Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

февральского солнца. Ясное небо казалось совершенно весенним. Г-н Энбо и
Денелен были тоже там. Г-жа Энбо рассеянно слушала объяснения последнего о
том, каких усилий стоило запрудить канал. Жанна, не расстававшаяся со своим
альбомом, вдохновленная грозным зрелищем, принялась рисовать, а Люси, присев
рядом с нею на обломок вагонетки, разразилась восторженными восклицаниями,
находя все это "потрясающим". Плотина была еще не закончена, и пенистая вода
хлестала через нее в огромное отверстие провалившегося рудника; тем не менее
кратер постепенно очищался от воды, она впитывалась в землю, открывая взору
ужасное дно: под нежной лазурью ясного дня оно казалось клоакой, развалинами
исчезнувшего в грязи города.
- Стоило беспокоиться, чтобы посмотреть на это! - разочарованно
воскликнул г-н Грегуар.
Сесиль, пышущая здоровьем, радуясь, что может подышать таким чистым
воздухом, развеселилась и стала шутить, а г-жа Энбо пробормотала с гримасой
отвращения:
- Все-таки во всем этом нет ничего красивого!
Оба инженера расхохотались. Они пытались заинтересовать посетителей,
объясняя им действие насоса и механического прибора для забивания свай. Но
дамам было не по себе. Они вздрогнули, узнав, что насосы должны работать
годами, - шесть, может быть, семь лет, - пока шахта не будет восстановлена и
из нее не выкачают всей воды. Нет, лучше думать о других вещах, а то эти
ужасы, еще приснятся.
- Едемте, - сказала г-жа Энбо, направляясь к коляске.
Жанна и Люси запротестовали. Как, уже? А рисунок еще не кончен! Они
захотели остаться, обещав вечером приехать к обеду вместе с отцом. Г-н Энбо
сел в коляску вдвоем с женой; он хотел расспросить Негреля о ходе работ.
- Так вы поезжайте, - сказал г-н Грегуар. - Мы отправимся вслед за
вами, нам только нужно заехать на пять минут в поселок... Поезжайте,
поезжайте, мы будем в Рекийяре не позже вас.
Он сел позади г-жи Грегуар и Сесили. Первая коляска поехала по берегу
канала, вторая же стала медленно подниматься вверх по склону.
Экскурсия должна была закончиться актом благотворительности. После
смерти Захарии Грегуары прониклись жалостью к трагической судьбе семьи Маэ,
о которой говорила вся округа. Они не жалели отца, этого разбойника, убийцу
солдат; его пришлось пристрелить, как волка. Их трогала мать - несчастная
женщина, которая только что потеряла сына, сейчас же вслед за смертью мужа,
и, может быть, найдет под землей только труп дочери, - все это, не считая
калеки деда и охромевшего от обвала ребенка, а также девочки, умершей от
голода во время забастовки, свалилось на ее голову. Конечно, семья отчасти
заслужила эти бедствия своим отвратительным образом мыслей, но Грегуары
решили доказать широту своего милосердия, желание все простить и все забыть,
- а лучшим выражением этого будет то, что они сами отвезут милостыню. Под
одной из скамеек коляски лежали два тщательно упакованных свертка.
Какая-то старуха указала кучеру дом Маэ, номер шестнадцатый второго
квартала. Грегуары вышли из коляски, нагруженные пакетами; но они тщетно
стучали в дверь; в конце концов они принялись колотить в нее кулаками, и
все-таки никто не откликался. Казалось, смерть начисто опустошила весь дом,
- он имел такой мрачный, и холодный вид, как будто в нем давно уже не жили.
- Никого нет, - сказала разочарованная Сесиль. - Как неприятно! Что же
нам теперь делать со всем этим?
Внезапно открылась дверь соседнего дома, и появилась жена Левака.
- Ах, добрые господа, простите, пожалуйста! Извините, пожалуйста,
барышня!.. Вы желаете видеть соседку? Ее нет, она в Рекийяре.
Тараторя без умолку, она несколько раз рассказывала им, как все
случилось, говорила, что надо помогать друг другу; она приютила у себя
Ленору и Анри, чтобы мать имела возможность уходить и ждать, когда пробьют
ход в шахту. Ее взгляд упал на пакеты, и она начала говорить о своей
несчастной овдовевшей дочери, о собственной нищете; глаза ее разгорались от
зависти. Затем она нерешительно пробормотала:
- Ключ у меня. Может быть, господа желают непременно войти... Там
только дед.
Грегуары в изумлении переглянулись. Как, дед? Но ведь никто не отвечал.
Значит, он спит? Когда жена Левака открыла дверь, зрелище, которое
представилось их глазам, заставило их в оцепенении остановиться на пороге.
Дед Бессмертный, широко раскрыв глаза и уставившись в одну точку, сидел
неподвижно на стуле перед холодным камином. Оголенные стены комнаты
увеличили ее размеры; не было больше ни часов с кукушкой, ни сосновой
мебели, покрытой лаком, которая в прежние дни придавала помещению более
жилой вид. На стенах, позеленевших от сырости, оставались только портреты
императора и императрицы, с официальной благосклонностью улыбавшихся
розовыми губами. Отупевший старик не шевелился, и, когда в открывшуюся дверь
ворвался свет, он даже не моргнул глазами, - казалось, что он не заметил
вошедших. У ног его стояла лохань с золой - такая же, как ставят кошкам.
- Не обращайте внимания, он не отличается вежливостью, - почтительно
заметила жена Левака. - У него что-то стряслось в мозгу. Он уже недели две в
таком состоянии.
Но в это время дед Бессмертный весь затрясся, послышался хрип, как
будто исходивший из его живота. Старик сплюнул в золу черный сгусток: это
была угольная грязь, впитанная им в шахте. Затем он снова стал неподвижным и
шевелился время от времени только для того, чтобы сплюнуть.
Расстроенные Грепуары, подавляя отвращение, пытались сказать хотя бы
несколько дружелюбных и ободряющих слов.
- Что это, старина, - сказал отец, - вы, значит, простужены?
Старик, уставившись в стену, даже не обернулся. Снова водворилось
тяжелое молчание.
- Надо бы заварить ему грудного чаю, - добавила г-жа Грегуар.
Он продолжал молчать.
- Знаешь, папа, - пробормотала Сесиль, - нам ведь рассказывали об этом
калеке, но потом мы перестали о нем думать...
Она смутилась и замолчала. Поставив на стол бульон и две бутылки вина,
она начала распаковывать второй сверток и вытащила оттуда пару огромных
башмаков. Этот подарок и предназначался деду. Она держала по башмаку в
каждой руке и рассматривала огромные опухшие ноги несчастного старика,
который никогда уже не сможет ходить.
- Да! Они немного опоздали, не так ли, старина? - заговорил опять г-н
Грегуар, чтобы разрядить атмосферу. - Ничего, пригодятся.
Дед Бессмертный не слышал и не отвечал, продолжая сидеть с тем же
ужасным лицом, холодным и твердым, как камень.
Тогда Сесиль тихонько поставила башмаки у стены; но, несмотря на ее
предосторожность, они все-таки стукнули гвоздями; они казались совершенно
лишними в этой комнате.
- Увидите, он и спасибо не скажет! - воскликнула жена Левака, с
глубокой завистью посмотрев на башмаки. - Это все равно, с позволения
сказать, что подарить мартышке пару очков.
Она продолжала добиваться, чтобы Грегуары зашли к ней, надеясь, что там
уж сумеет их разжалобить. Наконец она придумала повод: начала расхваливать
Анри и Ленору, которые были очаровательными, удивительно милыми детьми и
такими умными: когда к ним обращаются с вопросами, они отвечают прямо как
ангелы! Вот уж эти скажут все, что только господа захотят.
- Зайдем на минуту, детка? - спросил отец, радуясь возможности уйти
отсюда.
- Хорошо, я выйду сейчас же вслед за вами.
Сесиль осталась с дедом Бессмертным. Она дрожала, но что-то непонятным
образом приковывало ее, и она оставалась на месте! Ей казалось, что она
узнает старика; но где могла она встретить крупное, белесое, проугленное
лицо? И вдруг она все вспомнила: она увидала себя окруженной ревущей толпой,
почувствовала, как ее шею сжимают холодные руки. То был он, Сесиль узнавала
этого человека и смотрела на его руки, лежащие на коленях, - руки рабочего,
хватка которых была еще крепка, несмотря на преклонный возраст. Теперь дед
Бессмертный, казалось, проснулся и заметил Сесиль. Он тупо разглядывал ее;
щеки его покрылись румянцем, рот нервно подергивался, выпуская черную слюну.
Они, не отрываясь, смотрели друг на друга: она - цветущая, полная и свежая
от долгого безделья и благосостояния, распространявшегося на весь их род; а
он - распухший от водянки, безобразный, как изнуренный зверь, отпрыск
поколения, измученного вековым трудом и голодовками.
Через десять минут, когда Грегуары, удивляясь, что Сесиль
задерживается, вернулись в дом Маэ, они издали нечеловеческий крик: их дочь
была распростерта на земле, задушенная, с посиневшим лицом; на шее у нее
виднелись красные следы громадных пальцев. Дед Бессмертный, не удержавшись
на своих разбитых ногах, упал рядом с ней и не мог уже встать. Руки его были
еще скрючены, и он смотрел на всех с тупым выражением широко раскрытых глаз.
Во время падения он разбил лохань, рассыпал золу, залив грязью весь пол.
Башмаки стояли нетронутыми у стены.
Невозможно было установить с полной точностью, как все это случилось.
Почему Сесиль подошла так близко к старику? Каким образом Бессмертный,
прикованный к своему стулу, мог схватить ее за горло? Очевидно, когда он
схватил ее, ожесточение его было так велико и он так сильно сжал девушку,
что заглушил ее крики, упав вместе с нею при ее последнем хрипе. Ни одного
звука, ни единой жалобы не донеслось через тонкую стену соседнего дома.
Приходилось предположить припадок внезапного безумия, необъяснимую тягу к
убийству, возникшую при виде белой девической шеи. Такой дикий поступок со
стороны дряхлого старика всех удивил: ведь он прожил честную жизнь, был
покорной скотиной и противился новым идеям. Что же за бессознательная злоба
вспыхнула в нем, медленно отравляя все его существо? Ужас заставлял считать
преступление бессознательным. Это было преступление идиота.
Грегуары стояли на коленях и рыдали, надрываясь от отчаяния. Любимая,
долгожданная дочь, донельзя избалованная, которой, затаив дыхание,
любовались во время сна! По их мнению, она всегда недостаточно хорошо
питалась, всегда была недостаточно полной! Жизнь их потеряла всякий смысл; к
чему теперь жить, если ее с ними не будет?
А жена Левака кричала, потеряв голову:
- Ах, старый негодяй! Что он наделал! Кто мог ждать от него такой
выходки!.. А Маэ вернется только вечером! Не сбегать ли мне за нею?
Отец и мать ничего не отвечали.
- Ну, как? Пожалуй, будет лучше... Бегу!
Но, прежде чем выйти, она решила взять башмаки: весь поселок пришел в
волнение, уже собралась целая толпа, - все равно их могут украсть. К тому же
в доме Маэ не оставалось больше мужчины, которому башмаки эти могли бы
пригодиться. И она унесла их с собой. Они как раз должны быть впору Бутлу.
Супруги Энбо, приехав в Рекийяр и встретившись там с Негрелем, долго
ждали Грегуаров.
Инженер, - поднявшись к ним из шахты, рассказывал подробности о том,
как ведутся поиски: надо полагать, что к вечеру доберутся до узников, но,
наверное, извлекут только трупы, так как в шахте по-прежнему царит гробовая
тишина. Маэ, сидевшая позади Негреля, вся побледнела, слушая это; вдруг
прибежала жена Левака и рассказала ей о происшествии.
Маэ только сердито отмахнулась, но все-таки пошла за нею.
Г-жа Энбо упала в обморок. Какой ужас! Бедняжка Сесиль! Еще утром она
была такой веселой, была так полна жизни час назад! Г-н Энбо повел жену в
полуразвалившийся домик старого Мука. Он пытался расстегнуть ей платье
неловкими руками, опьяненный запахом мускуса, который исходил от ее корсажа.
Вся в слезах, она сжала в объятиях Негреля, ошеломленного внезапной смертью,
сразу расстроившей его брак; а муж смотрел на них обоих, чувствуя, что
избавился от беспокоившей его муки: этот несчастный случай устраивал теперь
все как нельзя лучше. Он решил оставить подле себя племянника, боясь, как бы
на смену ему не пришел кучер.

V

Несчастные, покинутые на дне шахты, вопили от ужаса. Вода доходила им
теперь до пояса. Шум потока оглушал их, последние обвалы обшивки казались
светопреставлением. Ко всему этому их сводило с ума неистовое ржание
запертых в конюшне лошадей - страшный, незабываемый предсмертный хрип
животных, которых режут.
Мук выпустил Боевую. Старая лошадь дрожала и смотрела расширившимися
глазами на воду; уровень ее поднимался все выше и выше. Нагрузочную быстро
затопляло, и в зеленоватой воде отражались три красных фонаря, еще горевших
под потолком. Внезапно, почувствовав ледяное прикосновение к своей коже,
лошадь, ударив всеми четырьмя копытами, помчалась бешеным галопом и исчезла
в бездонной глубине одного из ходов.
Тогда, решив тоже спастись во что бы то ни стало, люди последовали
примеру животного.
- Нечего здесь больше делать! - кричал Мук. - Надо попытаться
пробраться через Рекийяр.
Теперь их окрыляла мысль, что они могут выйти через старый рудник, если
только их не опередят обвалы, завалив проход. Все двадцать человек бежали
вереницей, высоко подняв лампочки, чтобы вода не загасила их. К счастью,
галерея шла отлого; люди двигались на протяжении двухсот метров против
течения, и вода уже не поднималась выше. В их смятенных душах просыпались,
уснувшие суеверия; они взывали к земле, так как это, несомненно, была месть
земли, выбрасывавшей кровь из своих жил за то, что ей перерезали артерию.
Один старик лепетал забытые молитвы, загибая при этом большие пальцы на
руках, чтобы умилостивить злых духов шахты.
На первом же перекрестке возникли разногласия. Конюх хотел идти налево,
другие уверяли, что направо будет ближе. Потеряли на это целую минуту.
- Эх, да пропадайте вы пропадом! Мне плевать! - грубо воскликнул
Шаваль. - Я бегу сюда!
Он повернул направо; двое товарищей последовали за ним. Другие
продолжали бежать за стариком Мукой, который всю жизнь провел в глубине
Рекийяра. Тем не менее он сам заколебался, не зная, куда сворачивать. Все
теряли голову, даже старые шахтеры не узнавали штолен. Они останавливались
перед каждым разветвлением: приходилось раздумывать и решать.
Этьен бежал последним - его задерживала Катрина, - у нее от страха и
усталости отнимались ноги. Он тоже бросился бы направо, вместе с Шавалем,
считая, что тот на верном пути, но не хотел следовать за ним, предпочитая
остаться на дне шахты, чем бежать за своим недругом. К тому же вереница
людей продолжала таять, несколько товарищей свернули еще раз в сторону, и
теперь за Муком следовало только семеро.
- Уцепись за мою шею, я тебя понесу, - сказал Этьен Катрине, видя, что
та окончательно слабеет.
- Нет, оставь, - бормотала она, - больше не могу, лучше уж сразу
умереть.
Они отстали от остальных метров на пятьдесят; Этьен взял ее на руки,
несмотря на сопротивление, как вдруг галерею внезапно засыпало: обрушилась
огромная глыба и отрезала их от товарищей. Наводнение уже подтачивало
породу, и обвалы происходили со всех сторон. Пришлось вернуться обратно.
Теперь они совсем перестали разбираться в направлении. Все было кончено:
пришлось отказаться от мысли выбраться через Рекийяр. Единственной
оставшейся у них надеждой было пробраться в верхние штольни, где, может
быть, их освободят, если уровень воды понизится.
Этьен узнал наконец жилу Гийома.
- И то хорошо! Я хоть понимаю теперь, где мы находимся, черт возьми! Мы
были ведь на правильной дороге, но теперь пропали!.. Слушай, пойдем прямо,
проберемся через ствол.
Вода доходила им по грудь, Катрина и Этьен продвигались очень медленно.
Пока у них был свет, они еще не приходили в отчаяние. Этьен потушил одну из
лампочек, чтобы сэкономить масло и перелить его потом в другую. Достигнув
ствола, они услыхали шум и обернулись. Что это? Неужели возвращались
товарищи, которым так и не удалось выйти? Издалека несся хрип, но они не
могли объяснить себе, что за буря снова надвигается, обдавая их грязной
пеной. Катрина вскрикнула, увидав какую-то белесоватую громаду, летевшую к
ним из мрака и застревавшую между досками.
То была Боевая. Она мчалась от подъемника и проскакала по всем
галереям. Казалось, она знает дорогу в подземном городе, где прожила
одиннадцать лет, ее глаза хорошо видели в этом вечном мраке. Вытянув голову
и закидывая ноги, она продолжала скакать по узким проходам, где местами с
трудом проходило ее громадное туловище. Галереи сменялись одна другой,
появлялись перекрестки, разветвления, но лошадь не колебалась. Куда она
скакала? Может быть, туда, к видениям своей юности, к мельнице на берегу
Скарпы, где она родилась, к смутному воспоминанию о солнце, горевшем в небе,
как большой светильник. Животное хотело жить, в нем пробуждались
воспоминания, желание подышать еще раз воздухом равнин, и это влекло его
вперед, туда, где оно могло бы найти расселину, выход к жаркому небу, к
свету. Прежнее подчинение судьбе сменилось возбуждением: ослепив, шахта
хотела ее теперь умертвить. Вода, гнавшаяся за нею по пятам, хлестала ее
бока, обдавая брызгами круп. Но по мере того как лошадь проникала вглубь,
галереи становились все уже, потолок опускался, стены сдвигались. Все же она
продолжала мчаться, обдирая себе кожу, оставляя на обшивке клочья мяса.
Казалось, шахта со всех сторон наступает на нее.
Боевая почти добежала до Этьена и Катрины, и те увидели, что она
задыхается, застряв между глыбами камня. Она споткнулась и сломала себе
передние ноги. Напрягая последние силы, лошадь проползла еще несколько
метров, но корпус ее уже не мог больше двигаться сквозь теснины. Боевая
вытянула окровавленную голову и искала выхода. Вода быстро захлестывала ее,
и она заржала так же хрипло, как и те, уже погибшие лошади, которые
находились в конюшне. Агония ее была ужасна. Старое, искалеченное животное
не могло шевельнуться и судорожно билось в глубоких недрах, под землей.
Отчаянный зов измученной лошади не прекращался; вода уже заливала ей гриву,
а она продолжала ржать, не закрывая рта. Послышался последний хрип, точно
звук наполняемой бочки, потом все затихло.
- Боже мой! Уведи меня! - рыдала Катрина. - Ах, господи! Я боюсь! Я не
хочу умирать... Уведи меня! Уведи!
Катрина видела смерть. Разрушавшаяся обшивка, затопленная шахта - ничто
не внушало ей такого страха, как предсмертное ржание Боевой. Девушка все еще
слышала его, в ушах у нее звенело, все тело содрогалось.
- Уведи меня! Уведи!
Этьен схватил ее на руки и понес. И в самом деле это оказалось вовремя.
Промокнув до самых плеч, они полезли в трубу. Этьен должен был все время
поддерживать девушку, так как у нее не хватало сил цепляться за перекладины.
Три раза ему показалось, что она вырывается у него из рук и падает туда, в
глубину моря, прилив которого плескался у них под ногами. Достигнув пергой
галереи, они смогли несколько минут передохнуть; проход не был еще затоплен.
Но вода приближалась, и пришлось снова взбираться кверху. Они поднимались в
течение долгих часов, переходя из галереи в галерею. Когда они добрались до
шестой галереи, у них мелькнула надежда: им показалось, что вода
остановилась на одном уровне; но вскоре обнаружилось, что подъем ее
возобновился с еще большей быстротой. Им пришлось перебраться в седьмую
галерею, потом в восьмую. Оставалась еще только одна, и, достигнув ее, они с
тревогой следили за каждым прибавляющимся сантиметром: ведь если вода не
остановится, они должны будут умереть так же, как старая лошадь,
придавленные сводом и затопленные водой.
Каждую минуту где-нибудь раздавался шум обвала. Вся шахта была
расшатана, ее слабые внутренние подпорки рушились под небывалым напором
потока. В конце галереи скапливался сжатый воздух, и от него происходили
страшные взрывы, разбивавшие породу и переворачивавшие глыбы земли. С
ужасающим грохотом свершалась подземная катастрофа, подобная битве тех
древних времен, когда потопы, бушуя, искажали облик гор и долин.
Катрина, обезумевшая от одного вида этого непрестанного разрушения, с
мольбой складывала руки и повторяла одни и те же слова:
- Я не хочу умирать!.. Я не хочу умирать!..
Чтобы успокоить ее, Этьен уверял, что вода перестала прибывать. Они
блуждали по шахте не менее шести часов, и к ним, конечно, уже шли на помощь.
Он говорил о шести часах предположительно, так как точное представление о
времени у них исчезло. На самом деле они находились в жиле Гийома целый
день.
Промокшие, дрожащие от холода, они присели. Катрина, не стыдясь, сняла
и выжала платье; затем снова надела его, чтобы оно высохло на ней. Так как
она была босиком, Этьен уговорил ее надеть его деревянные башмаки. Теперь
они могли ждать и поэтому убавили фитиль лампочки, довольствуясь слабым
светом, как от ночника. И только тут оба почувствовали, что их корчит от
голодных судорог, - до тех пор у них не было никакого чувства жизни. В
момент катастрофы они не успели позавтракать, и лишь сейчас вспомнили о
своих ломтиках хлеба, размокших от воды и превратившихся почти в кашу.
Катрияа силой заставила Этьена съесть его долю. Поев, она заснула от
усталости прямо на холодной земле. Он же, томимый бессонницей, сидел около
нее, сжав руками голову и глядя в одну точку.
Этьен не мог сказать, сколько времени просидел он таким образом. Но вот
в отверстии ствола, находившегося перед ним, он снова заметил черный
колеблющийся поток. Сперва это была лишь тонкая полоска, бежавшая змейкой по
галерее, затем появилась бурлящая пена, скоро вода настигла их и здесь: ноги
заснувшей девушки уже окунулись в нее. Но Эгьен не решался разбудить Катрину
- жестоко прервать ее отдых, это оцепенелое забытье: ведь она, быть может,
видела во сне солнце. Куда же бежать? Он стал думать и вспомнил, что
наклонный штрек этой части жилы соединялся со скатом верхней нагрузочной.
Это был исход. Он решил дать Катрине поспать возможно дольше, а сам следил,
как поднимается вода, которая сгонит их и отсюда. Наконец он тихонько
приподнял Катрину; она вздрогнула:
- Ах, господи! Правда!.. Снова начинается!
Девушка сообразила, где она, и закричала от страха перед близкой
смертью.
- Успокойся, - прошептал Этьен. - Я уверен, что можно выбраться.
Чтобы достигнуть наклонного штрека, пришлось идти согнувшись, по плечи
в воде. Снова начался подъем, еще более опасный, по узкому, длиною в сто
метров, проходу, сплошь обшитому деревом. Сперва они хотели потянуть канат,
чтобы укрепить внизу одну из тачек: если бы другая спустилась вниз в то
время, как они поднимались, они были бы раздавлены. Но какое-то препятствие
мешало им привести механизм в действие. Не решаясь воспользоваться мешавшим
им канатом, они пустились на риск, ломая себе ногти о скользкие доски. Этьен
шел за Катриной, смело поддерживая девушку головой, когда ее окровавленные
руки срывались. Вдруг они наткнулись на обломки бревен, загородившие спуск.
Сюда сползла земля, и обвал не позволял им двигаться дальше. К счастью, тут
же оказалась дверь, и они вышли в соседнюю штольню.
Внезапно перед ними сверкнул свет лампочки: они были поражены. Какой-то
человек кричал им в бешенстве:
- Значит, есть еще такие же дураки, как я!
Они узнали Шаваля, загнанного сюда с наклонного штрека обвалом. Два
товарища, побежавшие за ним, погибли в пути, размозжив себе череп. Он же был
только ранен в локоть, и у него хватило мужества подползти на коленях к
телам, чтобы обшарить их и взять лампочки и хлеб. Когда он убегал, за его
спиной галерею засыпал последний обвал. Он тотчас же твердо решил, что не
станет делиться своими запасами с этими выросшими из-под земли людьми. Лучше
он их убьет. Когда он узнал, кто это, гнев его спал, и он начал смеяться
нехорошим смешком:
- А, это ты, Катрина! Что, сорвалось? Опять пришла ко мне? Ладно!
Ладно! Ну что ж, вместе помрем!
Он притворялся, что не замечает Этьена. А тот, расстроенный встречей,
сделал движение, чтобы защитить прижимавшуюся к нему девушку. Однако
приходилось мириться с положением. И он просто спросил Шаваля, как будто час
назад они расстались друзьями:
- А ты осмотрел дно? Нельзя ли там пройти штольнями?
Шаваль продолжал посмеиваться:
- Да, как же! Штольнями! Они тоже все обвалились, и мы зажаты, как в
мышеловке... Но ты можешь вернуться по наклону, если хорошо ныряешь.
В самом деле, вода поднималась. Отступление было уже отрезано. Шаваль
оказался прав, говоря о мышеловке: конец галереи завалило с обеих сторон. Не
оставалось ни единого выхода, все трое были замурованы.
- Так остаешься? - насмешливо спросил Шаваль. - Это, знаешь, лучше. И
если ты не будешь ко мне приставать, я даже не стану с тобой и
разговаривать. Места здесь хватит нам обоим, а там видно будет, кто из нас
первый подохнет, если только за нами не придут, а это почти невероятно.
- Но, может быть, если мы постучим, нас услышат? - возразил молодой
человек.
- Я уже устал стучать... Вот попробуй, постучи этим камнем!
Этьен поднял кусок песчаника, который Шаваль уже искрошил, и начал
выстукивать по жиле призывный сигнал шахтеров. Затем он приложил ухо и стал
слушать. Он упрямо повторял это раз двадцать. Ответа не было.
Тем временем Шаваль с притворным хладнокровием занялся своим
хозяйством. Он поставил у стены все три лампочки - одна горела, другие
оставались про запас. Затем он положил на кусок дерева два ломтя хлеба: это
был его буфет; если он будет благоразумен, хватит на два дня. Он повернулся
со словами:
- Знаешь, Катрина, когда ты очень проголодаешься, я отдам тебе
половину.
Девушка молчала. В довершение несчастья она снова очутилась между этими