Вулф Том. Домой возврата нет

   Джордж понимал, что произошло с Мак-Харгом. Ему и самому не раз случалось через это пройти. Да, правда, Мак-Харг великий писатель, его знает весь мир, и он достиг вершины успеха, о большем не может мечтать писатель. Но как раз поэтому его разочарование, гибель всех иллюзий, конечно же, оказались несравнимо сокрушительней и горше.
   А что за разочарование, в чем? Разочарование, которое знакомо каждому человеку — и особенно художнику, творцу. Разочарование от того, что тянешься к цветку — а он увядает, едва его коснешься. Разочарование постигает художника потому, что он вечный юноша и уроки опыта ему не впрок, потому, что в нем вечно жив дух неукротимой надежды и неослабной жажды приключений — и пусть он тысячи раз терпит поражение и тысячи раз повержен, он все равно не сдается, не гибнет окончательно, этот непобедимый дух, отчаяние не научит его мудрости, крах надежд не научит смирению, разочарование — цинизму, от каждого нового удара он только крепнет, с годами прибавляется страсти и жара его верованиям, и чем чаще, чем тяжелей поражения, тем тверже он убежден, что в конце концов восторжествует.
   Свой успех, свое торжество Мак-Харг принял восторженно, он ликовал, как мальчишка. В награде, в почетном звании он видел лучезарный образ высшей славы, сбылась самая дерзкая его мечта. И вот, не успел он опомниться, как все кончилось. Он достиг желанного, получил все, к чему стремился, предстал перед великими мира сего, выслушал хвалы и славословия, все это выпало ему на долю, однако ничего не произошло!
   И тогда, разумеется, он сделал следующий неизбежный шаг. Ум его пылал, сердце иссушала неутолимая жажда какого-то невозможного свершения, и вот он взял свою награду, наброски всех своих речей и все хвалебные отзывы, что появлялись в печати, — и отбыл в Европу, и пустился странствовать… в поисках чего? Он не мог бы назвать то, чего ищет. Быть может, оно где-то и существует, но где? Он и этого не знал. Он приехал в Копенгаген: вино, женщины, журналисты; и снова женщины, вино, журналисты. Поехал в Берлин: журналисты, вино, женщины, виски, женщины, вино и журналисты. Потом в Вену: женщины, вино, виски, журналисты. Наконец, в Баден-Баден для курса «лечения» — если угодно, лечиться от вина, женщин, журналистов… а на самом деле лечиться от голода по жизни, от жажды жизни, от побед и поражений, от разочарования в жизни, и одиночества, и скуки жизни… лечить преданность людям и отвращение к ним, любовь к жизни и усталость от жизни… в конце концов, лечиться от неизлечимого, от того, что точит, как червь, и жжет огнем, от ненасытной пасти, от того, что пожирает нас непрестанно, до самой нашей смерти. Неужто на свете нет лекарства от неисцелимого недуга? Ради всего святого, исцелите нас от того, что нас терзает! Отнимите его у нас! Оставьте у себя! Нет, верните! Отдайте! Заберите прочь, будьте вы прокляты, но, ради бога, отдайте обратно! Итак, спокойной ночи.
   И потому этот раненый лев, этот неистовый жизнелюбец; который, точно кот-бродяга, вечно рыскал по несчетным подворотням в поисках страстей и приключений, ринулся к стенам Европы — искал, выслеживал, гонимый голодом и жаждой, подхлестывая себя до растерянности, до исступления, — и, наконец, повстречал… краснорожего голландца из города Амстердама, и куролесил в обществе этого голландца три дня подряд, и уже задыхается от ненависти к нему, и готов вышвырнуть этого краснорожего из окна со всеми его пожитками, и недоумевает, как это случилось, черт подери, и как же теперь от всего этого избавиться и остаться наконец одному… — и вот он шагает из угла в угол по ковру в номере лондонского отеля.
 
 
   Присутствие в этом номере Дональда Стоута объяснить было куда трудней. Мингер Бендиен мог привлечь Мак-Харга хотя бы своей приземленностью. В Стоуте и этого не было. Его словно нарочно придумали, чтоб каждой мелочью, каждой черточкой бесить Мак-Харга. Надутый, важный, как индюк, он мог привести в ярость фанатическим ханжеством своих суждений и в довершение всего был непроходимо глуп.
   Отец его был крупный издатель, и он по наследству стал во главе солидной фирмы с добрым и прочным именем. В его руках дело выродилось, и теперь фирма выпускала главным образом религиозные брошюрки да учебники для начальной школы. Художественной литературы издавалось ничтожно мало, а то, что издавалось, поражало убожеством. Литературно-критические взгляды и мерки мистера Стоута определялись благочестивой заботой о благополучии молодой девицы. («Такова ли эта книга, — понизив голос и высоко задирая брови, хрипел он в лицо честолюбивым начинающим авторам, — такова ли эта книга, чтобы вы могли ее дать вашей юной дочери?») У самого Стоута никакой юной дочери не было, но в своей издательской деятельности он всегда исходил из предложения, что таковая у него имеется — и не должна увидеть свет книга, которую он не решился бы вложить в ее чистые девичьи руки. А потому, как нетрудно догадаться, издательство пичкало читателей слащавым, слюнявым сюсюканьем, замешанным на сахарине и патоке.
   Несколько лет назад Джордж совершенно случайно познакомился со Стоутом, а затем получил приглашение и побывал у него в доме. Стоут был женат на рослой грудастой особе с тяжелой нижней челюстью, с неизменной, словно прилепленной к углам губ, ледяной улыбочкой и в пенсне на черном шелковом шнурке. Эта устрашающая дама посвятила себя искусству и не пожелала ради брака с мистером Стоутом отказаться от своего призвания. Ради брака она не отказалась и от девичьей фамилии, а по-прежнему именовалась весьма скромно и звучно: Корнелия Фоздик Спрейг. У них со Стоутом был салон, они регулярно принимали у себя множество столь же преданных служителей искусства, как сама Корнелия Фоздик Спрейг, и на одну такую встречу избранных пригласили как-то Джорджа. Он до сих пор живо помнил этот вечер. Стоут позвонил ему через несколько дней после их первой случайной встречи и пристал со своим приглашением.
   — Непременно приходите, мой мальчик! — пыхтел он в телефонную трубку. — Вам никак нельзя упустить такой случай. Будет Генриетта Солтонстол Сприггинс. Вы должны с ней познакомиться. А Пенелопа Бьюкенен Пинграсс будет читать свои стихи. А Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочтет свою последнюю пьесу. Как хотите, а вы просто обязаны прийти.
   Джордж поддался напору и пошел; прием оказался и правда из ряду вон. Мистер Стоут встретил его в дверях и, с важностью первосвященника взмахивая бровями, отвел его пред лицо Корнелии Фоздик Спрейг. Джордж выразил сей особе свое почтение, а затем Стоут повел его по комнате, поочередно представляя гостям и каждый раз сопровождая этот обряд величественными взмахами бровей. Тут оказалось необычайное количество устрашающих монументов женского пола и, подобно внушительной Корнелии, почти у каждой было три имени. И, выпаливая столь звучные имена, мистер Стоут буквально причмокивал от удовольствия после каждого тройного залпа.
   С изумлением Джордж заметил, что все эти дамы похожи на Корнелию Фоздик Спрейг. Не то чтобы так уж сильно было внешнее сходство: одни дамы были высокого роста, другие низенькие, одни костлявые, другие весьма в теле, но все отличались необычайно внушительной осанкой. И каждая выглядела еще внушительней и вконец подавляла непоколебимой властной самоуверенностью, стоило ей заговорить об искусстве. А все они без конца рассуждали об искусстве. Для того они, в сущности, и собирались. Почти все эти дамы не только интересовались искусством, они и сами были «служительницы искусства». Иначе говоря, они были писательницы. Одни писали одноактные пьесы для театра, другие писали романы, или эссе и критические статьи, или стихи и книжки для детей.
   Генриетта Солтонстол Сприггинс прочитала один из своих малюсеньких рассказиков для милых крошек про маленькую девочку, которая ждала Прекрасного Принца. Пенелопа Бьюкенен Пинграсс прочитала стихи — одно про чудака-шарманщика, другое про странного старика старьевщика. Гортензия Деланси Мак-Крэкен прочитала свою пьесу — в некотором роде фантастическую пастораль на фоне лондонского Сентрал-парка: двое влюбленных сидят весной на скамье, а поодаль расхаживает Пан, оглашает парк пьянящими звуками свирели и, лукаво посмеиваясь, косится из-за деревьев на влюбленную парочку. Во всех этих сочинениях не нашлось бы ни единой строчки, которая оскорбила бы скромность и заставила покраснеть самую что ни на есть невинную молодую девицу. Уж до того все прелестно и мило, черт побери, никакими словами не передашь.
   После чтения дамы уселись в кружок, пили жидкий чай и нежными голосками обсуждали прочитанное. Джорджу смутно помнилось, что там присутствовали еще двое или трое мужчин — бледные тени, они маячили на заднем плане, точно призраки, неразличимо безликие и смиренные, спутники или даже мужья, совсем незаметные при обладательницах столь звучных трехствольных имен.
   Джордж никогда больше не бывал в салоне Корнелии Фоздик Спрейг и не встречался с Дональдом Стоутом. И, однако, вот он, Стоут, — кого-кого, а уж его Джордж никак не ожидал встретить у Ллойда Мак-Харга! Доведись мистеру Стоуту прочитать хоть одну книгу Мак-Харга (что совершенно неправдоподобно), сей высоконравственный муж был бы оскорблен в лучших чувствах, ибо едва ли не в каждой книге Мак-Харг жестоко издевался над самыми заветными Стоутовыми идеалами и самыми священными его убеждениями. И, однако, вот он, Стоут, самоуверенно потягивает херес в номере у Мак-Харга, будто их связывает давняя закадычная дружба.
   Что он тут делает? Что все это значит, черт возьми?
   Джорджу не пришлось долго ждать объяснения. Зазвонил телефон. Мак-Харг щелкнул пальцами и с возгласом безмерного облегчения кинулся к аппарату.
   — Алло, я слушаю! — Он подождал минуту, пылающее лицо его сердито перекосилось. — Слушаю, я слушаю! — Он застучал по рычагу. — Да, да. Кто? Откуда? — Короткое молчание. — А, это Нью-Йорк. — И он крикнул нетерпеливо: — Ну да же! Соединяйте!
   Джорджу никогда еще не приходилось видеть телефонного разговора между Европой и Америкой, и он смотрел с изумлением и недоверием. На миг ему представился неоглядный простор океана. Припомнились бури, в которые он попадал, когда огромные суда швыряло в волнах, как щепки; а исполинский крутой изгиб земного шара, а разница во времени? И, однако, голос Мак-Харга звучит уже спокойно, негромко, словно собеседник находится всего лишь в другой комнате:
   — А, здравствуйте, Уилсон. Да, я прекрасно слышу… Конечно… Да, да, все верно. Ну конечно! — воскликнул он, и в голосе его опять прорвались досада и лихорадочное возбуждение. — Нет, я с ним окончательно порвал… Нет, не знаю, куда перейду. Я еще ни с кем не подписывал соглашения… Ладно, ладно. — В голосе нетерпенье. — Подождите-ка. Слушайте, что я вам говорю. Я не предприму никаких шагов, пока мы с вами не увидимся… Нет, я вовсе не обещаю, что буду работать с вами, — сказал он сердито. — Я только обещаю, что не свяжусь с другим издательством, пока не повидаю вас. (Короткое молчание, Мак-Харг внимательно слушает.) Когда вы отплываете?.. А, сегодня вечером! На «Беренгарии». Хорошо. Увидимся здесь на той неделе… Ладно. До свиданья, Уилсон, — отрывисто бросил он и повесил трубку.
   Повернулся, помолчал минуту-другую, словно бы приуныв, по обыкновению весь скривился, сморщился. Потом пожал плечами, коротко вздохнул.
   — Что ж, видно, шила в мешке не утаишь. Уже пошли разговоры. Прослышали, что я расстался с издательством Брэдфорда-Хоуэла. Теперь они все, наверно, станут за мной гоняться. Это звонил Уилсон Фозергил (Мак-Харг назвал одного из крупнейших американских издателей). Он сегодня отплывает в Европу.
   Лицо Мак-Харга вдруг преобразила бесовская ликующая усмешка. Он коротко, пронзительно хохотнул.
   — Черт возьми, Джорджи! — взвизгнул он и ткнул Уэббера в бок. — Вот здорово, а? Просто чудо, а? Видали вы что-нибудь подобное?
   Тут Дональд Стоут откашлялся, дабы привлечь к себе внимание, и многозначительно поднял брови.
   — Надеюсь, — изрек он, — прежде чем уславливаться о чем бы то ни было с Фозергилом, вы поговорите со мной и выслушаете меня. — Он внушительно помолчал и докончил с важностью: — Стоут, Издательство Стоута с удовольствием включит вас в число своих авторов.
   — Что? Что такое? — отрывисто переспросил Мак-Харг. И вдруг выкрикнул: — Стоут! Стоут? — Он судорожно сморщился, словно ему свело болью каждый нерв, и помедлил в нерешительности, весь дрожа, словно сам не знал, то ли наброситься на Стоута, то ли выброситься из окна. Громко щелкнул костлявыми пальцами, обернулся к Уэбберу и сквозь визгливый смех выкрикнул: — Нет, вы слыхали, Джорджи? Здорово, а? К-кхи! Стоут! — Он снова ткнул Джорджа пальцами под ребра. — Издательство Стоута! Видали вы что-нибудь подобное? Просто чудо, а? Просто… Ладно, ладно, — круто оборвал он себя и повернулся к ошарашенному Стоуту. — Ладно, мистер Стоут, мы об этом поговорим. Но как-нибудь в другой раз. Приходите на той неделе, — торопливо закончил он.
   С этими словами он ухватил Стоута за руку, потряс ее на прощанье, а другой рукой буквально выдернул сего пораженного изумлением джентльмена из кресла и повел его к двери.
   — До свиданья! До свиданья! Приходите на той неделе!.. До свиданья, Бендиен! — Теперь он обращался к голландцу, ухватил и его за руку, выдернул из кресла и вновь разыграл ту же сценку. Он погнал их перед собою, растопырив тощие руки, словно гнал по двору цыплят, и в конце концов довел до самой двери, все время торопливо повторяя: — До свиданья, до свиданья! Спасибо, что навестили. Приходите еще. А сейчас нам с Джорджем надо пообедать.
   Наконец он затворил за ними дверь и вернулся в комнату. Ясно было, что он взвинчен до предела.

35. Гость поневоле

   Когда Бендиена и Стоута так внезапно и бесцеремонно выпроводили из комнаты, Джордж в некотором смятении поднялся со стула, не зная, куда себя девать. Тут Мак-Харг бросил на него усталый взгляд.
   — Садитесь, садитесь! — тяжело дыша, произнес он и повалился на стул. Он скрестил свои костлявые ноги, вид у него был на удивление жалкий и разбитый. — О, господи! — протяжно вздохнул он. — Устал я. Меня словно через мясорубку пропустили. Проклятый голландец! Я столкнулся с ним в Амстердаме, и пошло-поехало. Черт побери, по-моему, я не ел с самого Кельна. Уже четыре дня.
   «Оно и видно», — подумал Джордж. Мак-Харг явно сказал чистую правду, за все эти дни он наверняка ни разу не ел по-человечески. Сейчас он был олицетворением предельной усталости и раздерганных нервов. Вот он сидит, ноги вяло закинуты одна на другую, и тощая фигура словно переломлена в поясе надвое. Похоже, без посторонней помощи ему уже нипочем не подняться со стула. Но тут резко зазвонил телефон, и Мак-Харг вскочил, точно его ударило током.
   — Господи помилуй! — пронзительно вскрикнул он. — Это еще что? — Он метнулся к телефону, в ярости сорвал с рычага трубку и рявкнул: — Слушаю! Кто говорит? — И потом лихорадочно, однако очень приветливо: — А, здравствуйте, здравствуйте, Рик… ах вы, шельмец! Где же вы пропадаете? Я все утро пытался к вам дозвониться… Нет! Нет! Я только вчера вечером приехал… Конечно, повидаемся. Я приехал в частности и для этого… Нет, нет, вам незачем ко мне приезжать. У меня тут свой автомобиль. Мы сами приедем. Я привезу с собой одного человека… Кого? — пронзительно выкрикнул он. — Увидите, увидите. Потерпите до нашего приезда… К обеду? Конечно, успеем. Сколько до вас езды?.. Два с половиной паса? Обед в семь. Приедем загодя. Погодите. Погодите. Ваш адрес? Погодите, сейчас запишу.
   Он порывисто сел к письменному столу, на миг замешкался с пером и бумагой, потом нетерпеливо протянул их Джорджу со словами:
   — Пишите, Джордж, я буду диктовать.
   Ехать предстояло в Суррей, на ферму у сельской дороги, в нескольких милях от небольшого городка. Даны были сложные объяснения, как ее найти, назывались объезды и перекрестки, но Джордж в конце концов записал все правильно. И Мак-Харг, торопливо заверив хозяина дома, что они непременно будут к обеду и даже загодя, повесил трубку.
   — Ну, поехали, Джорджи! — нетерпеливо распорядился он и вскочил, снова поразив Уэббера своей неиссякаемой энергией. — Надо двигаться! Мы едем сейчас же!
   — М…мм…мы? — запинаясь, вымолвил Джордж. — В…вв…вы это обо мне, мистер Мак-Харг?
   — Ну да, ну да! — нетерпеливо ответил Мак-Харг. — Рик пригласил нас к обеду. Не заставлять же его ждать. Поехали! Поехали! Пора! Мы уезжаем из Лондона. Мы едем путешествовать!
   — П…ппу…те-шест-во-вать? — опять запинаясь, ошеломленно вымолвил Джордж. — Но к…кку-да мы едем, мистер Мак-Харг?
   — На запад Англии, — последовал ответ. — Едем к Рику и у него переночуем. А завтра… завтра, — со зловещей решимостью бормотал он, шагая взад-вперед по комнате, — мы будем уже в пути. Западная Англия, — опять пробормотал он, меряя комнату шагами и ухватясь костлявыми пальцами за лацканы пиджака. — Города старинных соборов, Бат, Бристоль, Уэльс, Эксетер, Солсбери, Девоншир, Корнуэллское побережье, — с жаром выкликал он, безнадежно перепутав, где есть соборы, а где нету, но при этом отбарабанил единым духом изрядную долю названий, обозначенных на карте королевства английского. — Подальше от больших городов, — не унимался он. — Побоку шикарные отели… притоны вроде вот этого. Терпеть их не могу. Все их терпеть не могу. Хочу провинцию… сельскую Англию, — со вкусом произнес он.
   У Джорджа упало сердце. Ничего подобного он не ждал. Он приехал в Англию кончать свою новую книгу. Работа спорилась. Уже установился определенный ритм и распорядок, и выбиться из колеи, когда пишется в полную силу… даже подумать страшно! Да и вообще, одному богу известно, куда заведет такая увеселительная поездка. А, Мак-Харг меж тем мерил комнату беспокойными шагами и говорил, говорил, в его воображении рождалась идиллическая картина, и чем ясней она проступала, тем больше он увлекался.
   — Да, сельская Англия — как раз то, что надо, — со вкусом произнес он. — Вечером будем останавливаться при дороге и готовить ужин или заедем в какую-нибудь старую гостиницу, в настоящую английскую сельскую гостиницу! — с жаром повторил он. — Высокие кружки с остро пахнущим элем, — бормотал он. — Отличная отбивная у камина. Бутылка старого портвейна… неплохо, а, Джорджи? — воскликнул он, и его словно опаленное лицо засияло радостью. — Однажды я это испробовал. Несколько лет назад вместе с женой объехал всю страну. У нас был автоприцеп. Переезжали с места на место. Ночевали в прицепе, сами стряпали. Дивно! Просто чудо! — выкрикнул он. — Только так и можно по-настоящему увидеть страну. Только так.
   Джордж молчал. Что тут скажешь? Долгими неделями он предвкушал встречу с Мак-Харгом. Он мигом вскочил с постели и кинулся к нему, когда тот пригласил его обедать. Но у него и в мыслях не было, что его прихватят в качестве спутника и собеседника в путешествие, которое может длиться дни, а то и недели и забросит его неведомо куда. Он вовсе не хотел и не собирался ехать с Мак-Харгом, — но как этого избежать? Мысли его отчаянно метались в поисках выхода. Обидеть Мак-Харга никак нельзя. Когда так восхищаешься человеком, так его уважаешь, просто невозможно чем-то вольно или невольно задеть его или оскорбить. Да и как отказаться от приглашения, когда оно исходит от того, кто столь великодушно, с радостным бескорыстием воспользовался своим высоким положением, силой и успехом и попытался напомнить о тебе, вытащить тебя из тьмы, в которой ты прозябаешь?
 
 
   Как ни мало были они знакомы, Джордж уже ясно, безошибочно понимал, что Мак-Харг — превосходный, благороднейший человек. Он видел, сколько чистоты, мужества, чести таится в этой исстрадавшейся душе, познавшей неистовство и жгучую боль. Несмотря на вопиющие противоречия его жизни, путаницу, беспорядок, несмотря на все горькое, жесткое и резкое, Мак-Харг явно оставался одним из тех истинно хороших, истинно благородных, истинно значительных людей, каких не очень-то много на белом свете. Это должен бы тотчас заметить всякий, кто наделен хоть крупицей чуткости и понимания, подумалось Джорджу. Он все смотрел на Мак-Харга, приглядывался к этой так поразившей его внешности — воспаленное лицо, бледно-голубые глаза, сам тощий, руки трясутся, — и вдруг в мыслях у него мелькнул образ, который, казалось, выражал самую суть этого человека: то был, как ни странно, образ Авраама Линкольна. Высокий и тощий, как Линкольн, в остальном Мак-Харг с виду ничуть на него не походил. Сходство заключалось, вероятно, в некой безыскусственой подлинности, в поразительной некрасивости, столь явной, что даже не понять, почему она не кажется смешной, и, однако, смешной она не была. Некрасивость эта при всей нелепости жеста, тона, повадки, которые позволял себе Мак-Харг, каким-то образом неизменно оставалась исполненной огромного скрытого достоинства. Странное, тревожащее сходство это особенно бросалось в глаза в минуты покоя.
   Ибо теперь, когда с таким неистовством, так бурно было принято решение, Мак-Харг мирно сидел на стуле, вытянув и скрестив свои длинные ноги, и веснушчатой костлявой рукой шарил в боковом кармане пиджака, стараясь выудить оттуда бумажник и чековую книжку. Наконец он их достал все еще трясущимися, точно в параличе, руками, но даже эта дрожь не нарушала впечатления спокойного достоинства и силы. Он положил бумажник и чековую книжку на колени, пошарил в жилетном кармане, вытащил старый, потертый очешник открыл его и не спеша вынул очки. Очки были престранные, Джордж таких в жизни не видал. Они вполне могли бы принадлежать Вашингтону, или Франклину, или самому Линкольну. Оправа, зажим и дужки — простого старого серебра. Мак-Харг осторожно их расправил, потом двумя руками медленно водрузил на нос и заправил дужки за большие, в веснушках, уши. Покончив с этим, он наклонил голову, взял бумажник и очень тщательно стал считать деньги. И совершилось поразительное превращение. Раздражительного, крикливого, издерганного существа, каким он был всего несколько минут назад, как не бывало. Этот тощий уродливый человек в очках в серебряной оправе, который, склонив перекошенное сморщенное лицо, погрузился в расчеты и костлявыми пальцами неторопливо перебирает банкноты в своем бумажнике, поистине — воплощение американской трезвости, непритязательной силы, спокойного достоинства и властной уверенности. Даже голос его изменился. Продолжая считать деньги и не поднимая головы, он негромко распорядился:
   — Позвоните вон в тот звонок, Джордж. Надо взять еще денег. Пошлю Джона в банк.
   Джордж позвонил, и вскоре в дверь постучал и вошел молодой человек в форменной куртке. Мак-Харг взглянул на него, раскрыл чековую книжку и вытащил вечное перо.
   — Мне нужны деньги, Джон, — негромко сказал он. — Пойдите, пожалуйста, с этим чеком в банк и получите по нему наличными.
   — Слушаю, сэр, — сказал Джон. — Там Генри подал автомобиль, сэр. Он спрашивает, то ли ему ждать, то ли нет?
   — Да, скажите ему, что он понадобится, — ответил Мак-Харг, подписывая чек. — Скажите ему, мы будем готовы через двадцать минут. — Он оторвал чек и протянул слуге. — И, кстати, когда вернетесь, уложите, пожалуйста, кое-что из моих вещей в маленький чемодан: сорочки, белье, носки и прочее. Мы уезжаем из Лондона.
   — Слушаю, сэр, — невозмутимо ответил Джон и вышел из номера.
   Мак-Харг помолчал в задумчивости. Потом надел колпачок на вечное перо и сунул его в карман, спрятал бумажник и чековую книжку, неторопливо, сосредоточенно снял очки, сложил дужки, вложил очки в футляр, защелкнул его и положил в карман жилета; потом хлопнул ладонью по ручке кресла и уже куда спокойней и дружелюбней прежнего спросил:
   — Ну так как, Джордж, чем сейчас заняты? Работаете над новой книгой?
   Уэббер сказал, что да, работает.
   — Хорошая будет книга? — требовательно спросил Мак-Харг.
   Он надеется, что хорошая, ответил Уэббер.
   — Такая же добротная, большая, толстая, как первая? И такая же емкая? И героев много?
   Да, наверно, так оно и будет, ответил Уэббер.
   — Вот это дело, — сказал Мак-Харг. — Продолжайте в том же духе и давайте побольше людей, — негромко говорил он. — Вы знаете в них толк. У вас они получаются живые. И населяйте ими книгу. Вам наговорят с три короба всякого вздора. Наверно, уже наговорили. Найдется вдоволь молодых умников, которые станут вас учить, как надо писать, и станут толковать — мол, вы делаете совсем не то, что надо. Станут объяснять вам, что у вас нет своего стиля, нет чувства формы. Станут говорить, что вы пишете не так, как Вирджиния Вулф, или Пруст, или Гертруда Стайн, или кто-нибудь еще, кому вам следовало бы уподобиться. Наматывайте все на ус, все, что только сумеете. Поверьте всему, чему только сумеете. Постарайтесь извлечь из всего этого как можно больше толку, но, если вы понимаете, что это неверно, отмахнитесь.
   — А разве можно понять, что верно, а что неверно?
   — Ну разумеется, — спокойно ответил Мак-Харг. — Когда верно, вы это сразу поймете. Вы же, черт возьми, писатель, а не какой-нибудь молодой умник. Были бы вы молодым умником, вы бы не разбирали, что верно, а что неверно. Только бы делали вид, что разбираете. А писатель всегда понимает. Молодые умники воображают, будто ему это не дано. На то они и молодые умники. Они воображают, будто писатель слишком туп или глуп и потому их не слушает, а на самом деле писатель понимает куда больше, чем им когда-нибудь доведется понять. Время от времени слова их попадают в самую точку. Но такое случается один раз на тысячу. И тогда слова их причиняют боль, но к ним стоит прислушаться. Скорее всего, вы и сами знали то, в чем вас упрекнут, знали, что рано или поздно придется посмотреть правде в глаза, но все время старались от этого увильнуть и надеялись, что, кроме вас, никто этого не заметит. Когда они бьют вот по такому чувствительному месту, прислушайтесь к ним, даже если вам отчаянно больно. Но обычно все, что они вам скажут, вы и сами давным-давно поняли, а то, что им кажется важным, на самом деле вздор и пустяки.