Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

словно вдали, в лесу, рубили деревья. Энбо и гостям хотелось узнать, что
происходит; все вернулись в переднюю и стали смотреть в застекленную дверь.
Даже дамы и девицы глядели сквозь ставни в первом этаже.
- Видите этого негодяя, Раснера, - вон он стоит напротив, в дверях
своего кабака? - спросил Энбо у Денелена. - Я чувствую, что он ко всему
причастен.
Однако не Раснер, а Этьен рубил топором дверь лавки Мегра. Он все время
призывал товарищей: разве товар в лавке не принадлежит углекопам? Разве они
не имеют права отнять свое добро у этого вора, который так долго их
эксплуатировал и морил голодом по одному слову Компании? Понемногу все
оставили директорский дом в покое и бросились грабить соседнюю лавку. Снова
раздался крик: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Немало найдется его за этой дверью!
Жестокий голод руководил ими, им было больше невтерпеж ждать, как будто
смерть уже подстерегала их на дороге. Они с такой силой набрасывались на
дверь, что Этьен боялся поранить кого-нибудь топором.
Между тем Мегра, покинув переднюю директорского особняка, укрылся
сначала на кухне; но там ничего не было слышно. Ему все время
представлялось, что покушаются на его лавку; тогда он снова поднялся наверх
и спрятался во дворе, за водокачкой. Тут он уже ясно услышал проклятия,
сопровождавшие грабеж; среди них произносилось его имя. Значит, это не
кошмар: хоть он ничего не видел, но зато слышал, что громят его лавку, и у
него звенело в ушах. Каждый удар топора словно поражал его в самое сердце.
По-видимому, отскочил крюк, еще пять минут - и лавка будет в руках
забастовщиков. В его мозгу яркими красками рисовались страшные картины - вот
разбойники врываются, взламывают ящики, вспарывают мешки, все съедают, все
выпивают, разносят весь дом... Все разграблено, не осталось даже палки,
чтобы ходить по деревням просить милостыню. Нет, он не позволит им разорить
себя, уж лучше пожертвовать собственной шкурой. С тех пор как Мегра
спрятался здесь, он все время видел у одного из окон заднего фасада своего
дома неясно вырисовывающийся за стеклом тщедушный силуэт жены - она была
бледна и молча, с видом побитой собаки, слушала, как в дверь сыплются удары.
Внизу у его дома был сарай, расположенный так, что на него можно было
влезть из сада директорского дома, вскарабкавшись по трельяжу смежной стены;
оттуда легко было пробраться по крыше к окну. Мегра мучила мысль, что можно
проникнуть таким путем к себе домой, - он не мог себе простить, что ушел
оттуда. Быть может, он сумеет забаррикадировать дверь мебелью; он придумывал
и другие героические средства обороны - можно вылить сверху на забастовщиков
кипящее масло, горящий керосин. Но в нем происходила жестокая борьба - он
любил свое добро и в то же время умирал от страха. Услышав особенно громкий
удар топора, Мегра вдруг решился. Скупость одолела его, лучше навалиться
вместе с женой на мешки, чем лишиться хоть одного каравая хлеба.
В ту же минуту раздалось улюлюканье:
- Смотрите, смотрите, кот на крыше!.. Бей кота!
Толпа заметила Мегра на крыше сарая. Несмотря на полноту, лавочник
сгоряча с необычайной ловкостью вскарабкался на стену, не обращая внимания
на ломавшиеся доски, и теперь, лежа плашмя на крыше, пытался пробраться к
окну. Но крыша была крутая, ему мешал живот, ногти обламывались. Все же он
дотянулся бы доверху, но его стала пробирать дрожь от страха, что его побьют
камнями, - невидимая толпа продолжала кричать внизу:
- Бей кота! Бей кота... надо его прикончить!
Внезапно пальцы его ослабели, он скатился, как шар, зацепившись за
водосточную трубу, и упал на дорогу у смежной стены так неудачно, что
раскроил себе череп о тумбу. Брызнул мозг. Мегра был мертв. Наверху его
жена, побледнев, прильнула лицом к стеклу и все смотрела.
Сперва все были ошеломлены. Этьен остановился, топор выскользнул у него
из рук. Маэ, Левак и остальные, забыв про лавку, обернулись к стене, по
которой текла тонкая красная струйка. Крики прекратились, в наступающих
сумерках водворилась тишина.
Но тут же возобновилось улюлюканье. Женщины бросились вперед,
опьяненные видом крови.
- Значит, есть бог на небе! А, боров, вот и покончено с тобой!
Они окружили еще теплый труп, со смехом глумились над ним, обзывая
грязным рылом размозженную голову покойника; несчастные, лишенные хлеба
насущного люди изрыгали в лицо мертвеца свою застарелую злобу.
- Я должна тебе шестьдесят франков, на, получай, вор! - в бешенстве
крикнула Маэ. - Теперь ты больше не откажешь мне в кредите... Погоди-ка!
Погоди! Надо тебя еще откормить! Она обеими руками стала рыть землю и
неистово запихивала ему в рот целые пригоршни.
- На, жри, жри!.. Ел нас поедом, а теперь жри сам!
Брань повисла в воздухе, а покойник, лежавший неподвижно на спине,
уставился огромными глазами в небо, с которого спускалась ночь. Земля,
которую Маэ втиснула ему в рот, была тем хлебом, в каком он ей отказал. И
отныне он будет питаться только этим хлебом. Не принесло ему счастья, что он
морил голодом бедняков.
Но женщинам нужно было мстить еще и еще. Они кружили вокруг трупа,
подобно волчицам. Каждая стремилась надругаться над ним, облегчить душу
какой-нибудь дикой выходкой.
Раздался пронзительный голос Прожженной:
- Надо его выхолостить, как кота!
- Да, да! Как кота!.. Как кота!.. Слишком много гадостей творила эта
сволочь!
Мукетта уже стаскивала с него штаны, жена Левака приподнимала ноги. А
Прожженная своими сухими старушечьими руками ухватила мертвую плоть и,
напрягая тощую спину, вырвала ее с усилием, от которого хрустнули кости.
Отвисшая кожа не давалась сразу, старуха принималась за дело дважды и
наконец подняла окровавленный волосатый кусок мяса, потрясая им г
торжествующим смехом:
- Вот он, вот он!
Резкие голоса изрыгали проклятия, увидя отвратительный трофей.
- А, негодяй, не будешь больше брюхатить наших дочерей!
- Да, кончено, не будешь больше над нами издеваться и задирать бабам
юбки в уплату за кусок хлеба.
- Слушай-ка, я должна тебе шесть франков, не хочешь ли получить
задаток? Я согласна, если ты еще можешь!
Эта шутка вызвала свирепый хохот. Они показывали друг другу кровавый
лоскут кожи, словно это был злобный зверь, от которого им приходилось так
терпеть и которого они, наконец раздавили; и вот он неподвижен, он в их
власти. Они плевали на него, они скалили зубы, повторяя с озлобленным
презрением:
- Он ничего больше не может! Ничего!.. Он больше не мужчина, он никуда
не годен... Пусть гниет в земле, куда его запрячут!
Прожженная насадила все на кончик палки и понесла, словно стяг; она
мчалась по дороге, а за ней вразброд бежали вопя женщины. Кровь капала с
висевшей жалкой плоти, похожей на завалявшийся в мясной лавке кусок мяса.
Г-жа Мегра все еще сидела неподвижно у окна наверху; стекла, горевшие в
последних лучах солнца, искажали ее бледное лицо, - казалось, что она
смеется. Забитая женщина, которой муж постоянно изменял, с утра до вечера
склоненная над счетной книгой, быть может, в самом деле смеялась, когда мимо
окна промчалась орава женщин, неся на кончике палки раздавленного
похотливого зверя. Ледяной ужас сковал всех, кто видел, как совершилось
страшное дело. Ни Маэ, ни Этьен, ни другие мужчины не успели вмешаться -
словно их пригвоздил к месту бешеный порыв разъяренных женщин. Из двери
кофейной "Очаг" высунулись головы бледного от возмущения Раснера,
изумленного Захарии и Филомены. Старики Бессмертный и Мук угрюмо качали
головой. Только Жанлен хихикал, подталкивая локтем Бебера и заставляя Лидию
поднять голову. А женщины уже повернули назад и бежали теперь под окнами
директорского дома. Дамы и барышни заглядывали в щели ставен; они не могли
видеть всей этой сцены, происходившей за углом дома, да к тому же
становилось темно.
- Что это у них на палке? - спросила расхрабрившаяся Сесиль.
Люси и Жанна объявили, что это, по-видимому, шкурка кролика.
- Нет, нет, - прошептала г-жа Энбо, - они, видно, разграбили колбасное
отделение, это похоже на кусок свинины.
И в ту же минуту она, вздрогнув, замолчала. Г-жа Грегуар толкнула ее
коленом. Обе так и остались с открытыми от изумления ртами. Девицы, сильно
побледнев, не задавали больше вопросов, провожая удивленными глазами
кровавое видение, тонувшее во мраке.
Этьен снова взмахнул топором. Но всем стало не по себе. Труп
загораживал дорогу и словно охранял лавку. Многие отступили. Все как будто
пресытились и успокоились. Маэ был мрачен; вдруг чей-то голос прошептал ему
на ухо - беги. Он обернулся и узнал Катрину в неизменной старой мужской
куртке; она задыхалась и была вся черная. Он оттолкнул дочь, не хотел ее
слушать, пригрозил отколотить. Тогда она, безнадежно махнув рукой, с минуту
колебалась и все же подбежала к Этьену.
- Беги, беги, жандармы!
Он тоже, выругав, прогнал ее; при воспоминании о пощечинах вся кровь
прилила к его щекам. Но Катрина не отступала, она заставила Этьена бросить
топор и с непреодолимой силой потащила молодого человека обеими руками.
- Говорят тебе, что жандармы, уже здесь!.. Слушай, если хочешь знать,
за ними сходил и привел их сюда Шаваль. Мне стало противно, и я пришла...
Беги, я не хочу, чтобы тебя арестовали.
И Катрина увела его как раз в тот момент, когда мостовая задрожала от
тяжелого конского топота. Раздался крик: "Жандармы! Жандармы!" Людей смело
словно шквалом - дорога была совершенно очищена в несколько минут. Только
труп Мегра выделялся на ней темным пятном. У кофейной "Очаг" остался один
Раснер; он почувствовал огромное облегчение и радовался легкой победе
оружия; а в опустевшем Монсу, где не светилось ни одного окна, за тихими
запертыми ставнями обыватели дрожали от страха, обливаясь потом и боясь
высунуть нос. Равнина тонула в густом мраке; только высокие домны да
коксовые печи словно пожаром озаряли трагическое небо. Тяжелый галоп
жандармов приближался, они въехали в поселок, сгрудившись темной, едва
различимой массой. А за ними, под их охраной, прибыла наконец двуколка
маршьеннского кондитера, из которой выскочил поваренок и принялся
преспокойно распаковывать слоеные пирожки.

* ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *

I

Прошла первая половина февраля; зима все длилась, лютые морозы не
давали беднякам пощады. Власти - лилльский префект, прокурор, генерал -
снова начали разъезжать по окрестным дорогам. Жандармов оказалось
недостаточно; в Монсу прибыл целый полк солдат; посты расставили на всем
протяжении от Боньи до Маршьенна. Вооруженные отряды охраняли шахты, у всех
машин стояли солдаты. Дом директора, склады Компании и даже дома некоторых
богатых людей ощетинились штыками. По мостовой раздавались только шаги
патрулей. На отвале в Воре постоянно стоял часовой, как некий страж над
пустынной равниной, на самом ветру, который проносился холодными порывами;
каждые два часа, словно в неприятельской стране, раздавались крики
караульных:
- Кто идет?.. Пароль!
Работа нигде не возобновилась. Наоборот, забастовка все
распространялась: в Кручине, Миру и Мадлене добыча угля прекратилась, как в
Воре, в Фетри-Кантеле и Победе, на работу с каждым днем выходило все меньше
и меньше людей; даже в Сен-Тома, где до сих пор все обстояло благополучно,
начал сказываться недостаток в людях. Теперь это было молчаливое
сопротивление перед лицом вооруженной силы, оскорблявшей самолюбие
углекопов. Поселки среди свекловичных полей казались опустевшими. Никто не
показывался, и только случайно можно было встретить на улице одинокого
рабочего, который глядел исподлобья и опускал голову, проходя мимо солдат в
красных штанах. И в этой угрюмой тишине, в этом бездейственном сопротивлении
оружию чувствовалась обманчивая покорность, вынужденное и терпеливое
послушание дикого зверя в неволе, устремившего взор на укротителя и готового
в любую минуту броситься на него и перегрызть ему горло, едва он повернется
спиной. В правлении Компании, которой прекращение работ грозило разорением,
поговаривали о найме шахтеров из Боринажа, на бельгийской границе, но все
еще не решались; и борьба приостановилась - углекопы заперлись по домам, а
пустые шахты охранялись солдатами.
Тишина наступила, сразу, на другое же утро после, того страшного дня;
под этим скрывалась такая паника, что старались как можно меньше говорить о
повреждениях и жестокостях. Следствием было установлено, что Мегра умер от
падения, а кем был изуродован труп, так и осталось невыясненным; по этому
поводу начала уже складываться легенда. Компания со своей стороны не
признавалась в понесенных убытках, да и Грегуарам вовсе не хотелось, чтобы
дочь их компрометировала себя, выступая в качестве свидетельницы в
скандальном процессе. Между тем было арестовано несколько случайных лиц; как
водится в таких случаях, они были ошеломлены, испуганы и ничего не знали. По
ошибке забрали Пьеррона, и он в наручниках пропутешествовал до Маршьенна;
товарищи потешались над этим еще много времени спустя. Раснера тоже чуть
было не увели два жандарма. Дирекция ограничилась тем, что составила списки
увольняемых, и по этим спискам выдали множество расчетных книжек: в одном
поселке Двухсот Сорока расчет получили Маэ, Левак и еще тридцать четыре
человека. Гнев всей тяжестью обрушился на Этьена, который исчез еще в самый
день беспорядков; несмотря на все поиски, напасть на его след не удалось.
Донес на него из ненависти Шаваль; остальных он назвать отказался: его
умолила Катрина, которая хотела спасти родителей. Дни шли за днями;
чувствовалось, что ничего еще не кончено, и люди с замиранием сердца ожидали
завершения.
С этого времени обыватели Монсу просыпались в тревоге каждую ночь: в
ушах раздавался звон воображаемого набата; казалось, они даже вдыхали запах
пороха. Но вконец доконала их проповедь нового приходского священника,
аббата Ранвье, худощавого человека с горящими глазами, который сменил аббата
Жуара. Как далеко было теперь от сдержанной улыбки этого дородного и мягкого
человека, единственной заботой которого было жить в мире и согласии со
всеми! Разве аббат Ранвье не взял под свою защиту отвратительных
разбойников, намеревавшихся обесчестить всю округу? Он находил оправдание
мерзким поступкам забастовщиков и жестоко нападал на буржуазию, возлагая на
нее всю ответственность. Виноватой оказывалась во всем буржуазия: ради
собственной корысти она лишила церковь ее исконных прав и превратила мир в
проклятый край несправедливости и страдания; из-за нее продолжаются все
недоразумения; это она, вследствие своего неверия, отказа вернуться в лоно
церкви, к братским обычаям первых христиан, вовлекает мир в ужасную
катастрофу. И священник осмеливался угрожать богатым: он предупреждал их,
что если они и впредь не будут слушаться гласа божия, то бог, наверное,
станет на сторону бедняков, отнимет добро у неверующих блудников и
распределит его среди нищих мира сего в знак торжества своей славы. Святоши
трепетали, нотариус объявил, что это чистейший социализм; и всем казалось,
что священник стоит во главе шайки, потрясая крестом и уничтожая одним
ударом буржуазное общество 89-го года.
Г-н Энбо, предупрежденный об этом, только пожал плечами и сказал:
- Если он нам начнет очень надоедать, епископ нас от него избавит.
В то время как по всей равнине распространялась паника, Этьен жил под
землей, в убежище Жанлена, в шахте Рекийяра. Тут он скрывался. Никто и не
думал, что он та" близко, в старом стволе этой заброшенной шахты; подобное
убежище казалось "астолько дерзким, что Этьена и не искали в Рекийяре.
Наверху кусты терновника и боярышника, разросшиеся среди ветхих стропил
башни, закрывали яму; никто не решился бы туда пробраться; эго требовало
умения: надо было ухватиться за корни рябины, смело спуститься и достигнуть
уцелевших ступенек. Этьену благоприятствовали и другие препятствия:
удушливая жара в шахтном стволе, сто двадцать метров опасного спуска, затем
тягостное скольжение плашмя на протяжении доброй четверти мили между
сдвинутыми стенами галереи, - и лишь после всего этого открывалось убежище
преступника, полное краденых припасов. Этьен жил в полном довольстве; он
нашел в подземелье можжевеловую водку, остатки сухой трески и другую
провизию. Большая охапка сена служила ему отличным ложем; в ровном и
нагретом, как в бане, воздухе не чувствовалось сквозняков. Одного только не
хватало - света. Жанлен, ставший его поставщиком, с осторожностью и
осмотрительностью дикаря, который рад поиздеваться над жандармами, снабжал
его всем, до помады включительно, но не мог раздобыть ему пачку свечей.
Начиная с пятого дня Этьен зажигал свет только во время еды. Кусок
застревал у него в горле, если он проглатывал его в темноте. Эта
нескончаемая ночь, без малейшего просвета, причиняла ему большие страдания.
Он спал в безопасности, его снабжали хлебом, ему было тепло; но, несмотря на
все это, никогда еще тьма не нависала так тяжко над его головой. Казалось,
мрак готов был сокрушить его мысль. Что же это такое? Ему самому приходится
жить краденым, несмотря на коммунистические теории. Щепетильность,
внедренная с детства, вновь поднялась в нем; он довольствовался черным
хлебом и урезывал свою порцию. Но как быть? Ведь жить надо, его долг не
выполнен. И еще об одном вспоминал он с чувством мучительного стыда и
раскаяния: дикий хмель, можжевеловая водка на голодный желудок в сильный
мороз, и сам он, бросающийся с ножом на Шаваля. От этого он приходил в
неведомый дотоле ужас. Это был родовой недуг, долгая наследственная цепь
пьяного разгула, когда после одной-единой капли алкоголя человек способен
убить человека. Неужели он кончит жизнь убийцей? Очутившись в безопасности,
в спокойном глубоком подземелье, Этьен, пресыщенный насилием, спал двое
суток без просыпу тяжелым животным сном; но отвращение не проходило, он
продолжал жить разбитый, с горечью во рту, с больной головой, как после
чудовищного кутежа. Так прошла неделя. Маэ, которым сообщили о нем, не
смогли послать ему свечи; пришлось отказаться от света даже во время еды.
Теперь Этьен целыми часами лежал, растянувшись на сене. Его терзали
неясные мысли, о которых он раньше и не подозревал. То было сознание
превосходства, отделявшее его от товарищей, восторг, который он испытывал
перед собственной особой по мере того, как он становился более образованным.
Никогда еще Этьен не размышлял так много. Он спрашивал себя, почему он
чувствовал такое отвращение на следующий день после ожесточенной гонки по
шахтам; и не решался ответить на это: воспоминания претили ему - низость
страстей, грубость инстинкта, запах всей этой голытьбы, разбушевавшейся на
просторе. Несмотря на мучивший его мрак, Этьен со страхом думал о том часе,
когда ему придется вернуться в поселок. Какой ужас - эти несчастные, живущие
в одной куче, у одной общей лохани! Не с кем серьезно поговорить о политике,
скотское существование, все тот же воздух, пропитанный удушливой вонью лука!
Он хотел раздвинуть их кругозор, возвысить их до человеческой жизни, до
хорошего воспитания, не хуже буржуазии, сделать из них хозяев; но как далеко
до этого! А он чувствовал, что у него не хватит мужества дождаться победы в
этой голодной ссылке. Тщеславное упоение, которое он испытывал при мысли,
что является их главарем, необходимость постоянно думать за них - все это с
некоторых пор уже не занимало его; так вырастала в нем душа одного из тех
буржуа, которых он страстно ненавидел.
Однажды вечером Жанлен принес ему огарок свечи, украденной из
извозчичьего фонаря; для Этьена это было большим облегчением. Когда мрак
доводил его до отупения и начинал давить на мозг до такой степени, что ему
казалось, будто он сходит сума, он зажигал на мгновение свечу; затем,
отогнав от себя кошмары, гасил ее, потому что берег этот свет, ставший для
него столь же необходимым, как хлеб. В ушах у него стоял гул тишины; он
слышал только беготню крыс, потрескивание старых бревен и слабый шорох - то
паук сплетал паутину. И, вглядываясь раскрытыми глазами в это равнодушное
небытие, Этьен снова возвращался к одному и тому же: что делают его товарищи
наверху? Отступничество с его стороны казалось ему последней низостью. Если
он и скрывается теперь, то только для того, чтобы остаться на свободе,
давать советы и действовать. Долгое раздумье питало его тщеславие. В
ожидании лучшего он хотел бы быть на месте Плюшара, бросить работу,
заниматься исключительно политикой, но жить одному в чистой комнате под
предлогом, что умственная работа поглощает человека целиком и требует
большого спокойствия.
В начале второй недели Жанлен сообщил Этьену, что жандармы
предполагают, будто он скрылся в Бельгию; тогда Этьен с наступлением ночи
решил выйти из своего убежища. Ему хотелось уяснить положение дела и решить:
упорствовать дальше или нет. Лично он считал игру проигранной; он не был
уверен в результатах даже еще до забастовки, он просто уступил событиям, а
теперь, после опьянения бунтарством, вернулся к прежним сомнениям,
отчаявшись в том, что Компания пойдет на уступки. Но он еще не признавался в
этом даже самому себе: тоска начинала мучить его, лишь только он вспоминал о
тех бедствиях, которые повлечет за собой поражение, о той тяжелой
ответственности, которая падет на него за все несчастья. Окончание
забастовки - не означало ли это для него конец его роли, удар самолюбию,
возвращение к грубому быту шахты и к отвратительной жизни в поселке? И
совершенно честно, без лживого, низкого расчета он силился вновь обрести
утраченную веру, старался доказать себе, что сопротивление еще возможно, что
капитал не устоит перед героическим самопожертвованием труда и в конце
концов рухнет.
В самом деле, разорение отзывалось долгим гулом по всей округе. Ночью,
когда Этьен, словно волк, вышедший из своего логова, бродил по деревне,
погруженной во мрак, ему казалось, что он слышит по всей равнине стоны
разоренных. Проходя по дороге, он видел по обе ее стороны лишь закрытые,
остановившиеся заводы; строения гнили под свинцовым небом. Сильнее всего
пострадали сахарные заводы: завод Отона и завод Фовелля сначала сократили
число своих рабочих, а затем закрылись один за другим. На мукомольных
мельницах последний жернов остановился во вторую субботу текущего месяца, а
завод Блеза, вырабатывавший канаты для копей, был окончательно разорен
бездействием. В окрестностях Маршьенна положение тоже становилось с каждым
днем все хуже и хуже: на стекольном заводе Гажбуа были погашены все огни, в
машиностроительных мастерских Сонневилля шли непрерывные сокращения рабочих,
на чугунолитейном заводе из трех доменных печей горела всего лишь одна, на
горизонте не светилось ни одной батареи коксовых печей. Забастовка углекопов
в Монсу, вызванная промышленным кризисом, который особенно обострился за
последние два года, еще более ухудшила положение дел и только ускорила крах.
К прежним причинам бедствия - прекращению заказов из Америки, замораживанию
капитала вследствие перепроизводства - присоединился теперь непредвиденный
недостаток угля для тех немногих паровых котлов, которые еще продолжали
работать; здесь-то и была настоящая агония: машинам не хватало хлеба; шахты
не поставляли его более. Напуганная общим неблагополучием, Компания,
сокращая добычу угля и обрекая на голод своих углекопов, роковым образом
оказалась с конца декабря без куска угля, склады были пусты. Все
остановилось, бич ударял на далекое пространство, одна беда влекла за собой
другую: промышленные предприятия рушились, давя друг друга, целый ряд
катастроф следовал с такой быстротой, что это не могло не отозваться на
соседних городах - Лилле, Дуэ, Валансьенне; там бегство банкиров влекло за
собой разорение многих и многих семей.
Часто Этьен останавливался на повороте дороги, и ему казалось, будто он
слышит, как в ледяном мраке рушатся обломки. Он полной грудью вдыхал ночной
воздух, им овладевала радость при виде разрушения; он лелеял надежду, что
наступит день, и солнце взойдет над развалинами старого мира; тогда не будет
больше богатых, коса пройдет по поверхности земли, и все станут равны. Но
среди всеобщей гибели его главным образам интересовала судьба копей,
принадлежащих Компании. - Он снова пускался в путь, обходя одну шахту за
другой, и радовался, когда находил какие-нибудь новые повреждения. По мере
того как шахты пустели, обвалы продолжались с удвоенной силой. Над северной
галереей в Миру почва осела до такой степени, что дорога в Жуазель
провалилась на расстоянии ста метров, как при землетрясении. Компания же,
встревоженная шумом, поднявшимся по поводу всех этих происшествий, не
торгуясь, заплатила землевладельцам за погибшие поля. В Кручине и Мадлене
очень рыхлые горные породы обрушивались все более и более. Шел слух о том,
что в Победе засыпало двух штейгеров; шахту Фетри-Кантель затопило водой;
следовало заново крепить галереи в Сен-Тома на протяжении целого километра,
так как обветшалые крепления всюду ломались. Таким образом, убытки непомерно
росли с каждым часом; это была открытая брешь в дивиденде акционеров,