Страница:
вернулись в приемочную, туда же прибыли с поездом вагонеток Бебер и Жанлен.
Вагонеткам пришлось дожидаться подъемной машины. Девушка подошла к лошади,
приласкала ее и стала расхваливать своему спутнику. Это была Боевая, самая
старая из всех лошадей шахты, белой масти, уже целых десять лет пробывшая
под землей. Десять лет прожила она в этой яме, все в одном и том же стойле,
постоянно выполняя ту же работу в темных подземных галереях, и уже больше
никогда не видала дневного света. Разжиревшая, с гладко лоснящейся шерстью и
добрыми глазами, она вела спокойную жизнь мудреца вдали от земных бедствий.
Впрочем, за время пребывания во мраке она стала очень сметливой. Она так
хорошо изучила свой путь, что сама отворяла головой вентиляционные двери,
наклоняясь в низких местах, чтобы не ушибиться. И конечно, она тоже считала
проделанные ею концы; после положенного числа поездок она отказывалась от
дальнейших, и ее приходилось отводить в стойло. А теперь приближалась
старость, и кошачьи глаза ее временами подергивались дымкой скорби. В темных
сновидениях она, быть может, видела свою родину в Маршьенне на берегу
Скарпы, мельницу в густой зелени, колеблемой легким ветром. Что-то горело в
воздухе - огромный светильник, точное представление о котором ускользало из
ее лошадиной памяти. И она переступала дрожащими от старости ногами, понурив
голову и тщетно силясь вспомнить солнце.
Между тем у подъемной машины продолжалась работа; сигнальный молот
ударил четыре раза, - спускали лошадь. Это всегда вызывало волнение, так как
порою случалось, что перепуганное животное опускалось уже мертвым. Наверху
опутанная сетями лошадь отчаянно билась, но как только она чувствовала, что
почва уходит из-под ног, она как бы застывала и цепенела; ни малейший трепет
не пробегал у нее по коже, глаза оставались широко раскрытыми и
неподвижными. На этот раз лошадь была слишком велика и не помещалась в
подъемнике; пришлось поместить ее над клетью, пригнув голову и прикрутив
набок. Из предосторожности спуск замедлили; он продолжался минуты три.
Волнение внизу все возрастало. В чем дело? Неужели ее так и оставят
висеть в этом мраке? Наконец лошадь появилась, совершенно окаменелая;
остановившиеся глаза ее были расширены от ужаса. Это была гнедая кобыла, без
малого трех лет, по кличке Труба.
- Осторожнее! - крикнул старый Мук, которому поручено было принять
лошадь. - Снимайте ее, только пока еще не развязывайте.
Вскоре Трубу, как тушу, уложили на чугунные плиты. Она не шевелилась и,
казалось, все еще не могла оправиться от кошмарного видения этой темной,
нескончаемой ямы, от гулкого шума и грохота, раздававшихся в обширном
помещении приемочной. Когда ее начали развязывать, к ней подошла Боевая,
которую только что распрягли; вытянув шею, она стала обнюхивать свою новую
подругу, спущенную в шахту с поверхности земли. Рабочие расступились и
шутили: "Ну, что! Хорошо от нее пахнет?" Но Боевая, казалось, не слышала
насмешек. Ею овладело волнение. Она вдыхала дивный запах свежего воздуха,
забытый запах солнца и травы и вдруг звучно, ликующе заржала, - но в этом
послышалось умиленное рыдание. Казалось, вновь прибывшая несла ей привет; то
было веяние радости из былого мира, скорбь темничного коня, которому суждено
вновь подняться на землю только мертвым.
- Ну и стерва же эта Боевая! - кричали рабочие, развеселившись от
выходок своей любимицы. - Глядите, как она разговаривает со своей новой
товаркой.
Между тем Труба, которую развязали, все еще не шевелилась. Она
продолжала лежать на боку, оцепенев от страха, как будто чувствовала на себе
сеть. Наконец ее, оглушенную и дрожащую, подняли на ноги ударом бича. Старый
Мук увел обеих подружившихся лошадей.
- Ну, что, придет наконец наш черед? - спросил Маэ. Надо было
освободить клети, а кроме того, оставалось еще
десять минут до окончания работ. Забои постепенно пустели, со всех
штолен возвращались углекопы. Их собралось уже до пятидесяти человек. Все
они были мокрые и дрожали от холода под вечной угрозой схватить воспаление
легких. Пьеррон, несмотря на свою слащавую внешность, дал пощечину дочери за
то, что она ушла из штольни раньше времени. Захария исподтишка щипал
Мукетту, чтобы согреться. Между тем недовольство росло. Шаваль и Левак
рассказывали об угрозе инженера сбавить плату с вагонетки и назначить
отдельную плату за крепление. Проект этот был встречен сердитыми возгласами;
в узкой щели, на глубине шестисот метров под землей, назревало возмущение.
Скоро говорившие перестали сдерживаться; испачканные углем, продрогнув от
ожидания, шахтеры обвиняли Компанию в том, что она губит под землей половину
своих рабочих, а другую половину заставляет подыхать с голоду. Этьен слушал
и весь дрожал.
- Скорее, скорее, - говорил штейгер Ришомм, обращаясь к нагрузчикам.
Он торопил с подъемом и, не желая принимать крутых мер, делал вид,
будто ничего не слышит.
Однако ропот до того усилился, что он принужден был вмешаться.
Позади него кричали, что так не может продолжаться вечно и что в одно
прекрасное утро вся эта лавочка полетит к черту.
- Ты человек рассудительный, - обратился он к Маэ, - заставь их
помолчать. Раз не можешь быть всех сильнее, надо по крайней мере быть всех
умнее.
Маэ, который было успокоился, начинал уже тревожиться; но обошлось без
его вмешательства. Все сразу умолкли: у входа одной из галерей показались
Негрель и Дансарт, возвращавшиеся с обхода, тоже совсем потные. Привычка к
дисциплине заставила рабочих посторониться, и инженер прошел мимо, не сказав
ни слова. Он сел в одну вагонетку, старший штейгер - в другую; сигнальную
веревку дернули пять раз, возвещая, что едет жирная туша, как говорили о
начальстве, - и клеть поднялась среди угрюмой тишины.
Поднимаясь в клети вместе с четырьмя шахтерами, Этьен решил снова
пуститься в голодное странствие по дорогам. Не все ли равно: околеть теперь
же или каждый день спускаться в этот ад, где он даже не может заработать
себе на хлеб? Катрина поместилась выше; она теперь не прижималась к нему, и
ан не ощущал усыпляющей теплоты ее тела. Он предпочитал не думать о пустяках
и отправиться дальше. Как человек сравнительно развитой, Этьен чувствовал,
что не сможет покоряться, подобно этой толпе; кончится тем, что он придушит
кого-нибудь из начальства.
Вдруг его ослепило. Подъем совершился так быстро, что дневной свет, от
которого он уже успел отвыкнуть, совершенно его ошеломил; он невольно
зажмурился и почувствовал облегчение, когда один из приемщиков отворил
дверь: рабочие выскочили из вагонеток.
- Послушай, Муке, - прошептал Захария на ухо приемщику, - пойдем нынче
вечером в "Вулкан", а?
"Вулканом" назывался кафешантан в Монсу. Муке подмигнул левым глазом и
осклабился во весь рот. Это был парень низкорослый и толстый, как его отец,
с нахальной физиономией; видно было, что он готов на все и не больно
заботится о завтрашнем дне. Вместе с ними выходила Мукетта, и он, в приливе
братской нежности, звучно шлепнул ее по спине.
Этьен едва узнал высокую приемочную, которая утром, при тусклом свете
фонарей, представлялась ему такой мрачной. Теперь это было просто голое,
грязное помещение. В запыленные окна глядел пасмурный день. Только машина
ярко поблескивала медными частями; стальные канаты, обильно смазанные
маслом, тянулись, словно ленты, окунутые в чернила; шкивы и переплеты в
вышине, клети, вагонетки и еще многие другие металлические части,
потемневшие от времени, заполняли помещение. По чугунным плитам неумолчно
грохотали колеса; от угля, который привозили в вагонетках, поднималась
тонкая пыль, оседавшая черным налетом на полу, на стенах, вплоть до верхних
балок башенного сруба.
Шаваль, взглянув на табель, висевший в небольшой застекленной
приемочной конторе, пришел в ярость. У них не приняли двух вагонеток: в
одной оказалось меньше установленного количества угля, во второй уголь был
недостаточно чист.
- Славный денек, что и говорить! - воскликнул он. - Еще двадцать су
долой! Нечего было нанимать лентяев, которые орудуют руками, как свинья
хвостом.
И он посмотрел исподлобья на Этьена, как бы в дополнение к своим
словам. Этьену очень хотелось ответить ему хорошим тумаком. Но он решил, что
это ни к чему, раз он все равно уходит.
- Нельзя делать все хорошо с первого же раза, - примирительно возразил
Маэ. - Завтра он будет работать лучше.
Тем не менее все были раздражены и только искали повода к ссоре.
Отдавая лампочку, Левак поругался с ламповщиком из-за того, что лампочка
будто бы была плохо вычищена. Они немного успокоились только в бараке, где
всегда топилась печь. Должно быть, положили слишком много угля: жаровня была
раскалена докрасна, и большое помещение без окон казалось объятым пламенем;
на стенах дрожали кровавые отблески. Все стали греться, повернувшись спиной
к огню и весело ворча. От тел валил пар, как от суповой миски; когда спину
напекало, принимались греть живот. Мукетта преспокойно спустила штаны, чтобы
просушить рубашку. Парни начали балагурить, все захохотали, потому что она
вдруг показала им зад; этим она всегда выражала крайнее свое презрение.
- Я ухожу, - сказал Шаваль, заперев инструменты в шкафчик.
Никто не тронулся с места. Одна Мукетта бросилась за ним, под
предлогом, что им обоим идти в Монсу. Но это вызвало только новые насмешки:
все знали, что Шаваль к ней охладел.
Между тем Катрина, озабоченная, подошла к отцу и шепотом стала ему
что-то говорить. Тот сначала удивился, потом одобрительно кивнул головой;
подозвав Этьена, он отдал ему узелок и сказал:
- Послушайте, если у вас нет денег, вы с голоду подохнете до
пятнадцатого числа... Хотите, я помогу вам где-нибудь призанять?
В первую минуту молодой человек смутился. Он только что собирался
потребовать свои тридцать су и уйти. Но его удержал стыд перед девушкой. Она
смотрела на него в упор: вдруг она вообразит, что он боится работы?
- Обещать наверняка я, конечно, ничего не могу, - продолжал Маэ. -
Возможно, что нам и не дадут.
Этьен решил согласиться. Им, наверное, откажут. Впрочем, это его ни к
чему не обязывает, - немного перехватив, он может в любое время уйти. Но
вслед за тем ему стало досадно, что он не отказался: как обрадовалась
Катрина, как она мило улыбалась, дружески поглядывая на него, как счастлива
была, что пришла ему на помощь. К чему все это?
Отогревшись, достав обувь и заперев шкафчики, углекопы стали выходить
из барака; последними ушли все Маэ. Этьен последовал за ними; Левак с сыном
присоединились к ним. Проходя мимо сортировочной, они услыхали яростную
перебранку и остановились.
Сортировочная представляла собой большой сарай с балками, почерневшими
от угольной пыли, с большими решетчатыми окнами, в которые постоянно тянуло
сквозным ветром. Вагонетки с углем доставлялись сюда прямо из приемочной; их
опрокидывали в длинные железные желоба, а по обеим сторонам желобов на
приступках стояли сортировщицы, - они выбрасывали лопатами и граблями камни,
отделяя чистый уголь, падавший затем через воронки в вагоны железной дороги,
подведенные по рельсам прямо под навес.
В сортировочной работала Филомена Левак, хрупкая, бледная девушка с
покорными глазами; она харкала кровью. Голова ее была повязана синим
шерстяным лоскутом, черные руки обнажены до локтей. За работой рядом с нею
стояла старая ведьма, теща Пьеррона, по прозвищу Прожженная. Это была
страшная баба - с глазами, как у совы; губы у нее были плотно сжаты, словно
кошель скупца. Они-то и ссорились: молодая обвиняла старуху, что та
отгребает у нее куски угля, так что она, Филомена, и в десять минут не может
набрать корзины. Им платили за каждую корзину отсортированного угля; из-за
этого постоянно возникали ссоры. Волосы у обеих были растрепаны, черные
пальцы всей пятерней отпечатывались на разгоревшихся лицах.
- Дай ты ей, дай как следует по зубам! - крикнул сверху Захария своей
любовнице.
Все сортировщицы захохотали. Рассвирепевшая Прожженная накинулась
теперь на молодого человека:
- Ах ты, паскудник! Ты бы лучше признал детей, которыми ее наградил!..
Восемнадцать лет дылде, с позволения сказать, а едва на ногах стоит!
Чтобы удержать Захарию, потребовалось вмешательство Маэ, а то он уже
собирался спуститься в сортировочную и по-свойски разделаться со старой
каргой, как он выразился. Подошел надзиратель, и грабли опять заработали,
сортируя уголь. Возле желобов снова виднелись только согнутые спины женщин,
с остервенением отбивавших друг у друга куски.
Ветер стих, небо было серое, моросил холодный дождь. Углекопы, подняв
плечи и скрестив руки на груди, шли вразброд, раскачиваясь на ходу; под
ветхим холстом обрисовывались костлявые спины. При дневном свете они
казались неграми. Некоторые несли обратно несъеденный завтрак; ломоть хлеба,
засунутый сзади между рубашкой и блузой, оттопыривался словно горб.
- Смотрите! Вон идет Бутлу, - насмешливо объявил Захария.
Левак, не останавливаясь, перекинулся несколькими словами со своим
жильцом, рослым темноволосым малым, лет тридцати пяти, с добродушным и
честным лицом.
- А что, обед у нас есть, Луи?
- Есть, кажется.
- Стало быть, жена сегодня добрая?
- Думается мне, добрая.
Другие шахтеры - ремонтные рабочие - уже прибывали новыми партиями и
постепенно спускались в шахту. Спуск дневной смены начинался с трех часов;
шахта поглощала и этих людей, которые расходились группами по тем же самым
штольням, где до них работали забойщики. Шахта никогда не пустовала, день и
ночь в ней трудились люди-муравьи, роя землю на глубине шестисот метров под
полями свекловицы.
Молодежь шла впереди. Жанлен сообщал Беберу сложный план, как добыть в
кредит табаку на четыре су. На почтительном расстоянии от них держалась
Лидия, затем следовали Катрина с Захарией и Этьеном.
Все шли молча.
Только у самого кабачка "Авантаж" их нагнали Маэ и Левак.
- Вот мы и пришли, - сказал Маэ, обращаясь к Этьену. - Не зайдете ли с
нами?
Этьен простился с Катриной. Она приостановилась, в последний раз
посмотрела на него своими большими глазами, зеленоватыми и прозрачными, как
родник; на почерневшем лице они казались еще глубже. Затем она улыбнулась и
удалилась вместе с другими по дороге, ведущей в поселок.
Кабачок стоял на перекрестке двух дорог, между деревней и копями. Это
был двухэтажный кирпичный дом, выбеленный известью, с большими окнами,
обведенными широкой голубой каймой. Прибитая над дверью четырехугольная
вывеска с желтыми буквами гласила: Авантаж - питейное заведение Раснеpa.
Позади дома виднелся кегельбан, окруженный живой изгородью. Компания
безуспешно принимала самые разнообразные меры для приобретения этого клочка
земли, вклинивавшегося в ее обширные владения; досадно было, что кабачок,
выросший среди поля, оказывался на виду тотчас при въезде в Воре.
- Заходите, - повторил Маэ, обращаясь к Этьену.
В небольшом светлом зале все сияло чистотой, начиная с белых стен, трех
столов, дюжины стульев и кончая сосновой стойкой величиной с кухонный шкаф
для посуды. На стойке помещалось около десятка кружек, три бутылки с
ликерами, графин и оцинкованный бочонок с оловянным краном для пива; больше
в зале ничего не было - ни картинок, ни полочек, ни игорного стола. В
чугунном очаге, отполированном и блестящем, ровным пламенем горел каменный
уголь. Пол был посыпан тонким слоем белого песка, который впитывал вечную
влагу сырой почвы.
- Кружку пива, - заказал Маэ толстой русой девушке; это была дочь
соседки, иногда прислуживавшая в зале. - Раснер здесь?
Девушка отвернула кран, чтобы нацедить пива, и сказала, что хозяин
сейчас должен вернуться. Углекоп медленно, не отрываясь, осушил половину
кружки, чтобы прополоскать горло от осевшей в нем пыли. Он не угощал своего
спутника. Кроме них, в зале был всего один посетитель, тоже углекоп, мокрый
и перепачканный; он молча сидел за отдельным столиком и в глубоком раздумье
пил пиво. Затем вошел еще рабочий, жестом заказал кружку пива, выпил,
расплатился и ушел, не сказав ни слова.
Но вот появился человек лет тридцати восьми, упитанный, гладко
выбритый, с круглым лицом и добродушной улыбкой. Это и был Раснер; прежде он
работал забойщиком, но три года назад, после забастовки, Компания его
уволила. Он был отличный рабочий, отличался красноречием и каждый раз
отправлялся во главе депутации предъявлять требования начальству; таким
образом, он в конце концов стал вожаком недовольных. Его жена еще раньше
держала лавочку, как и многие жены шахтеров; поэтому, когда Раснера
выбросили на улицу, он решил сделаться кабатчиком, раздобыл денег и открыл
кабачок прямо против Воре, желая досадить этим Компании. Дела его
процветали; кабачок "Авантаж" стал излюбленным местом углекопов; и Раснер
наживал деньги, раздувая мало-помалу недовольство в сердцах бывших
товарищей.
- Вот этого молодца я нанял нынче утром, - сейчас же объявил ему Маэ. -
Нет ли у тебя свободной комнаты? А затем, не можешь ли ты открыть ему кредит
до ближайшей получки?
Круглое лицо Раснера сразу изменилось. Он подозрительно взглянул на
Этьена и, не находя нужным выразить хотя бы сожаление, ответил:
- У меня обе комнаты заняты. Невозможно.
Молодой человек ожидал такой отказ, но вдруг он стал жалеть, что
придется уходить. Ну что ж, он и уйдет, как только получит свои тридцать су.
Углекоп, в одиночестве пивший пиво, ушел. Другие посетители входили,
прополаскивали себе горло и удалялись все той же нетвердой походкой. Ни
веселья, ни удовольствия, - это было именно только полоскание горла, простое
удовлетворение определенной потребности, без лишних слов.
- Так, значит, ничего нет? - каким-то особенным тоном спросил Раснер,
обращаясь к Маэ, который маленькими глотками допивал пиво.
Тот окинул взглядом комнату и убедился, что, кроме Этьена, нет никого.
- Нет, пошумели еще порядком... Все из-за крепления забоев.
Маэ рассказал, в чем дело. Кабатчик раскраснелся от волнения: щеки у
него пылали, глаза загорелись.
- Вот как! - проговорил он наконец. - Только такие мерзавцы и могут
думать о снижении платы.
Присутствие Этьена, видимо, стесняло его. Тем не менее он продолжал,
искоса поглядывая на него. Раснер ограничивался намеками, недомолвками. Он
говорил о директоре Энбо, о его жене, о племяннике-малыше Негреле, - никого
не называя по имени; он повторял, что долго так не может продолжаться: через
несколько дней должна произойти серьезная вспышка. Нужда достигла крайних
пределов. Раснер стал перечислять, сколько фабрик и заводов закрылось,
сколько рабочих оказалось на улице. Он уже целый месяц раздает неимущим
больше шести фунтов хлеба ежедневно. Вчера он слыхал, что Денелен, владелец
соседней шахты, не знает, как избежать кризиса. Кроме того, он получил
письмо из Лилля со множеством тревожных подробностей.
- Знаешь, - проговорил он вполголоса, - это мне писал тот человек,
которого ты видел здесь как-то вечером.
Тут в разговор вмешалась вошедшая в зал жена Раснера, высокая,
сухопарая, порывистая женщина с длинным носом и багровыми пятнами на щеках.
В политике она держалась гораздо более радикальных взглядов, чем ее муж.
- А, письмо Плюшара, - сказала она. - Да, если бы он был здесь и
руководил делом, все сразу пошло бы лучше!
Этьен, прислушивавшийся к разговору, все понял; его возбуждали мысли о
нужде и о мщении. Неожиданно прозвучавшее имя заставило его вздрогнуть.
Затем он, как бы невольно, произнес вслух:
- Я знаю Плюшара.
Все уставились на него, и он пояснил:
- Дело в том, что я механик, а он был моим ближайшим начальником в
Лилле... Способный человек, я много с ним беседовал.
Раснер снова испытующе посмотрел на Этьена; лицо его быстро приняло
иное выражение, - в нем отразилась внезапная симпатия.
Наконец он сказал жене:
- Этого человека привел Маэ, он работает у него откатчиком. Он
спрашивает, нет ли наверху свободной комнаты и не можем ли мы открыть ему
кредит до ближайшей получки.
Все быстро уладилось. Наверху нашлась свободная комната: жилец,
оказывается, утром уехал. Кабатчик, все больше возбуждаясь, стал говорить во
всеуслышание, что он требовал бы от хозяев только возможного и не стал бы,
как многие другие, добиваться того, что трудно получить. Жена его пожимала
плечами и находила, что надо более решительно отстаивать свои права.
- Прощайте, - перебил их Маэ. - Все это нисколько не мешает людям
по-прежнему спускаться в шахты; а раз люди работают в шахтах, то они будут и
дохнуть... Посмотри на себя, ты стал молодцом за три года, как ушел оттуда.
- Да, я очень поправился, - самодовольно подтвердил Раснер.
Этьен проводил углекопа до дверей, поблагодарив его за хлопоты; но тот
молча кивнул головою и ничего не ответил. Стоя на пороге, молодой человек
смотрел, как Маэ медленно шагает по дороге к поселку. Жена Раснера была
занята с посетителями и попросила Этьена немного обождать, пока она проводит
его в комнату. Стоило ли тут оставаться? Им снова овладело сомнение. Ему
жаль было расстаться со свободной жизнью бродяги: когда человек сам себе
господин - и поголодать не страшно. Этьену казалось, что прошли уже годы с
той бурной ночи, когда он взобрался на отвал, до того времени, которое он
провел под землею, ползая по темным галереям. Ему противно было начинать
снова то же самое. Это несправедливо и жестоко, его человеческое достоинство
возмущалось при мысли о том, что его низводят до степени скотины, которую
ослепляют и запрягают в работу.
Обуреваемый такими мыслями, Этьен окидывал блуждающим взором необъятную
равнину: мало-помалу он рассмотрел ее всю. Странно: когда старик Бессмертный
показывал ее во мраке, он не представлял себе, что она такая. Прямо перед
ним, в узкой ложбине, виднелась шахта Воре со множеством деревянных и
кирпичных строений: просмоленный сортировочный сарай, башня с аспидной
крышей, машинное отделение и высокая красноватая труба. Все это сгрудилось в
кучу и казалось неприветливым. Но ему и в голову не приходило, что вокруг
этих строений расстилается такое большое пространство, похожее на черное
озеро, - до того оно было завалено рыхлыми грудами каменного угля. Между
ними тянулись высокие мостки с рельсами железной дороги, целый угол был
занят складом строительных материалов - словно там вырубили лес. Вид направо
был закрыт отвалом, похожим на исполинскую баррикаду. В той части, которая
образовалась раньше, он уже порос травою, а на другом конце оставался
совершенно голым: все пожирал подземный пожар, продолжавшийся целый год; от
него расстилался по поверхности густой дым, оставляя ржавые следы в серых
слоях шифера и песчаника. Дальше развертывались бесконечные поля, засеваемые
хлебом и свеклой, сейчас оголенные; болота с жесткой щетиной, на которых
кое-где росли чахлые ивы; вдали - луга, разделенные рядом тощих тополей. За
ними же белели пятна городов: Маршьенн на севере, Монсу на юге; а на востоке
Вандамский лес замыкал горизонт лиловатой чертой безлистых деревьев. В
пасмурном свете зимних сумерек казалось, будто вся черная копоть Воре, вся
летучая угольная пыль опустилась на равнину, осыпала деревья, устлала дороги
и усеяла пашни.
Этьен все смотрел. Больше всего привлекал его внимание канал, которого
он не разглядел ночью, - то была река Скарп, превращенная в канал. Он
тянулся от Воре до Маршьенна прямой лентой из матового серебра в два лье
длиною, уходящей вдаль меж зеленеющих берегов, окаймленных большими
деревьями, словно аллеи. В бледной воде отражались плывущие баржи; корма у
них была выкрашена в красный цвет. Недалеко от шахты находилась пристань;
возле нее стояли суда, на которые вагонетками грузили уголь, перевозя его
прямо по мосткам. Затем канал изгибался и наискось прорезал болото.
Казалось, вся душа обширной равнины отражалась в этой полосе воды,
проходившей по ней, словно большая дорога, по которой возили уголь и железо.
Этьен перевел взгляд с канала на поселок, скрытый за пригорком, так что
видны были только его красные черепичные крыши. Затем он снова обратил
взгляд в сторону Воре. У подножия глинистого холма он заметил огромные груды
кирпичей, изготовленных и обожженных на месте. За забором проходили рельсы
железнодорожной ветки, проведенной Компанией для обслуживания копей. Теперь,
наверное, спустили последних ремонтных рабочих. Люди подталкивали один из
вагонов, и он пронзительно скрипел. Таинственный мрак, необъяснимый грохот,
неведомые светила имели теперь определенный смысл. Высокие доменные и
коксовые печи вдали померкли при свете дня. Оставался один воздушный насос;
он работал безостановочно и дышал все тем же протяжным и глубоким дыханием,
выпуская серый пар, валивший из пасти этого ненасытного чудовища.
И Этьен бесповоротно решил остаться. Может быть, он вспомнил глаза
Катрины, уходившей в поселок; возможно - и это скорее всего, причиною был
дух возмущения, исходивший из Воре. Он и сам не знал, - ему просто хотелось
снова спуститься в шахту, чтобы страдать и бороться; и он неотступно думал о
людях, про которых ему рассказывал Бессмертный, о том тучном ненасытном
божестве, которому тысячи голодных приносили себя в жертву, не зная его.
Вагонеткам пришлось дожидаться подъемной машины. Девушка подошла к лошади,
приласкала ее и стала расхваливать своему спутнику. Это была Боевая, самая
старая из всех лошадей шахты, белой масти, уже целых десять лет пробывшая
под землей. Десять лет прожила она в этой яме, все в одном и том же стойле,
постоянно выполняя ту же работу в темных подземных галереях, и уже больше
никогда не видала дневного света. Разжиревшая, с гладко лоснящейся шерстью и
добрыми глазами, она вела спокойную жизнь мудреца вдали от земных бедствий.
Впрочем, за время пребывания во мраке она стала очень сметливой. Она так
хорошо изучила свой путь, что сама отворяла головой вентиляционные двери,
наклоняясь в низких местах, чтобы не ушибиться. И конечно, она тоже считала
проделанные ею концы; после положенного числа поездок она отказывалась от
дальнейших, и ее приходилось отводить в стойло. А теперь приближалась
старость, и кошачьи глаза ее временами подергивались дымкой скорби. В темных
сновидениях она, быть может, видела свою родину в Маршьенне на берегу
Скарпы, мельницу в густой зелени, колеблемой легким ветром. Что-то горело в
воздухе - огромный светильник, точное представление о котором ускользало из
ее лошадиной памяти. И она переступала дрожащими от старости ногами, понурив
голову и тщетно силясь вспомнить солнце.
Между тем у подъемной машины продолжалась работа; сигнальный молот
ударил четыре раза, - спускали лошадь. Это всегда вызывало волнение, так как
порою случалось, что перепуганное животное опускалось уже мертвым. Наверху
опутанная сетями лошадь отчаянно билась, но как только она чувствовала, что
почва уходит из-под ног, она как бы застывала и цепенела; ни малейший трепет
не пробегал у нее по коже, глаза оставались широко раскрытыми и
неподвижными. На этот раз лошадь была слишком велика и не помещалась в
подъемнике; пришлось поместить ее над клетью, пригнув голову и прикрутив
набок. Из предосторожности спуск замедлили; он продолжался минуты три.
Волнение внизу все возрастало. В чем дело? Неужели ее так и оставят
висеть в этом мраке? Наконец лошадь появилась, совершенно окаменелая;
остановившиеся глаза ее были расширены от ужаса. Это была гнедая кобыла, без
малого трех лет, по кличке Труба.
- Осторожнее! - крикнул старый Мук, которому поручено было принять
лошадь. - Снимайте ее, только пока еще не развязывайте.
Вскоре Трубу, как тушу, уложили на чугунные плиты. Она не шевелилась и,
казалось, все еще не могла оправиться от кошмарного видения этой темной,
нескончаемой ямы, от гулкого шума и грохота, раздававшихся в обширном
помещении приемочной. Когда ее начали развязывать, к ней подошла Боевая,
которую только что распрягли; вытянув шею, она стала обнюхивать свою новую
подругу, спущенную в шахту с поверхности земли. Рабочие расступились и
шутили: "Ну, что! Хорошо от нее пахнет?" Но Боевая, казалось, не слышала
насмешек. Ею овладело волнение. Она вдыхала дивный запах свежего воздуха,
забытый запах солнца и травы и вдруг звучно, ликующе заржала, - но в этом
послышалось умиленное рыдание. Казалось, вновь прибывшая несла ей привет; то
было веяние радости из былого мира, скорбь темничного коня, которому суждено
вновь подняться на землю только мертвым.
- Ну и стерва же эта Боевая! - кричали рабочие, развеселившись от
выходок своей любимицы. - Глядите, как она разговаривает со своей новой
товаркой.
Между тем Труба, которую развязали, все еще не шевелилась. Она
продолжала лежать на боку, оцепенев от страха, как будто чувствовала на себе
сеть. Наконец ее, оглушенную и дрожащую, подняли на ноги ударом бича. Старый
Мук увел обеих подружившихся лошадей.
- Ну, что, придет наконец наш черед? - спросил Маэ. Надо было
освободить клети, а кроме того, оставалось еще
десять минут до окончания работ. Забои постепенно пустели, со всех
штолен возвращались углекопы. Их собралось уже до пятидесяти человек. Все
они были мокрые и дрожали от холода под вечной угрозой схватить воспаление
легких. Пьеррон, несмотря на свою слащавую внешность, дал пощечину дочери за
то, что она ушла из штольни раньше времени. Захария исподтишка щипал
Мукетту, чтобы согреться. Между тем недовольство росло. Шаваль и Левак
рассказывали об угрозе инженера сбавить плату с вагонетки и назначить
отдельную плату за крепление. Проект этот был встречен сердитыми возгласами;
в узкой щели, на глубине шестисот метров под землей, назревало возмущение.
Скоро говорившие перестали сдерживаться; испачканные углем, продрогнув от
ожидания, шахтеры обвиняли Компанию в том, что она губит под землей половину
своих рабочих, а другую половину заставляет подыхать с голоду. Этьен слушал
и весь дрожал.
- Скорее, скорее, - говорил штейгер Ришомм, обращаясь к нагрузчикам.
Он торопил с подъемом и, не желая принимать крутых мер, делал вид,
будто ничего не слышит.
Однако ропот до того усилился, что он принужден был вмешаться.
Позади него кричали, что так не может продолжаться вечно и что в одно
прекрасное утро вся эта лавочка полетит к черту.
- Ты человек рассудительный, - обратился он к Маэ, - заставь их
помолчать. Раз не можешь быть всех сильнее, надо по крайней мере быть всех
умнее.
Маэ, который было успокоился, начинал уже тревожиться; но обошлось без
его вмешательства. Все сразу умолкли: у входа одной из галерей показались
Негрель и Дансарт, возвращавшиеся с обхода, тоже совсем потные. Привычка к
дисциплине заставила рабочих посторониться, и инженер прошел мимо, не сказав
ни слова. Он сел в одну вагонетку, старший штейгер - в другую; сигнальную
веревку дернули пять раз, возвещая, что едет жирная туша, как говорили о
начальстве, - и клеть поднялась среди угрюмой тишины.
Поднимаясь в клети вместе с четырьмя шахтерами, Этьен решил снова
пуститься в голодное странствие по дорогам. Не все ли равно: околеть теперь
же или каждый день спускаться в этот ад, где он даже не может заработать
себе на хлеб? Катрина поместилась выше; она теперь не прижималась к нему, и
ан не ощущал усыпляющей теплоты ее тела. Он предпочитал не думать о пустяках
и отправиться дальше. Как человек сравнительно развитой, Этьен чувствовал,
что не сможет покоряться, подобно этой толпе; кончится тем, что он придушит
кого-нибудь из начальства.
Вдруг его ослепило. Подъем совершился так быстро, что дневной свет, от
которого он уже успел отвыкнуть, совершенно его ошеломил; он невольно
зажмурился и почувствовал облегчение, когда один из приемщиков отворил
дверь: рабочие выскочили из вагонеток.
- Послушай, Муке, - прошептал Захария на ухо приемщику, - пойдем нынче
вечером в "Вулкан", а?
"Вулканом" назывался кафешантан в Монсу. Муке подмигнул левым глазом и
осклабился во весь рот. Это был парень низкорослый и толстый, как его отец,
с нахальной физиономией; видно было, что он готов на все и не больно
заботится о завтрашнем дне. Вместе с ними выходила Мукетта, и он, в приливе
братской нежности, звучно шлепнул ее по спине.
Этьен едва узнал высокую приемочную, которая утром, при тусклом свете
фонарей, представлялась ему такой мрачной. Теперь это было просто голое,
грязное помещение. В запыленные окна глядел пасмурный день. Только машина
ярко поблескивала медными частями; стальные канаты, обильно смазанные
маслом, тянулись, словно ленты, окунутые в чернила; шкивы и переплеты в
вышине, клети, вагонетки и еще многие другие металлические части,
потемневшие от времени, заполняли помещение. По чугунным плитам неумолчно
грохотали колеса; от угля, который привозили в вагонетках, поднималась
тонкая пыль, оседавшая черным налетом на полу, на стенах, вплоть до верхних
балок башенного сруба.
Шаваль, взглянув на табель, висевший в небольшой застекленной
приемочной конторе, пришел в ярость. У них не приняли двух вагонеток: в
одной оказалось меньше установленного количества угля, во второй уголь был
недостаточно чист.
- Славный денек, что и говорить! - воскликнул он. - Еще двадцать су
долой! Нечего было нанимать лентяев, которые орудуют руками, как свинья
хвостом.
И он посмотрел исподлобья на Этьена, как бы в дополнение к своим
словам. Этьену очень хотелось ответить ему хорошим тумаком. Но он решил, что
это ни к чему, раз он все равно уходит.
- Нельзя делать все хорошо с первого же раза, - примирительно возразил
Маэ. - Завтра он будет работать лучше.
Тем не менее все были раздражены и только искали повода к ссоре.
Отдавая лампочку, Левак поругался с ламповщиком из-за того, что лампочка
будто бы была плохо вычищена. Они немного успокоились только в бараке, где
всегда топилась печь. Должно быть, положили слишком много угля: жаровня была
раскалена докрасна, и большое помещение без окон казалось объятым пламенем;
на стенах дрожали кровавые отблески. Все стали греться, повернувшись спиной
к огню и весело ворча. От тел валил пар, как от суповой миски; когда спину
напекало, принимались греть живот. Мукетта преспокойно спустила штаны, чтобы
просушить рубашку. Парни начали балагурить, все захохотали, потому что она
вдруг показала им зад; этим она всегда выражала крайнее свое презрение.
- Я ухожу, - сказал Шаваль, заперев инструменты в шкафчик.
Никто не тронулся с места. Одна Мукетта бросилась за ним, под
предлогом, что им обоим идти в Монсу. Но это вызвало только новые насмешки:
все знали, что Шаваль к ней охладел.
Между тем Катрина, озабоченная, подошла к отцу и шепотом стала ему
что-то говорить. Тот сначала удивился, потом одобрительно кивнул головой;
подозвав Этьена, он отдал ему узелок и сказал:
- Послушайте, если у вас нет денег, вы с голоду подохнете до
пятнадцатого числа... Хотите, я помогу вам где-нибудь призанять?
В первую минуту молодой человек смутился. Он только что собирался
потребовать свои тридцать су и уйти. Но его удержал стыд перед девушкой. Она
смотрела на него в упор: вдруг она вообразит, что он боится работы?
- Обещать наверняка я, конечно, ничего не могу, - продолжал Маэ. -
Возможно, что нам и не дадут.
Этьен решил согласиться. Им, наверное, откажут. Впрочем, это его ни к
чему не обязывает, - немного перехватив, он может в любое время уйти. Но
вслед за тем ему стало досадно, что он не отказался: как обрадовалась
Катрина, как она мило улыбалась, дружески поглядывая на него, как счастлива
была, что пришла ему на помощь. К чему все это?
Отогревшись, достав обувь и заперев шкафчики, углекопы стали выходить
из барака; последними ушли все Маэ. Этьен последовал за ними; Левак с сыном
присоединились к ним. Проходя мимо сортировочной, они услыхали яростную
перебранку и остановились.
Сортировочная представляла собой большой сарай с балками, почерневшими
от угольной пыли, с большими решетчатыми окнами, в которые постоянно тянуло
сквозным ветром. Вагонетки с углем доставлялись сюда прямо из приемочной; их
опрокидывали в длинные железные желоба, а по обеим сторонам желобов на
приступках стояли сортировщицы, - они выбрасывали лопатами и граблями камни,
отделяя чистый уголь, падавший затем через воронки в вагоны железной дороги,
подведенные по рельсам прямо под навес.
В сортировочной работала Филомена Левак, хрупкая, бледная девушка с
покорными глазами; она харкала кровью. Голова ее была повязана синим
шерстяным лоскутом, черные руки обнажены до локтей. За работой рядом с нею
стояла старая ведьма, теща Пьеррона, по прозвищу Прожженная. Это была
страшная баба - с глазами, как у совы; губы у нее были плотно сжаты, словно
кошель скупца. Они-то и ссорились: молодая обвиняла старуху, что та
отгребает у нее куски угля, так что она, Филомена, и в десять минут не может
набрать корзины. Им платили за каждую корзину отсортированного угля; из-за
этого постоянно возникали ссоры. Волосы у обеих были растрепаны, черные
пальцы всей пятерней отпечатывались на разгоревшихся лицах.
- Дай ты ей, дай как следует по зубам! - крикнул сверху Захария своей
любовнице.
Все сортировщицы захохотали. Рассвирепевшая Прожженная накинулась
теперь на молодого человека:
- Ах ты, паскудник! Ты бы лучше признал детей, которыми ее наградил!..
Восемнадцать лет дылде, с позволения сказать, а едва на ногах стоит!
Чтобы удержать Захарию, потребовалось вмешательство Маэ, а то он уже
собирался спуститься в сортировочную и по-свойски разделаться со старой
каргой, как он выразился. Подошел надзиратель, и грабли опять заработали,
сортируя уголь. Возле желобов снова виднелись только согнутые спины женщин,
с остервенением отбивавших друг у друга куски.
Ветер стих, небо было серое, моросил холодный дождь. Углекопы, подняв
плечи и скрестив руки на груди, шли вразброд, раскачиваясь на ходу; под
ветхим холстом обрисовывались костлявые спины. При дневном свете они
казались неграми. Некоторые несли обратно несъеденный завтрак; ломоть хлеба,
засунутый сзади между рубашкой и блузой, оттопыривался словно горб.
- Смотрите! Вон идет Бутлу, - насмешливо объявил Захария.
Левак, не останавливаясь, перекинулся несколькими словами со своим
жильцом, рослым темноволосым малым, лет тридцати пяти, с добродушным и
честным лицом.
- А что, обед у нас есть, Луи?
- Есть, кажется.
- Стало быть, жена сегодня добрая?
- Думается мне, добрая.
Другие шахтеры - ремонтные рабочие - уже прибывали новыми партиями и
постепенно спускались в шахту. Спуск дневной смены начинался с трех часов;
шахта поглощала и этих людей, которые расходились группами по тем же самым
штольням, где до них работали забойщики. Шахта никогда не пустовала, день и
ночь в ней трудились люди-муравьи, роя землю на глубине шестисот метров под
полями свекловицы.
Молодежь шла впереди. Жанлен сообщал Беберу сложный план, как добыть в
кредит табаку на четыре су. На почтительном расстоянии от них держалась
Лидия, затем следовали Катрина с Захарией и Этьеном.
Все шли молча.
Только у самого кабачка "Авантаж" их нагнали Маэ и Левак.
- Вот мы и пришли, - сказал Маэ, обращаясь к Этьену. - Не зайдете ли с
нами?
Этьен простился с Катриной. Она приостановилась, в последний раз
посмотрела на него своими большими глазами, зеленоватыми и прозрачными, как
родник; на почерневшем лице они казались еще глубже. Затем она улыбнулась и
удалилась вместе с другими по дороге, ведущей в поселок.
Кабачок стоял на перекрестке двух дорог, между деревней и копями. Это
был двухэтажный кирпичный дом, выбеленный известью, с большими окнами,
обведенными широкой голубой каймой. Прибитая над дверью четырехугольная
вывеска с желтыми буквами гласила: Авантаж - питейное заведение Раснеpa.
Позади дома виднелся кегельбан, окруженный живой изгородью. Компания
безуспешно принимала самые разнообразные меры для приобретения этого клочка
земли, вклинивавшегося в ее обширные владения; досадно было, что кабачок,
выросший среди поля, оказывался на виду тотчас при въезде в Воре.
- Заходите, - повторил Маэ, обращаясь к Этьену.
В небольшом светлом зале все сияло чистотой, начиная с белых стен, трех
столов, дюжины стульев и кончая сосновой стойкой величиной с кухонный шкаф
для посуды. На стойке помещалось около десятка кружек, три бутылки с
ликерами, графин и оцинкованный бочонок с оловянным краном для пива; больше
в зале ничего не было - ни картинок, ни полочек, ни игорного стола. В
чугунном очаге, отполированном и блестящем, ровным пламенем горел каменный
уголь. Пол был посыпан тонким слоем белого песка, который впитывал вечную
влагу сырой почвы.
- Кружку пива, - заказал Маэ толстой русой девушке; это была дочь
соседки, иногда прислуживавшая в зале. - Раснер здесь?
Девушка отвернула кран, чтобы нацедить пива, и сказала, что хозяин
сейчас должен вернуться. Углекоп медленно, не отрываясь, осушил половину
кружки, чтобы прополоскать горло от осевшей в нем пыли. Он не угощал своего
спутника. Кроме них, в зале был всего один посетитель, тоже углекоп, мокрый
и перепачканный; он молча сидел за отдельным столиком и в глубоком раздумье
пил пиво. Затем вошел еще рабочий, жестом заказал кружку пива, выпил,
расплатился и ушел, не сказав ни слова.
Но вот появился человек лет тридцати восьми, упитанный, гладко
выбритый, с круглым лицом и добродушной улыбкой. Это и был Раснер; прежде он
работал забойщиком, но три года назад, после забастовки, Компания его
уволила. Он был отличный рабочий, отличался красноречием и каждый раз
отправлялся во главе депутации предъявлять требования начальству; таким
образом, он в конце концов стал вожаком недовольных. Его жена еще раньше
держала лавочку, как и многие жены шахтеров; поэтому, когда Раснера
выбросили на улицу, он решил сделаться кабатчиком, раздобыл денег и открыл
кабачок прямо против Воре, желая досадить этим Компании. Дела его
процветали; кабачок "Авантаж" стал излюбленным местом углекопов; и Раснер
наживал деньги, раздувая мало-помалу недовольство в сердцах бывших
товарищей.
- Вот этого молодца я нанял нынче утром, - сейчас же объявил ему Маэ. -
Нет ли у тебя свободной комнаты? А затем, не можешь ли ты открыть ему кредит
до ближайшей получки?
Круглое лицо Раснера сразу изменилось. Он подозрительно взглянул на
Этьена и, не находя нужным выразить хотя бы сожаление, ответил:
- У меня обе комнаты заняты. Невозможно.
Молодой человек ожидал такой отказ, но вдруг он стал жалеть, что
придется уходить. Ну что ж, он и уйдет, как только получит свои тридцать су.
Углекоп, в одиночестве пивший пиво, ушел. Другие посетители входили,
прополаскивали себе горло и удалялись все той же нетвердой походкой. Ни
веселья, ни удовольствия, - это было именно только полоскание горла, простое
удовлетворение определенной потребности, без лишних слов.
- Так, значит, ничего нет? - каким-то особенным тоном спросил Раснер,
обращаясь к Маэ, который маленькими глотками допивал пиво.
Тот окинул взглядом комнату и убедился, что, кроме Этьена, нет никого.
- Нет, пошумели еще порядком... Все из-за крепления забоев.
Маэ рассказал, в чем дело. Кабатчик раскраснелся от волнения: щеки у
него пылали, глаза загорелись.
- Вот как! - проговорил он наконец. - Только такие мерзавцы и могут
думать о снижении платы.
Присутствие Этьена, видимо, стесняло его. Тем не менее он продолжал,
искоса поглядывая на него. Раснер ограничивался намеками, недомолвками. Он
говорил о директоре Энбо, о его жене, о племяннике-малыше Негреле, - никого
не называя по имени; он повторял, что долго так не может продолжаться: через
несколько дней должна произойти серьезная вспышка. Нужда достигла крайних
пределов. Раснер стал перечислять, сколько фабрик и заводов закрылось,
сколько рабочих оказалось на улице. Он уже целый месяц раздает неимущим
больше шести фунтов хлеба ежедневно. Вчера он слыхал, что Денелен, владелец
соседней шахты, не знает, как избежать кризиса. Кроме того, он получил
письмо из Лилля со множеством тревожных подробностей.
- Знаешь, - проговорил он вполголоса, - это мне писал тот человек,
которого ты видел здесь как-то вечером.
Тут в разговор вмешалась вошедшая в зал жена Раснера, высокая,
сухопарая, порывистая женщина с длинным носом и багровыми пятнами на щеках.
В политике она держалась гораздо более радикальных взглядов, чем ее муж.
- А, письмо Плюшара, - сказала она. - Да, если бы он был здесь и
руководил делом, все сразу пошло бы лучше!
Этьен, прислушивавшийся к разговору, все понял; его возбуждали мысли о
нужде и о мщении. Неожиданно прозвучавшее имя заставило его вздрогнуть.
Затем он, как бы невольно, произнес вслух:
- Я знаю Плюшара.
Все уставились на него, и он пояснил:
- Дело в том, что я механик, а он был моим ближайшим начальником в
Лилле... Способный человек, я много с ним беседовал.
Раснер снова испытующе посмотрел на Этьена; лицо его быстро приняло
иное выражение, - в нем отразилась внезапная симпатия.
Наконец он сказал жене:
- Этого человека привел Маэ, он работает у него откатчиком. Он
спрашивает, нет ли наверху свободной комнаты и не можем ли мы открыть ему
кредит до ближайшей получки.
Все быстро уладилось. Наверху нашлась свободная комната: жилец,
оказывается, утром уехал. Кабатчик, все больше возбуждаясь, стал говорить во
всеуслышание, что он требовал бы от хозяев только возможного и не стал бы,
как многие другие, добиваться того, что трудно получить. Жена его пожимала
плечами и находила, что надо более решительно отстаивать свои права.
- Прощайте, - перебил их Маэ. - Все это нисколько не мешает людям
по-прежнему спускаться в шахты; а раз люди работают в шахтах, то они будут и
дохнуть... Посмотри на себя, ты стал молодцом за три года, как ушел оттуда.
- Да, я очень поправился, - самодовольно подтвердил Раснер.
Этьен проводил углекопа до дверей, поблагодарив его за хлопоты; но тот
молча кивнул головою и ничего не ответил. Стоя на пороге, молодой человек
смотрел, как Маэ медленно шагает по дороге к поселку. Жена Раснера была
занята с посетителями и попросила Этьена немного обождать, пока она проводит
его в комнату. Стоило ли тут оставаться? Им снова овладело сомнение. Ему
жаль было расстаться со свободной жизнью бродяги: когда человек сам себе
господин - и поголодать не страшно. Этьену казалось, что прошли уже годы с
той бурной ночи, когда он взобрался на отвал, до того времени, которое он
провел под землею, ползая по темным галереям. Ему противно было начинать
снова то же самое. Это несправедливо и жестоко, его человеческое достоинство
возмущалось при мысли о том, что его низводят до степени скотины, которую
ослепляют и запрягают в работу.
Обуреваемый такими мыслями, Этьен окидывал блуждающим взором необъятную
равнину: мало-помалу он рассмотрел ее всю. Странно: когда старик Бессмертный
показывал ее во мраке, он не представлял себе, что она такая. Прямо перед
ним, в узкой ложбине, виднелась шахта Воре со множеством деревянных и
кирпичных строений: просмоленный сортировочный сарай, башня с аспидной
крышей, машинное отделение и высокая красноватая труба. Все это сгрудилось в
кучу и казалось неприветливым. Но ему и в голову не приходило, что вокруг
этих строений расстилается такое большое пространство, похожее на черное
озеро, - до того оно было завалено рыхлыми грудами каменного угля. Между
ними тянулись высокие мостки с рельсами железной дороги, целый угол был
занят складом строительных материалов - словно там вырубили лес. Вид направо
был закрыт отвалом, похожим на исполинскую баррикаду. В той части, которая
образовалась раньше, он уже порос травою, а на другом конце оставался
совершенно голым: все пожирал подземный пожар, продолжавшийся целый год; от
него расстилался по поверхности густой дым, оставляя ржавые следы в серых
слоях шифера и песчаника. Дальше развертывались бесконечные поля, засеваемые
хлебом и свеклой, сейчас оголенные; болота с жесткой щетиной, на которых
кое-где росли чахлые ивы; вдали - луга, разделенные рядом тощих тополей. За
ними же белели пятна городов: Маршьенн на севере, Монсу на юге; а на востоке
Вандамский лес замыкал горизонт лиловатой чертой безлистых деревьев. В
пасмурном свете зимних сумерек казалось, будто вся черная копоть Воре, вся
летучая угольная пыль опустилась на равнину, осыпала деревья, устлала дороги
и усеяла пашни.
Этьен все смотрел. Больше всего привлекал его внимание канал, которого
он не разглядел ночью, - то была река Скарп, превращенная в канал. Он
тянулся от Воре до Маршьенна прямой лентой из матового серебра в два лье
длиною, уходящей вдаль меж зеленеющих берегов, окаймленных большими
деревьями, словно аллеи. В бледной воде отражались плывущие баржи; корма у
них была выкрашена в красный цвет. Недалеко от шахты находилась пристань;
возле нее стояли суда, на которые вагонетками грузили уголь, перевозя его
прямо по мосткам. Затем канал изгибался и наискось прорезал болото.
Казалось, вся душа обширной равнины отражалась в этой полосе воды,
проходившей по ней, словно большая дорога, по которой возили уголь и железо.
Этьен перевел взгляд с канала на поселок, скрытый за пригорком, так что
видны были только его красные черепичные крыши. Затем он снова обратил
взгляд в сторону Воре. У подножия глинистого холма он заметил огромные груды
кирпичей, изготовленных и обожженных на месте. За забором проходили рельсы
железнодорожной ветки, проведенной Компанией для обслуживания копей. Теперь,
наверное, спустили последних ремонтных рабочих. Люди подталкивали один из
вагонов, и он пронзительно скрипел. Таинственный мрак, необъяснимый грохот,
неведомые светила имели теперь определенный смысл. Высокие доменные и
коксовые печи вдали померкли при свете дня. Оставался один воздушный насос;
он работал безостановочно и дышал все тем же протяжным и глубоким дыханием,
выпуская серый пар, валивший из пасти этого ненасытного чудовища.
И Этьен бесповоротно решил остаться. Может быть, он вспомнил глаза
Катрины, уходившей в поселок; возможно - и это скорее всего, причиною был
дух возмущения, исходивший из Воре. Он и сам не знал, - ему просто хотелось
снова спуститься в шахту, чтобы страдать и бороться; и он неотступно думал о
людях, про которых ему рассказывал Бессмертный, о том тучном ненасытном
божестве, которому тысячи голодных приносили себя в жертву, не зная его.