«Дэль-Фарен, Творец королей! — шелестел в его ушах ветер. — Что сталось с твоими надеждами, с мечтами и радостью? Ведь пляски еще не окончились, нет, не окончились. Как только засияет солнце, радостные песни вновь зазвучат в этих местах!» Даже если бы Асандир плотно заткнул уши, он все равно слышал бы шепот ветра, ибо слух мага не зависел от телесных ушей. С каждым его шагом голоса духов снова и снова проникали в сокровенные глубины разума мага.
   Он поднялся на вершину холма. Другой склон выводил к ложбине, где илитарийцы впервые давали Имена зимним звездам. Здесь царил удивительный покой. Сколько веков уже прошло, сколько еще пройдет — этот покой будет сохраняться здесь всегда, какие бы беды ни сотрясали Этеру. Где-то неподалеку раздались мелодичные звуки лиранты. Аритон. Значит, и он отправился сюда. Асандир замер, почувствовав, как перехватило дыхание. Уловив его состояние, ветер замолчал, а духи унеслись прочь. Яркие картины прошлого померкли. Асандир слушал, как Повелитель Теней играет на подарке Маноллы. В его музыке не было ни малейшего оттенка горечи.
   Переливы мелодии то замирали, то устремлялись ввысь, изящно соединенные друг с другом. Словно незаконченное полотно, они лишь намекали на скрытые возможности Аритона. Пожалуй, даже бриллианты лучшей огранки были не столь прозрачны, как его музыка. Потомок Фаленитов уже обладал мастерством, способным проникать в самое сердце. Если бы Аритону дать свободу выбора жизненного пути и подыскать достойного учителя, своим талантом он пленял бы не только сердца людей, но, возможно, и их разум.
   Асандир медленно двинулся дальше. Заслышав шаги, Аритон понял, что его уединение нарушено. Не прекращая играть, он взглянул через плечо и, увидев мага, улыбнулся. На сей раз в нем не было инстинктивной настороженности, прежде сразу же заставлявшей его замыкаться в себе. Возможно, чудовищное напряжение сил во время битвы с метласскими змеями нашло неожиданный выход в музыке. Звуки беспрерывно вытекали из-под его пальцев. Певучий, лирический настрой безошибочно сказал бы любому магу Содружества, что сейчас потомок Фаленитов всецело погружен в свою музыку.
   Асандиром овладело сильное желание вернуться назад, оставив Кайд-эль-Кайен во власти духов и менестреля, но он усилием воли подавил это желание. Он понял, что должен принять создавшееся положение таким, какое есть, невзирая на собственные душевные муки. Зрением мага он видел, что внутренняя сущность Аритона сейчас распахнута настежь.
   Последние шаги в ложбину дались Асандиру с изрядным трудом. Он все же сумел их сделать, хотя ему вдруг стало тяжело сохранять выдержку, выработанную веками служения. Теперь порывы ветра казались Асандиру множеством рук, враждебно тянущихся к его волосам и одежде. Добравшись до камня, на котором сидел Аритон, маг встал чуть поодаль. Он разглядывал туман и тени, пока мелодия не окончилась. Когда замер последний звук, Асандир сел рядом с музыкантом.
   Аритон бережно опустил лиранту на согнутую руку.
   — Теперь я убедился, что ваши слова о свободной воле были искренними.
   Зеленые глаза обратились на Асандира, и маг оказался не в состоянии выдержать их взгляд. Раньше столь несвойственное чародею смятение наверняка встревожило бы Аритона. Сейчас же он как будто этого не заметил и спокойно продолжал:
   — Я заявил о своем праве на самоуничтожение, и оказалось, что дверь открыта. — Аритон умолк и уперся взглядом в землю. — Надеюсь, вы простите мое взбалмошное поведение. Вот увидите, я способен вести себя по-другому.
   Асандир вздрогнул, но сумел это скрыть. Повелитель Теней почти дословно повторил давние слова его предка, оказавшегося в таком же положении, когда все недоверие и подозрительность были отброшены. По сути, Аритон заверял его в своей дружбе и понимал, что все действия Асандира отнюдь не были продиктованы корыстными интересами Содружества.
   Предложение дружбы вообще было в новинку для человека, привыкшего жить наедине с собой... Одинокий мальчик, воспитывающийся среди престарелых магов, которые любили его, но не считали нужным сообщать об этом. Он рос, не зная материнской ласки, однако врожденная способность к состраданию не позволила ему ожесточиться. Он охотно прощал то, чего не понимал, и черпал радость в учении. Его хвалили за достигаемые успехи, и это скрывало от него собственную оторванность от жизни. Но в будущем ему еще придется расплачиваться за свои иллюзорные представления.
   Преданный друг, нежная возлюбленная могли бы смягчить боль взросления, которую Аритон будет вынужден пережить теперь, уже став взрослым. Счастье и ощущение того, что о нем заботятся, позволили бы ему усвоить важный урок. Тогда Аритон понял бы: значимость собственной личности, которую он искал в музыке, может отличаться от жизненной миссии, возлагаемой на человека судьбой. Теперь для усвоения этого урока ему придется пройти через сражение с Деш-Тиром и корону Ратана.
   Асандир вынужден был скрывать свою горечь. Его собственная роль в исполнении предначертаний судьбы не предполагала милосердия. Каким бы внутренне собранным и сильным ни был Повелитель Теней, но уверенность в нем сочеталась со способностью причинять боль. Асандир вздрогнул от картины, всплывшей в его сознании.
   ... Лицо девушки с застенчивой улыбкой на губах, глаза цвета авантюрина, темные, с пепельным отливом волосы, заплетенные в косы. Она гуляла с Аритоном по холмам, собирая целебные травы. Сначала оба говорили о поэзии и музыке, потом перешли на более личные темы. Аритон хотел поцеловать ее, но девушка отпрянула. Когда он наконец-то обнял ее, девушка, дрожа в его руках, призналась, что его магические способности и прежде всего врожденный дар повелевать тенями, который он столько лет доводил до совершенства... все это ее пугает. Он молча разжал руки, не зная, что сказать.
   Девушку звали Тения. Асандир запомнил ее имя, когда снял с Аритона проклятие Мерта и из подсознания Фаленита хлынули образы. Увиденное Асандиром сейчас не было для него чем-то новым: ни образы, ни след, оставленный ими в памяти Повелителя Теней. Мага удивляло то, что Аритон доверчиво, как другу, позволяет ему заглянуть в глубины своего сознания.
   Асандир угрюмо глядел на ветер, теребящий сухую, промороженную траву. Какая странная ирония: сострадание, свойственное династии Фаленитов, давало ему сейчас в руки поводья, а способность к предвидению, унаследованная Аритоном от династии Ахелласов, — хлыст. Своим чутьем мага Асандир распознал главную скрытую особенность личности Аритона — уязвимость. Ему стало нестерпимо больно от этого открытия, ибо оно давало возможность управлять принцем. Асандир знал, что он толкнет... он должен толкнуть Аритона на добровольное предательство всего, чем тот дорожил в своей жизни.
   — Это место, — сказал Аритон, отвлекая мага от тягостных раздумий, — обладает каким-то странным свойством. Такое чувство, что камни, земля под ногами и даже ветер — живые.
   — Кайд-эль-Кайен связан с одной из земных ветвей силы, — с деланным спокойствием ответил Асандир, но по телу у него побежали мурашки.
   «Да хранит тебя Эт», — подумал маг, глядя на сидящего рядом Аритона. Словно утратив всякое чувство опасности, Повелитель Теней беспечно давал Содружеству зацепку, в которой оно столь отчаянно нуждалось. Под шепот ветра, тщательно выверяя каждое слово на всех уровнях своего сознания, Асандир сказал:
   — В прошлом древние расы собирались здесь перед сменой времени года и танцевали, чтобы направить земные силы по ветвям и принести благо всему живому. Все двенадцать ветвей Этеры соединялись когда-то в сеть, питающую жизнь на нашем континенте. Отзвук магии древних сохраняется и поныне.
   Асандир не терял самообладания. Он заставлял свой голос звучать так, словно разговор касался самых обыденных вещей. Но внутри у него бушевало отвращение к самому себе и к тому, что он намеревался сделать. Здесь и сейчас он должен будет поставить ловушку, пока добыча готова в нее попасться. Наживкой ему послужит самое чистое и святое, что осталось в этом мире: красота и нечеловеческое совершенство танцев единорогов, устраиваемых в Кайд-эль-Кайене. Он поймает Аритона на обаянии риатанских паравианцев.
   — Если хочешь, могу тебе это показать.
   Умом Асандир понимал: от этого обмана зависела сейчас судьба Этеры. Он шел на вынужденный шаг, выполняя общую волю Содружества. Но на душе все равно было гадко. Маг видел, как Аритон привстал от удивления. Глаза его засветились радостью, мгновенной и искренней; уголки рта дрогнули, выдавая нетерпение.
   — Я буду вам очень признателен.
   Кое-как Асандир расцепил онемевшие пальцы. Нагнувшись, он поднял покрытый лишайником камешек и сказал:
   — Дай мне твои руки.
   Асандир вытянул свои ладонями вверх. На левой ладони у него лежал камешек, напоминая мифический камень искушения из легенд о сотворении мира.
   Аритон отложил лиранту. Ветер развевал ему волосы и играл грубой тканью его рукавов. Он протянул свои теплые руки навстречу холодным рукам мага.
   Осторожно, словно воздух мог ободрать ему кожу на ладонях, Асандир прикоснулся к рукам Аритона, приложил его пальцы к камешку, удерживая свою руку сверху.
   — Тебя учили очищать разум от мыслей и сосредоточиваться. Сделай это. Но сейчас вообрази, что этот камешек — часть твоего тела, и при этом оставь для меня доступ в свое сознание.
   Не подозревая, что сейчас решается не только судьба Этеры, но и его судьба, Аритон закрыл глаза. Не глядя на него, Асандир проделал необходимые приготовления, ощутив, как внутреннее сознание умолкло и приготовилось слушать. Как пастух, вынужденный отдавать лучшего ягненка на заклание, Асандир направил свое сознание на камешек, зацепил остаточное сияние паравианской магии и высвободил ее силу, дабы она пронизала незащищенную душу Аритона и зазвучала там бессмертной музыкой.
   Поначалу Аритон ощущал лишь тепло, исходящее от камешка. Оно сменилось покалыванием. Аритона окутало мощной теплой волной. Он задрожал, настраивая свое существо в лад с невидимой струной. Асандир это немедленно почувствовал. Он убрал свои руки и, удержавшись от горестного вздоха, стал молча наблюдать.
   Открыв глаза, Аритон увидел танцующих единорогов.
   Статуи риатанцев, бережно сохраняемые в Альтейнской башне, мастерски передавали внешний вид и пропорции. Но совершенство, запечатленное в холодном мраморе, было не в состоянии передать ни движения, ни легкости раздвоенных копыт, ни красоты взметнувшихся грив, что были тоньше шелка. Витые рога теряли в мраморе свою живость и свечение, видимое магами. И уж конечно, статуи не могли передать удивительную, хватающую за сердце песню ветра. Кайд-эль-Кайен звенел и пел такими удивительно чистыми звуками, которые были просто непостижимы для нынешнего разума.
   Бесконечно завороженный, Аритон выронил камешек. Он опустился на колени. Охваченный восторгом, какого не знал ранее, он громко засмеялся, а потом задрожал. Глаза его переполнились слезами, и они хлынули по щекам.
   — Эт милосердный, — прошептал он, с трудом выговаривая слова, такое благоговение владело им. — Я даже не предполагал, что подобное возможно, хотя должен был бы догадаться. Красота меча постоянно намекала мне на это.
   Асандир глядел на танец духов молча. Несомненно, зрелище это обладало какой-то пленительной силой, но на самом деле оно было отблеском, способным возбудить лишь голод. Оно походило на сладостный бред. То, чему столь завороженно внимал сейчас Аритон, являлось жалким отражением, бледной тенью настоящих существ, знавших бессмертие. Бедный мальчик восхищался горсткой песка, принимая ее за россыпи жемчуга. Всякий, кому довелось заглянуть в бездонные, полные неизъяснимой мудрости глаза единорогов, кто хоть однажды испытал восторг, всегда рождающийся в их присутствии, посчитал бы нынешние видения не более чем смехотворной попыткой призраков заполнить зияющую пустоту. Асандир тоже плакал, но он скорбел о невосполнимой утрате и о неотвратимости будущего, порожденного его же собственными руками.
   Охваченный состраданием и безграничной жалостью к Аритону, Асандир нагнулся и обнял его дрожащие плечи, как отец обнимает ребенка, которому предстоит осиротеть.
   — Ты можешь загородиться от этих картин. Достаточно поставить заслон внутреннему зрению.
   Аритон повернул к нему сияющее от восторга лицо.
   — Только безумец может этого желать, — прошептал он. Асандир выпустил его плечи, словно они вдруг обожгли ему руки. Ему было тяжело дышать, не то что говорить. Маг повернулся и быстро зашагал прочь. «Эт милосердный, какая чудовищная ирония. Она ранит прямо в сердце». Как скоро Аритон горько пожалеет и о своем зрении мага, и о том, что соприкоснулся с паравианской тайной!
   Призраки, наполнявшие Кайд-эль-Кайен, были бледным отсветом и отзвуком прошлого. В бесконечной череде сменяющихся времен года они вновь и вновь повторяли эту пародию на торжество. Но здесь она была пронизана радостью и ликованием. Развалины Итамона, являвшегося когда-то родовым гнездом династии Фаленитов, хранили в себе совсем иную память. Оказавшись там, Аритон еще не раз содрогнется. Но именно там по замыслу Содружества Семи должна произойти битва с Деш-Тиром, которая оборвет его власть над небом и солнцем.
   Среди развалин города, разрушенного во время восстания против верховных королей, среди каменных обломков и костей непогребенных мертвецов высились четыре башни, возведенные еще паравианцами. Они до сих пор сохраняли древнюю магическую силу, надежно оберегаемую паравианскими заклинаниями. Их неприступность и первозданное совершенство составляли разительный контраст между ними и развалинами Королевской Башни, ставшими наглядным свидетельством оборотной стороны магии. И контраст тот был в тысячу раз сильнее и острее контраста между прошлым и настоящим Кайд-эль-Кайена, поскольку Итамон, залитый кровью, сполна познал трагедию сломанных жизней и растоптанных надежд.
   У Аритона есть возможность заслониться от всего этого, но тогда ему придется наглухо закрыть свою душу и сердце. К тому же склонность к состраданию — отличительная черта династии Фаленитов — просто не позволит ему этого сделать.
   «Какая злая ирония», — не переставал повторять про себя Асандир, торопливо шагая по склону холма. Содружеству предстоит поймать будущего короля Ратана на ложном чувстве вины, действуя вопреки собственным принципам, первым из которых было: нести просветление в умы, души и сердца людей. Личность Аритона, зачарованного сейчас призраками единорогов, не обрела еще зрелой и жесткой мудрости, которая позволила бы ей отгородиться от трагического прошлого Итамона. Аритон был слишком молод, слишком полон желаний. По сути, он был марионеткой собственного сострадания, и это мешало ему понять нехитрую истину, что ответственность невозможно навязать. Ответственность человек всегда возлагает на себя сам.
   Итак, Содружество Семи шло на заведомую ложь, но от этой лжи зависело будущее Этеры. Им повезло: юношеская наивность и податливость соседствовали в характере Аритона с необоримым чувством долга, которое не позволит ему бросить то, на что он дал согласие.
 
   Дорога, пролегавшая по пустошам Даон Рамона, как и многие заброшенные дороги Этеры, больше походила на заросший проселок. Она вилась между холмами, над которыми гулял неугомонный ветер. Он шелестел в сухих зарослях папоротника, что-то нашептывал путникам в уши, дергал их за полы плащей и теребил волосы. Лизаэр, изрядно уставший от проделок ветра, успокаивал себя тем, что осталось совсем недолго. Скоро они расправятся с Деш-Тиром, после чего он сможет заняться осуществлением своих замыслов.
   А пока лига за лигой тянулся все тот же унылый, пустынный пейзаж. От нескончаемых зимних дождей одежда путников не успевала просохнуть, и спать им приходилось под сырыми одеялами. Как-то утром Дакар, проснувшись, обнаружил у себя в башмаках ийятов, и Асандиру пришлось вновь спасать его от проделок разыгравшихся сущностей. С тех пор из уст Безумного Пророка исходили только отборные ругательства. Случай с Дакаром был единственным событием, разнообразившим монотонную череду дней. В этом однообразии не было ничего удивительного: четверка ехала по таким местам, где не встретишь даже лачуги отшельника. Старой итамонской дорогой не пользовались торговые караваны, по ней не ходили странствующие ремесленники. Мертвый город не нуждался ни в тех, ни в других. Словно какое-то проклятие лежало на самой этой дороге и окрестных землях, ибо за все время путники так и не увидели развалин крестьянских усадеб или селений.
   — А их здесь и не было, — сообщил Асандир, когда его спросили об этом.
   Оглобли повозки скрипели, ее колеса грохотали на камнях. К полудню дождь прекратился, и вокруг серебрились лужи.
   — Даон Рамон на древнем языке означает «золотые холмы». В этих местах жили риатанцы, а единорогам не требовались жилища.
   Не желая, чтобы Асандир вновь погрузился в неприступное молчание, овладевшее им еще в Альтейнской башне, Лизаэр махнул рукой в направлении холмов с зарослями папоротника и колючих кустарников.
   — Трудно поверить, что когда-то здесь все утопало в зелени.
   — Поверить трудно, но эти места действительно были удивительно красивыми.
   Асандир замолчал, объезжая выбоину на дороге. Обломки плит из аспидного сланца смотрелись на ноздреватом мху грудой костей. Серебристо-серые глаза мага были устремлены куда-то вдаль: то ли за завесу тумана, то ли за завесу времени.
   — Когда-то здесь были роскошные луга, покрытые травами и цветами. Зимы были короткими и мягкими. Но после восстания все изменилось. Горожане, боявшиеся магии паравианцев и ненавидевшие ее, считали, что она не может существовать там, где нет воды. Они были готовы на любые действия, только бы уничтожить источник своих страхов. Советники тогдашнего правителя Итарры наняли тех, кто согласился перегородить дамбой реку Севернир. Ее решили направить по новому руслу. Через Скайшельские горы прорыли длинный канал. С тех пор Севернир впадает в Эльтаирский залив.
   — Удивительно, сколько сил они потратили из-за дурацкого предрассудка, — высказал свое мнение Лизаэр.
   Асандир ответил не сразу. Некоторое время он ехал молча, и молчание мага начало настораживать. Наконец он сказал:
   — Пока здешние холмы пустынны, паравианцы ни за что сюда не вернутся. Как видишь, горожане добились желаемого.
   Промозглый день быстро перешел в такой же промозглый вечер. Асандир и его спутники избрали местом ночлега пещеру, образованную нагромождением треснувших валунов. Только в самом ее конце нашелся сухой пятачок, где и развели огонь. Дакар принялся жарить кроликов, пойманных под вечер Аритоном и Лизаэром. Асандир отыскал съедобные травы, и к запаху сырой земли и лошадиного пота добавился дразнящий аромат жаркого.
   Лизаэр выбрал себе местечко между лениво текущим ручейком и бодро стучащими дождевыми каплями и уселся там. Он снял рубашку, набросив на плечи плащ. Вооружившись иглой и ниткой, обнаруженными среди припасов, принц с головой ушел в зашивание рукава, который распорол о куст шиповника. Безумный Пророк следил за его трудами. Предвкушая ужин из свежего мяса, Дакар находился в приподнятом настроении.
   — Эти рюши, которые ты мастеришь у себя на рукаве, больше сгодились бы для какой-нибудь портовой девки, — сказал он с нескрываемой язвительностью.
   Смущенный результатами своих усилий и привыкший к тому, что шитье — это удел женщин, Лизаэр натянуто рассмеялся:
   — Если эти, как ты их назвал, рюши уберегут меня от холода, то мне все равно, на кого я буду похож.
   Дакар зачерпнул ложку соуса на пробу, облизал губы и опять принялся помешивать в котле черпаком.
   — Не лепи стежки так плотно. И так видно, что тебя это занятие бесит.
   Не находя ответных слов, Лизаэр обрадовался, когда в разговор вмешался Аритон.
   — Не злорадствуй, — посоветовал он Безумному Пророку. — Принцы не могут позволить себе носить рваную или протершуюся до дыр одежду.
   Это был неприкрытый намек на видавший виды плащ Дакара. Пророк промолчал, зло сверкая на братьев глазами.
   — Если ты ничего не имеешь против парусного шва, я могу помочь, — сказал Аритон, обращаясь к брату.
   Обрадованный Лизаэр послушно отдал ему иголку и рубашку. Наверное, благодарность, какую он сейчас испытывал к Аритону, была способна растопить самое ледяное сердце. Дакару он сказал без всякой злобы:
   — Ну что, Фаленит опять оставил тебя в дураках? Помнится, кто-то обещал, что после Альтейнской башни Аритон покажет характер. Сдается мне, что ты изобрел эту лживую уловку, боясь, как бы тебе не влетело за свою выходку, когда ты вломился нас будить.
   Пыл Дакара сразу же угас. Не склонный сознаваться, что это его предсказание не сбылось, он навис над котлом, точно нахохлившаяся клуша.
   — Подожди, — процедил он сквозь зубы, поглядывая исподлобья на улыбающегося светловолосого принца. — Посмотрим, что твой братец запоет, когда мы доберемся до Итамона.
 
   На шестой день пути холмы Даон Рамона преобразились: теперь вместо валунов их вершины густо покрывал вереск. Долины, изобилующие высохшими оврагами и голыми ветвями кустарников, наполнял еще более густой туман, сильнее, чем прежде, ограничивающий видимость. Возможно, когда-то с этих холмов открывался захватывающий вид, но Деш-Тир окрасил все в мрачные серые тона. Только ветры продолжали дуть все с той же неугомонностью, став еще холоднее. Лошади оставляли лигу за лигой, но путники по-прежнему видели лишь оленей, шкуры которых были серыми Подстать цветовой гамме этих мест. В тумане мелькали тени, иногда доносились хриплые крики ястребов, высматривающих добычу.
   Лошади отощали, ибо бурая трава была им не по вкусу, и их приходилось кормить зерном. Лизаэр уже с трудом переносил оленину, но ни словом не обмолвился об этом своему брату, который делил время, свободное от седла, между охотой и лирантой. Дакар, как обычно, тяжело переживал вынужденную трезвость и при каждом удобном случае начинал сетовать на отсутствие эля.
   Асандир почти не вступал в разговоры, став опять неприступным, как скала.
   Чем меньше лиг отделяло их от сердца Даон Рамона, тем реже Асандир подтрунивал над своим учеником. Для Лизаэра это было недобрым знаком. От его внимания не укрылось, что с определенного момента нытье и сетования Безумного Пророка прекратились. Став более восприимчивым к мелочам и оттенкам, Лизаэр следил, не появится ли что-то, что повлияет и на Аритона, приведя его в замешательство.
   Но уже выпал снег, и день начал понемногу прибывать, а Аритон так и не оправдывал опасений Дакара и не впадал в мрачное настроение. Повелитель Теней дружелюбным тоном задавал вопросы Асандиру и часами разглядывал стволы деревьев, покрытые ледяной коркой. Он смотрел на заиндевелые кусты и белые склоны холмов так, словно перед его магическим взором разворачивались чудеса.
   — Риатанцы, — шепнул однажды Аритон, поймав недоуменный взгляд Лизаэра. — Когда-то они скакали по этим холмам и на цветущих лугах рождали потомство. Даже сейчас можно уловить отблеск тайны, связанной с ними.
   Удивленный таким ответом, Лизаэр долго и пристально всматривался в окрестности. Нежданная оттепель превратила дорогу в слякотное месиво. По склонам текли ручейки, чем-то похожие на обрывки старой мокрой пеньки. Куда ни посмотришь — везде все тот же серый пейзаж и никаких следов человеческого жилья.
   Дакар, сидевший на козлах повозки, вытянул пятнистую кобылу поводьями по мокрой спине и заставил ее двигаться вровень с гнедым конем Лизаэра. Похожий из-за намокшей одежды на огромный кочан капусты, пророк презрительно усмехнулся и, перекрывая грохот колес, сказал:
   — Смотри не глазами. Постарайся это ощутить.
   — Что именно? — спросил Лизаэр, перестав скрывать досаду. — Каждое утро я просыпаюсь с ощущением, что чьи-то глаза уставлены мне в спину. Вечером, стоит мне отойти на шаг от костра, меня пробирает холод, никак не связанный ни с ветром, ни с морозом. Мне пусто и неуютно в этих местах, вот и все.
   — То-то и оно. — Дакар надул щеки и самодовольно усмехнулся. — Асандир с Аритоном наслаждаются картинами прошлого, когда в этой глухомани была совсем другая жизнь. Но ты, подозреваю, как и я, предпочел бы сейчас сидеть в людной таверне за кружкой эля.
   Нельзя сказать, чтобы Лизаэр до конца разделял чувства Дакара, но сейчас он действительно обрадовался бы встрече с любыми людьми — только бы избавиться от воспоминаний, терзавших его душу. За каждым поворотом дороги, за каждым чахлым кустом ему чудилась фигура его невесты, оставшейся в далеком Дасен Элюре. Лизаэр видел ее заплаканные глаза, ее руки, с мольбой протянутые к нему. Он вспоминал счастливые дни на Южном острове, когда с моря дул ветерок, игравший ее медно-рыжими волосами. В ушах принца и сейчас звенел ее смех, заставляя сердце сжиматься от муки. Никакая преданность благородным целям не могла ослабить в Лизаэре тоску по дому, вновь обострившуюся в этих унылых и безжизненных местах. Гордость не позволяла ему говорить о своих страданиях, и, если бы не слова Безумного Пророка, он и не догадался бы, что его подавленное состояние может быть вызвано какими-то внешними причинами.