Страница:
ленты в Монсу.
Когда Мегра увидел входящих в лавку Шаваля с Катриной, ему показалось,
что это влюбленные, которые пришли покупать свадебный подарок; он покраснел,
как рак, и с яростью человека, над которым насмеялись, стал показывать им
синие ленты. Купив ленту, молодые люди ушли, а он встал у дверей лавки и
смотрел, как они удаляются в сумерках. Жена робко обратилась к нему с
вопросом, но он с бранью набросился на нее и стал кричать, что когда-нибудь
эти мерзкие неблагодарные людишки еще раскаются, им бы ноги ему целовать
надо.
Долговязый Шаваль пошел провожать Катрину. Он размахивал руками, идя
рядом с нею, и незаметно вел ее, куда хотел. Она вдруг спохватилась, что они
сошли с дороги и направляются узкой тропинкой к Рекийяру. Катрина даже не
успела рассердиться: он держал ее за талию, кружил ей голову нежными
словами. Какая она дурочка, зачем бояться? Неужели он хочет причинить зло
такой милашке, мягкой, как шелк, такой нежной, что он готов ее съесть. Он
нашептывал все это ей на ухо, касаясь губами ее шеи, и от его слов трепет
пробегал по всему ее телу. Она задыхалась и ничего ему не отвечала. Кажется,
он действительно любит ее. Прошлую субботу, погасив свечу, она думала, лежа
в постели, что с ней будет, если он возьмет ее, а потом видела во сне, будто
согласилась отдаться ему, и замирала от удовольствия. Почему же сейчас она
испытывает к нему отвращение и ей чего-то жаль? Когда его усы щекотали ей
затылок так нежно, что она даже зажмурила глаза, перед ней мелькнула тень
другого, того юноши, что был с нею утром.
Внезапно Катрина оглянулась. Шаваль привел ее к разрушенной шахте
Рекийяр, и она отпрянула, увидев темный сломанный сарай.
- Нет, нет, не надо, оставь меня! - прошептала она.
Ее обуял страх, тот страх, от которого инстинктивно напрягаются все
мускулы для отпора даже в тех случаях, когда девушка сама хочет отдаться и
чувствует приближение победителя - мужчины. Все постигшая, но еще
девственная, Катрина испугалась, словно ей угрожало нечто страшное, словно
ей будет нанесена какая-то рана, и она боялась неведомой боли.
- Не надо, не надо, я не хочу! Я еще слишком молоденькая, говорят
тебе... Право, подожди по крайней мере, пока я стану взрослой...
- Глупая, тогда и бояться нечего... - произнес Шаваль сдавленным
голосом. - Какого черта тебе еще надо?
Он ни слова не сказал больше. Он крепко обхватил ее и швырнул под
навес. Она упала на старые канаты, перестала сопротивляться и подчинилась
мужской воле с той унаследованной от прабабок покорностью, которая чуть не с
детских лет бросала девушек ее поколения в объятия мужчин. Испуганный лепет
утих, слышалось лишь жаркое дыхание мужчины.
Этьен сидел, не двигаясь с места, и все слышал. Вот и еще одна! Теперь,
просмотрев комедию до конца, он поднялся с неприятным чувством, исполненный,
завистливого возбуждения и гнева. Он без стеснения перепрыгивал через балки
- ведь эти двое слишком заняты собой, им ни до чего нет дела. Но когда он,
пройдя сотню шагов, обернулся, то с удивлением заметил, что оба уже на
ногах, и так же, как он, направляются к поселку. Мужчина снова держал
девушку за талию, благодарно прижимал ее к себе и что-то нашептывал; а она,
казалось, спешила домой, недовольная тем, что так запаздывает.
И вдруг Этьена охватило непреодолимое желание увидеть их лица. Это было
глупо, он пошел быстрее, чтобы не поддаться искушению. Но ноги сами собой
замедляли шаги, и у первого же фонаря Этьен спрятался в тень. Удивление
пригвоздило его к месту, когда он узнал Катрину и Шаваля. Сначала Этьен
заколебался - неужели эта девушка в темно-синем платье и чепчике
действительно Катрина? Неужели это тот самый мальчишка в штанах и полотняном
чепце? Из-за этих штанов он сперва не догадался, что это девушка, хотя она и
прикасалась к нему. Но теперь он больше не сомневался, он разглядел ее
глаза, зеленоватые и глубокие, как светлая, прозрачная родниковая вода. Аи
да развратница! У него явилось беспричинное и яростное желание отомстить
этой девке: он презирал ее. К тому же ей не к лицу женское платье, она
просто отвратительна.
Катрина и Шаваль медленно прошли мимо. Им и в голову не приходило, что
за ними подсматривают. Шаваль задерживал Катрину, чтобы поцеловать ее за
ухом, а она останавливалась, принимая его ласки и смеясь. Отстав от них,
Этьен вынужден был все же следовать за ними, и его раздражало, что они
преграждают ему дорогу; он поневоле все видел, и это бесило его. Значит, то,
в чем она клялась ему утром, - правда; у нее не было любовника; а он-то не
поверил и лишился ее, чтобы не поступить, как тот, другой! А сейчас ее
выхватили у него из-под носа, и он был еще настолько глуп, что пошло
подглядывал за ними! Этьен сходил с ума, он сжимал кулаки, готов был
броситься на этого человека: им овладел один из тех приступов гнева, когда
он жаждал убийства, ничего не сознавая от ярости.
Прогулка продолжалась уже полчаса. Подходя к поселку, Катрина и Шаваль
замедлили шаги, дважды останавливались у канала, три раза - проходя мимо
отвала; им было теперь очень весело, и они всю дорогу нежничали. Этьен,
боясь, как бы его не заметили, делал те же остановки. Он старался убедить
себя в том, что ему просто-напросто досадно; ну, а впредь - наука не быть
таким благовоспитанным и не щадить девок. Миновав Воре, Этьен мог спокойно
отправиться обедать к Раснеру, но он проводил влюбленных до самого поселка и
ждал в сторонке четверть часа, пока Шаваль отпустит наконец Катрину домой. И
когда Этьен уверился, что они окончательно расстались, он снова стал бродить
и зашел очень далеко по дороге в Маршьенн; он шагал, ни о чем не думая, ему
было грустно и что-то так душило его, что не хотелось возвращаться в
комнату.
Только час спустя, около девяти, Этьен пересек поселок, решив, что надо
поесть и лечь спать, если хочешь встать наутро в четыре часа. Поселок спал,
погруженный в темноту. Ни один луч света не проскальзывал сквозь затворенные
ставни, длинные фасады тянулись прямой линией, а над ними навис тяжелый сон
и слышался храп запертых в казарму людей. Лишь кошка пробежала по пустым
садам. День кончился, утомленные рабочие, встав от стола, валились на
постель, сраженные усталостью, набив кое-как желудок.
В освещенной зале у Раснера за кружками пива сидели какой-то механик и
двое рабочих. Прежде чем войти, Этьен остановился, в последний раз окинул
взглядом тьму. Снова, как утром, когда он пришел сюда и ветер гулял на
просторах, перед ним раскинулось огромное темное пространство. Впереди, как
злобный зверь, притаилось Воре, еле-еле различимое при тусклом свете
нескольких фонарей. Три костра горели перед отвалом, повиснув в воздухе,
словно кровавые луны; мгновениями на фоне их выступали огромные тени деда
Бессмертного и его белой лошади. А дальше все тонуло во мраке равнины:
Монсу, Маршьенн, Вандамский лес, необозримые поля свекловицы и хлебов;
словно далекие маяки, светились синими огнями высокие фабричные трубы и
красными - коксовые печи. Понемногу все сливалось в темноте, медленно и
непрерывно сеял дождь, поглощая окрестность, и лишь один звук доносился в
тиши ночной - мощное протяжное дыхание водоотливного насоса, день и ночь не
прерывающего своей работы.
На другой день и все следующие дни Этьен ходил на работу в шахту. Он
начал свыкаться с этой жизнью и примирился с новыми условиями, которые
вначале тяготили его. Одно только событие нарушило однообразие его
существования за эти две недели - приступ сильнейшей лихорадки; она
продержала его двое суток в постели. Руки и ноги ломило, голова горела, он
бредил, и в бреду ему казалось, будто он старается протолкнуть вагонетку в
такую узкую штольню, куда и сам не может пролезть. Это была просто
чрезмерная усталость, связанная с обучением, и он быстро оправился.
Дни мелькали за днями, проходили недели, месяцы. Этьен, как и все его
товарищи, вставал в три часа утра, пил кофе, брал с собой на завтрак
бутерброд, приготовленный для всех с вечера г-жой Раснер. Отправляясь по
утрам в шахту, он каждый день встречал Бессмертного, который возвращался
домой спать; а вечером, на обратном пути, сталкивался с Бутлу, шедшим на
вечернюю смену. У него была такая же шапочка, как у всех, такие же панталоны
и холщовая блуза; как и все, он дрожал от холода и грел спину в бараке у
огня. Затем следовало ожидание босиком в приемочной, где сильно тянуло
сквозным ветром. Теперь Этьена не занимали ни машина с гладко
отполированными, блестящими медными частями, ни канаты, которые скользили,
словно черные бесшумные крылья ночной птицы, ни клети подъемника, поминутно
появлявшиеся и исчезавшие под звуки сигнальных звонков, крики команды и
грохот вагонеток, катившихся по рельсам. Его лампочка горела плохо:
проклятый ламповщик, верно, ее не чистил. И он оживлялся лишь, когда Муке
спроваживал их всех и, дурачась, подгонял девушек звучными шлепками. (Клеть
отделялась и падала, словно камень, в бездну колодца, и Этьен не успевал
обернуться, чтобы посмотреть, как исчезает дневной свет. Он даже никогда не
думал о том, что клеть может сорваться, и входил в привычную среду,
спускаясь во мрак под проливным дождем. Когда внизу, в приемочной, Пьеррон с
лицемерно-слащавым видом выгружал их, шахтеры вялой походкой расходились
толпой по штольням. Теперь Этьен знал все галереи шахты лучше, чем улицы в
Монсу, знал, где надо сделать поворот, где нагнуться пониже, где обойти
лужу. Он так хорошо изучил эти два километра подземного пути, что мог бы
пройти и без лампочки, держа руки в карманах. И постоянно ему встречались
все те же люди: вот проходит штейгер, освещая лица рабочих, вот старый Мук
ведет лошадь, вот Бебер идет с фыркающей Боевой, Жанлен бежит за поездом,
закрывая вентиляционные двери, а толстая Мукетта и тощая Лидия катят
вагонетки.
Этьен теперь гораздо меньше страдал от сырости и духоты в забоях. Узкие
штольни казались ему очень удобными для прохода. Он словно отощал и мог бы
теперь пролезть в такую щель, куда раньше не отважился бы даже просунуть
руку. Он привык к угольной пыли, хорошо видел в темноте, обливался потом, не
обращая на это внимания, и свыкся с тем, что ему приходится быть с утра до
вечера в промокшей одежде. К тому же Этьен не тратил попусту сил и приобрел
такую ловкость и быстроту, что удивлял всех товарищей по забою. Через три
недели его считали уже одним из лучших откатчиков в шахте: никто не мог
быстрее докатить одним толчком вагонетку до ската, никто не умел так ловко
прицепить ее к канату, как Этьен. Благодаря небольшому росту он
проскальзывал всюду, а его руки, тонкие и белые, как у женщины, казались
железными, несмотря на нежную кожу, и обладали необычайной силой. Он никогда
не жаловался, должно быть из гордости, даже если изнемогал от усталости. Его
упрекали разве только в том, что он не понимает шуток и сердится, если
кто-нибудь его заденет. Шахтеры приняли его в свою среду и считали настоящим
углекопом; с каждым днем он все более входил в колею, превращаясь в машину.
Маэ особенно дружелюбно относился к Этьену, потому что всегда уважал
хорошую работу. Кроме того, он, как и прочие, чувствовал, что откатчик по
своему умственному развитию стоит выше, чем он. Ему приходилось видеть, как
Этьен читает, пишет, чертит планы. Слыхал он также, как Этьен беседует о
вещах, самое существование которых было для него новостью. Это нисколько не
удивляло Маэ: шахтеры - люди простые, и головы у них крепче, чем у
механиков; но его поражали мужество этого юноши и настойчивость, с какой он
принялся за труд углекопа, чтобы не умереть с голоду. На его памяти это был
первый случай, когда рабочий так быстро осваивался с шахтой. Поэтому, если
являлась необходимость спешно крепить штольню и Маэ не хотелось отрывать от
работы забойщиков, он поручал молодому человеку ставить подпорки, уверенный,
что все будет сделано хорошо и прочно. Начальство не давало ему покоя с этим
проклятым креплением, и он каждую минуту боялся, как бы снова не появился
инженер Негрель в сопровождении Дансарта: опять начнет кричать, спорить и
заставит все переделывать заново. Он заметил, что работа откатчика более
удовлетворяла этих господ, хотя они делали вид, что ничем не довольны, и все
твердили, что Компания в один прекрасный день примет решительные меры. Время
шло, в шахте назревало глухое недовольство, даже сам Маэ, при всем своем
спокойствии, начинал приходить в ярость, и рука его порою сжималась в кулак.
С первых же дней обнаружилась вражда между Захарией и Этьеном. Как-то
вечером дело чуть не дошло до потасовки. Но Захария, добрый малый, которому
ни до чего не было дела, кроме своего удовольствия, тотчас успокоился, когда
Этьен дружески предложил ему кружку пива. Вскоре и он признал превосходство
новичка. Левак также стал относиться к нему дружелюбно, часто беседовал с
ним о политике и говорил, что у Этьена на этот счет свои суждения. Из всей
артели один только долговязый Шаваль таил какую-то вражду к откатчику - и не
потому, что они дулись друг на друга: наоборот, они даже стали приятелями.
Но среди взаимных шуток они обменивались такими взглядами, словно готовы
были уничтожить друг друга. Катрина на работе по-прежнему казалась той же
усталой, покорной девушкой, она так же гнула спину, катя вагонетку, так же
приветливо относилась к своему товарищу, а он, в свою очередь, помогал ей. С
другой стороны, она безропотно покорялась всем прихотям своего любовника и
открыто принимала его ласки. Их отношения были всеми признаны: даже семья
Катрины сквозь пальцы смотрела на их связь, и Шаваль каждый вечер уходил с
откатчицей за отвал, затем провожал ее до дверей родительского дома и здесь
целовал девушку в последний раз на глазах у всего поселка. Этьен делал вид,
что это его нисколько не касается, и часто подсмеивался над их прогулками,
отпуская такие крепкие словечки, какие позволяют себе парни с девушками
только в глубине шахты. Катрина отвечала ему тем же, кичливо рассказывала,
что сделал для нее ее кавалер, но смущалась и бледнела всякий раз, как ее
глаза встречались с глазами молодого человека. Оба отворачивались и порой
часами не разговаривали. Казалось, они ненавидели друг друга за то чувство,
которое было в них схоронено и о котором они никогда между собой не
говорили.
Наступила весна. Однажды, поднявшись из шахты, Этьен ощутил на лице
теплое дыхание апреля, запах свежей земли, нежной зелени, чистого воздуха. И
вот теперь всякий раз, как он возвращался домой, воздух становился все
ароматнее, и солнце казалось жарче после десятичасовой работы среди вечного
мрака и холода сырого подземелья, куда не проникало лето. Дни становились
длиннее, и в мае Этьен спускался в шахту уже на восходе солнца, когда алое
небо бросало отсвет зари на Воре, а легкий утренний туман казался розовым.
Никто больше не дрожал от холода, с дальних полей доносился теплый ветер, и
в вышине звонко пели жаворонки. А в три часа он видел ослепительно горящее
солнце, - оно заливало заревом пожара горизонт и отбрасывало красноватый
отсвет на кирпичные строения, испачканные углем. В июне рожь была уже
высокая, и голубоватая зелень ее резко оттеняла темную ботву свекловицы. Это
было бесконечное море, волнующееся при малейшем дуновении ветра; оно
ширилось с каждым днем, и часто вечером Этьен с удивлением замечал, что оно
еще зеленее, чем утром. Тополи у канавы убрались листвой. Отвал зарос
травой, луга покрылись цветами, всюду нарождалась новая жизнь и била ключом
из той самой земли, под которой он изнемогал от муки и усталости.
Теперь, отправляясь вечером гулять, Этьен уже не встречал больше
влюбленных за отвалом. Он шел по их следам в ржаные поля и по движению
желтеющих колосьев и больших красных маков догадывался, где они нашли
укромный приют для своей страсти. Захария и Филомена шли туда по старой
привычке. Старуха Прожженная, вечно разыскивавшая Ли-дню, то и дело
накрывала ее с Жанленом: дети глубоко зарывались в рожь, и, чтобы спугнуть
их, надо было задеть их ногой. А что касается Мукетты, то она таскалась
повсюду, и нельзя было перейти поля, не увидав где-нибудь ее головы; она
тотчас скрывалась во ржи и падала навзничь, так что виднелись одни ее
торчащие ноги. Но ведь молодежь свободна, и Этьен не видел в этом ничего
предосудительного. Он возмущался только в те вечера, когда встречал Катрину
и Шаваля. Раза два он заметил, как они скрылись при его приближении в
зелени, и неподвижные ветви как бы сомкнулись над ними. В другой раз, когда
Этьен шел по узкой тропе, светлые глаза Катрины вдруг мелькнули перед ним и
тотчас потонули во ржи. Тогда необозримая равнина показалась ему слишком
тесной, и он предпочел провести вечер у Раснера, в его кабачке "Авантаж".
- Госпожа Раснер, дайте мне кружку... Нет, я не пойду гулять нынче
вечером, я устал, совсем без ног.
И, обращаясь к товарищу, который сидел за столом в другом конце
комнаты, у стены, он спросил:
- Суварин, а ты не хочешь?
- Нет, спасибо, ничего не хочу.
Эгьен познакомился с Сувариным, живя с ним бок о бок. Он служил
машинистом в Воре и занимал наверху комнату рядом с комнатой Этьена. Лет
тридцати на вид, он был худощавый блондин с тонким лицом, обрамленным
длинными волосами и редкой бородкой; белые острые зубы, тонкий рот и нос,
розовый цвет щек придавали ему сходство с девушкой; у него было кроткое и
вместе с тем упрямое выражение лица, а в серых, стальных глазах временами
вспыхивал дикий огонек. В комнате этого бедного рабочего находился только
большой ящик с книгами и бумагами. Суварин, русский, никогда о себе: не
говорил, но про него рассказывали много небылиц. Углекопы, недоверчиво
относившиеся к иностранцам, угадав по его небольшим рукам, что он
принадлежит к другому классу, вообразил сперва, что тут скрывается целое
приключение: он - убийца, бежавший от кары. Но Суварин без малейшей гордыни
проявлял братское отношение к ним, раздавал мелочь рабочей детворе - и
углекопы его в конце концов признали. Они успокоились на том, что это
политический эмигрант. Как ни туманно было такое объяснение, оно оправдывало
Суварина в их глазах, даже если он и совершил какое-нибудь преступление.
Углекопы видели в нем как бы товарища по несчастью.
В первые недели он казался Этьену угрюмым и нелюдимым. Историю его
Этьен узнал лишь позднее. Суварин был последним отпрыском дворянской семьи
из Тульской губернии. В Петербурге он изучал медицину. Там он увлекся идеями
социализма, захватившими в то время всю русскую молодежь. Он решил обучиться
какому-нибудь ремеслу и выбрал профессию механика, чтобы потом пойти в
народ, узнать его ближе и братски помогать ему. И вот теперь он жил этим
ремеслом, бежав из России после неудавшегося покушения на жизнь императора:
в течение целого месяца он прожил в подвале фруктовой лавки, делая подкоп
через всю улицу и начиняя бомбы, под вечной угрозой взлететь на воздух
вместе с домом. Семья отреклась от него. Без гроша, занесенный на черную
доску во французских мастерских, которые подозревали в нем шпиона, Суварин
умирал с голоду, пока наконец Компания в Монсу не наняла его в пору нехватки
рабочих рук. Здесь он работал уже целый год - одну неделю днем, другую
ночью, неизменно исправный, трезвый, молчаливый и аккуратный, так что
начальство ставило его в пример другим.
- Неужели тебе никогда не хочется пить? - смеясь, спросил его Этьен.
А тот ответил своим тихим голосом, почти без всякого акцента:
- У меня бывает жажда во время еды.
Товарищ подшучивал над любовными похождениям" Суварина и клялся, что
видел его с откатчицей во ржи, неподалеку от поселка "Шелковых чулок".
Суварин только пожимал плечами, преисполненный спокойствия и безразличия. На
что ему откатчица? К женщине он относился как к товарищу, если она проявляла
к нему братские чувства и была смела, как мужчина. Иначе к чему совершать
такую подлость? Он не хотел никого - ни жены, ни друга, никакой связи.
Свободный сам, он не имел близких.
Каждый вечер, часов около девяти, когда кабачок пустел, Этьен оставался
там и беседовал с Сувариным. Он пил маленькими глотками пиво, а машинист
курил папиросу за папиросой; от табака у него порыжели тонкие пальцы.
Блуждающим взором мистика, как бы сквозь сон, следил он за кольцами дыма.
Левой рукой он, казалось, судорожно искал чего-то в пустоте; потом обычно
брал на колени ручного кролика, жирную самку, вечно тяжелую, жившую в дом г
на свободе. Эта крольчиха, которую он сам прозвал "Польшей", обожала его,
обнюхивала его брюки, становилась перед ним на задние лапки и царапала до
тех пор, пока он не брал ее на руки, как ребенка. Тогда, прижавшись к нему,
она опускала уши и закрывала глаза; а он, в порыве бессознательной нежности,
непрестанно гладил ее шелковистую серую шерсть. Его успокаивало это теплое и
живое существо.
- Знаете, - сказал однажды вечером Этьен, - я получил письмо от
Плюшара.
В комнате не было никого, кроме Раснера. Последний посетитель
отправился в поселок, где все уже засыпало.
- А! - воскликнул кабатчик, подходя к своим жильцам. - Как его дела?
Этьен, сообщив Плюшару о своем поступлении на работу в Монсу, уже два
месяца вел с ним оживленную переписку. А Плюшар, ухватившись за мысль о
возможности пропаганды среди углекопов, давал Этьену различные указания на
этот счет.
- Дела Товарищества, о котором вы уже знаете, идут как будто очень
хорошо; к нему, видимо, присоединяются со всех сторон.
- А ты какого мнения об их обществе? - спросил Распер, обращаясь к
Суварину.
Нежно почесывая голову Польши, тот выпустил изо рта клубы дыма и
спокойно ответил:
- Вздор!
Но Этьен воодушевился. В нем назревало возмущение, и он мечтал о борьбе
труда с капиталом. Как человек неопытный, он очень увлекался. Речь шла о
Международном рабочем товариществе, о знаменитом Интернационале, который
только что был создан в Лондоне. Разве это не начало той доблестной борьбы,
которая приведет наконец к торжеству справедливости? Рушатся все
перегородки, трудящиеся всего мира восстанут и объединятся, чтобы обеспечить
рабочему кусок хлеба, который он добывает своим трудом. Какая простая и
великая организация: сначала секция, представляющая собой данную общину;
далее федерация, объединяющая секции одной и той же провинции; потом нация
и, наконец, надо всем этим - человечество, воплощенное в генеральном совете,
где каждая нация представлена секретарем-корреспондентом. Меньше чем в
полгода можно завоевать мир и диктовать законы предпринимателям, если они
будут упорствовать.
- Вздор! - повторил Суварин. - Ваш Карл Маркс желает пустить в ход
естественные силы. Ни политики, ни заговора, не так ли? Все должно вестись в
открытую и единственно ради повышения заработной платы... Подите вы с вашей
эволюцией! Поджигайте города, - вырезайте целые народы, сметайте все на
своем пути, и когда от этого растленного мира ничего не останется, вот
тогда, может быть, и удастся построить лучший мир.
Этьен засмеялся. Он не всегда соглашался с тем, что говорил его
товарищ: теория всеобщего разрушения казалась ему просто рисовкой. Раснер,
еще более практичный и здравомыслящий, как человек с положением, даже не
рассердился на эти слова. Он хотел только уточнить вопрос.
- Так в чем же дело? Ты собираешься создать секцию в Монсу?
К этому-то и стремился Плюшар, секретарь северной федерации. Особенно
он указывал на помощь, которую Товарищество могло бы оказать углекопам в
случае забастовки. Этьен предвидел неминуемую стачку: история с креплением
плохо кончится; еще одно требование со стороны Компании, и волнения вспыхнут
во всех копях.
- Самое досадное - это взносы, - авторитетным тоном объявил Раснер. -
Пятьдесят сантимов в общий фонд да два франка секции - как будто бы и
пустяки, но бьюсь об заклад, что многие откажутся платить.
- Тем более, - прибавил Этьен, - поэтому сперва надо создать здесь
кассу взаимопомощи; если понадобится, мы могли бы превратить ее в стачечный
фонд... Во всяком случае, пришло время подумать об этом. Я, со своей
стороны, готов, если только готовы другие.
Наступило молчание. Керосиновая лампа на прилавке коптила. В
распахнутую дверь явственно доносился стук лопаты: это истопник в Воре
засыпал уголь в одну из топок машины.
- Все так дорого! - прибавила г-жа Раснер, вошедшая в комнату и мрачно
слушавшая разговор; в своем неизменном черном платье она казалась очень
высокой. - Подумайте только, я заплатила за яйца двадцать два су... В один
прекрасный день все полетит к черту.
Мужчины были того же мнения. Посыпались жалобы, один за другим они
говорили, сокрушенно вздыхая. Трудно рабочему вынести такую жизнь. Революция
лишь усугубила его бедствия, и одни буржуа так разжирели с 89-го года, что
не оставляют трудовому люду даже объедков со своих тарелок. Пусть скажут по
чистой совести, перепало ли хоть что-нибудь на долю рабочих из того
благополучия и несметных богатств, которые нажиты за сто лет? Над ними
только глумились, объявив их свободными; да, им предоставили свободу умирать
с голоду; но этого они и раньше не были лишены. Голосовать за каких-то
прожорливых проходимцев, которые думают о них, как о прошлогоднем снеге, -
Когда Мегра увидел входящих в лавку Шаваля с Катриной, ему показалось,
что это влюбленные, которые пришли покупать свадебный подарок; он покраснел,
как рак, и с яростью человека, над которым насмеялись, стал показывать им
синие ленты. Купив ленту, молодые люди ушли, а он встал у дверей лавки и
смотрел, как они удаляются в сумерках. Жена робко обратилась к нему с
вопросом, но он с бранью набросился на нее и стал кричать, что когда-нибудь
эти мерзкие неблагодарные людишки еще раскаются, им бы ноги ему целовать
надо.
Долговязый Шаваль пошел провожать Катрину. Он размахивал руками, идя
рядом с нею, и незаметно вел ее, куда хотел. Она вдруг спохватилась, что они
сошли с дороги и направляются узкой тропинкой к Рекийяру. Катрина даже не
успела рассердиться: он держал ее за талию, кружил ей голову нежными
словами. Какая она дурочка, зачем бояться? Неужели он хочет причинить зло
такой милашке, мягкой, как шелк, такой нежной, что он готов ее съесть. Он
нашептывал все это ей на ухо, касаясь губами ее шеи, и от его слов трепет
пробегал по всему ее телу. Она задыхалась и ничего ему не отвечала. Кажется,
он действительно любит ее. Прошлую субботу, погасив свечу, она думала, лежа
в постели, что с ней будет, если он возьмет ее, а потом видела во сне, будто
согласилась отдаться ему, и замирала от удовольствия. Почему же сейчас она
испытывает к нему отвращение и ей чего-то жаль? Когда его усы щекотали ей
затылок так нежно, что она даже зажмурила глаза, перед ней мелькнула тень
другого, того юноши, что был с нею утром.
Внезапно Катрина оглянулась. Шаваль привел ее к разрушенной шахте
Рекийяр, и она отпрянула, увидев темный сломанный сарай.
- Нет, нет, не надо, оставь меня! - прошептала она.
Ее обуял страх, тот страх, от которого инстинктивно напрягаются все
мускулы для отпора даже в тех случаях, когда девушка сама хочет отдаться и
чувствует приближение победителя - мужчины. Все постигшая, но еще
девственная, Катрина испугалась, словно ей угрожало нечто страшное, словно
ей будет нанесена какая-то рана, и она боялась неведомой боли.
- Не надо, не надо, я не хочу! Я еще слишком молоденькая, говорят
тебе... Право, подожди по крайней мере, пока я стану взрослой...
- Глупая, тогда и бояться нечего... - произнес Шаваль сдавленным
голосом. - Какого черта тебе еще надо?
Он ни слова не сказал больше. Он крепко обхватил ее и швырнул под
навес. Она упала на старые канаты, перестала сопротивляться и подчинилась
мужской воле с той унаследованной от прабабок покорностью, которая чуть не с
детских лет бросала девушек ее поколения в объятия мужчин. Испуганный лепет
утих, слышалось лишь жаркое дыхание мужчины.
Этьен сидел, не двигаясь с места, и все слышал. Вот и еще одна! Теперь,
просмотрев комедию до конца, он поднялся с неприятным чувством, исполненный,
завистливого возбуждения и гнева. Он без стеснения перепрыгивал через балки
- ведь эти двое слишком заняты собой, им ни до чего нет дела. Но когда он,
пройдя сотню шагов, обернулся, то с удивлением заметил, что оба уже на
ногах, и так же, как он, направляются к поселку. Мужчина снова держал
девушку за талию, благодарно прижимал ее к себе и что-то нашептывал; а она,
казалось, спешила домой, недовольная тем, что так запаздывает.
И вдруг Этьена охватило непреодолимое желание увидеть их лица. Это было
глупо, он пошел быстрее, чтобы не поддаться искушению. Но ноги сами собой
замедляли шаги, и у первого же фонаря Этьен спрятался в тень. Удивление
пригвоздило его к месту, когда он узнал Катрину и Шаваля. Сначала Этьен
заколебался - неужели эта девушка в темно-синем платье и чепчике
действительно Катрина? Неужели это тот самый мальчишка в штанах и полотняном
чепце? Из-за этих штанов он сперва не догадался, что это девушка, хотя она и
прикасалась к нему. Но теперь он больше не сомневался, он разглядел ее
глаза, зеленоватые и глубокие, как светлая, прозрачная родниковая вода. Аи
да развратница! У него явилось беспричинное и яростное желание отомстить
этой девке: он презирал ее. К тому же ей не к лицу женское платье, она
просто отвратительна.
Катрина и Шаваль медленно прошли мимо. Им и в голову не приходило, что
за ними подсматривают. Шаваль задерживал Катрину, чтобы поцеловать ее за
ухом, а она останавливалась, принимая его ласки и смеясь. Отстав от них,
Этьен вынужден был все же следовать за ними, и его раздражало, что они
преграждают ему дорогу; он поневоле все видел, и это бесило его. Значит, то,
в чем она клялась ему утром, - правда; у нее не было любовника; а он-то не
поверил и лишился ее, чтобы не поступить, как тот, другой! А сейчас ее
выхватили у него из-под носа, и он был еще настолько глуп, что пошло
подглядывал за ними! Этьен сходил с ума, он сжимал кулаки, готов был
броситься на этого человека: им овладел один из тех приступов гнева, когда
он жаждал убийства, ничего не сознавая от ярости.
Прогулка продолжалась уже полчаса. Подходя к поселку, Катрина и Шаваль
замедлили шаги, дважды останавливались у канала, три раза - проходя мимо
отвала; им было теперь очень весело, и они всю дорогу нежничали. Этьен,
боясь, как бы его не заметили, делал те же остановки. Он старался убедить
себя в том, что ему просто-напросто досадно; ну, а впредь - наука не быть
таким благовоспитанным и не щадить девок. Миновав Воре, Этьен мог спокойно
отправиться обедать к Раснеру, но он проводил влюбленных до самого поселка и
ждал в сторонке четверть часа, пока Шаваль отпустит наконец Катрину домой. И
когда Этьен уверился, что они окончательно расстались, он снова стал бродить
и зашел очень далеко по дороге в Маршьенн; он шагал, ни о чем не думая, ему
было грустно и что-то так душило его, что не хотелось возвращаться в
комнату.
Только час спустя, около девяти, Этьен пересек поселок, решив, что надо
поесть и лечь спать, если хочешь встать наутро в четыре часа. Поселок спал,
погруженный в темноту. Ни один луч света не проскальзывал сквозь затворенные
ставни, длинные фасады тянулись прямой линией, а над ними навис тяжелый сон
и слышался храп запертых в казарму людей. Лишь кошка пробежала по пустым
садам. День кончился, утомленные рабочие, встав от стола, валились на
постель, сраженные усталостью, набив кое-как желудок.
В освещенной зале у Раснера за кружками пива сидели какой-то механик и
двое рабочих. Прежде чем войти, Этьен остановился, в последний раз окинул
взглядом тьму. Снова, как утром, когда он пришел сюда и ветер гулял на
просторах, перед ним раскинулось огромное темное пространство. Впереди, как
злобный зверь, притаилось Воре, еле-еле различимое при тусклом свете
нескольких фонарей. Три костра горели перед отвалом, повиснув в воздухе,
словно кровавые луны; мгновениями на фоне их выступали огромные тени деда
Бессмертного и его белой лошади. А дальше все тонуло во мраке равнины:
Монсу, Маршьенн, Вандамский лес, необозримые поля свекловицы и хлебов;
словно далекие маяки, светились синими огнями высокие фабричные трубы и
красными - коксовые печи. Понемногу все сливалось в темноте, медленно и
непрерывно сеял дождь, поглощая окрестность, и лишь один звук доносился в
тиши ночной - мощное протяжное дыхание водоотливного насоса, день и ночь не
прерывающего своей работы.
На другой день и все следующие дни Этьен ходил на работу в шахту. Он
начал свыкаться с этой жизнью и примирился с новыми условиями, которые
вначале тяготили его. Одно только событие нарушило однообразие его
существования за эти две недели - приступ сильнейшей лихорадки; она
продержала его двое суток в постели. Руки и ноги ломило, голова горела, он
бредил, и в бреду ему казалось, будто он старается протолкнуть вагонетку в
такую узкую штольню, куда и сам не может пролезть. Это была просто
чрезмерная усталость, связанная с обучением, и он быстро оправился.
Дни мелькали за днями, проходили недели, месяцы. Этьен, как и все его
товарищи, вставал в три часа утра, пил кофе, брал с собой на завтрак
бутерброд, приготовленный для всех с вечера г-жой Раснер. Отправляясь по
утрам в шахту, он каждый день встречал Бессмертного, который возвращался
домой спать; а вечером, на обратном пути, сталкивался с Бутлу, шедшим на
вечернюю смену. У него была такая же шапочка, как у всех, такие же панталоны
и холщовая блуза; как и все, он дрожал от холода и грел спину в бараке у
огня. Затем следовало ожидание босиком в приемочной, где сильно тянуло
сквозным ветром. Теперь Этьена не занимали ни машина с гладко
отполированными, блестящими медными частями, ни канаты, которые скользили,
словно черные бесшумные крылья ночной птицы, ни клети подъемника, поминутно
появлявшиеся и исчезавшие под звуки сигнальных звонков, крики команды и
грохот вагонеток, катившихся по рельсам. Его лампочка горела плохо:
проклятый ламповщик, верно, ее не чистил. И он оживлялся лишь, когда Муке
спроваживал их всех и, дурачась, подгонял девушек звучными шлепками. (Клеть
отделялась и падала, словно камень, в бездну колодца, и Этьен не успевал
обернуться, чтобы посмотреть, как исчезает дневной свет. Он даже никогда не
думал о том, что клеть может сорваться, и входил в привычную среду,
спускаясь во мрак под проливным дождем. Когда внизу, в приемочной, Пьеррон с
лицемерно-слащавым видом выгружал их, шахтеры вялой походкой расходились
толпой по штольням. Теперь Этьен знал все галереи шахты лучше, чем улицы в
Монсу, знал, где надо сделать поворот, где нагнуться пониже, где обойти
лужу. Он так хорошо изучил эти два километра подземного пути, что мог бы
пройти и без лампочки, держа руки в карманах. И постоянно ему встречались
все те же люди: вот проходит штейгер, освещая лица рабочих, вот старый Мук
ведет лошадь, вот Бебер идет с фыркающей Боевой, Жанлен бежит за поездом,
закрывая вентиляционные двери, а толстая Мукетта и тощая Лидия катят
вагонетки.
Этьен теперь гораздо меньше страдал от сырости и духоты в забоях. Узкие
штольни казались ему очень удобными для прохода. Он словно отощал и мог бы
теперь пролезть в такую щель, куда раньше не отважился бы даже просунуть
руку. Он привык к угольной пыли, хорошо видел в темноте, обливался потом, не
обращая на это внимания, и свыкся с тем, что ему приходится быть с утра до
вечера в промокшей одежде. К тому же Этьен не тратил попусту сил и приобрел
такую ловкость и быстроту, что удивлял всех товарищей по забою. Через три
недели его считали уже одним из лучших откатчиков в шахте: никто не мог
быстрее докатить одним толчком вагонетку до ската, никто не умел так ловко
прицепить ее к канату, как Этьен. Благодаря небольшому росту он
проскальзывал всюду, а его руки, тонкие и белые, как у женщины, казались
железными, несмотря на нежную кожу, и обладали необычайной силой. Он никогда
не жаловался, должно быть из гордости, даже если изнемогал от усталости. Его
упрекали разве только в том, что он не понимает шуток и сердится, если
кто-нибудь его заденет. Шахтеры приняли его в свою среду и считали настоящим
углекопом; с каждым днем он все более входил в колею, превращаясь в машину.
Маэ особенно дружелюбно относился к Этьену, потому что всегда уважал
хорошую работу. Кроме того, он, как и прочие, чувствовал, что откатчик по
своему умственному развитию стоит выше, чем он. Ему приходилось видеть, как
Этьен читает, пишет, чертит планы. Слыхал он также, как Этьен беседует о
вещах, самое существование которых было для него новостью. Это нисколько не
удивляло Маэ: шахтеры - люди простые, и головы у них крепче, чем у
механиков; но его поражали мужество этого юноши и настойчивость, с какой он
принялся за труд углекопа, чтобы не умереть с голоду. На его памяти это был
первый случай, когда рабочий так быстро осваивался с шахтой. Поэтому, если
являлась необходимость спешно крепить штольню и Маэ не хотелось отрывать от
работы забойщиков, он поручал молодому человеку ставить подпорки, уверенный,
что все будет сделано хорошо и прочно. Начальство не давало ему покоя с этим
проклятым креплением, и он каждую минуту боялся, как бы снова не появился
инженер Негрель в сопровождении Дансарта: опять начнет кричать, спорить и
заставит все переделывать заново. Он заметил, что работа откатчика более
удовлетворяла этих господ, хотя они делали вид, что ничем не довольны, и все
твердили, что Компания в один прекрасный день примет решительные меры. Время
шло, в шахте назревало глухое недовольство, даже сам Маэ, при всем своем
спокойствии, начинал приходить в ярость, и рука его порою сжималась в кулак.
С первых же дней обнаружилась вражда между Захарией и Этьеном. Как-то
вечером дело чуть не дошло до потасовки. Но Захария, добрый малый, которому
ни до чего не было дела, кроме своего удовольствия, тотчас успокоился, когда
Этьен дружески предложил ему кружку пива. Вскоре и он признал превосходство
новичка. Левак также стал относиться к нему дружелюбно, часто беседовал с
ним о политике и говорил, что у Этьена на этот счет свои суждения. Из всей
артели один только долговязый Шаваль таил какую-то вражду к откатчику - и не
потому, что они дулись друг на друга: наоборот, они даже стали приятелями.
Но среди взаимных шуток они обменивались такими взглядами, словно готовы
были уничтожить друг друга. Катрина на работе по-прежнему казалась той же
усталой, покорной девушкой, она так же гнула спину, катя вагонетку, так же
приветливо относилась к своему товарищу, а он, в свою очередь, помогал ей. С
другой стороны, она безропотно покорялась всем прихотям своего любовника и
открыто принимала его ласки. Их отношения были всеми признаны: даже семья
Катрины сквозь пальцы смотрела на их связь, и Шаваль каждый вечер уходил с
откатчицей за отвал, затем провожал ее до дверей родительского дома и здесь
целовал девушку в последний раз на глазах у всего поселка. Этьен делал вид,
что это его нисколько не касается, и часто подсмеивался над их прогулками,
отпуская такие крепкие словечки, какие позволяют себе парни с девушками
только в глубине шахты. Катрина отвечала ему тем же, кичливо рассказывала,
что сделал для нее ее кавалер, но смущалась и бледнела всякий раз, как ее
глаза встречались с глазами молодого человека. Оба отворачивались и порой
часами не разговаривали. Казалось, они ненавидели друг друга за то чувство,
которое было в них схоронено и о котором они никогда между собой не
говорили.
Наступила весна. Однажды, поднявшись из шахты, Этьен ощутил на лице
теплое дыхание апреля, запах свежей земли, нежной зелени, чистого воздуха. И
вот теперь всякий раз, как он возвращался домой, воздух становился все
ароматнее, и солнце казалось жарче после десятичасовой работы среди вечного
мрака и холода сырого подземелья, куда не проникало лето. Дни становились
длиннее, и в мае Этьен спускался в шахту уже на восходе солнца, когда алое
небо бросало отсвет зари на Воре, а легкий утренний туман казался розовым.
Никто больше не дрожал от холода, с дальних полей доносился теплый ветер, и
в вышине звонко пели жаворонки. А в три часа он видел ослепительно горящее
солнце, - оно заливало заревом пожара горизонт и отбрасывало красноватый
отсвет на кирпичные строения, испачканные углем. В июне рожь была уже
высокая, и голубоватая зелень ее резко оттеняла темную ботву свекловицы. Это
было бесконечное море, волнующееся при малейшем дуновении ветра; оно
ширилось с каждым днем, и часто вечером Этьен с удивлением замечал, что оно
еще зеленее, чем утром. Тополи у канавы убрались листвой. Отвал зарос
травой, луга покрылись цветами, всюду нарождалась новая жизнь и била ключом
из той самой земли, под которой он изнемогал от муки и усталости.
Теперь, отправляясь вечером гулять, Этьен уже не встречал больше
влюбленных за отвалом. Он шел по их следам в ржаные поля и по движению
желтеющих колосьев и больших красных маков догадывался, где они нашли
укромный приют для своей страсти. Захария и Филомена шли туда по старой
привычке. Старуха Прожженная, вечно разыскивавшая Ли-дню, то и дело
накрывала ее с Жанленом: дети глубоко зарывались в рожь, и, чтобы спугнуть
их, надо было задеть их ногой. А что касается Мукетты, то она таскалась
повсюду, и нельзя было перейти поля, не увидав где-нибудь ее головы; она
тотчас скрывалась во ржи и падала навзничь, так что виднелись одни ее
торчащие ноги. Но ведь молодежь свободна, и Этьен не видел в этом ничего
предосудительного. Он возмущался только в те вечера, когда встречал Катрину
и Шаваля. Раза два он заметил, как они скрылись при его приближении в
зелени, и неподвижные ветви как бы сомкнулись над ними. В другой раз, когда
Этьен шел по узкой тропе, светлые глаза Катрины вдруг мелькнули перед ним и
тотчас потонули во ржи. Тогда необозримая равнина показалась ему слишком
тесной, и он предпочел провести вечер у Раснера, в его кабачке "Авантаж".
- Госпожа Раснер, дайте мне кружку... Нет, я не пойду гулять нынче
вечером, я устал, совсем без ног.
И, обращаясь к товарищу, который сидел за столом в другом конце
комнаты, у стены, он спросил:
- Суварин, а ты не хочешь?
- Нет, спасибо, ничего не хочу.
Эгьен познакомился с Сувариным, живя с ним бок о бок. Он служил
машинистом в Воре и занимал наверху комнату рядом с комнатой Этьена. Лет
тридцати на вид, он был худощавый блондин с тонким лицом, обрамленным
длинными волосами и редкой бородкой; белые острые зубы, тонкий рот и нос,
розовый цвет щек придавали ему сходство с девушкой; у него было кроткое и
вместе с тем упрямое выражение лица, а в серых, стальных глазах временами
вспыхивал дикий огонек. В комнате этого бедного рабочего находился только
большой ящик с книгами и бумагами. Суварин, русский, никогда о себе: не
говорил, но про него рассказывали много небылиц. Углекопы, недоверчиво
относившиеся к иностранцам, угадав по его небольшим рукам, что он
принадлежит к другому классу, вообразил сперва, что тут скрывается целое
приключение: он - убийца, бежавший от кары. Но Суварин без малейшей гордыни
проявлял братское отношение к ним, раздавал мелочь рабочей детворе - и
углекопы его в конце концов признали. Они успокоились на том, что это
политический эмигрант. Как ни туманно было такое объяснение, оно оправдывало
Суварина в их глазах, даже если он и совершил какое-нибудь преступление.
Углекопы видели в нем как бы товарища по несчастью.
В первые недели он казался Этьену угрюмым и нелюдимым. Историю его
Этьен узнал лишь позднее. Суварин был последним отпрыском дворянской семьи
из Тульской губернии. В Петербурге он изучал медицину. Там он увлекся идеями
социализма, захватившими в то время всю русскую молодежь. Он решил обучиться
какому-нибудь ремеслу и выбрал профессию механика, чтобы потом пойти в
народ, узнать его ближе и братски помогать ему. И вот теперь он жил этим
ремеслом, бежав из России после неудавшегося покушения на жизнь императора:
в течение целого месяца он прожил в подвале фруктовой лавки, делая подкоп
через всю улицу и начиняя бомбы, под вечной угрозой взлететь на воздух
вместе с домом. Семья отреклась от него. Без гроша, занесенный на черную
доску во французских мастерских, которые подозревали в нем шпиона, Суварин
умирал с голоду, пока наконец Компания в Монсу не наняла его в пору нехватки
рабочих рук. Здесь он работал уже целый год - одну неделю днем, другую
ночью, неизменно исправный, трезвый, молчаливый и аккуратный, так что
начальство ставило его в пример другим.
- Неужели тебе никогда не хочется пить? - смеясь, спросил его Этьен.
А тот ответил своим тихим голосом, почти без всякого акцента:
- У меня бывает жажда во время еды.
Товарищ подшучивал над любовными похождениям" Суварина и клялся, что
видел его с откатчицей во ржи, неподалеку от поселка "Шелковых чулок".
Суварин только пожимал плечами, преисполненный спокойствия и безразличия. На
что ему откатчица? К женщине он относился как к товарищу, если она проявляла
к нему братские чувства и была смела, как мужчина. Иначе к чему совершать
такую подлость? Он не хотел никого - ни жены, ни друга, никакой связи.
Свободный сам, он не имел близких.
Каждый вечер, часов около девяти, когда кабачок пустел, Этьен оставался
там и беседовал с Сувариным. Он пил маленькими глотками пиво, а машинист
курил папиросу за папиросой; от табака у него порыжели тонкие пальцы.
Блуждающим взором мистика, как бы сквозь сон, следил он за кольцами дыма.
Левой рукой он, казалось, судорожно искал чего-то в пустоте; потом обычно
брал на колени ручного кролика, жирную самку, вечно тяжелую, жившую в дом г
на свободе. Эта крольчиха, которую он сам прозвал "Польшей", обожала его,
обнюхивала его брюки, становилась перед ним на задние лапки и царапала до
тех пор, пока он не брал ее на руки, как ребенка. Тогда, прижавшись к нему,
она опускала уши и закрывала глаза; а он, в порыве бессознательной нежности,
непрестанно гладил ее шелковистую серую шерсть. Его успокаивало это теплое и
живое существо.
- Знаете, - сказал однажды вечером Этьен, - я получил письмо от
Плюшара.
В комнате не было никого, кроме Раснера. Последний посетитель
отправился в поселок, где все уже засыпало.
- А! - воскликнул кабатчик, подходя к своим жильцам. - Как его дела?
Этьен, сообщив Плюшару о своем поступлении на работу в Монсу, уже два
месяца вел с ним оживленную переписку. А Плюшар, ухватившись за мысль о
возможности пропаганды среди углекопов, давал Этьену различные указания на
этот счет.
- Дела Товарищества, о котором вы уже знаете, идут как будто очень
хорошо; к нему, видимо, присоединяются со всех сторон.
- А ты какого мнения об их обществе? - спросил Распер, обращаясь к
Суварину.
Нежно почесывая голову Польши, тот выпустил изо рта клубы дыма и
спокойно ответил:
- Вздор!
Но Этьен воодушевился. В нем назревало возмущение, и он мечтал о борьбе
труда с капиталом. Как человек неопытный, он очень увлекался. Речь шла о
Международном рабочем товариществе, о знаменитом Интернационале, который
только что был создан в Лондоне. Разве это не начало той доблестной борьбы,
которая приведет наконец к торжеству справедливости? Рушатся все
перегородки, трудящиеся всего мира восстанут и объединятся, чтобы обеспечить
рабочему кусок хлеба, который он добывает своим трудом. Какая простая и
великая организация: сначала секция, представляющая собой данную общину;
далее федерация, объединяющая секции одной и той же провинции; потом нация
и, наконец, надо всем этим - человечество, воплощенное в генеральном совете,
где каждая нация представлена секретарем-корреспондентом. Меньше чем в
полгода можно завоевать мир и диктовать законы предпринимателям, если они
будут упорствовать.
- Вздор! - повторил Суварин. - Ваш Карл Маркс желает пустить в ход
естественные силы. Ни политики, ни заговора, не так ли? Все должно вестись в
открытую и единственно ради повышения заработной платы... Подите вы с вашей
эволюцией! Поджигайте города, - вырезайте целые народы, сметайте все на
своем пути, и когда от этого растленного мира ничего не останется, вот
тогда, может быть, и удастся построить лучший мир.
Этьен засмеялся. Он не всегда соглашался с тем, что говорил его
товарищ: теория всеобщего разрушения казалась ему просто рисовкой. Раснер,
еще более практичный и здравомыслящий, как человек с положением, даже не
рассердился на эти слова. Он хотел только уточнить вопрос.
- Так в чем же дело? Ты собираешься создать секцию в Монсу?
К этому-то и стремился Плюшар, секретарь северной федерации. Особенно
он указывал на помощь, которую Товарищество могло бы оказать углекопам в
случае забастовки. Этьен предвидел неминуемую стачку: история с креплением
плохо кончится; еще одно требование со стороны Компании, и волнения вспыхнут
во всех копях.
- Самое досадное - это взносы, - авторитетным тоном объявил Раснер. -
Пятьдесят сантимов в общий фонд да два франка секции - как будто бы и
пустяки, но бьюсь об заклад, что многие откажутся платить.
- Тем более, - прибавил Этьен, - поэтому сперва надо создать здесь
кассу взаимопомощи; если понадобится, мы могли бы превратить ее в стачечный
фонд... Во всяком случае, пришло время подумать об этом. Я, со своей
стороны, готов, если только готовы другие.
Наступило молчание. Керосиновая лампа на прилавке коптила. В
распахнутую дверь явственно доносился стук лопаты: это истопник в Воре
засыпал уголь в одну из топок машины.
- Все так дорого! - прибавила г-жа Раснер, вошедшая в комнату и мрачно
слушавшая разговор; в своем неизменном черном платье она казалась очень
высокой. - Подумайте только, я заплатила за яйца двадцать два су... В один
прекрасный день все полетит к черту.
Мужчины были того же мнения. Посыпались жалобы, один за другим они
говорили, сокрушенно вздыхая. Трудно рабочему вынести такую жизнь. Революция
лишь усугубила его бедствия, и одни буржуа так разжирели с 89-го года, что
не оставляют трудовому люду даже объедков со своих тарелок. Пусть скажут по
чистой совести, перепало ли хоть что-нибудь на долю рабочих из того
благополучия и несметных богатств, которые нажиты за сто лет? Над ними
только глумились, объявив их свободными; да, им предоставили свободу умирать
с голоду; но этого они и раньше не были лишены. Голосовать за каких-то
прожорливых проходимцев, которые думают о них, как о прошлогоднем снеге, -