Страница:
— Как же, как же, по-вашему, это я виновата?! — дрожащим голосом выкрикнула Нора. — Я у вас сколько лет прожила, а вы на меня думаете? Да пускай мне правую руку отрубят, коли я у кого из вас когда хоть единую пуговицу возьму!
Сгоряча она и впрямь протянула руку, будто подставляя ее под топор.
— Вот как перед богом! — торжественно заявила она и, заметив, что хозяйка хочет заговорить, продолжала с еще большим жаром. — Не видать мне спасенья на том свете, если я когда хоть иголку, хоть грош у кого из вас взяла. — Она так увлеклась, что уже себя не помнила. — Разрази меня гром! Всем святым клянусь! Чем хотите! Душой моей покойницы матери…
— Ох, Нора! — с жалостью вымолвила миссис Джек, покачала головой, отвернулась и, несмотря на всю свою досаду, невольно засмеялась, так нелепо-преувеличенно звучали эти клятвы.
«Нет, с ней говорить невозможно, — горько, презрительно-насмешливо думала миссис Джек. — Клянется и божится на все лады и воображает, что этим можно все исправить. Еще бы! Напьется виски Фрица, а потом пойдет в церковь — хоть ползком доползет, — и окропит себя святой водой, и выслушает проповедь, причем ни словечка не поймет, и вернется с чистой душой, вполне собой довольная… и при этом прекрасно знает, что кто-то из девушек берет чужие вещи!.. Странная штука все эти обряды и клятвы, — думалось ей дальше. — Точно и правда колдовство какое-то. Они создают подобие жизни для людей, у которых никакой своей жизни нет. И подобие истины — для тех, кто не сумел сам найти для себя какую-то истину. В них эти люди обретают любовь, красоту, немеркнущую истину, спасение души — все, на что мы надеемся в жизни и ради чего страдаем. Все, что нам, остальным, дается ценою нашей крови, тяжкими трудами, душевными муками и тоской, эти люди получают так легко, просто чудом, — насмешливо думала она, — стоит им только поклясться „спасением на том свете“ и „душой покойницы матери“!
— …Бог свидетель, и все святители, и сама пресвятая дева! — соловьем разливалась между тем горничная, и, когда эти слова дошли до сознания хозяйки, миссис Джек вновь устало повернулась к ней и сказала мягко, почти просительно:
— Ради бога, Нора, будьте же разумны! Что толку призывать в свидетели всех святых и деву Марию и ходить в церковь, если потом вы приходите домой и вовсю тянете виски мистера Джека? И еще обманываете людей, которые всегда были вам самыми лучшими друзьями! — с горечью воскликнула она. Но тут в угрюмом и растерянном взгляде горничной снова вспыхнул недобрый огонь, и миссис Джек продолжала чуть не со слезами: — Ну попробуйте же рассуждать здраво! Неужели вы ни на что лучшее не способны? Почему вы приходите ко мне нетрезвая и так себя ведете, когда вы ничего от нас не видели, кроме хорошего?
Голос ее дрожал от жалости и гнева, она была глубоко оскорблена — и то была не просто личная обида. Ей казалось, горничная предала то, что в жизни должно быть высоко и неприкосновенно: честность и цельность, веру в человеческие чувства — то, что надо свято блюсти и чтить всегда и везде.
— Что ж, мэм, — сказала Нора и тряхнула темноволосой головой, — я ж говорю, коли это вы на меня думаете…
— Да нет же, Нора. Хватит. — В голосе миссис Джек теперь слышались печаль, усталость, уныние, однако он прозвучал твердо и решительно. Она слегка махнула рукой. — Можете идти. Мне сейчас больше ничего не нужно.
Высоко вскинув голову, горничная твердым шагом направилась к двери, ее окаменевший затылок и выпрямленная спина яснее всяких слов выдавали чувства оскорбленной невинности и еле сдерживаемой ярости. На пороге она приостановилась, взялась за ручку двери и через плечо нанесла последний удар:
— Насчет того платья мисс Эдит… — Она снова тряхнула головой. — Коли оно не потерялось, так, верно, найдется. Я так думаю, может, которая из девушек взяла его взаймы, надеть разок, понимаете?
И она затворила за собой дверь.
Полчаса спустя мистер Фредерик Джек с номером «Гералд трибюн» под мышкой прошел по коридору. Настроение у него было отличное. Вспышка досады из-за звонка, что разбудил его среди ночи, уже забылась. Он легонько постучался в дверь жениной спальни и подождал. Никакого ответа. Он прислушался и постучал еще раз, потише.
— Ты здесь? — окликнул он.
Отворил дверь и, неслышно ступая, вошел.
Жена уже поглощена была самым первым из своих утренних дел. Она сидела спиной к двери за письменным столиком, что стоял в дальнем конце комнаты, между окон; слева на столе лежали стопки счетов, деловых и личных писем, справа — раскрытая чековая книжка. Миссис Джек озабоченно что-то писала. Пока муж пересекал комнату, она отложила перо, быстрым движением промокнула записку и уже собиралась ее сложить и сунуть в конверт, когда он заговорил.
— Доброе утро, — сказал он ласково и чуть насмешливо, как обычно обращаешься к тому, кто не заметил твоего появления.
Она вздрогнула и обернулась.
— А, здравствуй, Фриц! — весело воскликнула она. — Ну, как ты, а?
Он почти торжественно наклонился, мимолетно, дружески поцеловал ее в щеку, выпрямился, бессознательно слегка расправил плечи и одернул рукава и полы пиджака: вдруг какая-нибудь нечаянная складочка нарушает его безупречную представительность? Жена мигом оглядела его с головы до пят, оценила каждую мелочь его сегодняшнего костюма — ботинки, носки, отличного покроя брюки и пиджак, галстук и скромную гардению в петлице… Потом подалась вперед, подперла подбородок ладонью, вся воплощенное внимание, и смотрела теперь добродушно-озадаченно. «Я вижу, ты надо мной смеешься, — явственно говорило ее лицо. — Что же это я такого сделала?»
Мистер Джек подбоченился, слегка расставил ноги и поглядел на жену с притворной суровостью, за которой, однако, сквозило веселое добродушие.
— Ну, что такое? — нетерпеливо воскликнула она.
Вместо ответа мистер Джек протянул ей газету, которую до этой минуты прятал за спиной, развернул и постучал по странице указательным пальцем.
— Ты это видела?
— Нет. А что тут?
— Обозрение Эллиота в «Гералд трибюн». Хочешь послушать?
— Хочу. Почитай. Что он там пишет?
Мистер Джек стал в позу, пошуршал газетой, нахмурил брови, откашлялся с напускной важностью и, пытаясь под наигранно насмешливым тоном скрыть искреннее удовольствие и торжество, начал читать вслух:
— «Для этого нового спектакля мистер Шалберг пустил в ход весь арсенал присущих его таланту утонченных режиссерских приемов. Он блестяще все рассчитал, нашел точный ритм и меру — каждое слово, мизансцена, каждый жест идеально сочетаются с необычайно богатым оттенками, очень сдержанным и потому особенно убедительным актерским исполнением, — ничего подобного мы, пожалуй, в этом сезоне еще не видели. У него особый дар красноречивого — о, истинно красноречивого! — молчания, которое говорит несравненно больше, чем оглушительная, но почти всегда бессмысленная крикливость, господствующая на многих современных сценах. Все это ваш прилежный обозреватель имеет удовольствие повторить с восторгом, далеко выходящим за рамки обычного. Надо прибавить, что мистер Шалберг открыл нам в лице Монтгомери Мортимера прекрасный молодой талант, лучший из всех, какими нас порадовал нынешний сезон. И, наконец… — Мистер Джек с важностью откашлялся, потряс руками, так что газета внушительно зашуршала, и поверх нее с презабавным выражением поглядел на жену. И продолжал: — И, наконец, с неоценимой помощью мисс Эстер Джек он подарил нам безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости пишущего эти строки теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали. Для трех актов этой пьесы мисс Джек создала три набора выразительнейших декораций, они превзошли все, что доныне выполнено было ею в театре. Вот талант, который поистине не знает себе равных. Ваш скромный, но прилежный обозреватель глубоко убежден, что именно ей принадлежит первое место среди художников современного театра».
Тут мистер Джек умолк и, вскинув голову, с шутливой торжественностью посмотрел поверх газеты на жену.
— Ты, кажется, что-то сказала?
— О, господи! — воскликнула она, смеясь, лицо ее залил румянец радостного волнения. — Нет, вы слыхали? Это что ж такое, овация? — Она комически, нарочито еврейским жестом всплеснула руками. — Что еще он там пишет, а? — И с жадным нетерпением наклонилась к мужу.
— «Вот почему приходится сожалеть, — продолжал читать мистер Джек, — что блестящий дар мисс Джек не получает лучшей пищи, на которой он мог бы себя проявить, нежели пьеса, которую мы видели вчера в Арлингтонском театре. Ибо, как ни прискорбно, мы вынуждены признать, что сама по себе пьеса эта…»
— Ну, ладно. — Мистер Джек оборвал чтение на полуслове и отложил газету. — Дальше, сама понимаешь, так себе. — Он слегка пожал плечами. — Ни то ни се. В общем, пьесу он разнес. Но какой нахал! — вскричал он с комическим негодованием. — Что это за фокусы насчет мисс Эстер Джек? А я ни при чем, что ли? Почему мне не отдана дань уважения, я же как-никак твой муж? Знаешь, — продолжал он, — я бы хотел тоже занять какое-то местечко, хоть на галерке. Разумеется… — Теперь он для пущей язвительности заговорил нарочито равнодушным тоном, обращаясь в пустоту, словно там находится некий невидимый слушатель, а сам он всего лишь сторонний наблюдатель. — …Разумеется, это всего лишь ее муж. Что он такое? Пф! — Тут оратор насмешливо и презрительно фыркнул. — Всего только делец, который вовсе не заслужил, чтобы в жены ему досталась такая замечательная женщина. Что он понимает в искусстве? Может ли он ее оценить? Может ли он хоть что-то понять в ее работе? Может он сказать… как бишь там сказано? — перебил себя мистер Джек, заглянул в газету и вновь прочитал с наигранным пафосом: — «безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали».
— Да, конечно, — сказала она небрежно-снисходительно, словно пышные фразы рецензента не вызвали у нее никаких иных чувств, хотя по лицу ее еще видно было, что эти похвалы ей приятны. — Смешно и жалко, правда? Ужасные трепачи эти газетчики. Надоели они мне.
— «Вот талант, который поистине не знает себе равных!» — продолжал цитировать мистер Джек. — Недурно, а?! Где же ее супругу выдумать такое! Нет уж, — выкрикнул он с презрительным смехом, помотал головой и покачал из стороны в сторону пухлым указательным пальцем. — У ее супруга на это ума не хватит! Куда ему! Он всего лишь делец! Он не способен ее оценить!
И вдруг, к великому изумлению миссис Джек, на глазах его выступили слезы и стекла очков внезапно запотели.
Наклонясь вперед, она пытливо смотрела на мужа, смотрела с испугом, сочувственно и протестующе, и, однако, уже не впервые почувствовала, что есть в жизни что-то странное, непостижимое, чего ей никогда не удавалось ни понять, ни выразить. Ведь этот неожиданный, беспричинный взрыв чувств со стороны ее всегда сдержанного мужа, конечно же, никак не связан с газетной рецензией. И его огорчение от того, что рецензент называет ее «мисс» — только шутка, розыгрыш. А на самом деле он всегда восторженно радуется ее успехам.
С острой, никакими словами не выразимой жалостью (К кому? К чему? Этого она и сама не знала.) она вдруг представила себе гигантские каменные ущелья в центре города, где муж проведет весь день; там в горячке и спешке, в непрерывном водовороте всяких дел его представительные и цветущие собратья станут оживленно трясти ему руку или хлопать по плечу, станут говорить: «Послушайте, видели вы сегодня „Гералд трибюн“? Читали, что там написано про вашу жену? Вот кем вы, наверно, гордитесь! Поздравляю!»
Ей казалось, она видит, как при этих похвалах багровеет от удовольствия его и без того румяное лицо, как он старается изобразить снисходительную улыбку и отвечает словно бы небрежно что-нибудь вроде: «Да, я как будто видел, о ней там упоминали. Но, знаете ли, меня это не так уж волнует. Для нас это не новость. Ее часто хвалят, мы уже привыкли».
А вечером, возвратясь домой, он ей перескажет каждое слово, — и хотя прикинется почти равнодушным, будто все это его только забавляет, она-то знает, он бесконечно доволен и рад. И он тем сильней гордится ею, что знает: жены этих богатых людей, по большей части красивые еврейки, столь же корыстные в своих поисках всего самого модного в мире искусства, как их мужья — в погоне за коммерческой выгодой, тоже прочитают о ее успехе, и поспешат убедиться в нем своими глазами, и потом станут обсуждать его в роскошных спальнях, где жаркий блеск огней прибавит их красивым чувственным лицам еще толику волнующей эротической пикантности.
Все это мигом пронеслось у нее в мыслях при виде плотного, седеющего холеного мужчины, чьи глаза внезапно, по неведомой ей причине, наполнились слезами, а губы горестно надулись, точно у обиженного ребенка. Сердце ее захлестнула несказанная жалость и нежность, и она с жаром воскликнула:
— Да что ты, Фриц! Ты же знаешь, для меня все совсем не так! Я же ничего такого в жизни не думала и не говорила! Ты же знаешь, как мне важно, чтобы тебе нравилось все, что я делаю! Для меня твое мнение значит в сто раз больше, чем вся эта газетная писанина! Да и что они там понимают? — пробормотала она с презрением.
Тем временем мистер Джек снял очки, протер, энергично высморкался, водрузил очки на место и теперь, наклонив голову, с забавной старательностью прикрыл глаза пухлой рукой и торопливо заговорил, понизив голос и словно извиняясь:
— Да-да, я знаю! Это все ничего! Я просто пошутил!
Он смущенно улыбнулся. Еще раз шумно высморкался, обида сошла с его лица, и он заговорил просто и непринужденно, как ни в чем не бывало:
— Ну, так как твое настроение? Довольна ты премьерой?
— Пожалуй, да, — неуверенно ответила миссис Джек; в ней вдруг шевельнулось смутное недовольство — привычное ощущение в час, когда работа кончена и почти нестерпимое напряжение последних дней перед премьерой уже позади. — Мне кажется, все прошло недурно, — продолжала она. — Как по-твоему? И декорации мои вроде недурны — как ты скажешь? — жадно спросила она. — Хотя нет, — тут же спохватилась она по-детски смиренно и словно про себя, — наверно, они самые заурядные. Далеко им до моих лучших работ, а? — Вопрос прозвучал нетерпеливо и требовательно.
— Ты же знаешь мое мнение, — сказал мистер Джек. — Я тебе уже говорил. Никто тебе и в подметки не годится. Твои декорации — лучшее, что есть в этом представлении! — твердо заявил он. — Все остальное на десять голов ниже, да-да! На десять голов! — И прибавил спокойнее: — Я думаю, ты рада, что с этим покончено. В нынешнем сезоне больше ведь ничего не будет, верно?
— Да, только вот я еще обещала Айрин Моргенстайн костюмы для ее нового балета. И сегодня утром надо опять повидать кое-кого из арлингтонцев, еще кое-что подправить, — уныло докончила она.
— Как, опять! Вчера вечером все выглядело отлично, неужели ты недовольна? Чего тебе еще не хватает?
— А чего, по-твоему, может не хватать? Это же вечная история! Всегда одно и то же! Конца этому не видно! Потому что всюду полно ослов и тупиц, сколько им ни объясняй, ничего не делают, как надо. В этом вся беда. Ей-богу, это ниже меня! — вырвалось у нее из глубины души. — Напрасно я бросила живопись. Иногда меня просто тошнит! — с досадой крикнула она. — Это же стыд и срам — тратить себя на таких людей.
— Каких «таких»?
— Ну, ты же сам знаешь, что за народ в театре, — пробормотала миссис Джек. — Конечно, есть и стоящие люди… но, ей-богу, большинство — такая дрянь! «А видели вы меня в той роли, да читали, как меня хвалят в другой, да не правда ли, вот в этой я играю потрясающе», — сердито передразнила она. — Право слово, Фриц, их послушать, так подумаешь, театр только затем и существует, чтобы они красовались на сцене и пускали всем пыль в глаза! А ведь лучше театра нет ничего на свете! Тут можно творить такие чудеса, всю душу человеку перевернуть, стоит только захотеть! Это же такая сила, другой такой в мире нет, а тратят ее на пустяки! Просто стыд и позор!
Она задумалась, помолчала минуту и прибавила устало:
— В общем, я рада, что с этой постановкой покончено. Жаль, я больше ничего не умею делать. Если бы умела, взялась бы за другую работу. Честное слово! Это мне надоело. Это ниже меня, — сказала она просто и минуту-другую печально смотрела куда-то в пространство.
Потом она тревожно, озабоченно нахмурилась, пошарила в деревянном ящичке на столе, взяла сигарету и закурила. Порывисто встала и принялась мелкими шажками ходить из угла в угол, хмуря брови и усиленно затягиваясь; как все женщины, которые курят не часто, она делала это с очаровательной неловкостью.
— Интересно, получу ли я заказы на какие-нибудь постановки в следующем сезоне, — бормотала она про себя, словно уже забыв о муже. — Интересно, будет ли у меня опять работа. Пока со мною еще никто не говорил, — мрачно докончила она.
— Ну, если тебе все это надоело, так я бы сказал, нечего и волноваться, — не без иронии заметил мистер Джек. И прибавил: — Стоит ли расстраиваться раньше времени?
С этими словами он наклонился к жене, снова бегло, дружески поцеловал ее в щеку, легонько потрепал по плечу, повернулся и вышел.
12. В центре города
Сгоряча она и впрямь протянула руку, будто подставляя ее под топор.
— Вот как перед богом! — торжественно заявила она и, заметив, что хозяйка хочет заговорить, продолжала с еще большим жаром. — Не видать мне спасенья на том свете, если я когда хоть иголку, хоть грош у кого из вас взяла. — Она так увлеклась, что уже себя не помнила. — Разрази меня гром! Всем святым клянусь! Чем хотите! Душой моей покойницы матери…
— Ох, Нора! — с жалостью вымолвила миссис Джек, покачала головой, отвернулась и, несмотря на всю свою досаду, невольно засмеялась, так нелепо-преувеличенно звучали эти клятвы.
«Нет, с ней говорить невозможно, — горько, презрительно-насмешливо думала миссис Джек. — Клянется и божится на все лады и воображает, что этим можно все исправить. Еще бы! Напьется виски Фрица, а потом пойдет в церковь — хоть ползком доползет, — и окропит себя святой водой, и выслушает проповедь, причем ни словечка не поймет, и вернется с чистой душой, вполне собой довольная… и при этом прекрасно знает, что кто-то из девушек берет чужие вещи!.. Странная штука все эти обряды и клятвы, — думалось ей дальше. — Точно и правда колдовство какое-то. Они создают подобие жизни для людей, у которых никакой своей жизни нет. И подобие истины — для тех, кто не сумел сам найти для себя какую-то истину. В них эти люди обретают любовь, красоту, немеркнущую истину, спасение души — все, на что мы надеемся в жизни и ради чего страдаем. Все, что нам, остальным, дается ценою нашей крови, тяжкими трудами, душевными муками и тоской, эти люди получают так легко, просто чудом, — насмешливо думала она, — стоит им только поклясться „спасением на том свете“ и „душой покойницы матери“!
— …Бог свидетель, и все святители, и сама пресвятая дева! — соловьем разливалась между тем горничная, и, когда эти слова дошли до сознания хозяйки, миссис Джек вновь устало повернулась к ней и сказала мягко, почти просительно:
— Ради бога, Нора, будьте же разумны! Что толку призывать в свидетели всех святых и деву Марию и ходить в церковь, если потом вы приходите домой и вовсю тянете виски мистера Джека? И еще обманываете людей, которые всегда были вам самыми лучшими друзьями! — с горечью воскликнула она. Но тут в угрюмом и растерянном взгляде горничной снова вспыхнул недобрый огонь, и миссис Джек продолжала чуть не со слезами: — Ну попробуйте же рассуждать здраво! Неужели вы ни на что лучшее не способны? Почему вы приходите ко мне нетрезвая и так себя ведете, когда вы ничего от нас не видели, кроме хорошего?
Голос ее дрожал от жалости и гнева, она была глубоко оскорблена — и то была не просто личная обида. Ей казалось, горничная предала то, что в жизни должно быть высоко и неприкосновенно: честность и цельность, веру в человеческие чувства — то, что надо свято блюсти и чтить всегда и везде.
— Что ж, мэм, — сказала Нора и тряхнула темноволосой головой, — я ж говорю, коли это вы на меня думаете…
— Да нет же, Нора. Хватит. — В голосе миссис Джек теперь слышались печаль, усталость, уныние, однако он прозвучал твердо и решительно. Она слегка махнула рукой. — Можете идти. Мне сейчас больше ничего не нужно.
Высоко вскинув голову, горничная твердым шагом направилась к двери, ее окаменевший затылок и выпрямленная спина яснее всяких слов выдавали чувства оскорбленной невинности и еле сдерживаемой ярости. На пороге она приостановилась, взялась за ручку двери и через плечо нанесла последний удар:
— Насчет того платья мисс Эдит… — Она снова тряхнула головой. — Коли оно не потерялось, так, верно, найдется. Я так думаю, может, которая из девушек взяла его взаймы, надеть разок, понимаете?
И она затворила за собой дверь.
Полчаса спустя мистер Фредерик Джек с номером «Гералд трибюн» под мышкой прошел по коридору. Настроение у него было отличное. Вспышка досады из-за звонка, что разбудил его среди ночи, уже забылась. Он легонько постучался в дверь жениной спальни и подождал. Никакого ответа. Он прислушался и постучал еще раз, потише.
— Ты здесь? — окликнул он.
Отворил дверь и, неслышно ступая, вошел.
Жена уже поглощена была самым первым из своих утренних дел. Она сидела спиной к двери за письменным столиком, что стоял в дальнем конце комнаты, между окон; слева на столе лежали стопки счетов, деловых и личных писем, справа — раскрытая чековая книжка. Миссис Джек озабоченно что-то писала. Пока муж пересекал комнату, она отложила перо, быстрым движением промокнула записку и уже собиралась ее сложить и сунуть в конверт, когда он заговорил.
— Доброе утро, — сказал он ласково и чуть насмешливо, как обычно обращаешься к тому, кто не заметил твоего появления.
Она вздрогнула и обернулась.
— А, здравствуй, Фриц! — весело воскликнула она. — Ну, как ты, а?
Он почти торжественно наклонился, мимолетно, дружески поцеловал ее в щеку, выпрямился, бессознательно слегка расправил плечи и одернул рукава и полы пиджака: вдруг какая-нибудь нечаянная складочка нарушает его безупречную представительность? Жена мигом оглядела его с головы до пят, оценила каждую мелочь его сегодняшнего костюма — ботинки, носки, отличного покроя брюки и пиджак, галстук и скромную гардению в петлице… Потом подалась вперед, подперла подбородок ладонью, вся воплощенное внимание, и смотрела теперь добродушно-озадаченно. «Я вижу, ты надо мной смеешься, — явственно говорило ее лицо. — Что же это я такого сделала?»
Мистер Джек подбоченился, слегка расставил ноги и поглядел на жену с притворной суровостью, за которой, однако, сквозило веселое добродушие.
— Ну, что такое? — нетерпеливо воскликнула она.
Вместо ответа мистер Джек протянул ей газету, которую до этой минуты прятал за спиной, развернул и постучал по странице указательным пальцем.
— Ты это видела?
— Нет. А что тут?
— Обозрение Эллиота в «Гералд трибюн». Хочешь послушать?
— Хочу. Почитай. Что он там пишет?
Мистер Джек стал в позу, пошуршал газетой, нахмурил брови, откашлялся с напускной важностью и, пытаясь под наигранно насмешливым тоном скрыть искреннее удовольствие и торжество, начал читать вслух:
— «Для этого нового спектакля мистер Шалберг пустил в ход весь арсенал присущих его таланту утонченных режиссерских приемов. Он блестяще все рассчитал, нашел точный ритм и меру — каждое слово, мизансцена, каждый жест идеально сочетаются с необычайно богатым оттенками, очень сдержанным и потому особенно убедительным актерским исполнением, — ничего подобного мы, пожалуй, в этом сезоне еще не видели. У него особый дар красноречивого — о, истинно красноречивого! — молчания, которое говорит несравненно больше, чем оглушительная, но почти всегда бессмысленная крикливость, господствующая на многих современных сценах. Все это ваш прилежный обозреватель имеет удовольствие повторить с восторгом, далеко выходящим за рамки обычного. Надо прибавить, что мистер Шалберг открыл нам в лице Монтгомери Мортимера прекрасный молодой талант, лучший из всех, какими нас порадовал нынешний сезон. И, наконец… — Мистер Джек с важностью откашлялся, потряс руками, так что газета внушительно зашуршала, и поверх нее с презабавным выражением поглядел на жену. И продолжал: — И, наконец, с неоценимой помощью мисс Эстер Джек он подарил нам безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости пишущего эти строки теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали. Для трех актов этой пьесы мисс Джек создала три набора выразительнейших декораций, они превзошли все, что доныне выполнено было ею в театре. Вот талант, который поистине не знает себе равных. Ваш скромный, но прилежный обозреватель глубоко убежден, что именно ей принадлежит первое место среди художников современного театра».
Тут мистер Джек умолк и, вскинув голову, с шутливой торжественностью посмотрел поверх газеты на жену.
— Ты, кажется, что-то сказала?
— О, господи! — воскликнула она, смеясь, лицо ее залил румянец радостного волнения. — Нет, вы слыхали? Это что ж такое, овация? — Она комически, нарочито еврейским жестом всплеснула руками. — Что еще он там пишет, а? — И с жадным нетерпением наклонилась к мужу.
— «Вот почему приходится сожалеть, — продолжал читать мистер Джек, — что блестящий дар мисс Джек не получает лучшей пищи, на которой он мог бы себя проявить, нежели пьеса, которую мы видели вчера в Арлингтонском театре. Ибо, как ни прискорбно, мы вынуждены признать, что сама по себе пьеса эта…»
— Ну, ладно. — Мистер Джек оборвал чтение на полуслове и отложил газету. — Дальше, сама понимаешь, так себе. — Он слегка пожал плечами. — Ни то ни се. В общем, пьесу он разнес. Но какой нахал! — вскричал он с комическим негодованием. — Что это за фокусы насчет мисс Эстер Джек? А я ни при чем, что ли? Почему мне не отдана дань уважения, я же как-никак твой муж? Знаешь, — продолжал он, — я бы хотел тоже занять какое-то местечко, хоть на галерке. Разумеется… — Теперь он для пущей язвительности заговорил нарочито равнодушным тоном, обращаясь в пустоту, словно там находится некий невидимый слушатель, а сам он всего лишь сторонний наблюдатель. — …Разумеется, это всего лишь ее муж. Что он такое? Пф! — Тут оратор насмешливо и презрительно фыркнул. — Всего только делец, который вовсе не заслужил, чтобы в жены ему досталась такая замечательная женщина. Что он понимает в искусстве? Может ли он ее оценить? Может ли он хоть что-то понять в ее работе? Может он сказать… как бишь там сказано? — перебил себя мистер Джек, заглянул в газету и вновь прочитал с наигранным пафосом: — «безупречную, ненавязчивую постановку, которая согрела старые кости теплом, какого они на Бродвее давно уже не ощущали».
— Да, конечно, — сказала она небрежно-снисходительно, словно пышные фразы рецензента не вызвали у нее никаких иных чувств, хотя по лицу ее еще видно было, что эти похвалы ей приятны. — Смешно и жалко, правда? Ужасные трепачи эти газетчики. Надоели они мне.
— «Вот талант, который поистине не знает себе равных!» — продолжал цитировать мистер Джек. — Недурно, а?! Где же ее супругу выдумать такое! Нет уж, — выкрикнул он с презрительным смехом, помотал головой и покачал из стороны в сторону пухлым указательным пальцем. — У ее супруга на это ума не хватит! Куда ему! Он всего лишь делец! Он не способен ее оценить!
И вдруг, к великому изумлению миссис Джек, на глазах его выступили слезы и стекла очков внезапно запотели.
Наклонясь вперед, она пытливо смотрела на мужа, смотрела с испугом, сочувственно и протестующе, и, однако, уже не впервые почувствовала, что есть в жизни что-то странное, непостижимое, чего ей никогда не удавалось ни понять, ни выразить. Ведь этот неожиданный, беспричинный взрыв чувств со стороны ее всегда сдержанного мужа, конечно же, никак не связан с газетной рецензией. И его огорчение от того, что рецензент называет ее «мисс» — только шутка, розыгрыш. А на самом деле он всегда восторженно радуется ее успехам.
С острой, никакими словами не выразимой жалостью (К кому? К чему? Этого она и сама не знала.) она вдруг представила себе гигантские каменные ущелья в центре города, где муж проведет весь день; там в горячке и спешке, в непрерывном водовороте всяких дел его представительные и цветущие собратья станут оживленно трясти ему руку или хлопать по плечу, станут говорить: «Послушайте, видели вы сегодня „Гералд трибюн“? Читали, что там написано про вашу жену? Вот кем вы, наверно, гордитесь! Поздравляю!»
Ей казалось, она видит, как при этих похвалах багровеет от удовольствия его и без того румяное лицо, как он старается изобразить снисходительную улыбку и отвечает словно бы небрежно что-нибудь вроде: «Да, я как будто видел, о ней там упоминали. Но, знаете ли, меня это не так уж волнует. Для нас это не новость. Ее часто хвалят, мы уже привыкли».
А вечером, возвратясь домой, он ей перескажет каждое слово, — и хотя прикинется почти равнодушным, будто все это его только забавляет, она-то знает, он бесконечно доволен и рад. И он тем сильней гордится ею, что знает: жены этих богатых людей, по большей части красивые еврейки, столь же корыстные в своих поисках всего самого модного в мире искусства, как их мужья — в погоне за коммерческой выгодой, тоже прочитают о ее успехе, и поспешат убедиться в нем своими глазами, и потом станут обсуждать его в роскошных спальнях, где жаркий блеск огней прибавит их красивым чувственным лицам еще толику волнующей эротической пикантности.
Все это мигом пронеслось у нее в мыслях при виде плотного, седеющего холеного мужчины, чьи глаза внезапно, по неведомой ей причине, наполнились слезами, а губы горестно надулись, точно у обиженного ребенка. Сердце ее захлестнула несказанная жалость и нежность, и она с жаром воскликнула:
— Да что ты, Фриц! Ты же знаешь, для меня все совсем не так! Я же ничего такого в жизни не думала и не говорила! Ты же знаешь, как мне важно, чтобы тебе нравилось все, что я делаю! Для меня твое мнение значит в сто раз больше, чем вся эта газетная писанина! Да и что они там понимают? — пробормотала она с презрением.
Тем временем мистер Джек снял очки, протер, энергично высморкался, водрузил очки на место и теперь, наклонив голову, с забавной старательностью прикрыл глаза пухлой рукой и торопливо заговорил, понизив голос и словно извиняясь:
— Да-да, я знаю! Это все ничего! Я просто пошутил!
Он смущенно улыбнулся. Еще раз шумно высморкался, обида сошла с его лица, и он заговорил просто и непринужденно, как ни в чем не бывало:
— Ну, так как твое настроение? Довольна ты премьерой?
— Пожалуй, да, — неуверенно ответила миссис Джек; в ней вдруг шевельнулось смутное недовольство — привычное ощущение в час, когда работа кончена и почти нестерпимое напряжение последних дней перед премьерой уже позади. — Мне кажется, все прошло недурно, — продолжала она. — Как по-твоему? И декорации мои вроде недурны — как ты скажешь? — жадно спросила она. — Хотя нет, — тут же спохватилась она по-детски смиренно и словно про себя, — наверно, они самые заурядные. Далеко им до моих лучших работ, а? — Вопрос прозвучал нетерпеливо и требовательно.
— Ты же знаешь мое мнение, — сказал мистер Джек. — Я тебе уже говорил. Никто тебе и в подметки не годится. Твои декорации — лучшее, что есть в этом представлении! — твердо заявил он. — Все остальное на десять голов ниже, да-да! На десять голов! — И прибавил спокойнее: — Я думаю, ты рада, что с этим покончено. В нынешнем сезоне больше ведь ничего не будет, верно?
— Да, только вот я еще обещала Айрин Моргенстайн костюмы для ее нового балета. И сегодня утром надо опять повидать кое-кого из арлингтонцев, еще кое-что подправить, — уныло докончила она.
— Как, опять! Вчера вечером все выглядело отлично, неужели ты недовольна? Чего тебе еще не хватает?
— А чего, по-твоему, может не хватать? Это же вечная история! Всегда одно и то же! Конца этому не видно! Потому что всюду полно ослов и тупиц, сколько им ни объясняй, ничего не делают, как надо. В этом вся беда. Ей-богу, это ниже меня! — вырвалось у нее из глубины души. — Напрасно я бросила живопись. Иногда меня просто тошнит! — с досадой крикнула она. — Это же стыд и срам — тратить себя на таких людей.
— Каких «таких»?
— Ну, ты же сам знаешь, что за народ в театре, — пробормотала миссис Джек. — Конечно, есть и стоящие люди… но, ей-богу, большинство — такая дрянь! «А видели вы меня в той роли, да читали, как меня хвалят в другой, да не правда ли, вот в этой я играю потрясающе», — сердито передразнила она. — Право слово, Фриц, их послушать, так подумаешь, театр только затем и существует, чтобы они красовались на сцене и пускали всем пыль в глаза! А ведь лучше театра нет ничего на свете! Тут можно творить такие чудеса, всю душу человеку перевернуть, стоит только захотеть! Это же такая сила, другой такой в мире нет, а тратят ее на пустяки! Просто стыд и позор!
Она задумалась, помолчала минуту и прибавила устало:
— В общем, я рада, что с этой постановкой покончено. Жаль, я больше ничего не умею делать. Если бы умела, взялась бы за другую работу. Честное слово! Это мне надоело. Это ниже меня, — сказала она просто и минуту-другую печально смотрела куда-то в пространство.
Потом она тревожно, озабоченно нахмурилась, пошарила в деревянном ящичке на столе, взяла сигарету и закурила. Порывисто встала и принялась мелкими шажками ходить из угла в угол, хмуря брови и усиленно затягиваясь; как все женщины, которые курят не часто, она делала это с очаровательной неловкостью.
— Интересно, получу ли я заказы на какие-нибудь постановки в следующем сезоне, — бормотала она про себя, словно уже забыв о муже. — Интересно, будет ли у меня опять работа. Пока со мною еще никто не говорил, — мрачно докончила она.
— Ну, если тебе все это надоело, так я бы сказал, нечего и волноваться, — не без иронии заметил мистер Джек. И прибавил: — Стоит ли расстраиваться раньше времени?
С этими словами он наклонился к жене, снова бегло, дружески поцеловал ее в щеку, легонько потрепал по плечу, повернулся и вышел.
12. В центре города
Мистер Джек выслушал жалобы жены внимательно и серьезно, как неизменно слушал все рассказы о ее трудах, испытаниях и приключениях в театре. Ибо он не только безмерно гордился ее талантом и успехом, — его к тому же, как почти всех его богатых соплеменников, особенно тех, кто, подобно ему, все свои дни проводил в волшебном, сказочном, фантастическом мире биржевой игры, властно привлекал блеск театральных подмостков.
Долгие сорок лет, с тех пор как он впервые приехал в Нью-Йорк, деловая карьера все дальше уводила его от более спокойного, освященного традицией и, как ему теперь казалось, скучного семейного и общественного уклада к жизни, полной блеска и веселья, волнующей все новыми удовольствиями, да еще приправленной ощущением зыбкости и опасности. А та жизнь, какую он знал в детстве и юности, жизнь его родных, которые вот уже сто лет держали частный банк в маленьком провинциальном городке, — казалась ему теперь невыносимо нудной. Не только дома и в обществе все шло из года в год одним и тем же, раз навсегда заведенным порядком, который не очень-то разнообразили взаимные родственные визиты, но и сама деятельность скромного маленького банка, осторожные сделки по мелочам были, как думалось ему теперь, ничтожны и неинтересны.
А в Нью-Йорке он действовал все стремительней, поднимался все выше, ни на шаг не отставал от великолепнейших достижений этого неистового города, который все разрастался вокруг, бушевал все громче и неугомонней. Да и в том мире, где он проводил свои дни, он с наслаждением вдыхал полной грудью пьянящий воздух, в котором было что-то жгучее, искрометное, совсем как в ночном театральном мире, где жили актеры.
По будням каждый день ровно в девять утра мистер Джек мчался в центр, к себе в контору, уносимый сияющим механическим снарядом, которым управлял шофер — олицетворение одной из самых характерных граней города Нью-Йорка. Шофер крутил баранку, и землистое лицо его хмурилось, тонкие губы кривились недоброй, язвительной усмешкой, темные глаза неестественно блестели, точно под действием сильного наркотика; казалось (да так оно и было), этот человек — существо какой-то особой породы, созданное неистовым городом для каких-то особых целей. Казалось, эта тускло-бледная плоть, подобно плоти миллионов людей в серых шляпах и с такими же безжизненно серыми лицами, отштампована из одного и того же вещества, из той же серой массы, что и весь город, все тротуары, здания, башни, туннели и мосты. И в жилах его, казалось, не течет и пульсирует кровь, но сухо потрескивает тот же самый электрический ток, которым движим весь город. Это явственно видно было в каждом движении, в каждом поступке шофера. Зловещая фигура его склонялась над баранкой, быстрый взгляд метался из стороны в сторону, руки ловко и точно правили мощной машиной; огромный автомобиль послушно проносился у самых обочин, срезал углы, скользил вплотную мимо других машин, обгонял, отскакивал, увертывался, с убийственной дерзостью пролетал сквозь узкие просветы, неправдоподобные щели в общем сплошном потоке, — и ясно было, что во всем существе шофера бурлят вредоносные силы, созвучные той бешеной энергии, что бьется в артериях города.
Да, когда мистера Джека вот так мчал в центр города этот субъект, хозяин словно с еще большим удовольствием предвкушал дела, которые ждали впереди. Приятно было сидеть рядом с шофером и наблюдать за ним. Глаза у этого малого то смотрели хитро, коварно, словно у кошки, то становились жесткими, непроницаемыми, как базальт. Худое лицо быстро поворачивалось то вправо, то влево и то вспыхивало злорадным торжеством, когда, искусно вывернувшись, он обгонял другую машину и неудачливый соперник ругался вдогонку, то искажалось ненавистью, когда сам он осыпал бранью других шоферов или зазевавшихся пешеходов.
— Поживей, ты! — рявкал он. — Шевелись, сукин сын!
Куда тише рычал он, завидев грозную фигуру какого-нибудь ненавистного полицейского, а о другом, который оказывался к нему снисходительным, краешком злых губ говорил хозяину с хмурым одобрением.
— Они, знаете, тоже не все кряду сучьи дети, — цедил он тонким, каким-то жестяным голосом. — Попадаются и порядочные. Вон тот, — он коротко дергал головой в сторону полицейского, который кивком пропускал его, — тот — парень хороший. Я-то знаю, как же! Он мне родня по жене.
От неестественной вредоносной энергии, что чувствовалась в шофере, весь окружающий мир начинал казаться хозяину призрачным, словно на сцене. Он забывал, что, как многое множество людей, он попросту при трезвом, будничном свете дня едет на работу, и ему чудилось, будто он и шофер — хитроумные, могущественные — вдвоем торжествуют над целым светом; и весь город — чудовищная каменная громада, неправдоподобный хаос движения, паутина кишащих народом улиц — представлялся ему лишь исполинской декорацией, на фоне которой действует он, мистер Джек. И все это вместе — ощущение опасности, борьбы, хитрости, власти, изворотливости и победы, а главное, ощущение своего превосходства — прибавляло остроты удовольствию, с которым он ехал в центр, на работу, более того, переполняло пьянящей радостью.
А лихорадочный мир биржевых спекуляций, в котором он действовал и который теперь также обретал театральную броскость и красочность, везде и во всем опирался на то же чувство превосходства. Это было превосходство людей избранных, поднявшихся над толпой, ибо предполагалось, что они наделены особым таинственным чутьем — они избраны жить в роскоши, не зная тяжкого труда, не производя ничего осязаемого, и стоит им только кивнуть головой, пошевелить пальцем — и сказочно растут их доходы, баснословно увеличиваются их богатства. Так оно было в ту пору, и потому-то мистеру Джеку (и многим, многим другим, ибо те, кто не принадлежал сам к числу счастливых избранников, те им завидовали), потому-то им тогда казалось не только закономерным, но даже естественным, что все общество сверху донизу строится на неравенстве и несправедливости.
Мистер Джек знал, к примеру, что один из его шоферов постоянно его обкрадывает. Знал, что все счета за бензин, масло, резиновые камеры и ремонт — дутые, так как шофер в сговоре с владельцем гаража и тот платит ему немалые проценты с выручки. Мистер Джек знал об этих махинациях, и они его ничуть не трогали. Пожалуй, даже забавляли. Прекрасно зная о мошенничестве, он знал также, что может позволить себе этот небольшой убыток, и, странным образом, от этого лишь крепло ощущение силы и уверенности. А в другие минуты он равнодушно пожимал плечами.
«Ну и что ж такого? — думал он. — Все равно тут ничего не поделаешь. Все они жульничают. Не он, так другой».
Точно так же он знал, что кое-кто из горничных в его доме не прочь «взять взаймы» хозяйскую вещь, а потом «забывает» ее возвратить. Знал также, что иные полицейские чины и кряжистые пожарные чуть не все свободное от службы время проводят у него на кухне или в гостиной для прислуги. И что эти стражи общественного порядка и спокойствия каждый вечер по-царски угощаются изысканнейшими блюдами с его стола, что их ублажают даже прежде, чем обслужат его семью и его гостей, и к их услугам — его лучшие виски и самые редкие вина.
Но вспылил он только раз, когда оказалось, что за один вечер испарился чуть не целый ящик отличного ирландского виски (ржавые потеки на бутылках доказывали, что он и правда прибыл из-за океана, и уж очень досадно было потерять такой редкий напиток), вообще же обходил все это молчанием. Изредка о таких происшествиях с ним заговаривала жена. «Право, Фриц, — говорила она недоуменно и протестующе, — эти девушки позволяют себе брать лишнее. По-моему, это просто ужасно, как ты считаешь? Что нам с ними делать?» — но он в ответ только снисходительно улыбался, пожимал плечами и разводил руками.
Его семья ни в чем не нуждается, есть крыша над головой, все сыты, обуты и одеты, хватает и обслуги и развлечений, и все это стоит больших денег, но что немалая доля их тратится впустую и что прислуга попросту его обкрадывает, мистера Джека ничуть не огорчало. Он об этом и не думал — в сущности, разве не то же самое происходит изо дня в день в мире большого бизнеса и в высших финансовых сферах? И это было не напускное равнодушие, он не прикидывался беспечным, как человек, чей мир оказался на грани катастрофы и вот-вот рухнет. Напротив. Он снисходительно терпел расточительные прихоти всех, кто зависел от его щедрости, не потому, что сомневался в прочности своего положения, но потому, что твердо верил: оно незыблемо. Он был убежден, что его мир соткан из стальных нитей и грандиозная пирамида спекуляций не только не обрушится, но будет неуклонно расти. А значит, недобросовестные поступки его слуг — просто мелочь, которая не стоит внимания.
Долгие сорок лет, с тех пор как он впервые приехал в Нью-Йорк, деловая карьера все дальше уводила его от более спокойного, освященного традицией и, как ему теперь казалось, скучного семейного и общественного уклада к жизни, полной блеска и веселья, волнующей все новыми удовольствиями, да еще приправленной ощущением зыбкости и опасности. А та жизнь, какую он знал в детстве и юности, жизнь его родных, которые вот уже сто лет держали частный банк в маленьком провинциальном городке, — казалась ему теперь невыносимо нудной. Не только дома и в обществе все шло из года в год одним и тем же, раз навсегда заведенным порядком, который не очень-то разнообразили взаимные родственные визиты, но и сама деятельность скромного маленького банка, осторожные сделки по мелочам были, как думалось ему теперь, ничтожны и неинтересны.
А в Нью-Йорке он действовал все стремительней, поднимался все выше, ни на шаг не отставал от великолепнейших достижений этого неистового города, который все разрастался вокруг, бушевал все громче и неугомонней. Да и в том мире, где он проводил свои дни, он с наслаждением вдыхал полной грудью пьянящий воздух, в котором было что-то жгучее, искрометное, совсем как в ночном театральном мире, где жили актеры.
По будням каждый день ровно в девять утра мистер Джек мчался в центр, к себе в контору, уносимый сияющим механическим снарядом, которым управлял шофер — олицетворение одной из самых характерных граней города Нью-Йорка. Шофер крутил баранку, и землистое лицо его хмурилось, тонкие губы кривились недоброй, язвительной усмешкой, темные глаза неестественно блестели, точно под действием сильного наркотика; казалось (да так оно и было), этот человек — существо какой-то особой породы, созданное неистовым городом для каких-то особых целей. Казалось, эта тускло-бледная плоть, подобно плоти миллионов людей в серых шляпах и с такими же безжизненно серыми лицами, отштампована из одного и того же вещества, из той же серой массы, что и весь город, все тротуары, здания, башни, туннели и мосты. И в жилах его, казалось, не течет и пульсирует кровь, но сухо потрескивает тот же самый электрический ток, которым движим весь город. Это явственно видно было в каждом движении, в каждом поступке шофера. Зловещая фигура его склонялась над баранкой, быстрый взгляд метался из стороны в сторону, руки ловко и точно правили мощной машиной; огромный автомобиль послушно проносился у самых обочин, срезал углы, скользил вплотную мимо других машин, обгонял, отскакивал, увертывался, с убийственной дерзостью пролетал сквозь узкие просветы, неправдоподобные щели в общем сплошном потоке, — и ясно было, что во всем существе шофера бурлят вредоносные силы, созвучные той бешеной энергии, что бьется в артериях города.
Да, когда мистера Джека вот так мчал в центр города этот субъект, хозяин словно с еще большим удовольствием предвкушал дела, которые ждали впереди. Приятно было сидеть рядом с шофером и наблюдать за ним. Глаза у этого малого то смотрели хитро, коварно, словно у кошки, то становились жесткими, непроницаемыми, как базальт. Худое лицо быстро поворачивалось то вправо, то влево и то вспыхивало злорадным торжеством, когда, искусно вывернувшись, он обгонял другую машину и неудачливый соперник ругался вдогонку, то искажалось ненавистью, когда сам он осыпал бранью других шоферов или зазевавшихся пешеходов.
— Поживей, ты! — рявкал он. — Шевелись, сукин сын!
Куда тише рычал он, завидев грозную фигуру какого-нибудь ненавистного полицейского, а о другом, который оказывался к нему снисходительным, краешком злых губ говорил хозяину с хмурым одобрением.
— Они, знаете, тоже не все кряду сучьи дети, — цедил он тонким, каким-то жестяным голосом. — Попадаются и порядочные. Вон тот, — он коротко дергал головой в сторону полицейского, который кивком пропускал его, — тот — парень хороший. Я-то знаю, как же! Он мне родня по жене.
От неестественной вредоносной энергии, что чувствовалась в шофере, весь окружающий мир начинал казаться хозяину призрачным, словно на сцене. Он забывал, что, как многое множество людей, он попросту при трезвом, будничном свете дня едет на работу, и ему чудилось, будто он и шофер — хитроумные, могущественные — вдвоем торжествуют над целым светом; и весь город — чудовищная каменная громада, неправдоподобный хаос движения, паутина кишащих народом улиц — представлялся ему лишь исполинской декорацией, на фоне которой действует он, мистер Джек. И все это вместе — ощущение опасности, борьбы, хитрости, власти, изворотливости и победы, а главное, ощущение своего превосходства — прибавляло остроты удовольствию, с которым он ехал в центр, на работу, более того, переполняло пьянящей радостью.
А лихорадочный мир биржевых спекуляций, в котором он действовал и который теперь также обретал театральную броскость и красочность, везде и во всем опирался на то же чувство превосходства. Это было превосходство людей избранных, поднявшихся над толпой, ибо предполагалось, что они наделены особым таинственным чутьем — они избраны жить в роскоши, не зная тяжкого труда, не производя ничего осязаемого, и стоит им только кивнуть головой, пошевелить пальцем — и сказочно растут их доходы, баснословно увеличиваются их богатства. Так оно было в ту пору, и потому-то мистеру Джеку (и многим, многим другим, ибо те, кто не принадлежал сам к числу счастливых избранников, те им завидовали), потому-то им тогда казалось не только закономерным, но даже естественным, что все общество сверху донизу строится на неравенстве и несправедливости.
Мистер Джек знал, к примеру, что один из его шоферов постоянно его обкрадывает. Знал, что все счета за бензин, масло, резиновые камеры и ремонт — дутые, так как шофер в сговоре с владельцем гаража и тот платит ему немалые проценты с выручки. Мистер Джек знал об этих махинациях, и они его ничуть не трогали. Пожалуй, даже забавляли. Прекрасно зная о мошенничестве, он знал также, что может позволить себе этот небольшой убыток, и, странным образом, от этого лишь крепло ощущение силы и уверенности. А в другие минуты он равнодушно пожимал плечами.
«Ну и что ж такого? — думал он. — Все равно тут ничего не поделаешь. Все они жульничают. Не он, так другой».
Точно так же он знал, что кое-кто из горничных в его доме не прочь «взять взаймы» хозяйскую вещь, а потом «забывает» ее возвратить. Знал также, что иные полицейские чины и кряжистые пожарные чуть не все свободное от службы время проводят у него на кухне или в гостиной для прислуги. И что эти стражи общественного порядка и спокойствия каждый вечер по-царски угощаются изысканнейшими блюдами с его стола, что их ублажают даже прежде, чем обслужат его семью и его гостей, и к их услугам — его лучшие виски и самые редкие вина.
Но вспылил он только раз, когда оказалось, что за один вечер испарился чуть не целый ящик отличного ирландского виски (ржавые потеки на бутылках доказывали, что он и правда прибыл из-за океана, и уж очень досадно было потерять такой редкий напиток), вообще же обходил все это молчанием. Изредка о таких происшествиях с ним заговаривала жена. «Право, Фриц, — говорила она недоуменно и протестующе, — эти девушки позволяют себе брать лишнее. По-моему, это просто ужасно, как ты считаешь? Что нам с ними делать?» — но он в ответ только снисходительно улыбался, пожимал плечами и разводил руками.
Его семья ни в чем не нуждается, есть крыша над головой, все сыты, обуты и одеты, хватает и обслуги и развлечений, и все это стоит больших денег, но что немалая доля их тратится впустую и что прислуга попросту его обкрадывает, мистера Джека ничуть не огорчало. Он об этом и не думал — в сущности, разве не то же самое происходит изо дня в день в мире большого бизнеса и в высших финансовых сферах? И это было не напускное равнодушие, он не прикидывался беспечным, как человек, чей мир оказался на грани катастрофы и вот-вот рухнет. Напротив. Он снисходительно терпел расточительные прихоти всех, кто зависел от его щедрости, не потому, что сомневался в прочности своего положения, но потому, что твердо верил: оно незыблемо. Он был убежден, что его мир соткан из стальных нитей и грандиозная пирамида спекуляций не только не обрушится, но будет неуклонно расти. А значит, недобросовестные поступки его слуг — просто мелочь, которая не стоит внимания.