Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

погнули перила. Больше всех вопили женщины, подзадоривая мужчин. Дверь без
замка, на одной задвижке, тотчас подалась. Но лестница была слишком узка.
Сдавленная толпа долго не могла протиснуться, пока забастовщики, стоявшие в
хвосте, не догадались войти через другие, ходы. Тогда они стали напирать со
всех сторон: из барака, из сортировочной, из котельной. Менее чем в гГять
минут они овладели шахтой; с яростными криками они неслись по трем этажам,
торжествуя победу над сопротивлявшимся хозяином.
Одним из первых ворвался Маэ. Он был испуган и сказал Этьену:
- Не надо его убивать!
Этьен уже бежал за ним, но, сообразив, что Денелен забаррикадировался в
комнате для штейгеров, ответил:
- Ну, а если? Разве это будет наша вина? Он совсем рехнулся.
Тем не менее Этьен был очень встревожен, но сохранял еще спокойствие и
не поддавался приливу гнева. Его мучила оскорбленная гордость вожака,
чувствующего, что масса ускользает из-под его руководства и безумствует,
нарушая хладнокровное выполнение воли народной, как он это и предполагал.
Тщетно призывал он к спокойствию, кричал, что бессмысленное разрушение ведет
только к торжеству врагов.
- К котлам! - вопила Прожженная. - Погасить огни!
Левак нашел напильник и махал им, словно кинжалом, покрывая шум своим
страшным голосом:
- Рубить канаты! Рубить канаты!
Все повторяли этот призыв. Только оглушенные Этьен и Маэ еще
протестовали, но среди общего гама никто их не слышал. Этьену наконец
удалось сказать:
- Товарищи, внизу ведь остались люди.
Шум усилился, со всех сторон раздавались голоса:
- Тем хуже для них! Нечего было спускаться!.. Они предатели! Да, да,
пусть там и остаются!.. У них к тому же есть лестницы!
Мысль о лестницах укрепляла их упорство. Этьен понял, что надо
уступить. Опасаясь еще большего разгрома, он бросился к машине, чтобы успеть
хоть поднять клети, - ведь если сверху перепилят канаты, они всей своей
страшной тяжестью обрушатся на клети и превратят их в груду щепок. Машинист
исчез вместе с несколькими дневальными. Этьен схватил рукоятку и стал ею
орудовать, а в это время Левак и еще два углекопа уже взбирались на канат,
который поддерживал колесики. Едва успели укрепить задвижками клети, как
послышался пронзительный звук напильника, режущего сталь. Наступило глубокое
молчание; звук этот, казалось, наполнил всю шахту; подняв головы, все
смотрели и слушали, охваченные волнением. В первом ряду стоял Маэ,
исполненный суровой радости, словно зубья пилы, перегрызавшие канаты этой
проклятой дыры, куда больше никому не придется спускаться, навек освобождали
рабочих от их общего несчастья.
Прожженная, не переставая голосить, исчезла на лестнице барака.
- К котлам! К котлам! Тушите огни!
За ней последовали другие женщины. Жена Маэ побежала за ними, чтобы
помешать им громить; муж ее тоже старался урезонить товарищей. Из женщин
спокойней всех вела себя Маэ. Надо добиваться своих прав, но зачем все
разрушать? Когда она вошла в котельную, женщины уже выгнали оттуда двух
истопников, а Прожженная, присев на корточки, яростно выгребала из очага
большой лопатой непрогоревший уголь, выбрасывая его на плиты пола, где он
продолжал дымиться. Там было десять топок на пять генераторов. Женщины
накинулись на них неудержимо. Жена Левака работала, ухватив лопату обеими
руками. Мукетта подобрала до бедер юбку, чтобы она не загорелась; в
отблесках пламени все казались окровавленными, потные, простоволосые, как
ведьмы на бесовском шабаше. Куча угля все росла, от страшной жары стал
трескаться потолок огромного помещения.
- Довольно! - кричала Маэ. - Уже горит кладовая.
- Тем лучше, - отвечала Прожженная. - По крайней мере дело сделано...
А, черти! Недаром я говорила, что они заплатят мне за смерть моего мужа!
В эту минуту раздался пронзительный голос Жанлена:
- Погодите! Я сейчас потушу и сам выпущу пары!
В восторге от всей этой суматохи он одним из первых пробрался сквозь
толпу, придумывая, какую бы еще выкинуть штуку. Ему пришло в голову, что
хорошо бы отвернуть краны и выпустить весь пар. Клубы пара вылетали, словно
выстрелы из орудий; пять котлов были опустошены, точно дыханием бури, с
таким громовым ревом, что из ушей текла кровь. Все заволокло паром, уголь
побледнел, женщины походили на изломанные движущиеся тени. Только наверху
галереи виднелся мальчик с восторженным лицом; рот его расплылся в улыбке:
вот какой ему удалось поднять ураган!
Длилось это около четверти часа. На кучу угля вылили несколько ведер
воды, опасность пожара миновала, - но гнев толпы не унимался; напротив, он
все больше подстегивался: мужчины добыли молотки, женщины вооружились
железными полосами; слышались крики, что надо разбить генератор, сломать
машины и уничтожить всю шахту.
Предупрежденный Этьен прибежал вместе с Маэ. Он сам пьянел, увлеченный
пылкой жаждой мести. Однако он еще боролся и умолял всех сохранять
спокойствие. Ведь теперь, когда канаты перерублены, огни погашены и котлы
пусты, никакая работа невозможна. Его не слушали, - все шло опять помимо
него; но вдруг снаружи, у низенькой двери, которая вела в колодец к
лестницам, раздались неистовые крики:
- Долой предателей! А, трусы, подлые рожи! Долой! Долой!
Начался выход рабочих из шахты. Первые появившиеся наружу, ослепленные
дневным светом, стояли, хлопая глазами, потом пошли, стараясь выбраться на
дорогу и убежать.
- Долой подлецов! Долой обманщиков! Долой!
Сбежалась вся толпа бастующих. Не прошло и трех минут, как в помещениях
не осталось ни одного человека; пятьсот рабочих из Монсу выстроились в два
ряда, чтобы заставить пройти сквозь строй вандамских предателей, которые
осмелились спуститься в шахту. Каждого нового углекопа, появлявшегося из
колодца, в лохмотьях, черного от грязи, встречали свистом и жестокими
насмешками: "Ишь какой! Ноги в три вершка и сейчас же ягодицы! А у этого
девки из "Вулкана" нос отъели! Посмотрите на другого. У него из глаз течет
столько воска, что хватит на десять церквей! А тот, беззадый, длинный, как
великий пост!" Показалась откатчица, огромная, с отвислыми грудями, с
толстым животом и непомерным задом; она вызвала бешеный хохот. Всем хотелось
ее пощупать; насмешки усилились, переходили в злобу; еще миг - посыпались бы
удары, а вереница несчастных, продрогших, молчаливо принимавших оскорбления,
ожидающих, что вот-вот начнется кулачная расправа, все тянулась. Каким
счастьем казалось для них выбраться наконец на дорогу и убежать!
- Да сколько же их там? - спросил Этьен.
Он удивился, что они все выходят. Его бесило, что тут оказалась не
кучка рабочих, вынужденных сдаться из-за голода, запуганных штейгерами.
Значит, в лесу ему солгали? Чуть не вся шахта Жан-Барт встала на работу.
Увидав на пороге Шаваля, он вскрикнул и ринулся вперед:
- Дьявол! Вот на какую сходку ты нас звал?
Раздались проклятия. Толпа уже готова была ринуться на предателя.
Каков! Еще накануне клялся идти с ними, а сегодня вот уж где очутился со
всей честной компанией! Это значит - плевать на товарищей!
- В колодец! Тащите его в колодец!
Шаваль, помертвев от страха, что-то бормотал, пытался объяснить. Его
прервал Этьен, зараженный бешенством толпы; он был вне себя:
- Хотел с нами, будешь с нами... поганая рожа.
Новый рев покрыл его голос. Показалась Катрина. Ослепленная солнечным
светом, она боялась, что упадет среди всех этих озлобленных людей. Ноги у
нее подкашивались от пройденных ста двух лестниц, ладони были окровавлены;
она задыхалась. Увидев ее, Маэ кинулась к ней с занесенной рукой.
- А, шлюха, и ты туда же!.. Мать с голоду околевает, а ты предаешь ее
из-за своего мерзавца!
Маэ удержал ее руку, предотвратив оплеуху. Но он тоже тряхнул дочь,
возмущенный, как и жена, ее поведением. Родители, потеряв голову, наперерыв
упрекали ее и кричали больше всех.
Увидев Катрину, Этьен окончательно вышел из себя. Он не переставая
повторял:
- Дальше! В другие шахты! И ты пойдешь с нами, грязная свинья!
Шаваль едва успел забрать в бараке свои сабо и накинуть на окоченевшие
плечи вязаную куртку. Его потащили, пришлось бежать вместе со всеми.
Катрина, тоже ошеломленная, надела сабо, застегнула ворот старой мужской
куртки, которую носила в холод, и побежала за своим любовником, не желая его
покинуть, в полной уверенности, что его убьют.
В какие-нибудь две-три минуты Жан-Барт опустел. Жанлен нашел где-то
сигнальную трубу и дул в нее, словно созывая быков этими хриплыми звуками.
Женщины - Прожженная, жена Левака, Мукетта - бежали, подобрав юбки; Левак
размахивал топором, словно барабанщик палочками. К ним непрерывно примыкали
другие товарищи. Собралось уже около тысячи человек; шли в беспорядке,
растекаясь по полям, как поток, вышедший из берегов. Прямая дорога была
слишком узка, приходилось ломать ограды.
- В шахты! Долой изменников! Прекратить работы!
В Жан-Барте внезапно наступила полная тишина. Ни души, ни звука.
Денелен вышел из комнаты штейгеров и, показав жестом, чтобы его не
сопровождали, пошел в шахту один. Он был бледен и совершенно спокоен. Он
остановился перед колодцем, поднял голову и посмотрел на перерезанные
канаты: стальные концы праздно повисли; укусы пилы блестели в черной смазке,
словно свежая рана. Потом он поднялся к машине, взглянул на неподвижный
рычаг, походивший на конечность какого-то огромного тела, пораженного
параличом, потрогал остывший металл и вздрогнул, словно прикоснувшись к
холодному трупу; затем спустился к котлам, медленно прошел мимо потухших,
зияющих, залитых топок, постучал ногой о генераторы, которые гулко
зазвенели. Так! Значит, конец, полное разорение! Если даже удастся починить
канаты, развести огни, то где же найти людей? Еще две недели забастовки, и
он - полный банкрот. И все-таки, отчетливо сознавая все свое несчастье,
Денелен не находил в себе ненависти к разбойникам из Монсу: он чувствовал
ответственность всех, вину свою, общую, вековую. Грубые люди, несомненно, и
темные; да еще мрут с голоду.

IV

Толпа хлынула по голой равнине, побелевшей от изморози, залитой бледным
зимним солнцем, и, запрудив всю дорогу, валила прямо через свекловичные
поля.
Когда миновали Воловьи рога, Этьен взял предводительство на себя. Он на
ходу отдавал распоряжения, выравнивал колонну. Во главе вприпрыжку бежал
Жанлен, извлекая из своей трубы дикие звуки. В первых рядах шествовали
женщины, некоторые были вооружены палками; среди них шла Маэ, с затуманенным
взглядом, словно перед нею уже вырисовывалась вдали обетованная страна
справедливости. Прожженная, жена Левака, Мукетта маршировали в своих
лохмотьях, словно солдаты, отправляющиеся на войну. В случае неприятной
встречи видно будет, осмелятся ли жандармы стрелять в женщин. Следом
беспорядочной толпой шли мужчины; над расширявшейся к хвосту колонной
ощетинились железные брусья, а единственный топор Левака сверкал на солнце.
В центре шагал Этьен, стараясь не терять из виду Шаваля, которого он
заставил идти впереди себя; замыкал шествие Маэ, угрюмо поглядывая на
Катрину, упорно остававшуюся в рядах мужчин, чтобы быть поближе к своему
любовнику: она опасалась, как бы ему не причинили зла. Головы были
непокрыты, и волосы висели космами. Под оглушительный рев трубы Жанлена
слышался стук деревянных башмаков, напоминавший топот выпущенного из закута
стада. Снова пронесся крик:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Был полдень. После шести недель забастовки в пустых желудках властно
заявлял о себе голод, еще более разбушевавшийся от этой гонки по открытому
полю. Съеденные утром корки хлеба и несколько каштанов Мукетты были давно
позабыты; муки голода еще больше разъярили толпу против предателей.
- В шахты! Остановить работу! Хлеба!
Этьен, отказавшийся в поселке от своей доли хлеба, ощущал нестерпимое
стеснение в груди. Он не жаловался, но машинально вынимал флягу и временами,
весь дрожа от холода, прикладывался к ней; он чувствовал, что без глотка
можжевеловой водки не сможет дойти до копей. Щеки его покрылись румянцем, в
глазах появился огонь. Но головы он не терял и все еще стремился избежать
ненужных разрушений.
Когда вышли на Жуазельскую дорогу, один забойщик, примкнувший к
забастовщикам из желания отомстить хозяину, потянул товарищей вправо, крича:
- В Гастон-Мари! Закрыть водоотливной насос! Пускай вода затопит
Жан-Барт!
Увлеченная им толпа уже было повернула туда, несмотря на уговоры
Этьена, который умолял оставить в покое насос. Зачем портить галереи?
Несмотря на гнев, это возмущало его сердце, сердце рабочего. Маэ тоже считал
несправедливым вымещать злобу на машинах. Но забойщик не унимался, и Этьену
пришлось его перекричать:
- В Миру! Там есть еще предатели! В Миру! В Миру!
Жестом он направил толпу в левую сторону. Жанлен занял свое место
впереди колонны и еще громче задудел в трубу. На этот раз шахта Гастон-Мари
была спасена.
Четыре километра, отделявшие забастовщиков от Миру, были пройдены по
необъятной равнине за полчаса, почти бегом. Замерзший канал перерезал ее по
эту сторону длинной, ледяной лентой. Оголенные деревья по берегам канала,
превращенные инеем в исполинские канделябры, нарушали однообразие плоской
долины, которая, словно море, сливалась на горизонте с небом. Холмистая
почва скрывала Монсу и Маршьенн, кругом расстилалось лишь бескрайное
пространство. Подойдя к шахте, забастовщики увидели штейгера, который
поджидал их в сортировочной. Все отлично знали дядюшку Кандье, старейшего
штейгера в Монсу, бледного, седого как лунь; ему шел семидесятый год, и он
отличался исключительным здоровьем, - редкое явление среди шахтеров.
- Что вам здесь нужно, черт возьми, бесстыдники? - крикнул он.
Забастовщики остановились. То был уже не хозяин, а товарищ, и уважение
к старому рабочему невольно сдержало их порыв.
- В шахте люди, - сказал Этьен. - Заставь их выйти.
- Да, там люди, - ответил дядюшка Кандье, - около шестидесяти человек,
остальные побоялись вас, бездельников. Предупреждаю, ни один не выйдет
оттуда, вам придется иметь дело со мной!
Послышались возгласы, мужчины проталкивались вперед, женщины напирали.
Быстро спустившись с мостков, штейгер загородил собою дверь.
Тут заговорил Маэ:
- Слушай, старик, это наше право! Как же добиться всеобщей забастовки,
если не заставить товарищей быть с нами заодно?
Старик с минуту помолчал. Очевидно, он так же, как и забойщик, имел
слабое представление о солидарности. Наконец он ответил:
- Это ваше право, ничего не скажешь. Только мне дан приказ, и я его
выполняю. Я здесь один. Шахтеры работают в шахте до трех часов, и они
останутся там до трех часов.
Последние слова покрыты были свистками. Старому штейгеру грозили
кулаками, женщины оглушили его своим криком, их горячее дыхание обжигало ему
лицо. Но он держался стойко, высоко подняв белоснежную голову, задрав кверху
седую бороденку; смелость придала ему силы, и его голос был явственно
слышен, несмотря на адский шум.
- Черт возьми! Вы не пройдете!.. Это так же верно, как верно то, что
светит солнце! Я скорей подохну, чем подпущу вас к канатам. Не толкайтесь, а
то я на ваших глазах брошусь в шахту!
Толпа дрогнула и отступила. Старик продолжал:
- Надо быть свиньей, чтобы не понимать... Я такой же рабочий, как и вы.
Меня поставили сторожить, и я сторожу.
Дальше этого разумение дядюшки Кандье не шло; недалекий старик, с
померкшими, тоскующими от полувековой работы в темной шахте глазами, уперся
на своем - ему надо выполнить долг. Товарищи с тревогой поглядывали на
старого шахтера, слова его будили где-то в глубине их сознания отзвуки
солдатского послушания, братства и покорности судьбе в момент опасности.
Кандье думал, что забастовщики все еще колеблются, и повторил:
- Я на ваших глазах брошусь вниз!
Словно вихрь поднял толпу, забастовщики повернули и снова понеслись
галопом прямой дорогой, по бесконечным полям. Вновь раздались крики:
- В Мадлен! В Кручину! Прекратить работу! Хлеба! Хлеба!
В центре колонны произошло какое-то замешательство. Оказалось, что
Шаваль, пользуясь случаем, хотел улизнуть. Этьен схватил его за руку, грозя
переломать ему ребра, если он задумал какое-нибудь предательство. Тот
яростно отбивался:
- К чему все это? Разве каждый не волен поступать, как ему угодно?.. Я
уже целый час мерзну, мне надо помыться. Пусти меня!
Действительно, от пота угольная пыль прилипла к его телу, а фуфайка не
грела его.
- Беги с нами, а то как бы мы сами тебя не умыли, - ответил Этьен. -
Нечего было хвастать и требовать крови.
Забастовщики неслись вперед без остановки; Этьен обернулся к Катрине,
которая держалась молодцом. Его злило, что она тут, рядом с ним, такая
жалкая и иззябшая, в старой мужской куртке и замызганных штанах. Девушка,
вероятно, насмерть устала, но все же продолжала бежать.
- Можешь убираться, - сказал он наконец.
Катрина, казалось, не слышала. Когда она встречалась взглядом с
Этьеном, в ее глазах стоял немой укор. И она бежала, не задерживаясь. Почему
он хочет, чтобы она бросила своего мужа? Шаваль, конечно, нехорошо обращался
с нею, иногда он даже бил ее. Но это ее муж, он первый обладал ею; и ее
озлобляло, что тысячи людей были против него одного. Даже не любя, она стала
бы защищать его, хотя бы из самолюбия.
- Убирайся, - гневно повторил Маэ.
Окрик отца на секунду задержал ее стремительность. Она дрожала, слезы
застилали ей глаза. Потом, несмотря на страх, она бегом вернулась на свое
место, и ее оставили в покое.
Забастовщики прошли Жуазельскую дорогу, двинулись в направлении Крона,
затем поднялись к Куньи. С этой стороны плоский горизонт прочерчивали
заводские трубы, вдоль дороги тянулись деревянные навесы, кирпичные
мастерские с широкими запыленными окнами. Один за другим миновали два
поселка, поселок Ста Восьмидесяти и Семидесяти Шести, с их низенькими
домами; и каждый раз при звуках трубы и по зову, брошенному из всех уст,
выходили целые семьи - мужчины, женщины и даже дети, бегом присоединяясь к
товарищам. Когда приблизились к Мадлене, число забастовщиков достигло
полутора тысяч. Дорога отлого спускалась к шахте, поток бастующих должен был
обойти отвал, прежде чем рассыпаться по двору шахты.
Было не более двух часов. Но предупрежденные штейгеры поторопились с
подъемом; когда подошли забастовщики, рабочие уже уходили, внизу оставалось
человек двадцать, - они поспешно вылезли из клети и удрали; вслед им
полетели камни. Двоих отколотили, у третьего оторвали рукав куртки. Эта
охота на людей спасла оборудование, никто не притронулся ни к канатам, ни к
котлам. Поток уже мчался дальше, к соседней шахте.
Кручина находилась в пятистах метрах от Мадлены. Туда забастовщики
попали также в то время, когда шахтеры уже расходились. Женщины схватили и
отшлепали на глазах у гоготавших мужчин одну из откатчиц в совершенно
продранных штанах. Подручных награждали оплеухами; забойщики, избитые до
синяков, с расквашенными до крови носами спасались бегством. Ярость
нападавших росла, их воспаленный мозг издавна жгла мысль о возмездии, и они
призывали смерть на головы изменников, ненавидели плохо оплачиваемый труд, а
их голодный желудок требовал хлеба; и вот среди сдавленных криков
ожесточившиеся люди набросились на канаты, чтобы перерезать их; однако
напильник не брал, слишком долго пришлось бы возиться, а сейчас толпу
лихорадочно несло вперед, все вперед. Сломали кран у одного из котлов; от
воды, которой заливали топки, полопались чугунные решетки.
Во дворе совещались о том, чтобы взять приступом шахту Сен-Тома. Там
соблюдалась строгая дисциплина, и этой шахты забастовка не коснулась. В ней
работало человек семьсот - и это обстоятельство вызывало особое раздражение;
бастующие пойдут на них сомкнутым строем и тогда видно будет, кто устоит. Но
слух прошел, будто в Сен-Тома появились жандармы, те самые жандармы, над
которыми еще утром издевались. Кто пустил такой слух - неизвестно, да и не
все ли равно? Всех обуял страх, и решили идти на Фетри-Кантель. Снова
забастовщиков подхватил вихрь, и они очутились на дороге, стуча деревянными
башмаками, с криком: "В Фетри-Кантель, в Фетри-Жантель! Там еще наберется
сотни четыре трусов, - вот будет потеха!"
Шахта находилась в трех километрах, за пригорком у Скарпы. Колонна
бастующих уже поднималась на холм Платриер, минуя дорогу в Боньи, когда
чей-то голос высказал предположение, что драгуны, быть может, там, на шахте
Фетри-Кантель. Тут все стали повторять, что драгуны именно там. Забастовщики
в нерешительности замедлили шаг; притихший вместе с прекращением работы
край, где веками трудился этот рабочий люд, постепенно охватывал панический
ужас. Почему до сих пор они не наткнулись на солдат? Эта безнаказанность
особенно смущала их при мысли о расправе, которая неминуемо нависала над
ними.
Неизвестно откуда исходивший приказ погнал людей на другую шахту:
- На Победу! На Победу!
Значит, на Победе нет ни драгун, ни жандармов? Никто ничего не знал.
Забастовщики как будто успокоились. Повернув назад, они оставили дорогу на
Бомон и, пересекая поля, двинулись к Жуазелю. Путь преградило полотно
железной дороги, они перешли его, опрокинули рогатки и бросились дальше.
Теперь они приближались к Монсу, неровная почва постепенно понижалась,
море свекловичных полей ширилось, уходя вдаль, к темным домам Маршьенна.
До шахты Победа было добрых пять километров, забастовщики стремительно
прошли их, охваченные таким порывом, что даже не заметили усталости,
несмотря на разбитые, израненные ноли. Колонна все росла, по дороге к ней
присоединялись товарищи из поселков. Когда перешли мост Магаш через канал и
приблизились к шахте, людей было не менее двух тысяч. Но уже пробило три
часа, шахтеры с Победы разошлись все до одного человека. Разочарование толпы
излилось в пустых угрозах, и поплатились только явившиеся в свою смену
землекопы, которых бастующие встретили градом битого кирпича. Те бросились
наутек. Опустевшая шахта оказалась в руках забастовщиков, взбешенных тем,
что им не удалось избить ни одной предательской рожи. Тогда они набросились
на оборудование. Отравленный гнойник озлобления медленно назревал и должен
был наконец прорваться; бесконечные голодные годы вызвали мучительное
желание насытиться избиением и разгромом.
Под навесом Этьен заметил нагрузчиков, которые накладывали на
двухколесную тележку уголь.
- А ну, убирайтесь отсюда! - крикнул он. - Не дадим вывезти ни куска
угля!
На зов его сбежалась сотня забастовщиков, и нагрузчики еле унесли ноги.
Одни выпрягли лошадей, хлестнули их, и те испуганно шарахнулись в сторону;
другие опрокинули тележку и сломали оглоблю.
Левак сильными ударами топора стал рубить козлы, чтобы сбить мостки, но
они не поддавались, и тогда он вздумал растащить рельсы, разрушить все
полотно железной дороги. Вскоре за дело принялись остальные забастовщики.
Маэ, вооруженный железным брусом, которым он орудовал, как рычагом, стал
выбивать чугунные подушки. В то же время Прожженная увлекла женщин в
ламповую, где весь пол был моментально засыпан осколками стекла. Маэ вне
себя колотила палкой с такой же силой, как и жена Левака. Все были залиты
маслом, Мукетта вытирала юбкой руки, ей было смешно, что она так
запачкалась. Жанлен шутки ради вылил ей за шиворот масло из лампы.
Но гнев, обрушившийся на неодушевленные предметы, никого не насытил, а
пустые желудки все больше давали о себе знать, и снова поднялся громкий
стон:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Один из бывших штейгеров содержал на шахте Победа съестную лавочку.
Вероятно, он от страха бросил свое заведение. Когда женщины вернулись из
ламповой, а мужчины покончили с полотном железной дороги, все набросились на
лавку и с легкостью сорвали ставни. Хлеба там не оказалось, нашлось только
два куска сырого мяса и мешок картошки. Затем откопали с полсотни бутылок
можжевеловой водки, которая исчезла, как капля воды, поглощенная песком.
Этьен, выпив свою флягу, снова наполнил ее. Понемногу его стало
одолевать опьянение, нехорошее опьянение на пустой желудок, от которого
кровью наливались глаза, а зубы оскалились, обнажая бледные десны. Вдруг он
заметил, что Шаваль исчез. Этьен выругался, прибежали товарищи и накрыли
беглеца, который в суматохе спрятался с Катриной за сложенными дровами.
- Ты, предатель! Боишься себя опорочить? - заревел Этьен. - Сам же
требовал в лесу, чтобы забастовали механики, кричал, чтобы остановили
водоотливные насосы, а теперь хочешь нам гадить!.. Так вот, черт подери! Мы
вернемся на шахту Гастон-Мари, и я заставлю тебя сломать насос. Да, черт
подери! Ты сломаешь насос!
Этьен был пьян, он сам натравливал товарищей на водоотливной насос,
который он отстаивал несколько часов назад.
- В Гастон-Мари! В Гастон-Мари!
Все закричали, бросились вперед, а Шаваль, которого схватили за плечи,
тащили и изо всех сил толкали, взмолился, чтобы ему дали помыться.
- Убирайся! - крикнул Маэ Катрине, также пустившейся бегом за всеми.
Но девушка даже не остановилась, она посмотрела на отца горящими
глазами и продолжала бежать.
Толпа снова принялась бороздить равнину, шагая по длинным прямым