы
проезжали кусты, на которых висели сладкие плоды в форме почек и гнили на
солнце, а тысячи опаловых птиц и крошечных грызунов пожирали эти плоды.
Похоже на поля манго, где кормятся макао и опоссумы. Много часов мы
пересекали большое море Аруку Уми, потом оказались в лесу больших, с
перечным запахом, сине-серых деревьев, со стволами в форме веретена, с
красными пузырями, наполненными газом, эти пузыри свисали с каждой ветки и
качались в воздухе. Похоже на леса водорослей в земных морях. Лес очень
редкий, и ехать через него легко. Но ассоциации не выдерживали, не
облегчали боль, и я все время обнаруживал, что они рвутся.
Мы проезжали mizu hakobinin, и Мавро сказал, что хочет пить. Мы
остановились, и он выстрелил в экзоскелет этого существа. Экзоскелет
треснул, и оттуда хлынули тысячи литров воды, а в воде оказались сотни
живых существ: полупрозрачные лягушки без передних лап, крошечные манты
цвета патоки, покрытые броней угри с острыми зубами, множество насекомых
самой разной наружности. Внутри mizu hakobinin располагалось целое море со
своей собственной экологией.
На наших глазах большие пластины хитина подплыли к отверстию и начали
задерживать уходящую воду, как кровельная дранка в желобе; неожиданно
поток прекратился. Существо занималось самовосстановлением.
Но животные из его брюха бились на горячей поверхности и умирали. Mizu
hakobinin не простой аналог бочкообразного кактуса, и отличия казались
огромными.
Увидев всю эту живность в воде, Мавро не захотел пить. Мы отъехали, и я
закрыл глаза и постарался ни на что не смотреть. Затаил дыхание, отрезал
запахи, стал напевать про себя, чтобы заглушить звуки. Не подействовало.
Время от времени доносился какой-то запах или звук, и я невольно
открывал глаза. Повсюду жизнь: восемь больших красных пауков размером с
кошку сидят в расщелине и деловито жужжат хитиновыми крыльями, как саранча
- коты, распевающие любовные песни в ночном переулке, сказал я себе.
Опаловый воздушный змей, с дурным запахом, обвился пластиковыми зелеными
крыльями вокруг красного пузыря, как куколка, очевидно, кормится каким-то
плодом, - летучая мышь на дереве папайя возле моего дома в Панаме. Пруд со
стоячей коричневой водой, сразу под его поверхностью ходят кругами голубые
угри, они гоняются за собственными хвостами и стонут - песни зубатки.
Поверх тростников висит пустой экзоскелет гигантской куколки размером с
мою руку, с мордой мухи - стрекоза, отрастившая крылья. Порыв ветра
пронесся по полю желтого хлопка, разбросав пушистые шарики, пахнущие
эфиром. От этого запаха разбухли и закрылись мои носовые полости. И в этом
поле стая животных, похожих на бесхвостых волков с голыми мордами,
торжествующе и радостно выла, пожирая перевернутого броненосца. На закате
искривленное старое дерево выпустило цветы, такие белые, что солнце,
отражаясь, превратило их в факелы. И все это вызывало у меня головную
боль. Хотелось вырвать глаза и проткнуть барабанные перепонки. Вечернее
небо заполнили желтые, зеленые, пурпурные и синие ленты oparu no tako, как
вены матки, окружающей зародыш. И я понял, что эта планета - живое
существо, со своей экологией и биосферой. Испытал мистическое чувство
открытия. "Что вырастет в этой матке?" - подумал я. Воздух был наполнен
электричеством. На горизонте повисли огромные грозовые тучи, как
грибообразные облака после ядерного нападения. Все инстинкты требовали
укрыться. Я плакал, бранился, потом понял, что пытаюсь зарыться в пол в
поисках медицинской сумки с болеутоляющим.
А потом, должно быть, мое тело перекрыло все органы чувств, потому что
я потерял сознание. А подсознание наслало ужасные галлюцинации, где образы
Пекаря накладывались на земные образы. Мы мчались в своей машине по скалам
Пекаря в сумерках. В ушах у меня звучали голоса, давно умершие люди вели
нескончаемые и непонятные разговоры.
- Ты видел сеньору Гардосу? - спрашивала моя мать. - Она так
растолстела. Какой стыд!
А отец кричал на нее:
- Мне все равно! Как мы проживем, если снова подняли налоги?!
Я слушал эту болтовню, словно она столь же незначительна, как жужжание
пчелы. В пустынном небе, там, где должны быть опаловые воздушные шары,
повисли какие-то ленты. На горизонте я что-то увидел - что-то бежит в
вертикальном положении, как человек. Я попытался разглядеть подробности, и
глаза мои превратились в телескопы. И я ясно увидел двух пустынных
владычиц, они спотыкались на красных камнях, передние конечности у них
вырваны, и из углублений на плечах капает кровь. Я замигал и постарался
забыть это зрелище, а они молили:
- Анжело, Анжело, вернись и накорми нас!
Я узнал голоса - девочка Татьяна и Тамара. Это они бегут ко мне, у них
отрублены руки и груди, и они умоляют: "Анжело! Анжело!" Я отскочил от
них, и вокруг все почернело. Спокойным повелительным тоном заговорил
Завала. Слышался смех, словно он участвует в вечеринке. Я наклонился
вперед, чтобы лучше слышать, но чьи-то руки удержали меня, сжали мне
грудь. Я попытался заговорить, но губы обгорели от ветра и солнца. Я
понял, что на мне шлем, а разговаривают с помощью микрофонов. Держит меня
руками Завала и что-то шепчет мне на ухо. Завала говорит:
- Конечно, при взгляде извне все культуры в равной степени кажутся
злыми, но если заглянуть изнутри, увидишь, что большинство апельсинов
заражены раком. Поэтому у тебя такое зловонное дыхание. Ты слушаешь людей,
запрограммированных социальными инженерами. Но я знавал людей, у которых
была заменена хромосома 116 в гене 21755394200001, и у них повышенная
сопротивляемость к вирусам посещения. Сунь нож такому в живот, ты, везучий
cabron [козел (исп.)], и увидишь, как засияют его глаза.
Я всмотрелся в дымку. Завала меня не держит. На меня смотрит крошечными
черными глазками в складках жира улыбающаяся пурпурная морда речного
дракона.
Я снова потерял сознание. Надо мной светились два глаза, один синий,
другой белый. Это Флако, а злобной идиотской улыбкой ему служит вспышка
молнии. Голосом грома он заговорил:
- Hola, Анжело! Где ты был? Мы все ждем тебя здесь в раю, вечеринка
сейчас начнется. У разносчиков на ярмарке есть durnos [персики (исп.)] -
со вкусом бананов и запахом цветов страсти.
- Прости, - сказал я. Не мог понять, где нахожусь. - Я заблудился.
Война. Я был очень занят - убивал людей.
- Ха! Это плохо! Вот что случается, когда служишь злому обществу, -
фыркнул Флако.
Его обвинение врезалось в меня, как скальпель.
- Нет! Я не служил злу! - Но тут же вспомнил свою юношескую клятву дону
Хосе Миранде: много раз я клялся служить обществу и завоевать его
благодарность. А потом вспомнил, как сообразил, что нахожусь в обществе
убийц. И в словах Флако правда. Я слуга злого общества.
- Верховный жрец конгрегации демонов, - сказал Флако. - Не отпирайся.
Бесчеловечные социалисты. Годятся только на удобрение сада. Но, ах, у нас
durnos твоих любимых сортов. С вкусом банана, с запахом цветов страсти.
Какие хочешь?
Он взглядом требовал ответа. Глаза его сверкали. Они проникали в самый
центр моего существа.
- Бананы! - закричал я.
- Ха! Ответ неверный!
И я понял, что должен был попросить цветов страсти, страстоцветов, -
чтобы жизнь моя наполнилась страстью. Даже Завала знал бы верный ответ.
- Прости! - закричал я.
Я смотрел на темную тучу, за ней только что исчезли Роджин и Шинджу. Мы
в пустыне, перед нами край каньона.
Рядом со мной Абрайра; опираясь на поручень, она держит меня руками и
успокаивает.
- Успокойся, - говорит она, - успокойся. Она снимает свой шлем и
надевает мне на голову. Шейное кольцо мне не соответствует, и я слышу
пробивающиеся запахи. Ветер бьет словно кулаками, машина дрожит, передо
мной над каньоном торчит в небо, как палец, скала высотой метров в
пятьдесят. И от этой скалы исходит поток синих и серебристых призрачных
фигур, похожих на полоски материи или ветви ивы; они в тишине поднимаются
к небу.
Все смотрят на них.
- Вы только поглядите! - благоговейно говорит Мавро. - Видели
когда-нибудь подобное?
Слышится шелест песка и камни.
Все просто сидели и молча смотрели, и я наконец понял, что это просто
стая биолюминесцирующих oparu no tako, они поднимаются в восходящем
термальном потоке над каньоном и еще выше в воздух. Брюхо у них светится
голубоватым светом, а тепло их тела мои глаза регистрируют как платиновый
блеск. Красная молния ударила в дальний край каньона.
Мавро включил двигатель. И двинул машину по краю пустыни.
Ветер свистел в моем шлеме. Каньон, который мы огибали, как трещина в
мире, и мне все время казалось, что мы в нее упадем. Я начал дышать
тяжело. Закрыл глаза, постарался блокировать все ощущения. "Думай о
чем-нибудь другом, - решил я. - Займи свой мозг". Я попытался представить
свой дом в Панаме, добрые времена на ярмарке. Боль стала невыносима. Я
застонал.
- Ты не спишь? - спросила Абрайра. Она наклонилась ко мне, чтобы
услышать ответ. Микрофон в моем шлеме отключен, поэтому она коснулась
передней части шлема, чтобы слышать.
- Si.
- Что случилось? Ты кричал на нас, потом начинал смеяться. Я думаю, это
от удара по голове. Но почему ты только сейчас сдал?
- Сенсорная перегрузка, - ответил я. - Экошок. Слишком много чуждых
запахов и звуков. Не могу этого выдержать.
- Мы привыкали два года, - сказала Абрайра. - Через шесть месяцев
симулятор добавил звуки и запахи.
- Да, так и должно быть. Постепенно привыкать к местности. - Я лег и
закрыл глаза. Хотел снять шлем, чтобы потереть виски.
- Что мы можем для тебя сделать? - спросила Абрайра.
- Оберните мне шлем чем-нибудь. Нужно отрезать все звуки и запахи. Это
поможет. А потом просто разговаривай со мной, чтобы я отвлекся.
Я услышал шелест ткани, и Абрайра начала оборачивать мне шею.
- Я могу сверху наложить смолистое покрытие и совершенно изолировать
тебя, но не знаю, как подействует запах, - сказала она, работая. - О чем
ты хочешь поговорить?
- Мне приснился плохой сон, - сказал я. - Покойный друг обвинил в том,
что я служу злому обществу.
Абрайра легко рассмеялась.
- Наверно, так и есть. Если правду утверждают социальные инженеры -
любое общество злое, тогда всякий, кто служит обществу, служит злу.
Она сказала это так легко, что я не поверил, что она понимает мою
тревогу.
- Ах! Ах! Но если общество злое, тогда нужно задать вопрос: что есть
зло? - Я почувствовал, что выход есть: если я запутаю вопрос в философских
аргументах и спорах, то чувство вины, которое грозит поглотить меня,
ослабнет.
Перфекто, сидевший у пушки, сказал:
- Нарушение территории другой личности - вот в чем корень всякого зла.
Таково простейшее определение зла.
Его слова удивили меня, отчасти потому что микрофон мой был отключен и
я думал, что он меня не слышит, а отчасти из-за полной неожиданности его
ответа.
Перфекто продолжал:
- Когда человек ворует, он нарушает территорию другого. Когда убивает,
нарушает территорию другого. Когда спит с чужой женой, тоже нарушает
территорию. Когда клевещет на тебя, лишает тебя доброго имени, которое ты
заработал своими поступками. У людей все моральные нормы основаны на
территориализме. И всякое зло возникает при нарушении чужой территории.
Ответ Перфекто показался мне совершенно неожиданной концепцией, и я
спросил:
- Тогда что же такое добро?
Перфекто ответил:
- Допуск чужого на твою территорию, отказ от собственного
территориализма: хорошо раздавать свои деньги бедным. Хорошо отдать одежду
нагому. Хорошо приютить бездомных в твоем доме. Добро - это когда ты
увеличиваешь чужую территорию, уменьшая свою. Вы, люди, считаете, что
добро - это отказ от территориализма.
Я не мог принять такую упрощенную философию. Возможно, Перфекто просто
хочет отвлечь меня своим спором. Поэтому ловит меня на приманку своих
аргументов. Впрочем, он уже говорил нечто подобное, сказал, что я убивал,
защищая свою территорию. Но я не думал, что он выработал целую философскую
систему, основанную на территориализме. Я обдумал его слова.
- Мне кажется, что существует добро и зло, не имеющее отношения к
территориализму, - сказал я, хотя не мог тогда и не могу сейчас привести
пример, не связанный с этой концепцией.
Перфекто немного подумал.
- Нет, территориализм - единственное мерило, с помощью которого вы,
люди, определяете добро и зло. Некоторые моральные нормы не имеют
отношения к добру и злу, они просто определяют человека как элемент своей
культуры, и поэтому вы, люди, иногда воображаете, что добро и зло
относительны, что у них нет основы в биологической или духовной
реальности. Например, правоверный еврей может счесть другого еврея,
отрицающего необходимость обрезания, злым, но за пределами этой культуры
все понимают, что принятие обрезания или отказ от него - не вопрос морали.
Это просто утверждение своей принадлежности к культуре. Ты носишь именно
такую одежду и употребляешь именно такие невербальные средства, просто
обозначая свое членство в культуре. Если ты неожиданно станешь одеваться
во все черное и подолгу гулять после полуночи, другие члены твоей культуры
решат, что ты зол и опасен. Вы, люди, всегда определяли добро и зло
исключительно на территориальных инстинктах. Вот что такое добро и зло. Я
удивлен, что ты не заметил этого в последние четыре тысячи лет. Я...
Я оборвал его. Мне пришла в голову мысль, вызывающая мысль.
- Тогда согласно твоей теории морали, Перфекто, поскольку твой инстинкт
территориализма искусственно генетически усилен, разве ты не станешь
утверждать, что вы, химеры, моральнее людей?
Мне этот вопрос показался очень важным, так как социалисты утверждают,
что улучшают мораль людей, ослабляя их территориализм. Они считают, что
истинный коммунизм будет достигнут только тогда, когда мы будем думать о
себе не как об индивидуумах, но только как о части целого. Другие
социалисты говорят, что это только приведет к появлению расы лентяев, у
которых не будет никаких побудительных мотивов для увеличения
производительности труда.
- Может быть. Мы инстинктивно лучше сознаем, что социально приемлемо
для нас. Мы, химеры, меньше расположены нарушать территорию других, но мы
также совсем не расположены отдавать собственную территорию. Но, возможно,
степень территориализма не имеет значения. Значение имеет только действие
по отношению к собственной территории и территории других. И когда мы
грешим, мы платим дороже - чувством вины.
- Тогда почему ты участвуешь в этой войне? Почему не признаешь
территорий Мотоки и ябадзинов? Почему ты убил Люсио?
Перфекто повесил голову и не ответил. Абрайра негромко, но сердито
сказала:
- Мы, химеры, не уважаем вашу территорию, потому что вы, люди, никогда
не уважали нашу. Вы всегда боялись нас - потому что мы не такие, мы
сильнее вас, умнее и искуснее. И поэтому люди отбирали у нас дома,
отказывали нам в равной плате, старались лишь нас самоуважения. Люди
утратили право на то, чтобы с ними обращались как с равными в морали. Ты
спрашиваешь, почему Перфекто убил Люсио. Он сделал это ради тебя! Чтобы ты
сам не...
- Довольно! - закричал Перфекто.
Абрайра продолжала:
- ...чтобы ты сам не испытывал бремени вины за убийство Люсио. Он
видел, как мучит тебя вина...
- Молчи! - кричал Перфекто. Из его горла послышалось рычание, он дрожал
всем телом. Я понял, что он плачет. И что Абрайра права. Перфекто убил
Люсио, чтобы принять на себя мою вину, и налил себе чашу, которую не смог
осушить.
Я снова уснул, и на этот раз злые сны не преследовали меня. Однажды
проснулся ненадолго: бушевала буря, подобной которой я не видел; вокруг
темно-красная ночь, грохочет гром. Прямо впереди поднимались три смерча,
но я остался к этому равнодушен. Перфекто вел машину, Абрайра лежала на
полу рядом со мной, голову она обернула тканью, чтобы защититься от
жалящего песка. Я снова задумался о философии территориализма Перфекто и
сквозь нее взглянул на собственные представления о добре и зле. И хотя
согласился, что могу взглянуть на все с его точки зрения, словно теперь
его философия определяет и мои мысли, я все же попытался отыскать пробелы
в его логике. Не мог поверить, что химеры генетически созданы так, чтобы
быть моральнее людей. Но я вспомнил никитийских идеал-социалистов, того
нетерриториалистского человека, которого они мечтали создать; вспомнил
рассказы о бесчеловечных убийствах, совершенных химерами. И долго думал об
этих существах, территории которых мы постоянно нарушаем; о других,
которым отдаем свои территории, и неожиданно понял, что всю жизнь я не
делал ни того, ни другого: не отдавал и не брал, и в результате люди
оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.
Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер. На
мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.
Меня беспокоил сон о Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу злому
обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если искал
его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я вспомнил,
что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал это
комплиментом. Но если присмотреться к слову caballero, увидишь, что у него
общий корень со словом chivalry (рыцарство), и назвать человека caballero
значит сказать, что у него благородное происхождение, что он силен и
искусен в военном деле. И только в обществе убийц такой эпитет может
рассматриваться как комплимент.
Социальные инженеры считают, что любое общество зло. И эта вера
позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он
принесет. Я решил, что их философия - обман, хитрость, чтобы одурачить
самих себя. Я не могу жить в злом обществе.
Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли оставить его, не
изменившись сам. Единственная попытка изменить общество, с которой я
знаком, это попытка никитийских идеал-социалистов, но их методы всегда
вызывали во мне отвращение. Символ веры идеал-социалистов начинается так:
"Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми
мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят
выше целей индивидуума". Звучит прекрасно. Но тут просто утверждается, что
общество значит больше индивидуума, а я никогда не мог в это поверить.
Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была
эффективной, созданное с соответствии с этой программой общество должно
находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры
идеал-социалистов: чтобы их "благородный эксперимент" преуспел, они должны
уничтожить другие культуры - либо поглощением, либо геноцидом. Для тех,
кто верит в идеал-социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не
верит, совсем наоборот.
И, размышляя над этим, я понял, что идеал-социалисты, создавая свое
общество, тут же разлагают его. Они мочатся в собственную питьевую воду,
так сказать, потому что верят: их идеалы будут процветать в обществе,
отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что
преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не
утратит любви к человечеству и благородства.
И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал-социализм извне, видят, что
вся эта система зла. Мы видим убийства, предательство, видим, как
уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, и у
нас вся система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общества
при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал-социализма. Но
гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.
Я решил никогда больше не служить злому обществу. Не стану служить
своему обществу. Я принялся пересматривать свои убеждения и думал, как
уничтожить их. "Как можно освободиться от подсознательных верований?"
думал я. Как сказала Абрайра, у каждого из нас тысячи представлений,
наложенных на нас нашей культурой. Я ожидаю, что люди обязательно ходят в
обуви и расчесывают волосы. Такие представления я не могу уничтожить, как
же тогда мне уничтожить представления, выработанные всей жизнью, такие, о
которых я даже не подозреваю? Легче было бы рыбе прожить без воды. И я
понял, что мне придется покинуть свое общество. Остаться в нем означает
разложиться. Среди всего этого количества утопий, которые пытаются
организовать меж звезд, для меня должно найтись место, где я обрету мир.
Я снова уснул и проснулся в ослепительных лучах солнца. Выл ветер, и
ветви деревьев качались, чуть не ломаясь. По небу неслись яркие облака,
почва влажная. Буря только что кончилась. Я лежу на боку в
ультрафиолетовой траве и гляжу на небольшой пруд с крутыми берегами, почти
круглый по форме. Абрайра, Мавро и Перфекто набирают из пруда воду в ведро
и пьют. Губы у меня растрескались от жажды.
На дальней стороне пруда из леса вышло существо, темно-зеленое
маслянистое животное с длинным сегментированным телом и небольшими
клешнями. Оно двигалось, прижимаясь к поверхности, и было не выше кошки,
но длиной с человека. Я пытался вспомнить, что оно мне напоминает:
скорпиона без жалящего хвоста, краба, вытащенного из панциря. Пытался
определить, травоядное это, хищник или стервятник, но у меня не было
данных. Оно подползло к воде. И я понял, что оно само по себе. Одно.
Не знаю, есть ли у него аналог на Земле, можно ли его описать как
что-то "похожее"; на Земле нет ничего похожего на это существо. Проводить
простые ассоциации, утверждать, что на Пекаре все похоже на что-то на
Земле, просто несправедливо. К тому же помешает мне разобраться в истинной
природе этих существ и может оказаться опасным.
Абрайра дала мне попить. У меня кружилась голова.
- Тебе лучше? - спросила она. Села рядом со мной и положила мою голову
себе на колени.
- Немного.
- Могу я помочь?
- Говори со мной. Займи мой мозг чем-нибудь приятным.
- Ну, давай найдем что-нибудь утешительное. Мне интересно, каково это
иметь семью. Твоя мать мертва. Расскажи мне об отце, братьях и сестрах.
- Отец? - спросил я. - Мой отец... - И ничего не смог придумать. Отец.
Я помню, как отец сидит в кресле и плачет после смерти матери, а дети Евы
карабкаются на него. А что было потом, не могу вспомнить. Ничего. Не
только ничего о нем не знаю и не слышал. Я даже не могу вспомнить, чтобы
думал об этом. Совершенно неожиданное ощущение. Словно я пришел на
экзамен, а профессор экзаменует меня по предмету, о котором я даже не
слышал. Отец. Я вернулся назад. Помню об отце все после смерти матери.
- Мой отец, - закричал я, - был слабый и циничный человек. Он был
безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил:
"Неизученная жизнь недостойна жизни, но и изученная не лучше". После
смерти матери он... он...
Я был ошеломлен. После смерти матери он перестал для меня существовать.
Я встал, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только два
объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, или произошло нечто
настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце.
Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил
тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из
спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо
округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и
расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских
аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет, круглые камни
погрузились в землю. Но их вид наполнил меня благоговением. Они очень
похожи на камни, которые бросал в нас пустынный владыка, но эти огромны, а
спиральное расположение свидетельствует как будто об их искусственном
происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь
дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так
расположил камни.
В этот день мы добрались до берега. Я пытался что-нибудь вспомнить об
отце, но не смог ничего, абсолютно ничего. И гадал, почему я блокировал
воспоминания о нем. Может, узнал, что на самом деле он убил мою мать?
Может, он трусливо убил себя сразу после смерти матери? Я подумал, что
если создам сценарий, близкий к правде, смогу вспомнить. Но тут же
обнаружил, что у меня в памяти еще один провал - провал, в котором должна
находиться Татьяна, девочка из моих снов. Почему, если она так важна для
меня, я помню только ее лицо и имя? Я не мог ответить на этот вопрос.
По-прежнему дул сильный ветер. Вечером мы остановились, и компадрес
посадили меня спиной к дереву. Руки и ноги не слушались меня, словно их
вообще не стало. У меня едва хватило энергии, чтобы поесть; я чувствовал
себя слабым, как ребенок. И долго лежал без сна и думал об отце.
На следующее утро я проснулся в машине, летящей над землей. Я лежал на
спине и больше не слышал прибоя. Чувствовал себя обособленным от всего. От
скелеты растений. Я пытался справиться с окружением, устанавливая
ассоциации, сравнивая растения и животных с чем-то знакомым на Земле.
Желтые лианы-паразиты, свисающие с mizu hakobinin, как кишки с живота
раненого шакала, не очень отличаются от эпифитов и вьюнков Южной Америки.
Мускусные броненосцы видны были повсюду, они рылись своими крошечными
лапками в листве, оставляя за собой вонючий след и полуобглоданные ветви.
Главное травоядное - по функции олень, по внешности мешок с картошкой. Мы
проезжали кусты, на которых висели сладкие плоды в форме почек и гнили на
солнце, а тысячи опаловых птиц и крошечных грызунов пожирали эти плоды.
Похоже на поля манго, где кормятся макао и опоссумы. Много часов мы
пересекали большое море Аруку Уми, потом оказались в лесу больших, с
перечным запахом, сине-серых деревьев, со стволами в форме веретена, с
красными пузырями, наполненными газом, эти пузыри свисали с каждой ветки и
качались в воздухе. Похоже на леса водорослей в земных морях. Лес очень
редкий, и ехать через него легко. Но ассоциации не выдерживали, не
облегчали боль, и я все время обнаруживал, что они рвутся.
Мы проезжали mizu hakobinin, и Мавро сказал, что хочет пить. Мы
остановились, и он выстрелил в экзоскелет этого существа. Экзоскелет
треснул, и оттуда хлынули тысячи литров воды, а в воде оказались сотни
живых существ: полупрозрачные лягушки без передних лап, крошечные манты
цвета патоки, покрытые броней угри с острыми зубами, множество насекомых
самой разной наружности. Внутри mizu hakobinin располагалось целое море со
своей собственной экологией.
На наших глазах большие пластины хитина подплыли к отверстию и начали
задерживать уходящую воду, как кровельная дранка в желобе; неожиданно
поток прекратился. Существо занималось самовосстановлением.
Но животные из его брюха бились на горячей поверхности и умирали. Mizu
hakobinin не простой аналог бочкообразного кактуса, и отличия казались
огромными.
Увидев всю эту живность в воде, Мавро не захотел пить. Мы отъехали, и я
закрыл глаза и постарался ни на что не смотреть. Затаил дыхание, отрезал
запахи, стал напевать про себя, чтобы заглушить звуки. Не подействовало.
Время от времени доносился какой-то запах или звук, и я невольно
открывал глаза. Повсюду жизнь: восемь больших красных пауков размером с
кошку сидят в расщелине и деловито жужжат хитиновыми крыльями, как саранча
- коты, распевающие любовные песни в ночном переулке, сказал я себе.
Опаловый воздушный змей, с дурным запахом, обвился пластиковыми зелеными
крыльями вокруг красного пузыря, как куколка, очевидно, кормится каким-то
плодом, - летучая мышь на дереве папайя возле моего дома в Панаме. Пруд со
стоячей коричневой водой, сразу под его поверхностью ходят кругами голубые
угри, они гоняются за собственными хвостами и стонут - песни зубатки.
Поверх тростников висит пустой экзоскелет гигантской куколки размером с
мою руку, с мордой мухи - стрекоза, отрастившая крылья. Порыв ветра
пронесся по полю желтого хлопка, разбросав пушистые шарики, пахнущие
эфиром. От этого запаха разбухли и закрылись мои носовые полости. И в этом
поле стая животных, похожих на бесхвостых волков с голыми мордами,
торжествующе и радостно выла, пожирая перевернутого броненосца. На закате
искривленное старое дерево выпустило цветы, такие белые, что солнце,
отражаясь, превратило их в факелы. И все это вызывало у меня головную
боль. Хотелось вырвать глаза и проткнуть барабанные перепонки. Вечернее
небо заполнили желтые, зеленые, пурпурные и синие ленты oparu no tako, как
вены матки, окружающей зародыш. И я понял, что эта планета - живое
существо, со своей экологией и биосферой. Испытал мистическое чувство
открытия. "Что вырастет в этой матке?" - подумал я. Воздух был наполнен
электричеством. На горизонте повисли огромные грозовые тучи, как
грибообразные облака после ядерного нападения. Все инстинкты требовали
укрыться. Я плакал, бранился, потом понял, что пытаюсь зарыться в пол в
поисках медицинской сумки с болеутоляющим.
А потом, должно быть, мое тело перекрыло все органы чувств, потому что
я потерял сознание. А подсознание наслало ужасные галлюцинации, где образы
Пекаря накладывались на земные образы. Мы мчались в своей машине по скалам
Пекаря в сумерках. В ушах у меня звучали голоса, давно умершие люди вели
нескончаемые и непонятные разговоры.
- Ты видел сеньору Гардосу? - спрашивала моя мать. - Она так
растолстела. Какой стыд!
А отец кричал на нее:
- Мне все равно! Как мы проживем, если снова подняли налоги?!
Я слушал эту болтовню, словно она столь же незначительна, как жужжание
пчелы. В пустынном небе, там, где должны быть опаловые воздушные шары,
повисли какие-то ленты. На горизонте я что-то увидел - что-то бежит в
вертикальном положении, как человек. Я попытался разглядеть подробности, и
глаза мои превратились в телескопы. И я ясно увидел двух пустынных
владычиц, они спотыкались на красных камнях, передние конечности у них
вырваны, и из углублений на плечах капает кровь. Я замигал и постарался
забыть это зрелище, а они молили:
- Анжело, Анжело, вернись и накорми нас!
Я узнал голоса - девочка Татьяна и Тамара. Это они бегут ко мне, у них
отрублены руки и груди, и они умоляют: "Анжело! Анжело!" Я отскочил от
них, и вокруг все почернело. Спокойным повелительным тоном заговорил
Завала. Слышался смех, словно он участвует в вечеринке. Я наклонился
вперед, чтобы лучше слышать, но чьи-то руки удержали меня, сжали мне
грудь. Я попытался заговорить, но губы обгорели от ветра и солнца. Я
понял, что на мне шлем, а разговаривают с помощью микрофонов. Держит меня
руками Завала и что-то шепчет мне на ухо. Завала говорит:
- Конечно, при взгляде извне все культуры в равной степени кажутся
злыми, но если заглянуть изнутри, увидишь, что большинство апельсинов
заражены раком. Поэтому у тебя такое зловонное дыхание. Ты слушаешь людей,
запрограммированных социальными инженерами. Но я знавал людей, у которых
была заменена хромосома 116 в гене 21755394200001, и у них повышенная
сопротивляемость к вирусам посещения. Сунь нож такому в живот, ты, везучий
cabron [козел (исп.)], и увидишь, как засияют его глаза.
Я всмотрелся в дымку. Завала меня не держит. На меня смотрит крошечными
черными глазками в складках жира улыбающаяся пурпурная морда речного
дракона.
Я снова потерял сознание. Надо мной светились два глаза, один синий,
другой белый. Это Флако, а злобной идиотской улыбкой ему служит вспышка
молнии. Голосом грома он заговорил:
- Hola, Анжело! Где ты был? Мы все ждем тебя здесь в раю, вечеринка
сейчас начнется. У разносчиков на ярмарке есть durnos [персики (исп.)] -
со вкусом бананов и запахом цветов страсти.
- Прости, - сказал я. Не мог понять, где нахожусь. - Я заблудился.
Война. Я был очень занят - убивал людей.
- Ха! Это плохо! Вот что случается, когда служишь злому обществу, -
фыркнул Флако.
Его обвинение врезалось в меня, как скальпель.
- Нет! Я не служил злу! - Но тут же вспомнил свою юношескую клятву дону
Хосе Миранде: много раз я клялся служить обществу и завоевать его
благодарность. А потом вспомнил, как сообразил, что нахожусь в обществе
убийц. И в словах Флако правда. Я слуга злого общества.
- Верховный жрец конгрегации демонов, - сказал Флако. - Не отпирайся.
Бесчеловечные социалисты. Годятся только на удобрение сада. Но, ах, у нас
durnos твоих любимых сортов. С вкусом банана, с запахом цветов страсти.
Какие хочешь?
Он взглядом требовал ответа. Глаза его сверкали. Они проникали в самый
центр моего существа.
- Бананы! - закричал я.
- Ха! Ответ неверный!
И я понял, что должен был попросить цветов страсти, страстоцветов, -
чтобы жизнь моя наполнилась страстью. Даже Завала знал бы верный ответ.
- Прости! - закричал я.
Я смотрел на темную тучу, за ней только что исчезли Роджин и Шинджу. Мы
в пустыне, перед нами край каньона.
Рядом со мной Абрайра; опираясь на поручень, она держит меня руками и
успокаивает.
- Успокойся, - говорит она, - успокойся. Она снимает свой шлем и
надевает мне на голову. Шейное кольцо мне не соответствует, и я слышу
пробивающиеся запахи. Ветер бьет словно кулаками, машина дрожит, передо
мной над каньоном торчит в небо, как палец, скала высотой метров в
пятьдесят. И от этой скалы исходит поток синих и серебристых призрачных
фигур, похожих на полоски материи или ветви ивы; они в тишине поднимаются
к небу.
Все смотрят на них.
- Вы только поглядите! - благоговейно говорит Мавро. - Видели
когда-нибудь подобное?
Слышится шелест песка и камни.
Все просто сидели и молча смотрели, и я наконец понял, что это просто
стая биолюминесцирующих oparu no tako, они поднимаются в восходящем
термальном потоке над каньоном и еще выше в воздух. Брюхо у них светится
голубоватым светом, а тепло их тела мои глаза регистрируют как платиновый
блеск. Красная молния ударила в дальний край каньона.
Мавро включил двигатель. И двинул машину по краю пустыни.
Ветер свистел в моем шлеме. Каньон, который мы огибали, как трещина в
мире, и мне все время казалось, что мы в нее упадем. Я начал дышать
тяжело. Закрыл глаза, постарался блокировать все ощущения. "Думай о
чем-нибудь другом, - решил я. - Займи свой мозг". Я попытался представить
свой дом в Панаме, добрые времена на ярмарке. Боль стала невыносима. Я
застонал.
- Ты не спишь? - спросила Абрайра. Она наклонилась ко мне, чтобы
услышать ответ. Микрофон в моем шлеме отключен, поэтому она коснулась
передней части шлема, чтобы слышать.
- Si.
- Что случилось? Ты кричал на нас, потом начинал смеяться. Я думаю, это
от удара по голове. Но почему ты только сейчас сдал?
- Сенсорная перегрузка, - ответил я. - Экошок. Слишком много чуждых
запахов и звуков. Не могу этого выдержать.
- Мы привыкали два года, - сказала Абрайра. - Через шесть месяцев
симулятор добавил звуки и запахи.
- Да, так и должно быть. Постепенно привыкать к местности. - Я лег и
закрыл глаза. Хотел снять шлем, чтобы потереть виски.
- Что мы можем для тебя сделать? - спросила Абрайра.
- Оберните мне шлем чем-нибудь. Нужно отрезать все звуки и запахи. Это
поможет. А потом просто разговаривай со мной, чтобы я отвлекся.
Я услышал шелест ткани, и Абрайра начала оборачивать мне шею.
- Я могу сверху наложить смолистое покрытие и совершенно изолировать
тебя, но не знаю, как подействует запах, - сказала она, работая. - О чем
ты хочешь поговорить?
- Мне приснился плохой сон, - сказал я. - Покойный друг обвинил в том,
что я служу злому обществу.
Абрайра легко рассмеялась.
- Наверно, так и есть. Если правду утверждают социальные инженеры -
любое общество злое, тогда всякий, кто служит обществу, служит злу.
Она сказала это так легко, что я не поверил, что она понимает мою
тревогу.
- Ах! Ах! Но если общество злое, тогда нужно задать вопрос: что есть
зло? - Я почувствовал, что выход есть: если я запутаю вопрос в философских
аргументах и спорах, то чувство вины, которое грозит поглотить меня,
ослабнет.
Перфекто, сидевший у пушки, сказал:
- Нарушение территории другой личности - вот в чем корень всякого зла.
Таково простейшее определение зла.
Его слова удивили меня, отчасти потому что микрофон мой был отключен и
я думал, что он меня не слышит, а отчасти из-за полной неожиданности его
ответа.
Перфекто продолжал:
- Когда человек ворует, он нарушает территорию другого. Когда убивает,
нарушает территорию другого. Когда спит с чужой женой, тоже нарушает
территорию. Когда клевещет на тебя, лишает тебя доброго имени, которое ты
заработал своими поступками. У людей все моральные нормы основаны на
территориализме. И всякое зло возникает при нарушении чужой территории.
Ответ Перфекто показался мне совершенно неожиданной концепцией, и я
спросил:
- Тогда что же такое добро?
Перфекто ответил:
- Допуск чужого на твою территорию, отказ от собственного
территориализма: хорошо раздавать свои деньги бедным. Хорошо отдать одежду
нагому. Хорошо приютить бездомных в твоем доме. Добро - это когда ты
увеличиваешь чужую территорию, уменьшая свою. Вы, люди, считаете, что
добро - это отказ от территориализма.
Я не мог принять такую упрощенную философию. Возможно, Перфекто просто
хочет отвлечь меня своим спором. Поэтому ловит меня на приманку своих
аргументов. Впрочем, он уже говорил нечто подобное, сказал, что я убивал,
защищая свою территорию. Но я не думал, что он выработал целую философскую
систему, основанную на территориализме. Я обдумал его слова.
- Мне кажется, что существует добро и зло, не имеющее отношения к
территориализму, - сказал я, хотя не мог тогда и не могу сейчас привести
пример, не связанный с этой концепцией.
Перфекто немного подумал.
- Нет, территориализм - единственное мерило, с помощью которого вы,
люди, определяете добро и зло. Некоторые моральные нормы не имеют
отношения к добру и злу, они просто определяют человека как элемент своей
культуры, и поэтому вы, люди, иногда воображаете, что добро и зло
относительны, что у них нет основы в биологической или духовной
реальности. Например, правоверный еврей может счесть другого еврея,
отрицающего необходимость обрезания, злым, но за пределами этой культуры
все понимают, что принятие обрезания или отказ от него - не вопрос морали.
Это просто утверждение своей принадлежности к культуре. Ты носишь именно
такую одежду и употребляешь именно такие невербальные средства, просто
обозначая свое членство в культуре. Если ты неожиданно станешь одеваться
во все черное и подолгу гулять после полуночи, другие члены твоей культуры
решат, что ты зол и опасен. Вы, люди, всегда определяли добро и зло
исключительно на территориальных инстинктах. Вот что такое добро и зло. Я
удивлен, что ты не заметил этого в последние четыре тысячи лет. Я...
Я оборвал его. Мне пришла в голову мысль, вызывающая мысль.
- Тогда согласно твоей теории морали, Перфекто, поскольку твой инстинкт
территориализма искусственно генетически усилен, разве ты не станешь
утверждать, что вы, химеры, моральнее людей?
Мне этот вопрос показался очень важным, так как социалисты утверждают,
что улучшают мораль людей, ослабляя их территориализм. Они считают, что
истинный коммунизм будет достигнут только тогда, когда мы будем думать о
себе не как об индивидуумах, но только как о части целого. Другие
социалисты говорят, что это только приведет к появлению расы лентяев, у
которых не будет никаких побудительных мотивов для увеличения
производительности труда.
- Может быть. Мы инстинктивно лучше сознаем, что социально приемлемо
для нас. Мы, химеры, меньше расположены нарушать территорию других, но мы
также совсем не расположены отдавать собственную территорию. Но, возможно,
степень территориализма не имеет значения. Значение имеет только действие
по отношению к собственной территории и территории других. И когда мы
грешим, мы платим дороже - чувством вины.
- Тогда почему ты участвуешь в этой войне? Почему не признаешь
территорий Мотоки и ябадзинов? Почему ты убил Люсио?
Перфекто повесил голову и не ответил. Абрайра негромко, но сердито
сказала:
- Мы, химеры, не уважаем вашу территорию, потому что вы, люди, никогда
не уважали нашу. Вы всегда боялись нас - потому что мы не такие, мы
сильнее вас, умнее и искуснее. И поэтому люди отбирали у нас дома,
отказывали нам в равной плате, старались лишь нас самоуважения. Люди
утратили право на то, чтобы с ними обращались как с равными в морали. Ты
спрашиваешь, почему Перфекто убил Люсио. Он сделал это ради тебя! Чтобы ты
сам не...
- Довольно! - закричал Перфекто.
Абрайра продолжала:
- ...чтобы ты сам не испытывал бремени вины за убийство Люсио. Он
видел, как мучит тебя вина...
- Молчи! - кричал Перфекто. Из его горла послышалось рычание, он дрожал
всем телом. Я понял, что он плачет. И что Абрайра права. Перфекто убил
Люсио, чтобы принять на себя мою вину, и налил себе чашу, которую не смог
осушить.
Я снова уснул, и на этот раз злые сны не преследовали меня. Однажды
проснулся ненадолго: бушевала буря, подобной которой я не видел; вокруг
темно-красная ночь, грохочет гром. Прямо впереди поднимались три смерча,
но я остался к этому равнодушен. Перфекто вел машину, Абрайра лежала на
полу рядом со мной, голову она обернула тканью, чтобы защититься от
жалящего песка. Я снова задумался о философии территориализма Перфекто и
сквозь нее взглянул на собственные представления о добре и зле. И хотя
согласился, что могу взглянуть на все с его точки зрения, словно теперь
его философия определяет и мои мысли, я все же попытался отыскать пробелы
в его логике. Не мог поверить, что химеры генетически созданы так, чтобы
быть моральнее людей. Но я вспомнил никитийских идеал-социалистов, того
нетерриториалистского человека, которого они мечтали создать; вспомнил
рассказы о бесчеловечных убийствах, совершенных химерами. И долго думал об
этих существах, территории которых мы постоянно нарушаем; о других,
которым отдаем свои территории, и неожиданно понял, что всю жизнь я не
делал ни того, ни другого: не отдавал и не брал, и в результате люди
оставались для меня незнакомцами, как прохожие на улице.
Вторично я проснулся в темноте, в тихой пещере, снаружи ревел ветер. На
мне не было шлема Абрайры, и в пещере пахло влагой и пылью.
Меня беспокоил сон о Флако. Флако обвинил меня в том, что я служу злому
обществу. И если мое общество злое, подумал я, то я тоже злой, если искал
его благодарности. Все равно что брать деньги у преступника. Я вспомнил,
что многие годы меня называли caballero, джентльмен, и я считал это
комплиментом. Но если присмотреться к слову caballero, увидишь, что у него
общий корень со словом chivalry (рыцарство), и назвать человека caballero
значит сказать, что у него благородное происхождение, что он силен и
искусен в военном деле. И только в обществе убийц такой эпитет может
рассматриваться как комплимент.
Социальные инженеры считают, что любое общество зло. И эта вера
позволяет им создавать любой мир, независимо от того, какие страдания он
принесет. Я решил, что их философия - обман, хитрость, чтобы одурачить
самих себя. Я не могу жить в злом обществе.
Я решил оставить свое общество и подумал, смогу ли оставить его, не
изменившись сам. Единственная попытка изменить общество, с которой я
знаком, это попытка никитийских идеал-социалистов, но их методы всегда
вызывали во мне отвращение. Символ веры идеал-социалистов начинается так:
"Мы верим, что для достижения гармонических взаимоотношений между людьми
мы должны создать новое общество, в котором общие благородные цели стоят
выше целей индивидуума". Звучит прекрасно. Но тут просто утверждается, что
общество значит больше индивидуума, а я никогда не мог в это поверить.
Но они считают также: чтобы программа социальной инженерии была
эффективной, созданное с соответствии с этой программой общество должно
находиться в культурной изоляции. И отсюда другой символ веры
идеал-социалистов: чтобы их "благородный эксперимент" преуспел, они должны
уничтожить другие культуры - либо поглощением, либо геноцидом. Для тех,
кто верит в идеал-социализм, это прекрасное решение, но для тех, кто не
верит, совсем наоборот.
И, размышляя над этим, я понял, что идеал-социалисты, создавая свое
общество, тут же разлагают его. Они мочатся в собственную питьевую воду,
так сказать, потому что верят: их идеалы будут процветать в обществе,
отдельные члены которого могут при этом разложиться. Считают, что
преданный социалист имеет право убивать невинных граждан и при этом сам не
утратит любви к человечеству и благородства.
И поэтому те из нас, кто смотрит на идеал-социализм извне, видят, что
вся эта система зла. Мы видим убийства, предательство, видим, как
уничтожают людей и не уважают человечество, распространяя эти идеи, и у
нас вся система вызывает отвращение. Как сказала Абрайра, всякое общества
при взгляде извне кажется злым. Я легко вижу зло идеал-социализма. Но
гораздо труднее увидеть зло в собственном обществе.
Я решил никогда больше не служить злому обществу. Не стану служить
своему обществу. Я принялся пересматривать свои убеждения и думал, как
уничтожить их. "Как можно освободиться от подсознательных верований?"
думал я. Как сказала Абрайра, у каждого из нас тысячи представлений,
наложенных на нас нашей культурой. Я ожидаю, что люди обязательно ходят в
обуви и расчесывают волосы. Такие представления я не могу уничтожить, как
же тогда мне уничтожить представления, выработанные всей жизнью, такие, о
которых я даже не подозреваю? Легче было бы рыбе прожить без воды. И я
понял, что мне придется покинуть свое общество. Остаться в нем означает
разложиться. Среди всего этого количества утопий, которые пытаются
организовать меж звезд, для меня должно найтись место, где я обрету мир.
Я снова уснул и проснулся в ослепительных лучах солнца. Выл ветер, и
ветви деревьев качались, чуть не ломаясь. По небу неслись яркие облака,
почва влажная. Буря только что кончилась. Я лежу на боку в
ультрафиолетовой траве и гляжу на небольшой пруд с крутыми берегами, почти
круглый по форме. Абрайра, Мавро и Перфекто набирают из пруда воду в ведро
и пьют. Губы у меня растрескались от жажды.
На дальней стороне пруда из леса вышло существо, темно-зеленое
маслянистое животное с длинным сегментированным телом и небольшими
клешнями. Оно двигалось, прижимаясь к поверхности, и было не выше кошки,
но длиной с человека. Я пытался вспомнить, что оно мне напоминает:
скорпиона без жалящего хвоста, краба, вытащенного из панциря. Пытался
определить, травоядное это, хищник или стервятник, но у меня не было
данных. Оно подползло к воде. И я понял, что оно само по себе. Одно.
Не знаю, есть ли у него аналог на Земле, можно ли его описать как
что-то "похожее"; на Земле нет ничего похожего на это существо. Проводить
простые ассоциации, утверждать, что на Пекаре все похоже на что-то на
Земле, просто несправедливо. К тому же помешает мне разобраться в истинной
природе этих существ и может оказаться опасным.
Абрайра дала мне попить. У меня кружилась голова.
- Тебе лучше? - спросила она. Села рядом со мной и положила мою голову
себе на колени.
- Немного.
- Могу я помочь?
- Говори со мной. Займи мой мозг чем-нибудь приятным.
- Ну, давай найдем что-нибудь утешительное. Мне интересно, каково это
иметь семью. Твоя мать мертва. Расскажи мне об отце, братьях и сестрах.
- Отец? - спросил я. - Мой отец... - И ничего не смог придумать. Отец.
Я помню, как отец сидит в кресле и плачет после смерти матери, а дети Евы
карабкаются на него. А что было потом, не могу вспомнить. Ничего. Не
только ничего о нем не знаю и не слышал. Я даже не могу вспомнить, чтобы
думал об этом. Совершенно неожиданное ощущение. Словно я пришел на
экзамен, а профессор экзаменует меня по предмету, о котором я даже не
слышал. Отец. Я вернулся назад. Помню об отце все после смерти матери.
- Мой отец, - закричал я, - был слабый и циничный человек. Он был
безнадежный неудачник. Бросал одну работу за другой. Часто говорил:
"Неизученная жизнь недостойна жизни, но и изученная не лучше". После
смерти матери он... он...
Я был ошеломлен. После смерти матери он перестал для меня существовать.
Я встал, и меня охватил ужасный страх. Я мог привести только два
объяснения: либо у меня серьезно пострадал мозг, или произошло нечто
настолько ужасное, что я полностью блокировал все воспоминания об отце.
Мне хотелось убежать, но бежать было некуда. Я очень встревожился и кончил
тем, что принял новую дозу болеутоляющего, чтобы опять уснуть.
Мы миновали обширные равнины и оказались в неглубоком каньоне из
спрессованной грязи. А в каньоне увидели много обветренных камней, грубо
округленных, как шары. Каждый камень достигал восьми метров в высоту, и
расположены они были спиралью, как рисунки в пещерах австралийских
аборигенов. За многие сотни, а может, тысячи лет, круглые камни
погрузились в землю. Но их вид наполнил меня благоговением. Они очень
похожи на камни, которые бросал в нас пустынный владыка, но эти огромны, а
спиральное расположение свидетельствует как будто об их искусственном
происхождении. Я все время ожидал увидеть вход в пещеру, какую-нибудь
дверь на склоне, какие-нибудь росписи. Но не было ни следа тех, кто так
расположил камни.
В этот день мы добрались до берега. Я пытался что-нибудь вспомнить об
отце, но не смог ничего, абсолютно ничего. И гадал, почему я блокировал
воспоминания о нем. Может, узнал, что на самом деле он убил мою мать?
Может, он трусливо убил себя сразу после смерти матери? Я подумал, что
если создам сценарий, близкий к правде, смогу вспомнить. Но тут же
обнаружил, что у меня в памяти еще один провал - провал, в котором должна
находиться Татьяна, девочка из моих снов. Почему, если она так важна для
меня, я помню только ее лицо и имя? Я не мог ответить на этот вопрос.
По-прежнему дул сильный ветер. Вечером мы остановились, и компадрес
посадили меня спиной к дереву. Руки и ноги не слушались меня, словно их
вообще не стало. У меня едва хватило энергии, чтобы поесть; я чувствовал
себя слабым, как ребенок. И долго лежал без сна и думал об отце.
На следующее утро я проснулся в машине, летящей над землей. Я лежал на
спине и больше не слышал прибоя. Чувствовал себя обособленным от всего. От