Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

темных переходов, где босые ноги ступали мягко, словно в стоптанных туфлях.
Ламповое отделение горело ярким светом; это было застекленное помещение со
стойками, на которых рядами в несколько ярусов стояли сотни лампочек Деви,
накануне проверенных и вычищенных; все они пылали, словно свечи в сияющей
часовне. У окошечка каждый рабочий брал свою лампочку, помеченную его
номером, осматривал ее и собственноручно закрывал, а сидевший за столом
табельщик отмечал в регистрационной книге время отправления в шахту. Маэ
пришлось самому выхлопотать лампочку для своего нового откатчика. Затем была
еще одна процедура: рабочие проходили мимо особого контролера, проверявшего,
хорошо ли закрыты лампы.
- Брр!.. Не очень-то здесь тепло, - пробормотала Катрина, дрожа от
холода.
Этьен только кивнул головой. Они очутились у спуска в шахту, посреди
обширного помещения, где разгуливал ветер. Он считал себя человеком
мужественным, но все же неприятное чувство страха стеснило ему грудь, когда
вокруг него снова загрохотали вагонетки, раздались глухие удары сигнального
молота, сдавленный рев рупора и когда он увидал перед собою непрестанно
бегущие канаты, которые быстро наматывались и разматывались барабанами
подъемной машины. Клети поднимались и опускались, беззвучно скользя, словно
крадущийся ночью хищный зверь, унося все новые и новые партии людей;
казалось, их проглатывала пасть шахты. Теперь наступал его черед; ему было
холодно, он напряженно молчал. Захария и Левак подсмеивались над ним: они не
одобряли найма этого незнакомца, - в особенности Левак, задетый тем, что с
ним предварительно не посоветовались. Катрина обрадовалась, услыхав, как
отец принялся объяснять Этьену устройство машины:
- Вот, смотрите: над клетью устроен парашют, а если канат лопнет, эти
железные зубья вопьются в деревянные брусья. Ну, да это не так часто
случается... Шахтный колодец разделен на три части; они отгорожены друг от
друга досками сверху донизу; посредине движутся клети, а слева идут
лестницы...
Но тут он прервал свои объяснения и начал ворчать, не смея, однако,
слишком возвысить голос:
- Чего же это мы тут канителимся, черт возьми! Не дело этак морозить
людей!
Штейгер Ришомм, с яркой, без сетки, лампочкой, прикрепленной к кожаной
шапке, тоже собирался спуститься в шахту; он услыхал ворчание Маэ.
- Легче! У стен есть уши! - отеческим тоном проговорил старый шахтер,
который и теперь, сделавшись штейгером, не перестал быть товарищем для
своих. - Все должно идти своим чередом... Ну вот, теперь и нам можно;
влезайте все.
В самом деле, перед ними была клеть, обитая железными полосами и
забранная с боков частой решеткой; она остановилась и ждала их. Маэ,
Захария, Левак и Катрина влезли в одну из нижних вагонеток, а так как в ней
должно было поместиться пять человек, то к ним присоединился и Этьен. Но все
хорошие места были уже заняты, и ему пришлось стать кое-как возле девушки,
локоть которой упирался ему в живот. Лампочка мешала ему; кто-то посоветовал
прицепить ее к пуговице блузы. Он не слыхал и продолжал держать ее в руке,
хотя это было неудобно. Нагрузка продолжалась, людей напихивали все больше и
больше, как скот. Клеть все не отправляли. Что там произошло? Этьену
казалось, будто он ждет бесконечно долго. Но вот его встряхнуло, все
померкло, окружающие предметы стали уплывать, голова закружилась от быстрого
спуска, и он испытывал мучительную тошноту. Так продолжалось, пока они
двигались на свету, проходя два яруса приемочной, где вокруг них, казалось,
кружились и бежали железные переплеты. Затем клеть погрузилась во мрак
шахты. Этьен был совершенно ошеломлен и уже не мог дать себе ясного отчета в
испытываемых ощущениях.
- Вот и отправились, - спокойно проговорил Маэ.
Все чувствовали себя как ни в чем не бывало. А Этьен порою не понимал,
опускаются они или поднимаются. Иногда наступали мгновения как бы полной
неподвижности, - это было, когда клеть падала отвесно, не задевая боковых
брусьев; но вслед за тем начинались резкие толчки, словно клеть плясала
между досками, и Этьен стал бояться крушения. В скудном свете лампочек он
различал только сгрудившиеся тела. Лишь в соседней вагонетке яркая лампочка
штейгера сверкала, как маяк.
- Здесь четыре метра в диаметре, - продолжал объяснять Маэ. - Обшивку
давно следовало бы починить, - вода просачивается отовсюду... Вот! Мы как
раз на этом уровне, слышите?
Этьен недоумевал, откуда этот шум - будто шел проливной дождь. Сначала
на крышу клети упало несколько крупных капель, как при начале ливня; потом
дождь стал все усиливаться и перешел в настоящий поток. Крыша клети,
очевидно, продырявилась: струя воды падала на плечи Этьену и промочила его
до нитки. Холод становился нестерпимым; клеть погружалась в сырой мрак. Но
вот перед ними внезапно, как молния, промелькнула освещенная пещера, по
которой двигались люди, и все снова утонуло во мраке.
- Это первый ярус, - сказал Маэ. - Мы на глубине трехсот двадцати
метров... Смотрите, какая быстрота!
Подняв лампочку, он осветил один из боковых брусьев, который убегал,
словно рельсы из-под поезда, мчащегося на всех парах; кроме этого,
по-прежнему ничего не было видно. Внезапными просветами мелькнули еще три
яруса. В потемках не переставая шумел проливной дождь.
- Как глубоко! - пробормотал Этьен.
Ему казалось, что спуск длится уже несколько часов. Было мучительно
неудобно, он не мог пошевельнуться, да еще локоть Катрины не давал ему
покоя. Она не произносила ни слова. Этьен только ощущал ее возле себя, и это
его согревало. Когда клеть наконец остановилась на глубине пятисот
пятидесяти четырех метров, он очень изумился, узнав, что спуск продолжался
ровно минуту. Грохот задвижек, привычное ощущение твердой почвы под ногами
внезапно развеселили его, и он шутя заговорил с Катриной на "ты".
- Что у тебя там под кожей, что ты такой горячий? У меня до сих пор в
животе от твоего локтя неладно.
Она тоже расхохоталась. Ну, как он глуп, что все еще принимает ее за
мальчика! Что у него, глаз, что ли, нет?
- Это у тебя в глазах неладно, - проговорила она, смеясь; молодой
человек изумился, но опять ничего не понял.
Клеть опустела, рабочие перешли в помещение для нагрузки угля. Это было
нечто вроде зала, высеченного в скале и укрепленного кирпичным сводом; его
освещали три больших лампы без предохранительных сеток. Нагрузчики поспешно
катили по чугунным плитам полные вагонетки. От стен исходил запах погреба,
селитряная сырость; из соседней конюшни порою тянуло теплым воздухом. Отсюда
расходились четыре зияющие галереи.
- Сюда, - сказал Маэ, обращаясь к Этьену. - Вы еще не на месте, нам
надо пройти добрых два километра.
Рабочие разделились на группы и стали постепенно исчезать в глубине
черных проходов. Человек пятнадцать направились налево, Этьен шел последним,
вслед за Маэ, а перед ним - Катрина, Захария и Левак. Это была прекрасная
галерея, удобная для откатывания, пробитая в таком твердом пласту, что ее
лишь кое-где приходилось укреплять. И они шли, все шли, один за другим, не
говоря ни слова; лампочки еле освещали путь. Молодой человек спотыкался на
каждом шагу, рельсы мешали ему идти. Он с тревогой прислушивался к глухому
шуму, подобному гулу отдаленной бури; шум все усиливался, - казалось, он
вырывался из недр земли. Вдруг это грохот обвала, и он сокрушит у них над
головами всю огромную толщу, отделяющую их от дневного света? Но вот в
потемках что-то замерцало, и Этьен почувствовал, что почва дрожит. Он и его
спутники выстроились вдоль стены, и мимо них прошла большая белая лошадь;
она тащила поезд из вагонеток. На передней вагонетке, держа вожжи, сидел
Бебер; за последней, упершись руками в борт, бежал босиком Жанлен.
Они снова пошли. Через некоторое время показался перекресток; от него
ответвлялись две новые галереи. Рабочие опять разбились на более мелкие
группы и разошлись мало-помалу по всем ходам шахты, где производились
работы. Здесь галерея была уже вся укреплена; рыхлый свод, обшитый досками,
поддерживался дубовыми подпорками; между ними виднелись слои шифера с
блестками слюды и грузные массы тусклого шероховатого песчаника. Поезда
вагонеток, то нагруженных, то пустых, беспрестанно с грохотом проходили мимо
них, встречались и уходили в темноту; их тащили лошади, которые двигались,
словно призраки. В одном месте путь раздваивался. Здесь дремал
остановившийся поезд, похожий на спящую черную змею; лошадь фыркала; во
мраке ее едва можно было различить: туловище ее казалось глыбой, выпавшей из
свода. То и дело отворялись и медленно затворялись вентиляционные двери. По
мере того как углекопы продвигались вперед, галерея становилась все уже, все
ниже; потолок был неровный, и приходилось беспрестанно нагибаться.
Этьен больно ушиб голову. Если б не кожаная шапка, он раскроил бы себе
череп. Он стал внимательно следить за всеми движениями Маэ, шедшего перед
ним: его сумрачный силуэт обрисовывался при мерцании лампочек. Из рабочих
никто не ушибся, - они, верно, знали каждую перекладину деревянных
креплений, каждый выступ камня. Этьена. сильно затрудняла скользкая почва
под ногами; чем дальше, тем она становилась сырее. Но больше всего изумляли
его резкие скачки температуры. В глубине шахтного колодца было очень свежо,
а в галерее, по которой проходил поток воздуха, дул резкий, холодный ветер,
ревевший в узких стенах, словно буря. По мере того как они углублялись в
другие штольни, куда проникало лишь немного воздуха из вентиляторов, ветер
прекращался, наступала удушливая, гнетущая жара.
Маэ молчал. Только поворачивая направо, в новую галерею, он, не
оборачиваясь, сказал Этьену:
- Жила Гийома.
На этом пласту работала их партия. С первых же шагов Этьен расшиб себе
голову и локти. Покатый потолок спускался так низко, что на протяжении
двадцати или тридцати метров ему пришлось идти, согнувшись вдвое. Вода
доходила до щиколоток. Так они прошли двести метров, и вдруг Левак, Захария
и Катрина исчезли у него на глазах, как будто их поглотила узкая расщелина,
открывшаяся перед ним.
- Надо подняться туда, - сказал Маэ. - Прицепите лампочку к пуговице и
лезьте, держась руками за бревна.
Сам он исчез. Этьен должен был следовать за ним. Эта расщелина в пласту
служила проходом для углекопов; через нее можно было попасть во все боковые
штольни. Расщелина была не шире самого угольного пласта и едва достигала
шестидесяти сантиметров. Хорошо еще, что Этьен был худощав; и все же он, с
непривычки, затрачивал очень много сил, подвигаясь вперед. Весь съежившись,
он толкался плечами и бедрами о стенки и хватался за бревна. Поднявшись
метров на пятнадцать, они достигли первого бокового прохода; но пришлось
пробираться еще дальше: забой Маэ и его товарищей находился в шестом ярусе,
- в преисподней, как они выражались. Штольни следовали одна над другой,
приблизительно через каждые пятнадцать метров, а конца этой щели все не
было. От подъема надрывались спина и грудь. Этьен выбился из сил, как будто
порода своей тяжестью раздавила ему все тело; руки у него покрылись
ссадинами, ноги были разбиты, к тому же он задыхался и чувствовал, как кровь
приливает к голове. В одной штольне он смутно различил два скорченных
существа, кативших вагонетки, - одно щуплое, другое толстое: то были Лидия и
Мукетта, уже начавшие работать. А ему оставалось лезть еще два яруса! Пот
слепил глаза, он отчаивался догнать своих спутников, чьи ловкие тела,
казалось, так и скользили по пласту.
- Ну вот, мы уже пришли! - послышался голос Катрины.
Но когда он действительно добрался до цели, другой голос закричал из
глубины штольни:
- В чем дело? Что, вам на других наплевать, что ли? Мне из Монсу два
километра идти, а я раньше вас на месте!
Это крикнул Шаваль, высокий худой парень двадцати пяти лет, костлявый,
с резкими чертами лица. Он злился оттого, что его заставили ждать.
Увидав Этьена, он спросил удивленно и презрительно:
- Это еще что?
И когда Маэ рассказал ему о случившемся, он процедил сквозь зубы:
- Так. Значит, теперь парни у девок хлеб отбивают!
Этьен и Шаваль обменялись взглядом инстинктивной, внезапно загоревшейся
ненависти. Эгьен безотчетно почувствовал, что его оскорбили. Воцарилось
молчание; все принялись за работу. Галереи мало-помалу наполнились, партии
людей заработали в каждом ярусе, в конце каждой штольни. Прожорливая шахта
поглотила свою ежедневную порцию - около семисот рабочих. Теперь они все
трудились в этом исполинском муравейнике, прокладывая повсюду в земле ходы,
кроша ее, словно гнилое дерезе, источенное червями. В тягостном молчании
дробили они глубокие пласты. Приложив ухо к скале, можно было бы услыхать
движение этих людей-насекомых, свист каната, поднимающего и опускающего
клети с углем, и звук орудий, высекающих каменный уголь в самых глубоких
ходах.
Случайно повернувшись, Этьен оказался снова прижатым к Катрине. Но на
этот раз он ощутил округлость ее зреющей груди и сразу понял, откуда
исходила теплота, пронизывавшая все его существо, когда он касался ее тела.
- Так ты девушка? - тихо проговорил он, крайне изумленный.
Она весело ответила, не краснея:
- Ну, да!.. Не скоро же ты сообразил, право!

IV

Четверо забойщиков разместились, один над другим, во всю вышину забоя.
Их отделяли друг от друга доски с крюками, на которых задерживался отбитый
уголь; каждый рабочий занимал участок приблизительно в четыре метра длины.
Пласт был так тонок, что едва достигал в этом месте пятидесяти сантиметров,
и забойщики, пробираясь на коленях и на локтях, были как бы сплющены между
сводом и стеной и при каждом повороте больно ударялись плечами. Во время
работы в шахтах им приходилось лежать на боку, вытянув шею, подняв руки и
орудуя кирками.
Внизу находился Захария; над ним разместились Левак и Шаваль, и наконец
на самом верху работал Маэ. Они кирками пробивали борозды в шиферном слое,
затем делали два вертикальных надреза в самом угольном пласту и наконец
отсекали верхнюю часть глыбы железным заступом. Уголь был жирный, глыба
разбивалась на мелкие куски, которые скатывались по животу и по ногам
рабочего. Когда эти куски, задерживаемые досками, накоплялись у них под
ногами, забойщики исчезали, словно замурованные в узкой щели.
Хуже всех приходилось Маэ. Наверху температура достигала тридцати пяти
градусов, приток воздуха отсутствовал, духота становилась невыносимой. Чтобы
виднее было в темноте, ему пришлось повесить лампочку над самой головой; и
лампочка эта так сильно припекала голову, что, казалось, вся кровь
разливалась по телу жгучей лавой. Но особенное мучение причиняла сырость.
Как раз над Маэ, в нескольких сантиметрах от его лица, просачивалась
грунтовая вода, быстро падая в какому то упорном ритме крупными каплями на
одно и то же место. Тщетно поворачивал он шею и закидывал голову назад: вода
капала беспрерывно, заливая ему лицо. Через четверть часа он совершенно
промок от пота и воды; от его одежды поднимался дымящийся влажный пар, как
от белья во время стирки. В то утро капля попала старику прямо в глаз, и он
даже выругался. Маэ не хотел бросать работу и продолжал ударять киркою изо,
всех сил, так что все тело его сотрясалось. Лежа между двумя пластами угля,
он похож был на тлю среди страниц толстого тома, которую вот-вот раздавит
тяжесть.
Никто не произнес ни единого слова. Все работали; кругом слышались одни
лишь неровные, заглушенные удары, доносившиеся как бы издалека. Звуки
приобретали особую четкость, не будя отклика в застывшем воздухе. Мрак
казался еще черней от летучей угольной пыли и газа, от которого темнело в
глазах. Лампочки, прикрытые металлическими сетками, бросали лишь слабый
красноватый отсвет. Ничего нельзя было различить; штольня зияла, уходя
ввысь, как широкая печная труба, плоская и косая, в которой накопилась
густая многолетняя сажа. В кромешной тьме этой трубы копошились какие-то
призрачные фигуры. Слабый, мерцающий свет вырывал из темноты то округлость
бедра, то жилистую руку, то свирепое лицо, измазанное до неузнаваемости,
словно у злодея, идущего на разбой. Порой выступали из тьмы внезапно
освещенные глыбы угля, деревянные перегородки и углы, сверкавшие, словно
грани кристалла. И снова все погружалось во мрак; только раздавались глухие
удары кирок, тяжелое дыхание да воркотня от усталости, невыносимой духоты и
грунтовых вод.
Захария, обмякший после воскресной попойки, вскоре оставил работу под
предлогом, будто ему надо подставить подпорки; это дало ему возможность
отдохнуть, и он тихонько насвистывал, рассеянно глядя в темноту. Позади
забойщиков осталось пустое пространство метра в три; тем не менее рабочие не
позаботились укрепить глыбу, не думая об опасности и жалея рабочее время.
- Эй ты, белоручка! - крикнул молодой человек Этьену. - Давай сюда
подпорки.
Этьену, которого Катрина обучала, как надо орудовать лопаткой, пришлось
подавать доски, - оставался небольшой запас еще со вчерашнего дня. Доски
были нарезаны по размеру каждого слоя угля, и обычно их спускали сюда по
утрам.
- Да поворачивайся же, лентяй, черт тебя возьми! - крикнул Захария,
видя, как новый откатчик неловко пробирается между грудами угля, неся в
руках четыре дубовых бруска.
С помощью кирки забойщик делал одну зарубку в своде и другую в стене;
затем с двух концов прокладывал бруски, которые подпирали глыбу. После обеда
ремонтные рабочие расчищали галерею и засыпали отработанные слои жилы вместе
с остатками брусков, оставляя свободными только верхние и нижние проходы,
необходимые для откатки.
Маэ перестал ворчать. Ему удалось наконец отбить глыбу угля. Он отер
рукавом обильный пот и обернулся взглянуть, что делает Захария у него за
спиной.
- Брось, - сказал он. - После завтрака поглядим. Примемся лучше за
работу, а то у нас не наберется положенного числа вагонеток.
- Дело в том, - промолвил молодой человек, - что тут начинает оседать.
Посмотри, уже трещина. Боюсь, как бы не обрушилось.
Но отец пожал плечами. Какие пустяки! Ничего не обрушится! А потом, им
ведь не впервой, вывернутся как-нибудь. В конце концов он рассердился и
послал сына в глубь штольни. Впрочем, остальные тоже оставили работу. Левак,
лежа на спине, бранился, рассматривая палец левой руки, ободранный до крови
упавшим камнем. Шаваль с ожесточением стащил с себя рубашку и оголился по
пояс, чтобы не было так жарко. Все они уже почернели от тонкой угольной
пыли; смешавшись с потом, она текла с них темными струйками. Первым принялся
за работу Маэ. Голова его приходилась ниже, на одном уровне с глыбой; вода
каплями падала на лоб, и казалось, что она в конце концов просверлит ему
череп.
- Не надо обращать на них внимания, - сказала Катрина Этьену. - Они
вечно грызутся.
Девушка снова услужливо принялась его обучать. Каждая нагруженная
вагонетка, появлявшаяся наверху, была отмечена особым жетоном, по нему
приемщик мог занести ее в счет артели; поэтому надо нагружать очень
внимательно и только чистым углем, иначе вагонетку могли не принять.
Молодой человек, глаза которого начинали привыкать к мраку, глядел на
ее белое, бескровное лицо. Он никак не мог определить ее возраста; на вид ей
можно было дать двенадцать лет, - до того она была хрупка. А между тем она
казалась старше, держалась по-мужски развязно, с наивной дерзостью, и это
несколько смущало Этьена. Ему не понравилась ее мальчишеская голова с
бледным личиком, стянутая на висках чепцом. Но его поражала сила этой
девочки, ее упругость и ловкость. Она наполняла свою вагонетку быстрее, чем
он, равномерными и легкими взмахами лопатки; затем, одним толчком, плавно
продвигала ее до ската, нигде не зацепляя и легко пробираясь под низкими
сводами. Этьен же ушибался на каждом шагу, вагонетка сходила у него с
рельсов. Он впадал в отчаяние.
В самом деле, дорога не отличалась удобством. От забоя до ската было
метров шестьдесят, и ход, который рабочие еще не успели расширить,
представлял собою настоящую траншею с очень неровным сводом и с частыми
выступами. В некоторых местах нагруженная вагонетка едва могла пройти, и
тогда откатчику приходилось пробираться на коленях, чтобы не размозжить себе
голову. К тому же подпорки прогнулись и кое-где уже потрескались. Они были
расщеплены в середине и местами торчали, как сломанные костыли. Надо было
проходить крайне осторожно, чтобы не исцарапаться; и под тяжелым грузом
оседавшей породы, от которого толстые дубовые брусья могли разлететься в
щепы, люди ползали на животе в вечном страхе сломать себе шею.
- Опять! - произнесла, смеясь, Катрина.
Вагонетка Этьена сошла с рельсов в самом тяжелом месте прохода. Он
никак не мог катить ее прямо по рельсам, врезавшимся во влажную землю; он
бранился, выходил из себя и выбивался из сил, тщетно стараясь невероятными
усилиями поставить колеса на место.
- Да погоди, - продолжала девушка. - Если будешь злиться, то ничего не
выйдет.
Она ловко скользнула под вагонетку и одним усилием, спиной, приподняла
ее и поставила на рельсы; вагонетка весила семьсот килограммов. Этьен,
пораженный и пристыженный, лепетал какие-то извинения.
Катрина показала ему, как расставлять ноги, чтобы лучше упираться в
подпорки, стоящие по обе стороны галереи. Тело должно быть наклонено вперед,
руки вытянуты так, чтобы можно было толкать вагонетку соединенными усилиями
всех мускулов рук и ног. Во время одного из таких путешествий Этьен
последовал за ней и видел, как она шла, изогнувши все тело и держа руки так
низко, что казалось, будто она ползет на четвереньках, подобно карликам,
которых показывают в цирках. Пот лил с нее градом, девушка задыхалась,
суставы хрустели, но она продолжала работать без единой жалобы, с привычным
безразличием, как будто жизнь на четвереньках - общий удел этих несчастных.
Ему же работа не давалась: башмаки жали, тело изнемогало оттого, что
приходилось двигаться скорчившись, низко опустив голову. Через несколько
минут такое положение становилось настоящей пыткой, мучительной и
нестерпимой; и он опускался на колени, чтобы разогнуть спину и передохнуть
хотя бы на мгновение.
В боковой штольне Этьена ждала новая работа: Катрина стала учить его,
как прицеплять вагонетки. Вверху и внизу ската, обслуживавшего штольни во
всех ярусах, находилось по одному подручному, - один спускал вагонетку
сверху, а другой принимал ее внизу. Эти двенадцати- и пятнадцатилетние
сорванцы перебрасывались непристойными словами; чтобы предупредить их,
приходилось выкрикивать еще более яростные ругательства. Как только внизу
появлялась пустая вагонетка, приемщик тотчас давал сигнал, откатчица
прицепляла полную вагонетку, приемщик нажимал рычаг, и вагонетка опускалась,
поднимая своей тяжестью другую, пустую. В нижней галерее образовывались
целые поезда из нагруженных вагонеток; лошади подвозили их к подъемной
машине.
- Эй вы, чертовы клячи! - крикнула Катрина в укрепленную балками
галерею длиной в сто метров, где каждый звук отдавался, словно в гигантском
рупоре.
Подручные, вероятно, отдыхали, - ни один не откликнулся. Во всех ярусах
перевозка прекратилась. Послышался тонкий детский голос:
- Верно, они балуются с Мукеттой.
Отовсюду раздался громовой хохот, откатчицы во всей шахте держались от
смеха за бока.
- Кто это? - спросил Этьен у Катрины.
Девушка ответила, что это Лидия, девчонка, прошедшая огонь и воду;
вагонетку она катает не хуже взрослой женщины, несмотря на свои кукольные
ручки. Ну, а Мукетта способна гулять с несколькими сразу.
Но вот снова раздался голос приемщика: он кричал, чтобы прицепляли.
Вероятно, внизу проходил штейгер. Во всех девяти ярусах закипела работа;
только и были слышны равномерные оклики подручных да сопение откатчиц; они
добирались до галереи, запаренные, как кобылы, изнемогая под непомерной
тяжестью груза. В этом было что-то скотское; шахтерами овладевала внезапная
ярость самцов при виде девушек на четвереньках с выпяченным задом, в мужских
штанах, обтягивающих бедра.
Возвращаясь, Этьен каждый раз попадал в духоту забоя, слышал глухие
прерывистые удары кирок и глубокие, тяжкие вздохи забойщиков, изнемогавших
на работе. Все четверо разделись догола и с головы до пят были вымазаны
углем, превратившимся в черную грязь. Раз пришлось высвободить задыхавшегося
Маэ, поднять доски, чтобы спустить уголь. Захария и Левак проклинали
угольный пласт, который становился все тверже, отчего работа с каждым днем
делалась тяжелее. Шаваль иногда оборачивался, ложился навзничь и принимался
бранить Этьена, чье присутствие явно его раздражало.
- Настоящий уж! У него меньше сил, чем у любой девчонки!.. Так-то ты
думаешь нагрузить свою вагонетку? А? Ты, верно, бережешь руки... Помяни мое
слово! Я у тебя вычту десять су, если по твоей милости у нас не примут хотя
бы одну вагонетку!
Молодой человек не отвечал ни слова, счастливый тем, что ему удалось
найти хотя бы эту каторжную работу, и терпеливо сносил грубую брань
откатчика и старшего рабочего. Но он не в силах был больше двигаться: ноги
его стерлись до крови, все тело сводили страшные судороги, туловище,
казалось, стягивал какой-то железный пояс. К счастью, было десять часов, и