Страница:
Компанией с соблюдением величайшей экономии, стены были так тонки, что
сквозь них проникал малейший шум. Люди во всем поселке жили бок о бок; ничто
в домашней жизни не могло быть скрыто, даже от детей. По лестнице раздались
тяжелые шаги, потом послышалось как бы падение чего-то мягкого, потом вздох
наслаждения.
- Недурно! - сказала Катрина. - Левак вышел, а к его жене явился Бутлу.
Жанлен. захихикал, даже у Альзиры заблестели глаза. Они каждое утро
потешались над этим соседским супружеством втроем: у забойщика жил на
квартире ремонтный рабочий, и у женщины оказалось два мужа - один ночной,
другой дневной.
- Филомена кашляет, - заметила Катрина.
Она говорила о старшей дочери Левака, девятнадцатилетней девушке,
любовнице Захарии, которая уже имела от него двоих детей; она была
слабогрудой и состояла сортировщицей, так как не могла работать под землею.
- Пустяки! - возразил Захария. - Филомена и знать ничего не хочет, спит
себе!.. Свинство - спать до шести часов!
Он надел штаны, потом отворил окно, словно что-то задумав. Поселок
просыпался, в прорезах ставней замелькали огни. Брат и сестра снова
заспорили: Захария высунулся, чтобы подстеречь, не выйдет ли из дома
Пьерронов, что напротив, старший надзиратель. Говорили - он живет с женою
Пьеррона; Катрина же уверяла, что Пьеррон накануне начал очередное дневное
дежурство по нагрузке и Дансарт поэтому никак не мог сегодня там ночевать. В
комнату проникал холодный воздух, но брат и сестра были слишком увлечены
спором - они этого и не почувствовали: каждый отстаивал правильность своих
догадок. Но вдруг раздались крики и плач: Эстелла озябла в своей люльке.
Маэ сразу проснулся. Почему он так обессилел? Вот, опять заснул, как
настоящий бездельник! И он стал так браниться, что дети притихли. Захария и
Жанлен кончали умываться медленно и как бы уже утомившись. Альзира все
лежала с широко раскрытыми глазами. Двое младших, Ленора и Анри, обняв друг
друга, не пошевельнулись и спали по-прежнему, несмотря на шум, тихо дыша во
сне.
- Катрина, подай свечу! - крикнул Маэ,
Она застегнула блузу и понесла свечу в лестничный проход. Братья
продолжали разыскивать свое платье при скудном свете, проникавшем в дверь.
Отец вскочил с постели. Не останавливаясь, Катрина спустилась, ощупью по
лестнице, как была, в грубых шерстяных чулках, и в нижней комнате зажгла
другую свечу, чтобы сварить кофе. Вся обувь стояла под буфетом.
- Замолчи ты, гадина! - вспылил Маэ, выведенный из себя криками
Эстеллы, которая все не унималась.
Он был невысокого роста, как и старик Бессмертный, и такой же толстый,
с крупной головой, с плоским бледным лицом; белесые волосы были коротко
острижены. Ребенок заорал еще громче, перепугавшись, когда отец принялся
размахивать над ним своими огромными жилистыми руками.
- Оставь ее, знаешь ведь, что не замолчит, - проговорила жена Маэ,
потягиваясь в постели.
Она тоже только что проснулась и досадовала, что ей никогда не дают как
следует выспаться. Неужели они не могут тихо уйти! Она лежала, закутавшись в
одеяло так, что видно было только ее длинное лицо с крупными чертами,
сохранившее следы грубой красоты; к тридцати девяти годам она уже поблекла
от вечной нужды и семерых детей: Глядя в потолок, она медленно заговорила;
муж тем временем одевался. Ни он, ни она не обращали больше внимания на
ребенка, надрывавшегося от крика.
- Знаешь, я сижу без гроша, а сегодня только еще понедельник: до
получки шесть дней... Как дальше быть? Вы все вместе приносите девять
франков. Как мне на них обернуться? В доме ведь десять ртов.
- Ох, уж и девять франков! - воскликнул Маэ. - Я да Захария получаем по
три франка: вот тебе шесть... Катрина и отец по два: вот тебе четыре; четыре
да шесть - десять... Да еще Жанлен получает франк: вот тебе одиннадцать.
- Одиннадцать-то одиннадцать, а праздников и прогулов ты не считаешь?
Говорю тебе, больше девяти никогда не получается!
Маэ не отвечал, ища на полу свой кожаный пояс. Затем, разгибаясь, он
промолвил:
- Нечего жаловаться, я еще здоров. А сколько в сорок два года на
ремонтную работу переходят!
- Может быть, может быть, старина, но от этого на хлеб у нас не
прибавляется. Что же мне делать, скажи на милость? У тебя-то ничего нет?
- Два су есть.
- Ну и оставь их себе, выпьешь кружку пива... Бог мой! А мне что
делать? Шесть дней еще - конца не видать. Мы в лавке у Мегра шестьдесят
франков задолжали. Он меня позавчера за дверь выставил, а я все-таки к нему
опять пойду. Но если он упрется и откажет...
И она продолжала унылым голосом, не поворачивая головы, жмурясь порою
от скудного света свечи. Она говорила о том, что в доме ничего нет, а дети
просят хлеба; даже кофе не хватает, от воды делается резь в животе; и
долго-долго еще придется им есть вареную капусту, обманывая голодный
желудок. Приходилось говорить все громче, так как рев Эстеллы покрывал
слова. Этот истошный крик становился невыносимым. Маэ, казалось, только
теперь услыхал его, выхватил вне себя ребенка из люльки и бросил его на
кровать к матери, яростно бормоча:
- На тебе, а то я ее пристукну... Ну и ребенок, прости господи! Ей-то
ни в чем недостатка нет, сосет себе грудь, а орет громче всех!
В самом деле, Эстелла тотчас принялась сосать. Закутанная в одеяло,
успокоенная теплом постели, она только почмокивала губами.
- Разве господа из Пиолены тебе не говорили, чтобы ты к ним пришла? -
спросил отец, помолчав.
Мать с сомнением, уныло сжала губы.
- Да, я их встретила, они носили одежду бедным детям... Правда,
сведу-ка я к ним сегодня Ленору и Анри. Хоть бы сто су дали!
Опять наступило молчание. Маэ был готов. С минуту он постоял, потом
глухо промолвил:
- Что поделаешь? Уж как оно есть... Постарайся сварить хоть супу...
Словами делу не поможешь, лучше уж идти на работу.
- Правильно, - ответила она. - Задуй свечу: нечего мне своими думами
любоваться.
Он погасил свечу. Захария и Жанлен уже спускались по лестнице; отец
пошел за ними; деревянная лестница скрипела под их тяжелыми ногами, обутыми
в одни шерстяные чулки. Лестничный проход и комната снова погрузились во
мрак. Дети спали, даже Альзира смежила веки. Только мать лежала в темноте с
открытыми глазами. Эстелла жадно сосала ее отвислую грудь, мурлыча, как
котенок.
Внизу Катрина прежде всего позаботилась разжечь огонь; в камине с
чугунной решеткой посредине и с двумя печными трубами по бокам постоянно
горел каменный уголь. Компания выдавала на каждую семью по восемьсот литров
угля в месяц. Но это был твердый уголь, подобранный в штольнях, - он с
трудом разгорался, и поэтому девушка прикрывала огонь по вечерам, чтобы
утром оставалось только разгрести жар и подбросить несколько мелких кусков
отборного угля. Поставив на решетку котелок, она присела на корточки перед
буфетом.
Весь нижний этаж занимала довольно большая комната. Стены ее были
выкрашены зеленой краской, пол, выстланный плитами, вымыт и посыпан белым
песком. Здесь царила фламандская чистота. Мебель, кроме полированного
соснового буфета, состояла из такого же стола и стульев. На стенах были
наклеены яркие лубочные картинки: портреты императора и императрицы,
раздававшиеся Компанией, солдаты и изображения святых с позолотой. Все это
резко выделялось на фоне светлых голых стен. Кроме розовой картонной коробки
на буфете и стенных часов с грубо размалеванным циферблатом, не было больше
никаких украшений; громкое тикание гулко раздавалось под потолком. Возле
двери на лестницу была еще одна дверь, которая вела в погреб. Несмотря на
чистоту, в комнате со вчерашнего дня стоял запах жареного лука; в спертом,
тяжелом воздухе постоянно ощущалась едкость каменного угля.
Сидя на корточках у раскрытого буфета, Катрина раздумывала: оставалась
только краюха хлеба, довольно много сыра, но очень мало масла; между тем
надо было приготовить бутерброды на четверых. Наконец она решилась: нарезала
хлеб ломтиками, положила на один сыру, мазнула другой маслом и сложила их
вместе, - это было "огниво", двойная тартинка, которую рабочие брали
ежедневно в шахты. Вскоре четыре таких бутерброда были разложены на столе;
размеры их были строго определены: самый большой для отца, самый маленький
для Жанлена.
Катрина, казалось, с головою ушла в хозяйственные заботы; и все же она
продолжала думать о том, что рассказывал Захария про старшего надзирателя и
про жену Пьеррона; приотворив входную дверь, она выглянула наружу. Ветер
бушевал по-прежнему, в низких домиках поселка светилось уже много окон,
слышался глухой предутренний шум. Отворялись двери; темные вереницы рабочих
удалялись во мраке ночи. Как глупо морозить себя: нагрузчик, конечно,
преспокойно спит и пойдет на работу к шести часам! И все-таки девушка
продолжала стоять, глядя на дом по ту сторону садика. Дверь отворилась, и
любопытство Катрины разгорелось еще больше. Нет, это Лидия, младшая дочь
Пьеррона, уходила на работу.
Шипение пара заставило Катрину обернуться. Она захлопнула дверь и
побежала бегом: вода вскипела и залила огонь. Кофе больше не было, пришлось
развести вчерашнюю гущу; она подсыпала в кофейник сахарного песку. Отец и
оба брата сошли вниз.
- Эх, черт! - ругнулся Захария, хлебнув из своей кружки. - От такого
пойла голова кругом не пойдет!
Маэ покорно пожал плечами:
- Что ж! Горячо и ладно.
Жанлен подобрал крошки хлеба и ссыпал их в чашку. Кончив пить, Катрина
разлила остаток из кофейника по жестяным фляжкам. Все четверо поспешно
глотали кофе стоя, при слабом свете нагоревшей свечи.
- Скоро ли, наконец! - воскликнул отец. - Можно подумать, что тут все
богачи.
Сверху послышался голос - дверь на лестницу осталась открытой, - это
кричала мать:
- Забирайте весь хлеб, у меня есть для детей немного вермишели.
- Да, да! - ответила Катрина.
Она прикрыла огонь и поставила на угол решетки котелок с остатками
супа, чтобы дед, вернувшись в шесть часов, нашел его теплым. Каждый достал
из-под буфета свою деревянную обувь, перекинул через плечо фляжку на веревке
и засунул на спину, между рубашкой и блузой, свой ломоть хлеба. Затем они
вышли - мужчины впереди, девушка за ними; уходя, она погасила свечу и
повернула ключ в замке. Дом опять погрузился во тьму.
- Эй, вы! Пойдемте-ка вместе, - проговорил человек, запиравший дверь
соседнего дома.
Это был Левак со своим двенадцатилетним сыном Бебером, большим
приятелем Жанлена. Катрина удивилась и чуть не прыснула со смеху.
- Что такое? - сказала она Захарии на ухо. - Бутлу даже не дождался,
пока муж уйдет!
Теперь огни в поселке начали гаснуть. Захлопнулась последняя дверь; все
снова погружалось в сон; женщины и дети досыпали, разлегшись на
освободившихся кроватях. По дороге от затихшего поселка к тяжело пыхтящему
Воре тянулась под налетающим ветром медленная вереница теней: это шли на
работу, толкая друг друга, углекопы; они не знали, куда девать руки, и
скрещивали их на груди; за спиною у каждого вырастал горб от запрятанного
ломтя хлеба. Одетые в блузы из тонкого холста, они дрожали от холода, но не
торопились; толпа в беспорядке двигалась по дороге, топоча, словно стадо.
Этьен наконец спустился с холма и направился в Воре. Люди, которых он
спрашивал насчет работы, качали головой и советовали ему дождаться главного
штейгера. Этьена никто не останавливал, и он расхаживал среди слабо
освещенных строений со множеством черных пролетов; расположение этих
многоярусных зданий было очень запутанное. Взобравшись по темной
полуразрушенной лестнице и перейдя шаткий мостик, он очутился в
сортировочной; здесь был полный мрак, и Этьен пошел, вытянув руки, чтобы не
наткнуться на что-нибудь. Внезапно перед ним во тьме вспыхнули два огромных
желтых глаза. Он был в башне, в приемочной, у самого спуска в шахту.
Один из штейгеров, дядюшка Ришомм, толстяк с седыми торчащими усами,
похожий на жандарма, вошел в эту минуту и направился в приемочную контору.
- Не потребуется ли здесь рабочий, все равно на какую работу? - спросил
Этьен.
Ришомм собирался уже сказать "нет", но раздумал и, проходя дальше,
ответил, как и другие:
- Дождитесь главного штейгера, господина Дансарта.
Горели четыре фонаря с рефлекторами; весь свет был сосредоточен на
входе в шахту; виднелись ярко освещенные железные перила, ручки сигнальных
аппаратов и тормозов, толстые доски, между которыми скользили две клети
подъемной машины. Вся остальная часть громадного помещения, похожего на
внутренность церкви, тонула в полумраке, и там двигались большие тени.
Светло было только в ламповом отделении в глубине, а в приемочной конторе
горела, словно меркнущая звезда, лишь небольшая лампа. Доставка угля снизу
только что началась. По чугунным плитам с сильным грохотом непрерывно
катились вагонетки с углем; за ними шли откатчики, и можно было различить их
длинные согнутые спины; кругом в общем гуле все эти черные грохочущие
предметы и фигуры двигались безостановочно.
Этьен с минуту стоял неподвижно; его оглушило и ослепило. Он совсем
закоченел, так как отовсюду проникали струи холодного воздуха. Затем он
сделал несколько шагов: внимание его привлекла машина, сверкавшая стальными
и медными частями. Она находилась в более высоком помещении, в двадцати пяти
метрах от спуска в шахту, и работала на всех парах, развив всю свою мощь в
четыреста лошадиных сил, плавно вздымая и опуская огромный шатун; она была
так прочно установлена на кирпичном фундаменте, что не ощущалось ни
малейшего дрожания стен. Машинист, держась за рычаг регулятора,
прислушивался к сигнальным звонкам, не спуская глаз с указательной таблицы,
на которой были изображены различные этажи шахты; по вертикальным желобкам,
пересекавшим таблицу, поднимались и опускались гирьки на шнурках,
представлявшие клети подъемной машины. При отправлении, как только машину
пускали в ход, начинали вращаться два громадных барабана, в пять метров
радиусом каждый; колеса их наматывали и разматывали в противоположном
направлении два стальных каната; они вращались с такой быстротой, что
казались столбом серой пыли.
- Эй, берегись! - крикнули трое откатчиков, тащивших громадную
лестницу.
Этьена чуть не раздавили. Глаза его освоились с темнотой, и он смотрел,
как в воздухе скользили стальной лентой канаты, более тридцати метров длины;
они взвивались в высоту башни, перекидывались через шкивы, а затем отвесно
опускались в шахту с прицепленными к ним клетями подъемной машины. Шкивы
были укреплены на железных стропилах, подобных стропилам на колокольне.
Канаты скользили бесшумно и плавно, как птица в полете; это было
стремительное движение, безостановочный подъем и спуск огромной толстой
проволоки, которая могла поднять со скоростью десяти метров в секунду груз
до двенадцати тысяч килограммов.
- Эй, ты там, берегись! - снова закричали откатчики; они устанавливали
лестницу с другой стороны, чтобы проверить левый шкив.
Этьен медленно вернулся в приемочную. Он был ошеломлен этим мощным
полетом над его головою. Дрожа от сквозного ветра, он стал смотреть, как
двигались клети подъемной машины; в ушах у него звенело от грохота
вагонеток. У самого спуска в шахту действовал сигнальный аппарат - тяжелый
молот с рычагом; когда снизу дергали за веревку, он ударял в било. Один удар
означал остановку, два удара - спуск, три удара - подъем; эти тяжелые удары
непрестанно раздавались посреди общего гула; вслед за ними сейчас же
слышался звонкий колокольчик. Приемщик, управлявший движением подъемной
машины, еще увеличивал шум, выкрикивая в рупор приказания машинисту. В этой
суматохе появлялись и опускались клети, их опоражнивали, и они снова
поднимались нагруженными. Этьену трудно было разобраться в этой сложной
работе.
Он понимал только одно: пасть шахты непрерывно поглощала от двадцати до
тридцати человек разом, притом с такой легкостью, что это, казалось,
проходило совершенно незаметно. Спуск рабочих начался с четырех часов. Они
приходили из барака босиком с лампочками в руках и стояли небольшими
группами, ожидая, пока не наберется достаточное количество людей. Бесшумно,
мягким крадущимся движением ночного хищного зверя, из темноты всплывала
железная клеть и, затормозив ход, останавливалась. В каждом из четырех
ярусов клети стояло по две вагонетки, наполненных углем. Откатчики
вытаскивали их по особым мосткам и заменяли другими, порожними, или с
заранее нагруженными досками. В пустые вагонетки становились рабочие, по
пяти человек в каждую; порою спускали сорок человек сразу, если они занимали
все свободные вагонетки. Раздавалось глухое и невнятное мычание - это
выкрикивался в рупор приказ; четыре раза дергали сигнальную веревку, ведущую
вниз, - это называлось "говядина едет" - предупреждение о человеческом
грузе. Клеть, слегка дрогнув, бесшумно погружалась, падала, как камень, не
оставляя за собою ничего, кроме бегущего вниз дрожащего каната.
- Глубоко? - спросил Этьен у одного шахтера, который стоял возле него и
с сонным видом ждал своей очереди.
- Пятьсот пятьдесят четыре метра, - ответил тот. - Но там проходят
четыре яруса один над другим, первый на глубине трехсот двадцати метров.
Оба замолчали, глядя на поднимающийся канат.
- А если он оборвется? - спросил Этьен.
- Ну, коли оборвется...
Шахтер закончил фразу жестом. Пришла его очередь; клеть опять поднялась
легко и плавно. Он влез в нее вместе с другими товарищами; клеть
погрузилась, и не прошло четырех минут, как она появилась снова, чтобы
поглотить другую партию людей. В течение получаса шахта таким образом
проглатывала людей то быстрее, то медленнее, смотря по глубине яруса, куда
они опускались, но безостановочно и алчно, как бы набивая свои исполинские
кишки, способные переварить целый народ. Клеть все наполнялась и
наполнялась, а мрак оставался по-прежнему беспросветным, и она поднималась
из бездны все так же беззвучно и жадно.
Время шло, и Этьеном овладела прежняя тревога, которую он уже испытал
там, на откосе. Чего добиваться? Старший штейгер ответит ему то же, что и
другие. Безотчетный страх заставил его внезапно повернуться и уйти; он
остановился только перед котельной. Дверь ее была широко распахнута, и Этьен
увидел семь котлов с двумя топками. Утопая в клубах белого пара,
вырывавшегося со свистом из щелей, кочегар подкладывал уголь в одну из
топок; жар доходил до самого порога. Обрадовавшись, что можно погреться,
Этьен хотел подойти ближе, но в это время заметил новую партию углекопов,
направлявшихся в шахту. Это было семейство Маэ и Леваки, отец с сыном. Когда
Этьен увидел Катрину, которая шла впереди и показалась ему приветливым
мальчиком, у него явилась суеверная мысль - попытаться спросить в последний
раз.
- Скажите, товарищ, не потребуется ли тут где-нибудь рабочий, на любую
работу?
Катрина с удивлением поглядела на него, немного испуганная голосом,
который так внезапно раздался из темноты. Но Маэ, шедший за нею, тоже
слышал; он ответил, остановился и поговорил с Этьеном. Нет, тут никого не
требуется. Бедняга-рабочий, переходящий с места на место в поисках работы,
заинтересовал его. Расставшись с ним, Маэ сказал, обращаясь к другим:
- Да! Это со всяким может случиться... Нечего жаловаться: все кругом
без работы ходят, хоть подохни...
Рабочие направились в барак. Это было обширное, грубо оштукатуренное
помещение. По стенам стояли шкафы, запертые на висячие замки; в середине -
железная жаровня, нечто вроде печки без заслонки, раскаленная докрасна; она
была доверху набита углем, так что куски его с треском вываливались на
земляной пол. Барак освещался только этой жаровней; кровавые отсветы дрожали
на замусоленном дереве шкафов и на стенах вплоть до самого потолка,
покрытого черной пылью.
Когда семья Маэ вошла в жаркий барак, там раздавался громкий хохот.
Человек тридцать рабочих стояли и грелись с довольным видом, повернувшись
спиной к огню. Перед спуском все заходили сюда погреться, набраться как
следует тепла, чтобы бодрее приступить к работе в сырой шахте. В то утро в
бараке царило исключительное веселье. Рабочие подтрунивали над
восемнадцатилетней откатчицей Мукеттой: у этой девушки были такие огромные
груди и зад, что ее блуза и штаны, казалось, готовы были треснуть. Она жила
в Рекийяре с отцом - старым конюхом Муком, и братом Муке - откатчиком; но
часы работы у них не совпадали, и потому она отправлялась в шахту одна. Вот
тут-то, летом - забравшись в рожь, зимою - у какой-нибудь ограды, она и
забавлялась без особых последствий со своим очередным любовником, которые
менялись каждую неделю. У нее перебывали все шахтеры; это была настоящая
дружеская круговая чаша. Однажды ее упрекнули в том, что она гуляла с
кузнецом из маршьеннской гвоздарни. Мукетта была вне себя от гнева и
кричала, что до этого она не опустится; она готова дать руку на отсечение,
что никто никогда не видал ее ни с кем, кроме углекопов.
- Так ты уж больше не с долговязым Шавалем? - спросил ее, подсмеиваясь,
один из шахтеров. - Того карапуза подцепила? Да ведь ему лестницу
подставлять надо. Я вас обоих за Рекийяром видел; он на камень влезал!
- Ну, и что дальше? - добродушно отвечала Мукетта. - Тебе какое дело?
Тебя ведь не звали, чтобы ты его подсаживал.
Эти грубоватые, незлобивые шутки вызывали у рабочих новые взрывы смеха,
от которого тряслись их плечи, вдоволь пожарившиеся у огня. Мукетта сама
хохотала, расхаживая среди них с забавно смущенным видом в своей нескромной
одежде, обтягивавшей ее округлое, почти болезненно полное тело.
Но веселье кончилось, как только Мукетта сообщила Маэ, что Флеранса,
долговязая Флеранса, больше не придет: накануне ее нашли мертвой в постели;
одни говорят - от разрыва сердца, другие - от литра можжевеловой водки,
которую она выпила зараз. Маэ был в отчаянии: опять незадача, - он лишился
одной из своих откатчиц и не мог тотчас же ее заменить. Он работал в артели,
а там было четверо забойщиков: он, Захария, Левак и Шаваль. Если у них
останется откатчицей одна Катрина, работа пострадает. Вдруг он вскрикнул:
- Постойте-ка! А человек, искавший работу?
Мимо барака проходил Дансарт. Маэ сообщил ему о случившемся и попросил
разрешения нанять этого человека; он особенно упирал на то, что Компания
сама склонна заменять откатчиц мужчинами, как в Анзене. Главный штейгер
сперва улыбнулся: проект снятия женщин с работы в шахтах вызывал отпор у
самих же углекопов, - они заботились о том, чтобы пристраивать на место
своих дочерей; вопросы морали и гигиены мало их занимали.
Наконец после некоторого колебания Дансарт позволил, с тем, однако,
чтобы окончательное разрешение было дано инженером Негрелем.
- Что толку! - проговорил Захария. - Уж он, верно, далеко, раз нигде не
мог найти работы!
- Нет, - возразила Катрина, - я только что видела, как он остановился у
котельной.
- Так сбегай за ним, бездельница! - крикнул Маэ.
Девушка бросилась бежать. Поток углекопов направился тем временем к
шахте, уступая место у огня другим. Жанлен, не дожидаясь отца, пошел за
своей лампочкой в сопровождении толстого простодушного паренька Бебера и
тщедушной десятилетней девочки Лидии. Мукетта шла впереди них; на темной
лестнице она обозвала их паскудниками и пригрозилась надавать им оплеух,
если они будут щипаться.
Этьен в самом деле оказался в котельной; он разговаривал с кочегаром,
который подкладывал в топку уголь. Ему стало холодно при мысли, что опять
придется брести во мраке ночи. Он уже решил уйти, но в этот миг
почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.
- Идите-ка за мною, - сказала Катрина. - Там есть кое-что для вас.
Сперва,он не понял. Потом его охватила безудержная радость, и он крепко
пожал руку девушке.
- Спасибо, товарищ... Какой же вы, кстати сказать, добрый малый!
Катрина засмеялась, разглядывая его при красном свете топок. Ее
забавляло, что парень принимал ее за мальчика, - она была очень худощава, а
длинные волосы скрывал чепец. Этьен тоже смеялся от удовольствия, и оба с
минуту стояли друг перед другом, весело хохоча; щеки у них пылали.
Тем временем в бараке, присев на корточки перед своим шкафом, Маэ
снимал обувь и грубые шерстяные чулки. Когда Этьен подошел, они порешили все
с двух слов: тридцать су в день; работа утомительная, но он к ней скоро
привыкнет. Забойщик посоветовал Этьену остаться в башмаках и дал ему старую
кожаную шапку, чтобы предохранить голову от ушибов; отец и сын пренебрегали
этой мерой предосторожности. Затем из шкафчика были вынуты инструменты; там
же находилась и лопатка Флерансы. После этого Маэ, спрятав в шкаф обувь,
чулки, а также узелок Этьена, вдруг вышел из себя от нетерпения:
- Куда он запропастился, эта негодная кляча Шаваль? Опять, наверное,
повалил какую-нибудь девчонку на кучу камней!.. Мы на полчаса сегодня
опоздали.
Захария и Левак преспокойно грели себе спины. Наконец первый сказал:
- Это ты Шаваля ждешь?.. Он пришел раньше нас, только что спустился в
шахту.
- Как? Ты это знал и до сих пор мне ничего не сказал! Идемте! Живей!
Катрине, гревшей у огня руки, пришлось идти вместе со всеми. Этьен
пропустил ее вперед и пошел за нею. Он опять очутился в лабиринте лестниц и
сквозь них проникал малейший шум. Люди во всем поселке жили бок о бок; ничто
в домашней жизни не могло быть скрыто, даже от детей. По лестнице раздались
тяжелые шаги, потом послышалось как бы падение чего-то мягкого, потом вздох
наслаждения.
- Недурно! - сказала Катрина. - Левак вышел, а к его жене явился Бутлу.
Жанлен. захихикал, даже у Альзиры заблестели глаза. Они каждое утро
потешались над этим соседским супружеством втроем: у забойщика жил на
квартире ремонтный рабочий, и у женщины оказалось два мужа - один ночной,
другой дневной.
- Филомена кашляет, - заметила Катрина.
Она говорила о старшей дочери Левака, девятнадцатилетней девушке,
любовнице Захарии, которая уже имела от него двоих детей; она была
слабогрудой и состояла сортировщицей, так как не могла работать под землею.
- Пустяки! - возразил Захария. - Филомена и знать ничего не хочет, спит
себе!.. Свинство - спать до шести часов!
Он надел штаны, потом отворил окно, словно что-то задумав. Поселок
просыпался, в прорезах ставней замелькали огни. Брат и сестра снова
заспорили: Захария высунулся, чтобы подстеречь, не выйдет ли из дома
Пьерронов, что напротив, старший надзиратель. Говорили - он живет с женою
Пьеррона; Катрина же уверяла, что Пьеррон накануне начал очередное дневное
дежурство по нагрузке и Дансарт поэтому никак не мог сегодня там ночевать. В
комнату проникал холодный воздух, но брат и сестра были слишком увлечены
спором - они этого и не почувствовали: каждый отстаивал правильность своих
догадок. Но вдруг раздались крики и плач: Эстелла озябла в своей люльке.
Маэ сразу проснулся. Почему он так обессилел? Вот, опять заснул, как
настоящий бездельник! И он стал так браниться, что дети притихли. Захария и
Жанлен кончали умываться медленно и как бы уже утомившись. Альзира все
лежала с широко раскрытыми глазами. Двое младших, Ленора и Анри, обняв друг
друга, не пошевельнулись и спали по-прежнему, несмотря на шум, тихо дыша во
сне.
- Катрина, подай свечу! - крикнул Маэ,
Она застегнула блузу и понесла свечу в лестничный проход. Братья
продолжали разыскивать свое платье при скудном свете, проникавшем в дверь.
Отец вскочил с постели. Не останавливаясь, Катрина спустилась, ощупью по
лестнице, как была, в грубых шерстяных чулках, и в нижней комнате зажгла
другую свечу, чтобы сварить кофе. Вся обувь стояла под буфетом.
- Замолчи ты, гадина! - вспылил Маэ, выведенный из себя криками
Эстеллы, которая все не унималась.
Он был невысокого роста, как и старик Бессмертный, и такой же толстый,
с крупной головой, с плоским бледным лицом; белесые волосы были коротко
острижены. Ребенок заорал еще громче, перепугавшись, когда отец принялся
размахивать над ним своими огромными жилистыми руками.
- Оставь ее, знаешь ведь, что не замолчит, - проговорила жена Маэ,
потягиваясь в постели.
Она тоже только что проснулась и досадовала, что ей никогда не дают как
следует выспаться. Неужели они не могут тихо уйти! Она лежала, закутавшись в
одеяло так, что видно было только ее длинное лицо с крупными чертами,
сохранившее следы грубой красоты; к тридцати девяти годам она уже поблекла
от вечной нужды и семерых детей: Глядя в потолок, она медленно заговорила;
муж тем временем одевался. Ни он, ни она не обращали больше внимания на
ребенка, надрывавшегося от крика.
- Знаешь, я сижу без гроша, а сегодня только еще понедельник: до
получки шесть дней... Как дальше быть? Вы все вместе приносите девять
франков. Как мне на них обернуться? В доме ведь десять ртов.
- Ох, уж и девять франков! - воскликнул Маэ. - Я да Захария получаем по
три франка: вот тебе шесть... Катрина и отец по два: вот тебе четыре; четыре
да шесть - десять... Да еще Жанлен получает франк: вот тебе одиннадцать.
- Одиннадцать-то одиннадцать, а праздников и прогулов ты не считаешь?
Говорю тебе, больше девяти никогда не получается!
Маэ не отвечал, ища на полу свой кожаный пояс. Затем, разгибаясь, он
промолвил:
- Нечего жаловаться, я еще здоров. А сколько в сорок два года на
ремонтную работу переходят!
- Может быть, может быть, старина, но от этого на хлеб у нас не
прибавляется. Что же мне делать, скажи на милость? У тебя-то ничего нет?
- Два су есть.
- Ну и оставь их себе, выпьешь кружку пива... Бог мой! А мне что
делать? Шесть дней еще - конца не видать. Мы в лавке у Мегра шестьдесят
франков задолжали. Он меня позавчера за дверь выставил, а я все-таки к нему
опять пойду. Но если он упрется и откажет...
И она продолжала унылым голосом, не поворачивая головы, жмурясь порою
от скудного света свечи. Она говорила о том, что в доме ничего нет, а дети
просят хлеба; даже кофе не хватает, от воды делается резь в животе; и
долго-долго еще придется им есть вареную капусту, обманывая голодный
желудок. Приходилось говорить все громче, так как рев Эстеллы покрывал
слова. Этот истошный крик становился невыносимым. Маэ, казалось, только
теперь услыхал его, выхватил вне себя ребенка из люльки и бросил его на
кровать к матери, яростно бормоча:
- На тебе, а то я ее пристукну... Ну и ребенок, прости господи! Ей-то
ни в чем недостатка нет, сосет себе грудь, а орет громче всех!
В самом деле, Эстелла тотчас принялась сосать. Закутанная в одеяло,
успокоенная теплом постели, она только почмокивала губами.
- Разве господа из Пиолены тебе не говорили, чтобы ты к ним пришла? -
спросил отец, помолчав.
Мать с сомнением, уныло сжала губы.
- Да, я их встретила, они носили одежду бедным детям... Правда,
сведу-ка я к ним сегодня Ленору и Анри. Хоть бы сто су дали!
Опять наступило молчание. Маэ был готов. С минуту он постоял, потом
глухо промолвил:
- Что поделаешь? Уж как оно есть... Постарайся сварить хоть супу...
Словами делу не поможешь, лучше уж идти на работу.
- Правильно, - ответила она. - Задуй свечу: нечего мне своими думами
любоваться.
Он погасил свечу. Захария и Жанлен уже спускались по лестнице; отец
пошел за ними; деревянная лестница скрипела под их тяжелыми ногами, обутыми
в одни шерстяные чулки. Лестничный проход и комната снова погрузились во
мрак. Дети спали, даже Альзира смежила веки. Только мать лежала в темноте с
открытыми глазами. Эстелла жадно сосала ее отвислую грудь, мурлыча, как
котенок.
Внизу Катрина прежде всего позаботилась разжечь огонь; в камине с
чугунной решеткой посредине и с двумя печными трубами по бокам постоянно
горел каменный уголь. Компания выдавала на каждую семью по восемьсот литров
угля в месяц. Но это был твердый уголь, подобранный в штольнях, - он с
трудом разгорался, и поэтому девушка прикрывала огонь по вечерам, чтобы
утром оставалось только разгрести жар и подбросить несколько мелких кусков
отборного угля. Поставив на решетку котелок, она присела на корточки перед
буфетом.
Весь нижний этаж занимала довольно большая комната. Стены ее были
выкрашены зеленой краской, пол, выстланный плитами, вымыт и посыпан белым
песком. Здесь царила фламандская чистота. Мебель, кроме полированного
соснового буфета, состояла из такого же стола и стульев. На стенах были
наклеены яркие лубочные картинки: портреты императора и императрицы,
раздававшиеся Компанией, солдаты и изображения святых с позолотой. Все это
резко выделялось на фоне светлых голых стен. Кроме розовой картонной коробки
на буфете и стенных часов с грубо размалеванным циферблатом, не было больше
никаких украшений; громкое тикание гулко раздавалось под потолком. Возле
двери на лестницу была еще одна дверь, которая вела в погреб. Несмотря на
чистоту, в комнате со вчерашнего дня стоял запах жареного лука; в спертом,
тяжелом воздухе постоянно ощущалась едкость каменного угля.
Сидя на корточках у раскрытого буфета, Катрина раздумывала: оставалась
только краюха хлеба, довольно много сыра, но очень мало масла; между тем
надо было приготовить бутерброды на четверых. Наконец она решилась: нарезала
хлеб ломтиками, положила на один сыру, мазнула другой маслом и сложила их
вместе, - это было "огниво", двойная тартинка, которую рабочие брали
ежедневно в шахты. Вскоре четыре таких бутерброда были разложены на столе;
размеры их были строго определены: самый большой для отца, самый маленький
для Жанлена.
Катрина, казалось, с головою ушла в хозяйственные заботы; и все же она
продолжала думать о том, что рассказывал Захария про старшего надзирателя и
про жену Пьеррона; приотворив входную дверь, она выглянула наружу. Ветер
бушевал по-прежнему, в низких домиках поселка светилось уже много окон,
слышался глухой предутренний шум. Отворялись двери; темные вереницы рабочих
удалялись во мраке ночи. Как глупо морозить себя: нагрузчик, конечно,
преспокойно спит и пойдет на работу к шести часам! И все-таки девушка
продолжала стоять, глядя на дом по ту сторону садика. Дверь отворилась, и
любопытство Катрины разгорелось еще больше. Нет, это Лидия, младшая дочь
Пьеррона, уходила на работу.
Шипение пара заставило Катрину обернуться. Она захлопнула дверь и
побежала бегом: вода вскипела и залила огонь. Кофе больше не было, пришлось
развести вчерашнюю гущу; она подсыпала в кофейник сахарного песку. Отец и
оба брата сошли вниз.
- Эх, черт! - ругнулся Захария, хлебнув из своей кружки. - От такого
пойла голова кругом не пойдет!
Маэ покорно пожал плечами:
- Что ж! Горячо и ладно.
Жанлен подобрал крошки хлеба и ссыпал их в чашку. Кончив пить, Катрина
разлила остаток из кофейника по жестяным фляжкам. Все четверо поспешно
глотали кофе стоя, при слабом свете нагоревшей свечи.
- Скоро ли, наконец! - воскликнул отец. - Можно подумать, что тут все
богачи.
Сверху послышался голос - дверь на лестницу осталась открытой, - это
кричала мать:
- Забирайте весь хлеб, у меня есть для детей немного вермишели.
- Да, да! - ответила Катрина.
Она прикрыла огонь и поставила на угол решетки котелок с остатками
супа, чтобы дед, вернувшись в шесть часов, нашел его теплым. Каждый достал
из-под буфета свою деревянную обувь, перекинул через плечо фляжку на веревке
и засунул на спину, между рубашкой и блузой, свой ломоть хлеба. Затем они
вышли - мужчины впереди, девушка за ними; уходя, она погасила свечу и
повернула ключ в замке. Дом опять погрузился во тьму.
- Эй, вы! Пойдемте-ка вместе, - проговорил человек, запиравший дверь
соседнего дома.
Это был Левак со своим двенадцатилетним сыном Бебером, большим
приятелем Жанлена. Катрина удивилась и чуть не прыснула со смеху.
- Что такое? - сказала она Захарии на ухо. - Бутлу даже не дождался,
пока муж уйдет!
Теперь огни в поселке начали гаснуть. Захлопнулась последняя дверь; все
снова погружалось в сон; женщины и дети досыпали, разлегшись на
освободившихся кроватях. По дороге от затихшего поселка к тяжело пыхтящему
Воре тянулась под налетающим ветром медленная вереница теней: это шли на
работу, толкая друг друга, углекопы; они не знали, куда девать руки, и
скрещивали их на груди; за спиною у каждого вырастал горб от запрятанного
ломтя хлеба. Одетые в блузы из тонкого холста, они дрожали от холода, но не
торопились; толпа в беспорядке двигалась по дороге, топоча, словно стадо.
Этьен наконец спустился с холма и направился в Воре. Люди, которых он
спрашивал насчет работы, качали головой и советовали ему дождаться главного
штейгера. Этьена никто не останавливал, и он расхаживал среди слабо
освещенных строений со множеством черных пролетов; расположение этих
многоярусных зданий было очень запутанное. Взобравшись по темной
полуразрушенной лестнице и перейдя шаткий мостик, он очутился в
сортировочной; здесь был полный мрак, и Этьен пошел, вытянув руки, чтобы не
наткнуться на что-нибудь. Внезапно перед ним во тьме вспыхнули два огромных
желтых глаза. Он был в башне, в приемочной, у самого спуска в шахту.
Один из штейгеров, дядюшка Ришомм, толстяк с седыми торчащими усами,
похожий на жандарма, вошел в эту минуту и направился в приемочную контору.
- Не потребуется ли здесь рабочий, все равно на какую работу? - спросил
Этьен.
Ришомм собирался уже сказать "нет", но раздумал и, проходя дальше,
ответил, как и другие:
- Дождитесь главного штейгера, господина Дансарта.
Горели четыре фонаря с рефлекторами; весь свет был сосредоточен на
входе в шахту; виднелись ярко освещенные железные перила, ручки сигнальных
аппаратов и тормозов, толстые доски, между которыми скользили две клети
подъемной машины. Вся остальная часть громадного помещения, похожего на
внутренность церкви, тонула в полумраке, и там двигались большие тени.
Светло было только в ламповом отделении в глубине, а в приемочной конторе
горела, словно меркнущая звезда, лишь небольшая лампа. Доставка угля снизу
только что началась. По чугунным плитам с сильным грохотом непрерывно
катились вагонетки с углем; за ними шли откатчики, и можно было различить их
длинные согнутые спины; кругом в общем гуле все эти черные грохочущие
предметы и фигуры двигались безостановочно.
Этьен с минуту стоял неподвижно; его оглушило и ослепило. Он совсем
закоченел, так как отовсюду проникали струи холодного воздуха. Затем он
сделал несколько шагов: внимание его привлекла машина, сверкавшая стальными
и медными частями. Она находилась в более высоком помещении, в двадцати пяти
метрах от спуска в шахту, и работала на всех парах, развив всю свою мощь в
четыреста лошадиных сил, плавно вздымая и опуская огромный шатун; она была
так прочно установлена на кирпичном фундаменте, что не ощущалось ни
малейшего дрожания стен. Машинист, держась за рычаг регулятора,
прислушивался к сигнальным звонкам, не спуская глаз с указательной таблицы,
на которой были изображены различные этажи шахты; по вертикальным желобкам,
пересекавшим таблицу, поднимались и опускались гирьки на шнурках,
представлявшие клети подъемной машины. При отправлении, как только машину
пускали в ход, начинали вращаться два громадных барабана, в пять метров
радиусом каждый; колеса их наматывали и разматывали в противоположном
направлении два стальных каната; они вращались с такой быстротой, что
казались столбом серой пыли.
- Эй, берегись! - крикнули трое откатчиков, тащивших громадную
лестницу.
Этьена чуть не раздавили. Глаза его освоились с темнотой, и он смотрел,
как в воздухе скользили стальной лентой канаты, более тридцати метров длины;
они взвивались в высоту башни, перекидывались через шкивы, а затем отвесно
опускались в шахту с прицепленными к ним клетями подъемной машины. Шкивы
были укреплены на железных стропилах, подобных стропилам на колокольне.
Канаты скользили бесшумно и плавно, как птица в полете; это было
стремительное движение, безостановочный подъем и спуск огромной толстой
проволоки, которая могла поднять со скоростью десяти метров в секунду груз
до двенадцати тысяч килограммов.
- Эй, ты там, берегись! - снова закричали откатчики; они устанавливали
лестницу с другой стороны, чтобы проверить левый шкив.
Этьен медленно вернулся в приемочную. Он был ошеломлен этим мощным
полетом над его головою. Дрожа от сквозного ветра, он стал смотреть, как
двигались клети подъемной машины; в ушах у него звенело от грохота
вагонеток. У самого спуска в шахту действовал сигнальный аппарат - тяжелый
молот с рычагом; когда снизу дергали за веревку, он ударял в било. Один удар
означал остановку, два удара - спуск, три удара - подъем; эти тяжелые удары
непрестанно раздавались посреди общего гула; вслед за ними сейчас же
слышался звонкий колокольчик. Приемщик, управлявший движением подъемной
машины, еще увеличивал шум, выкрикивая в рупор приказания машинисту. В этой
суматохе появлялись и опускались клети, их опоражнивали, и они снова
поднимались нагруженными. Этьену трудно было разобраться в этой сложной
работе.
Он понимал только одно: пасть шахты непрерывно поглощала от двадцати до
тридцати человек разом, притом с такой легкостью, что это, казалось,
проходило совершенно незаметно. Спуск рабочих начался с четырех часов. Они
приходили из барака босиком с лампочками в руках и стояли небольшими
группами, ожидая, пока не наберется достаточное количество людей. Бесшумно,
мягким крадущимся движением ночного хищного зверя, из темноты всплывала
железная клеть и, затормозив ход, останавливалась. В каждом из четырех
ярусов клети стояло по две вагонетки, наполненных углем. Откатчики
вытаскивали их по особым мосткам и заменяли другими, порожними, или с
заранее нагруженными досками. В пустые вагонетки становились рабочие, по
пяти человек в каждую; порою спускали сорок человек сразу, если они занимали
все свободные вагонетки. Раздавалось глухое и невнятное мычание - это
выкрикивался в рупор приказ; четыре раза дергали сигнальную веревку, ведущую
вниз, - это называлось "говядина едет" - предупреждение о человеческом
грузе. Клеть, слегка дрогнув, бесшумно погружалась, падала, как камень, не
оставляя за собою ничего, кроме бегущего вниз дрожащего каната.
- Глубоко? - спросил Этьен у одного шахтера, который стоял возле него и
с сонным видом ждал своей очереди.
- Пятьсот пятьдесят четыре метра, - ответил тот. - Но там проходят
четыре яруса один над другим, первый на глубине трехсот двадцати метров.
Оба замолчали, глядя на поднимающийся канат.
- А если он оборвется? - спросил Этьен.
- Ну, коли оборвется...
Шахтер закончил фразу жестом. Пришла его очередь; клеть опять поднялась
легко и плавно. Он влез в нее вместе с другими товарищами; клеть
погрузилась, и не прошло четырех минут, как она появилась снова, чтобы
поглотить другую партию людей. В течение получаса шахта таким образом
проглатывала людей то быстрее, то медленнее, смотря по глубине яруса, куда
они опускались, но безостановочно и алчно, как бы набивая свои исполинские
кишки, способные переварить целый народ. Клеть все наполнялась и
наполнялась, а мрак оставался по-прежнему беспросветным, и она поднималась
из бездны все так же беззвучно и жадно.
Время шло, и Этьеном овладела прежняя тревога, которую он уже испытал
там, на откосе. Чего добиваться? Старший штейгер ответит ему то же, что и
другие. Безотчетный страх заставил его внезапно повернуться и уйти; он
остановился только перед котельной. Дверь ее была широко распахнута, и Этьен
увидел семь котлов с двумя топками. Утопая в клубах белого пара,
вырывавшегося со свистом из щелей, кочегар подкладывал уголь в одну из
топок; жар доходил до самого порога. Обрадовавшись, что можно погреться,
Этьен хотел подойти ближе, но в это время заметил новую партию углекопов,
направлявшихся в шахту. Это было семейство Маэ и Леваки, отец с сыном. Когда
Этьен увидел Катрину, которая шла впереди и показалась ему приветливым
мальчиком, у него явилась суеверная мысль - попытаться спросить в последний
раз.
- Скажите, товарищ, не потребуется ли тут где-нибудь рабочий, на любую
работу?
Катрина с удивлением поглядела на него, немного испуганная голосом,
который так внезапно раздался из темноты. Но Маэ, шедший за нею, тоже
слышал; он ответил, остановился и поговорил с Этьеном. Нет, тут никого не
требуется. Бедняга-рабочий, переходящий с места на место в поисках работы,
заинтересовал его. Расставшись с ним, Маэ сказал, обращаясь к другим:
- Да! Это со всяким может случиться... Нечего жаловаться: все кругом
без работы ходят, хоть подохни...
Рабочие направились в барак. Это было обширное, грубо оштукатуренное
помещение. По стенам стояли шкафы, запертые на висячие замки; в середине -
железная жаровня, нечто вроде печки без заслонки, раскаленная докрасна; она
была доверху набита углем, так что куски его с треском вываливались на
земляной пол. Барак освещался только этой жаровней; кровавые отсветы дрожали
на замусоленном дереве шкафов и на стенах вплоть до самого потолка,
покрытого черной пылью.
Когда семья Маэ вошла в жаркий барак, там раздавался громкий хохот.
Человек тридцать рабочих стояли и грелись с довольным видом, повернувшись
спиной к огню. Перед спуском все заходили сюда погреться, набраться как
следует тепла, чтобы бодрее приступить к работе в сырой шахте. В то утро в
бараке царило исключительное веселье. Рабочие подтрунивали над
восемнадцатилетней откатчицей Мукеттой: у этой девушки были такие огромные
груди и зад, что ее блуза и штаны, казалось, готовы были треснуть. Она жила
в Рекийяре с отцом - старым конюхом Муком, и братом Муке - откатчиком; но
часы работы у них не совпадали, и потому она отправлялась в шахту одна. Вот
тут-то, летом - забравшись в рожь, зимою - у какой-нибудь ограды, она и
забавлялась без особых последствий со своим очередным любовником, которые
менялись каждую неделю. У нее перебывали все шахтеры; это была настоящая
дружеская круговая чаша. Однажды ее упрекнули в том, что она гуляла с
кузнецом из маршьеннской гвоздарни. Мукетта была вне себя от гнева и
кричала, что до этого она не опустится; она готова дать руку на отсечение,
что никто никогда не видал ее ни с кем, кроме углекопов.
- Так ты уж больше не с долговязым Шавалем? - спросил ее, подсмеиваясь,
один из шахтеров. - Того карапуза подцепила? Да ведь ему лестницу
подставлять надо. Я вас обоих за Рекийяром видел; он на камень влезал!
- Ну, и что дальше? - добродушно отвечала Мукетта. - Тебе какое дело?
Тебя ведь не звали, чтобы ты его подсаживал.
Эти грубоватые, незлобивые шутки вызывали у рабочих новые взрывы смеха,
от которого тряслись их плечи, вдоволь пожарившиеся у огня. Мукетта сама
хохотала, расхаживая среди них с забавно смущенным видом в своей нескромной
одежде, обтягивавшей ее округлое, почти болезненно полное тело.
Но веселье кончилось, как только Мукетта сообщила Маэ, что Флеранса,
долговязая Флеранса, больше не придет: накануне ее нашли мертвой в постели;
одни говорят - от разрыва сердца, другие - от литра можжевеловой водки,
которую она выпила зараз. Маэ был в отчаянии: опять незадача, - он лишился
одной из своих откатчиц и не мог тотчас же ее заменить. Он работал в артели,
а там было четверо забойщиков: он, Захария, Левак и Шаваль. Если у них
останется откатчицей одна Катрина, работа пострадает. Вдруг он вскрикнул:
- Постойте-ка! А человек, искавший работу?
Мимо барака проходил Дансарт. Маэ сообщил ему о случившемся и попросил
разрешения нанять этого человека; он особенно упирал на то, что Компания
сама склонна заменять откатчиц мужчинами, как в Анзене. Главный штейгер
сперва улыбнулся: проект снятия женщин с работы в шахтах вызывал отпор у
самих же углекопов, - они заботились о том, чтобы пристраивать на место
своих дочерей; вопросы морали и гигиены мало их занимали.
Наконец после некоторого колебания Дансарт позволил, с тем, однако,
чтобы окончательное разрешение было дано инженером Негрелем.
- Что толку! - проговорил Захария. - Уж он, верно, далеко, раз нигде не
мог найти работы!
- Нет, - возразила Катрина, - я только что видела, как он остановился у
котельной.
- Так сбегай за ним, бездельница! - крикнул Маэ.
Девушка бросилась бежать. Поток углекопов направился тем временем к
шахте, уступая место у огня другим. Жанлен, не дожидаясь отца, пошел за
своей лампочкой в сопровождении толстого простодушного паренька Бебера и
тщедушной десятилетней девочки Лидии. Мукетта шла впереди них; на темной
лестнице она обозвала их паскудниками и пригрозилась надавать им оплеух,
если они будут щипаться.
Этьен в самом деле оказался в котельной; он разговаривал с кочегаром,
который подкладывал в топку уголь. Ему стало холодно при мысли, что опять
придется брести во мраке ночи. Он уже решил уйти, но в этот миг
почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.
- Идите-ка за мною, - сказала Катрина. - Там есть кое-что для вас.
Сперва,он не понял. Потом его охватила безудержная радость, и он крепко
пожал руку девушке.
- Спасибо, товарищ... Какой же вы, кстати сказать, добрый малый!
Катрина засмеялась, разглядывая его при красном свете топок. Ее
забавляло, что парень принимал ее за мальчика, - она была очень худощава, а
длинные волосы скрывал чепец. Этьен тоже смеялся от удовольствия, и оба с
минуту стояли друг перед другом, весело хохоча; щеки у них пылали.
Тем временем в бараке, присев на корточки перед своим шкафом, Маэ
снимал обувь и грубые шерстяные чулки. Когда Этьен подошел, они порешили все
с двух слов: тридцать су в день; работа утомительная, но он к ней скоро
привыкнет. Забойщик посоветовал Этьену остаться в башмаках и дал ему старую
кожаную шапку, чтобы предохранить голову от ушибов; отец и сын пренебрегали
этой мерой предосторожности. Затем из шкафчика были вынуты инструменты; там
же находилась и лопатка Флерансы. После этого Маэ, спрятав в шкаф обувь,
чулки, а также узелок Этьена, вдруг вышел из себя от нетерпения:
- Куда он запропастился, эта негодная кляча Шаваль? Опять, наверное,
повалил какую-нибудь девчонку на кучу камней!.. Мы на полчаса сегодня
опоздали.
Захария и Левак преспокойно грели себе спины. Наконец первый сказал:
- Это ты Шаваля ждешь?.. Он пришел раньше нас, только что спустился в
шахту.
- Как? Ты это знал и до сих пор мне ничего не сказал! Идемте! Живей!
Катрине, гревшей у огня руки, пришлось идти вместе со всеми. Этьен
пропустил ее вперед и пошел за нею. Он опять очутился в лабиринте лестниц и