Страница:
венком; по стенам были развешаны золоченые дощечки с именами святых: св.
Элоа - покровителя металлистов, св. Криспина - покровителя сапожников, св.
Варвары - покровительницы углекопов, - все цеховые святцы. Потолок был такой
низкий, что трое музыкантов, которые помещались на подмостках, похожих по
форме и величине на церковную кафедру, доставали до него головой. По вечерам
во время танцев зал освещался четырьмя керосиновыми лампами, висевшими по
углам.
В то воскресенье танцы начались с пяти часов, когда в окна еще глядел
белый день. К семи часам обе комнаты были уже битком набиты посетителями.
Снаружи поднялся бурный ветер, вздымавший облака черной пыли, которая
слепила глаза и осыпала сковороды у торговцев съестным. Маэ, Этьен и
Пьеррон, войдя в зал, увидали Шаваля, танцевавшего с Катриной. Филомена
стояла одна и смотрела на них. Ни Левак, ни Захария больше не появлялись.
Скамеек в зале не было, и потому Катрина после каждого танца подходила
отдыхать к столу, где сидел отец. Позвали Филомену, но та предпочитала
стоять. Смеркалось. Три музыканта играли с остервенением; в зале царила
общая сумятица - шевелились бедра, груди, сплетенные руки. Но вот при
громких криках зажглись четыре лампы, и все сразу осветилось: красные лица,
растрепанные и прилипшие к коже волосы, разлетающиеся юбки, разносившие по
залу острый запах пота. Маэ указал Этьену на Мукетту, круглую и жирную,
словно кусок сала, которая бешено кружилась в паре с высоким худощавым
рабочим; должно быть, она утешилась и нашла себе друга. Наконец в восемь
часов появилась жена Маэ с Эстеллой на руках; за нею следовала вся детвора -
Альзира, Анри и Ленора. Маэ пришла прямо сюда, уверенная, что найдет здесь
своего мужа. Ужинать можно позже, все сыты после кофе и пива. Пришли также
жены других углекопов. Все начали шептаться, заметив, что следом за Маэ
вошла жена Левака в сопровождении Бутлу, который вел за руку детей Филомены
- Ахилла и Дезире. Обе соседки были, по-видимому, в наилучших отношениях:
они то и дело обращались одна к другой и разговаривали. По дороге у них
произошло крупное объяснение, и жена Маэ, как ни тяжко было ей лишиться
заработка Захарии, дала согласие на его свадьбу с Филоменой, убежденная тем
доводом, что заработок этот уже не принадлежит ей по праву. Теперь Маэ
старалась казаться веселой, хотя на сердце у нее было тревожно, и она
спрашивала себя, как она будет сводить в хозяйстве концы с концами, раз
кошелек станет еще более тощим.
- Садись сюда, соседка, - проговорила Маэ, указывая на стол, за которым
ее муж пил пиво с Этьеном и Пьерроном.
- А моего здесь нет? - спросила жена Левака. Товарищи сказали ей, что
Левак скоро вернется. Бутлу,
дети и все мужчины со своими кружками тесно уселись, составив вместе
два стола. Спросили пива. Увидав мать и обоих своих детей, Филомена тоже
решилась подойти. Она села на предложенный ей стул и была, видимо, очень
довольна, узнав, что вопрос о ее свадьбе наконец решен. Потом, когда
хватились Захарии, она проговорила своим мягким голосом:
- Я жду его, он там.
Маэ обменялся взглядом с женой. Значит, она согласилась? Он нахмурился,
стал молча курить. Он тоже был поглощен заботой о завтрашнем дне и видел
неблагодарность детей, которые один за другим женятся и выходят замуж,
бросая родителей в нужде.
Танцы между тем продолжались. Кадриль подходила к концу, весь зал тонул
в рыжеватой пыли; стены дрожали, корнет-а-пистон издавал резкие,
пронзительные звуки, словно тревожный паровозный свисток. Когда танцоры
останавливались, от них валил пар, как от лошадей.
- Помнишь, - сказала жена Левака на ухо своей соседке, - ты еще
говорила, что задушишь Катрину, если она выкинет глупость?
Шаваль подвел Катрину к семейному столу, и оба, став за стулом отца,
принялись допивать пиво из своих кружек.
- Ну, это только так говорится!.. - покорным тоном ответила Маэ. - Но я
успокаиваю себя тем, что у нее не может быть ребенка. В этом я убеждена!..
Вот если бы она родила да мне пришлось бы выдать ее замуж! Что бы мы стали
тогда есть?
Корнет-а-пистон заиграл польку. Когда возобновился прежний шум, Маэ
тихим голосом поделился с женой одной мыслью: что, если бы им взять жильца?
Этьена хотя бы? Он как раз ищет комнату со столом. Место найдется, - ведь
Захария скоро уйдет от них; и деньги, которых они лишатся, отчасти
пополнятся другим путем. У жены Маэ прояснилось лицо: да, мысль хорошая,
надо будет это устроить.
Ей показалось, что они снова спасены от голодной смерти; к ней быстро
вернулось бодрое настроение, и она заказала еще пива на всех.
Тем временем Этьен старался просветить Пьеррена и подробно объяснял ему
свой проект устройства кассы взаимопомощи. Он уже совсем было убедил
Пьеррона присоединиться, но имел неосторожность открыть ему истинное
назначение кассы.
- Если у нас будет забастовка, ты понимаешь, какую пользу принесет нам
касса? Плевать тогда на Компанию. Касса даст деньги на первое время, чтобы
выдержать борьбу... Ну, согласен?
Пьеррон побледнел и потупил глаза.
- Подумаю, - пробормотал он. - Хорошее поведение - лучшая касса.
Тут Маэ завладел Этьеном и без околичностей смело предложил взять его к
себе в жильцы. Молодой человек тотчас же согласился: ему очень хотелось жить
в поселке и ближе сойтись с товарищами. Все решили с двух слов. Жена Маэ
сказала, что с переселением придется повременить до свадьбы Захарии.
В это время вернулся наконец Захария с Муке и Леваком. Они принесли с
собою запах "Вулкана" - запах можжевеловой водки и острых духов, какими
душатся публичные женщины с неопрятным телом. Мужчины были совершенно пьяны;
очень довольные своими похождениями, они подталкивали друг друга локтями и
пересмеивались. Когда Захария узнал, что его наконец решили женить, ему
стало так весело, что он даже захлебнулся от смеха. Филомена спокойно
объявила, что ей приятнее, когда он смеется, нежели, когда она плачет.
Свободных стульев не было, и Бутлу потеснился, уступая половину своего стула
Леваку. Последний до того расчувствовался, увидав всю семью в сборе, что
заказал еще раз пива на всех. -
- Не часто доводится так веселиться, черт возьми! - гаркнул он.
Все оставались в заведении до десяти часов. То и дело являлись жены,
разыскивая мужей, чтобы увести их домой; за ними хвостом тащились дети
Матери, не стесняясь, обнажали отвислые белые груди, похожие на мешки с
овсом; пухлые рожицы были испачканы молоком; дети, которые уже умели ходить,
ползали на четвереньках под столами, угостившись пивом, и безобразничали без
всякого стыда. Разливанное море пива, нацеженного из бочек вдовы Дезир,
вздувало животы, текло из носу, из глаз, отовсюду. От тесноты каждый
упирался в соседа плечом или коленом, и в этой давке всем было весело.
Слышался беспрестанный смех, рты разевались до ушей. Было жарко, словно в
печи, пот лил ручьями, люди расстегивались, и в густом табачном дыму голое
тело казалось позолоченным; неприличным считалось только вставать из-за
стола. Порою все же какая-нибудь девушка выходила на двор, к колодцу,
поднимала юбки, а затем снова возвращалась в зал. Молодежь продолжала
отплясывать под пестрыми бумажными гирляндами, почти не видя друг друга, -
до того все вспотели. Пользуясь случаем, разгулявшиеся мальчишки сбивали с
ног откатчиц, давая им подножку. Когда какая-нибудь девица падала, потянув
за собой своего кавалера, корнет-а-пистон приветствовал это падение
неистовыми звуками, а танцоры заталкивали их ногами; на них, казалось,
рушился весь зал.
Кто-то мимоходом сообщил Пьеррону, что его дочь Лидия спит на тротуаре
у дверей. Она выпила свою долю можжевеловой из украденной бутылки и была до
того пьяна, что отцу пришлось нести ее домой на руках. Жанлен и Бебер крепче
держались на ногах и следовали за ним в некотором отдалении, весьма
довольные своими похождениями. Их уход послужил сигналом к возвращению
домой; публика начала выходить из "Весельчака". Маэ и Левак решили, что пора
вернуться в поселок. В это время дед Бессмертный и старый Мук тоже покидали
Монсу; они брели как во сне, погруженные в безмолвные воспоминания. Все
возвращались вместе и в последний раз прошли по ярмарке. Сковороды со
съестным остывали,, из кабаков ручейками вытекали на дорогу остатки пива. В
воздухе по-прежнему чувствовалась близость грозы, освещенные дома остались
позади, в темном поле раздавались взрывы смеха. Жаркое дыхание струилось от
созревших нив; много зачатий должно было совершиться в такую ночь. Все дошли
вразброд до поселка. Ни Левакам, ни Маэ не хотелось ужинать; в полудремоте
доедали вареную говядину, оставшуюся от обеда.
Этьен затащил Шаваля к Раснеру, чтобы выпить еще пива.
- Ладно! - сказал Шаваль, когда товарищ объяснил ему устройство и
назначение кассы взаимопомощи. - Валяй, валяй, ты славный парень!
Этьен начинал хмелеть, у него засверкали глаза, и он воскликнул:
- Да, будем действовать сообща... Видишь ли, ради правого дела я готов
отдать все - и попойки и девушек. От одной лишь мысли, что мы сметем буржуа,
мне становится легко на сердце.
В середине августа Этьен перебрался к Маэ. Захария уже женился и
получил в поселке свободный дом для себя, Филомены и двоих детей. Первое
время Этьен стеснялся в присутствии Катраны.
Молодой человек жил в постоянной близости от нее, заменяя старшего
брата и деля с Жапленом кровать, стоявшую против кровати старшей сестры.
Ложась спать и вставая, он раздевался и одевался в ее присутствии, причем
тоже видел, как она снимает и надевает одежду. Когда падала нижняя юбка,
Этьен замечал бледную наготу девушки, прозрачную и белоснежную, как у всех
малокровных блондинок; цвет лица ее уже потерял свежесть, руки погрубели, но
все тело было молочно-белым, от пят до шеи, на которой, словно ожерелье,
выделялась резкая черта загара. Этьен каждый раз испытывал, глядя на нее,
волнение. Он делал вид, будто отворачивается; и все же скоро узнал ее всю:
сперва ноги, на которые падал его взгляд, когда он потуплял глаза, затем он
видел колено, когда она скрывалась под одеялом, потом небольшие упругие
груди, когда она склонялась по утрам над умывальной лоханью. Девушка не
смотрела на него: она очень спешила, в несколько секунд раздевалась и,
скользнув, как змейка, гибким движением в постель, ложилась рядом с
Альзирой, повернувшись к нему спиной, так что он видел только узел густых
кос. За это время Этьен едва успевал раздеться.
Впрочем, Катрине не приходилось жаловаться на него. Порою он невольно,
в неудержимом порыве, ждал мгновения, когда она будет ложиться. Но он не
позволял себе никаких шуток или вольных движений. Родители находились тут же
поблизости; кроме того, Этьен относился к девушке со смешанным чувством
дружбы и затаенной обиды; у него не являлось желания обладать ею, хотя они
жили в такой тесноте, вместе умываясь, вместе сидя за столом, вместе работая
в шахте, что для них ничто не оставалось тайной, даже самые интимные
подробности. Единственное, в чем проявлялась стыдливость в семье, это в том,
что девушка умывалась теперь ежедневно одна в верхней комнате, в то время
как мужчины мылись по очереди внизу.
К концу первого месяца Этьен и Катрина, казалось, совершенно перестали
замечать друг друга. По вечерам, не погасив еще свечи, оба они, раздетые,
расхаживали по комнате. Теперь Катрина не спешила и, по старой привычке,
сидела на постели, подняв руки и закладывая косы на ночь; рубашка у нее при
этом поднималась, обнажая бедра. Этьен, уже сняв брюки, нередко помогал ей,
разыскивая оброненные шпильки. Привычка убивала стыд перед наготой; они
находили это вполне естественным, так как не делали ничего дурного, и не их
вина была, что на стольких людей приходилась всего одна комната. И все же
порою, когда они не помышляли ни о чем запретном, оба почему-то смущались.
Много вечеров подряд Этьен совсем не замечал ее тела, - и вдруг он видел
Катрину нагою и белой, такой белой, что ощущал трепет и отворачивался, боясь
не устоять перед искушением коснуться ее. Бывали также вечера, когда
девушку, без видимого повода, охватывала стыдливость; она поспешно пряталась
под одеяло, как бы ощущая руки молодого человека, готовые схватить ее. Когда
же свеча была погашена, они чувствовали, что не могут заснуть и невольно
думают друг о друге, невзирая на усталость. На следующий день Этьен и
Катрина бывали неспокойны, будто поссорились. Они предпочитали вечера, когда
ничто их не тревожило, когда они были только товарищами.
Этьену приходилось жаловаться разве только на Жанлена, который спал
очень беспокойно. Альзира едва дышала, а Ленору и Анри поутру находили
обнявшимися так, как они засыпали. Во мраке дома раздавался только мерный
храп супругов Маэ, словно пыхтение кузнечных мехов. В общем Этьен чувствовал
себя здесь лучше, чем у Раснера: постель была не плоха, простыни менялись
раз в месяц, кормили тоже лучше, только мясо подавалось редко. Но так
питались все, и нельзя было требовать, чтобы за сорок пять франков в месяц
ежедневно готовили на обед жаркое из кролика. Эти сорок пять франков
являлись для семейства ощутимым подспорьем. В хозяйстве стали наконец
сводить концы с концами, оставались лишь незначительные долги. Семейство Маэ
относилось с признательностью к своему жильцу: белье его было всегда
выстирано " починено, пуговицы пришиты, все вещи содержались в порядке;
наконец-то он жил в чистоте, окруженный женской заботой.
В то время Этьен впервые осознал мысли, смутным роем носившиеся у него
в голове. До сих пор в нем жило только инстинктивное возмущение, вызванное
глухим брожением среди товарищей. Целый ряд неясных вопросов вставал перед
ним. Почему одни живут в нищете, а другие в довольстве? Почему одни страдают
под пятой у других, не имея надежды когда-нибудь занять их место? И с первых
же шагов он понял свое невежество. С той поры его стал глодать тайный стыд,
скрытая боль; он ничего не знал и не смел говорить о том, что так волновало
его, - о равенстве людей, о справедливости, которая требовала раздела земных
благ. И Этьен принялся за учение, без всякой системы, со всем пылом невежды,
снедаемого жаждой знания. Он вел теперь регулярную переписку с Плюшаром,
который был более образован, чем Этьен, и более опытен в вопросах
социалистического движения. Молодой человек выписывал книги и читал, плохо
усваивая их; чтение это крайне волновало его. Особенно поразила Этьена одна
медицинская книга - "Гигиена углекопа"; автор, бельгийский врач, приводил в
ней все те болезни, от которых гибнет народ в каменноугольных копях; далее -
множество трактатов по политической экономии, непонятных из-за своего
сухого, технического языка, анархистские брошюры, сбивавшие его с толку,
старые номера газет, которые он хранил, чтобы иметь неопровержимые аргументы
на случай возможных споров. Суварин, со своей стороны, тоже снабжал его
книгами. Прочитав о кооперативных обществах, Этьен целый месяц мечтал о
всемирной ассоциации по обмену, когда деньги будут упразднены и весь
социальный строй будет основан на труде. Этьен перестал стыдиться своего
невежества; теперь, когда он научился мыслить, в нем появилось чувство
гордости.
В первые месяцы Этьен пребывал в восторженном состоянии
новообращенного. Сердце его было переполнено благородным негодованием против
притеснителей, и он лелеял надежду, что в будущем наступит полное торжество
угнетенных. Беспорядочное чтение не могло, конечно, выработать у него
какого-либо определенного мировоззрения. Практические требования Раснера
переплетались у него с идеями насилия и уничтожения, которые проповедовал
Суварин. Выходя из кабачка "Авантаж", где они каждый день ругали Компанию,
Этьен шел, как во сне: ему казалось, что на его глазах происходит коренное
перерождение народов, без разрушения и без кровопролития. Ему, впрочем, было
неясно, какими, средствами это осуществится. Хотелось верить, что все пойдет
очень хорошо, но он терялся всякий раз, как только набрасывал мысленно
программу переустройства общества. Он даже высказывал умеренные и
непоследовательные взгляды и порою говорил, что при решении социальных
вопросов следует совсем исключить политику. Эту фразу он где-то вычитал и
любил постоянно повторять ее в беседе с равнодушными углекопами.
Теперь у Маэ каждый вечер ложились спать на полчаса позже. Этьен
возобновлял все тот же разговор. По мере того как он развивался,
беспорядочная близость, независимо от возраста и пола, которая существовала
в поселке, начинала казаться ему оскорбительной. Скоты они, что ли, что их
бросили в эту закуту, посреди поля, вповалку, так, что нельзя переменить
рубашки, не показав при этом зад соседям! А как это вредно для здоровья,
когда девушки и парни быстро развращаются в тесноте!
- Мать честная! - отвечал Маэ. - Было бы больше денег, так и жилось бы
лучше... Но, конечно, никому не сладко оттого, что люди друг на друге живут,
- это правда. Вот и выходит, что мужчины пьянствуют, а девушки беременеют.
Вся семья принимала участие в беседах, каждый вставлял свое слово.
Керосиновая лампа отравляла воздух, и без того пропитанный запахом жареного
лука. Нет, что и говорить, жизнь не шутка. Трудишься, как вьючное животное,
и выполняешь работу, на которую раньше в наказание посылали каторжников; с
тебя живьем сдирают шкуру, и за все это ты даже не можешь позволить себе
мясного на обед. Правда, не голодаешь, но ешь ровно столько, чтобы не
умереть с голоду; кругом в долгах, и тебя преследуют, словно ты воруешь свой
же хлеб. А приходит воскресенье, и не можешь подняться от усталости.
Единственная радость - напиться пьяным или прижить с женой еще одного
ребенка. Да еще от пива тебе раздует живот, а дети, когда подрастают, плюют
на тебя. Нет, нет, невесело все это!
Тогда в разговор вступала жена Маэ:
- А хуже всего то, как подумаешь, что нельзя ничего изменить. Пока
молода, воображаешь, что счастье когда-нибудь да придет, надеешься на
что-то; а потом видишь - одна нужда да нужда, и нет из нее выхода... Я
никому зла не хочу, но бывает, что эта несправедливость и меня возмутит.
Наступало молчание. Все вздыхали в горьком сознании безвыходности
своего положения. И один только дед Бессмертный если присутствовал в
комнате, смотрел на всех с удивлением, потому что в его времена не было
подобных споров. Люди рождались среди угля, пробивали угольный пласт и
ничего больше не требовали; а теперь пошли новые веяния, придававшие
углекопам отвагу.
- Наплевать на все, - бормотал он. - Добрая кружка пива так и останется
доброй кружкой пива... Начальство - оно, конечно, сволочь; но ведь
начальство всегда будет, не правда ли? Нечего и голову себе ломать.
Этьен сразу оживился. Как! Рабочему запрещается рассуждать? Нет, все
это скоро переменится - рабочий теперь начал кое-что понимать. В старые годы
шахтер жил у себя в шахте, как скот, как машина, добывающая уголь, - вечно
под землей, слепой и глухой ко всему, что происходит кругом. Потому-то
заправилы-богачи могли вволю и продавать и покупать рабочего, а потом драть
с него шкуру, - сам рабочий и не подозревал, что с ним делают. Теперь же
углекоп пробуждается там, внизу, пускает в недрах земли росток, как
настоящее зерно; и в одно прекрасное утро увидят, что произрастет на полях!
Да, вырастут люди, целая рать, которая восстановит справедливость. Разве все
граждане не равны со времени революции? Раз все имеют одинаковое
избирательное право, то почему же рабочий должен оставаться рабом хозяина,
платящего ему? Крупные общества со своими машинами подавляют все, и сейчас
нет даже тех гарантий, которые были в старину, когда люди, занимавшиеся
одним и тем же ремеслом, объединялись в цехи и знали, как постоять за себя.
Вот из-за этого-то, черт возьми, да из-за многого другого однажды все и
рухнет, - а случится это, когда рабочие станут образованными. Взять хоть бы
их поселок: деды не могли подписать своего имени, отцы уже подписывались, а
сыновья умеют читать и писать не хуже ученых. Да, все растет, растет
понемногу; обильная жатва людей созревает на солнце! С той минуты, как они
не будут прикреплены к своему месту на всю жизнь и смогут, если пожелают,
занять место соседа, почему не явится у них желание пустить в дело кулаки,
чтобы стать сильнее?
Маэ, потрясенный такими речами, все же сомневался.
- А стоит только пошевелиться, и вам тотчас же дадут расчет, - сказал
он. - Старик прав: углекопы вечно будут мучиться, а в награду даже вдосталь
не наедятся.
Жена его молчала. Теперь она словно пробудилась от сна.
- Если бы еще попы правду говорили, будто бедняки станут богачами на
том свете!
Ее прервал громкий смех; дети, и те пожимали плечами. Всех заразил дух
неверия; втайне они, правда, побаивались привидений в шахте, но потешались
над небесами, где ничего нет.
- Ох, уж эти попы! - воскликнул Маэ. - Если бы они сами в это верили,
то жрали бы меньше, а работали бы больше, чтобы обеспечить себе там,
наверху, хорошее местечко... Нет, умрешь, так уж умрешь.
Жена тяжко вздохнула.
- Господи, господи!
И, уронив руки на колени, в глубочайшем унынии прибавила:
- Так, значит, это верно, всем нам крышка.
Все переглянулись. Дед Бессмертный плюнул в свой носовой платок. Маэ
держал во рту потухшую трубку. Альзира слушала, сидя между Ленорой и Анри,
которые заснули, прислонившись к столу. А Катрина, подперев подбородок
рукой, не сводила с Этьена больших светлых глаз, когда он, полный
восторженной веры, раскрывал перед ними сказочные миры грядущего социального
рая. Кругом в поселке все засыпало. Лишь кое-где слышался детский плач или
брань запоздалого пьяницы. В комнате часы медленно отбивали время. Несмотря
на духоту, от каменного пола, посыпанного песком, поднималась влажная
свежесть.
- Какая нелепость! - продолжал молодой человек. - Разве вам непременно
нужны бог и рай, чтобы быть счастливыми? Разве вы не можете сами создать
себе счастье на земле?
Он говорил горячо и долго. Его слова прорывали безысходный круг; в
темной жизни этих бедняков открывался сияющий просвет. Вечная нищета,
каторжный труд, удел скота, с которого снимают шерсть, а потом убивают, -
все бедствия куда-то исчезли, словно спаленные жгучими лучами солнца;
справедливость спускалась с небес в волшебном сиянии. Раз бога не
существует, справедливость утвердит счастье людей, равенство и братство
воцарятся на земле. Новое общество создавалось в мгновение ока, словно во
сне вырастал необозримый, сказочно-великолепный город, в котором каждый
гражданин жил своим трудом и имел свою долю в общих радостях. Старый,
прогнивший мир рассыпался в прах, и юное человечество, свободное от
преступлений, сливалось в единый рабочий народ, с девизом: каждому по
заслугам, а заслуги каждого определяются его трудом. Мечта эта с каждым днем
углублялась, становилась все прекраснее, все соблазнительнее, по мере того
как уходила за пределы возможного.
Жена Маэ сперва приходила в ужас и слышать ничего не хотела. Нет, нет,
это слишком хорошо, не следует поддаваться таким мыслям: потом жизнь
покажется до того скверной, что все отдашь, лишь бы стать счастливым. Когда
она видела, как у Маэ загораются глаза, как он взволнован и как его убеждают
эти речи, она тревожилась, начинала кричать и перебивала Этьена:
- Не слушай его, старик! Разве ты не видишь, что это все небылицы...
Неужели буржуа когда-нибудь согласится работать так же, как мы?
Но мало-помалу она тоже поддавалась очарованию слов Этьена. Под конец
она уже улыбалась, ее воображение разыгрывалось, она сама вступала в дивный
мир надежды. Как сладко позабыть на час печальную действительность! Когда
живешь, как они, подобно свиньям, роясь носом в земле, необходимо хоть на
мгновение утешиться вымыслом, мечтая о том, чего все равно никогда не
получишь. Идея о справедливости увлекала ее больше всего, в этом она вполне
соглашалась с молодым человеком.
- Да, верно! - восклицала она. - За справедливое дело я на все пойду...
А ведь, по правде говоря, пора бы уж и нам пожить как следует.
При этом Маэ вспыхивал:
- Черт побери! Я не богат, но с удовольствием дал бы сто су, чтобы не
умереть, пока не увижу всего этого... Вот будет встряска-то, а! Скоро ли это
случится и как пойдет?
Этьен снова начинал говорить. Старое общество уже трещит по швам; все
продлится два-три месяца, не больше, убеждал он. О способах выполнения он
высказывался менее определенно. Прочитанное спуталось в его голове; в беседе
с людьми невежественными он не боялся пускаться в рассуждения, хотя сам в
них терялся. Он поочередно излагал все системы и сдабривал их уверенностью в
быстрой победе - неким всемирным объятием, которое положит конец классовым
противоречиям, если, впрочем, не считать некоторых твердолобых среди хозяев
и буржуа; их, может быть, придется образумить силой. И Маэ, казалось, все
понимали, одобряли и думали, что все может разрешиться таким чудесным
образом. Они верили со слепой верой новообращенных, подобно тому как в
первые века христианства люди ожидали, что на развалинах древнего мира сразу
возникнет новый и совершенный строй. Маленькая Альзира тоже вставляла свои
замечания в общий разговор; счастье рисовалось ей в виде очень теплого дома,
Элоа - покровителя металлистов, св. Криспина - покровителя сапожников, св.
Варвары - покровительницы углекопов, - все цеховые святцы. Потолок был такой
низкий, что трое музыкантов, которые помещались на подмостках, похожих по
форме и величине на церковную кафедру, доставали до него головой. По вечерам
во время танцев зал освещался четырьмя керосиновыми лампами, висевшими по
углам.
В то воскресенье танцы начались с пяти часов, когда в окна еще глядел
белый день. К семи часам обе комнаты были уже битком набиты посетителями.
Снаружи поднялся бурный ветер, вздымавший облака черной пыли, которая
слепила глаза и осыпала сковороды у торговцев съестным. Маэ, Этьен и
Пьеррон, войдя в зал, увидали Шаваля, танцевавшего с Катриной. Филомена
стояла одна и смотрела на них. Ни Левак, ни Захария больше не появлялись.
Скамеек в зале не было, и потому Катрина после каждого танца подходила
отдыхать к столу, где сидел отец. Позвали Филомену, но та предпочитала
стоять. Смеркалось. Три музыканта играли с остервенением; в зале царила
общая сумятица - шевелились бедра, груди, сплетенные руки. Но вот при
громких криках зажглись четыре лампы, и все сразу осветилось: красные лица,
растрепанные и прилипшие к коже волосы, разлетающиеся юбки, разносившие по
залу острый запах пота. Маэ указал Этьену на Мукетту, круглую и жирную,
словно кусок сала, которая бешено кружилась в паре с высоким худощавым
рабочим; должно быть, она утешилась и нашла себе друга. Наконец в восемь
часов появилась жена Маэ с Эстеллой на руках; за нею следовала вся детвора -
Альзира, Анри и Ленора. Маэ пришла прямо сюда, уверенная, что найдет здесь
своего мужа. Ужинать можно позже, все сыты после кофе и пива. Пришли также
жены других углекопов. Все начали шептаться, заметив, что следом за Маэ
вошла жена Левака в сопровождении Бутлу, который вел за руку детей Филомены
- Ахилла и Дезире. Обе соседки были, по-видимому, в наилучших отношениях:
они то и дело обращались одна к другой и разговаривали. По дороге у них
произошло крупное объяснение, и жена Маэ, как ни тяжко было ей лишиться
заработка Захарии, дала согласие на его свадьбу с Филоменой, убежденная тем
доводом, что заработок этот уже не принадлежит ей по праву. Теперь Маэ
старалась казаться веселой, хотя на сердце у нее было тревожно, и она
спрашивала себя, как она будет сводить в хозяйстве концы с концами, раз
кошелек станет еще более тощим.
- Садись сюда, соседка, - проговорила Маэ, указывая на стол, за которым
ее муж пил пиво с Этьеном и Пьерроном.
- А моего здесь нет? - спросила жена Левака. Товарищи сказали ей, что
Левак скоро вернется. Бутлу,
дети и все мужчины со своими кружками тесно уселись, составив вместе
два стола. Спросили пива. Увидав мать и обоих своих детей, Филомена тоже
решилась подойти. Она села на предложенный ей стул и была, видимо, очень
довольна, узнав, что вопрос о ее свадьбе наконец решен. Потом, когда
хватились Захарии, она проговорила своим мягким голосом:
- Я жду его, он там.
Маэ обменялся взглядом с женой. Значит, она согласилась? Он нахмурился,
стал молча курить. Он тоже был поглощен заботой о завтрашнем дне и видел
неблагодарность детей, которые один за другим женятся и выходят замуж,
бросая родителей в нужде.
Танцы между тем продолжались. Кадриль подходила к концу, весь зал тонул
в рыжеватой пыли; стены дрожали, корнет-а-пистон издавал резкие,
пронзительные звуки, словно тревожный паровозный свисток. Когда танцоры
останавливались, от них валил пар, как от лошадей.
- Помнишь, - сказала жена Левака на ухо своей соседке, - ты еще
говорила, что задушишь Катрину, если она выкинет глупость?
Шаваль подвел Катрину к семейному столу, и оба, став за стулом отца,
принялись допивать пиво из своих кружек.
- Ну, это только так говорится!.. - покорным тоном ответила Маэ. - Но я
успокаиваю себя тем, что у нее не может быть ребенка. В этом я убеждена!..
Вот если бы она родила да мне пришлось бы выдать ее замуж! Что бы мы стали
тогда есть?
Корнет-а-пистон заиграл польку. Когда возобновился прежний шум, Маэ
тихим голосом поделился с женой одной мыслью: что, если бы им взять жильца?
Этьена хотя бы? Он как раз ищет комнату со столом. Место найдется, - ведь
Захария скоро уйдет от них; и деньги, которых они лишатся, отчасти
пополнятся другим путем. У жены Маэ прояснилось лицо: да, мысль хорошая,
надо будет это устроить.
Ей показалось, что они снова спасены от голодной смерти; к ней быстро
вернулось бодрое настроение, и она заказала еще пива на всех.
Тем временем Этьен старался просветить Пьеррена и подробно объяснял ему
свой проект устройства кассы взаимопомощи. Он уже совсем было убедил
Пьеррона присоединиться, но имел неосторожность открыть ему истинное
назначение кассы.
- Если у нас будет забастовка, ты понимаешь, какую пользу принесет нам
касса? Плевать тогда на Компанию. Касса даст деньги на первое время, чтобы
выдержать борьбу... Ну, согласен?
Пьеррон побледнел и потупил глаза.
- Подумаю, - пробормотал он. - Хорошее поведение - лучшая касса.
Тут Маэ завладел Этьеном и без околичностей смело предложил взять его к
себе в жильцы. Молодой человек тотчас же согласился: ему очень хотелось жить
в поселке и ближе сойтись с товарищами. Все решили с двух слов. Жена Маэ
сказала, что с переселением придется повременить до свадьбы Захарии.
В это время вернулся наконец Захария с Муке и Леваком. Они принесли с
собою запах "Вулкана" - запах можжевеловой водки и острых духов, какими
душатся публичные женщины с неопрятным телом. Мужчины были совершенно пьяны;
очень довольные своими похождениями, они подталкивали друг друга локтями и
пересмеивались. Когда Захария узнал, что его наконец решили женить, ему
стало так весело, что он даже захлебнулся от смеха. Филомена спокойно
объявила, что ей приятнее, когда он смеется, нежели, когда она плачет.
Свободных стульев не было, и Бутлу потеснился, уступая половину своего стула
Леваку. Последний до того расчувствовался, увидав всю семью в сборе, что
заказал еще раз пива на всех. -
- Не часто доводится так веселиться, черт возьми! - гаркнул он.
Все оставались в заведении до десяти часов. То и дело являлись жены,
разыскивая мужей, чтобы увести их домой; за ними хвостом тащились дети
Матери, не стесняясь, обнажали отвислые белые груди, похожие на мешки с
овсом; пухлые рожицы были испачканы молоком; дети, которые уже умели ходить,
ползали на четвереньках под столами, угостившись пивом, и безобразничали без
всякого стыда. Разливанное море пива, нацеженного из бочек вдовы Дезир,
вздувало животы, текло из носу, из глаз, отовсюду. От тесноты каждый
упирался в соседа плечом или коленом, и в этой давке всем было весело.
Слышался беспрестанный смех, рты разевались до ушей. Было жарко, словно в
печи, пот лил ручьями, люди расстегивались, и в густом табачном дыму голое
тело казалось позолоченным; неприличным считалось только вставать из-за
стола. Порою все же какая-нибудь девушка выходила на двор, к колодцу,
поднимала юбки, а затем снова возвращалась в зал. Молодежь продолжала
отплясывать под пестрыми бумажными гирляндами, почти не видя друг друга, -
до того все вспотели. Пользуясь случаем, разгулявшиеся мальчишки сбивали с
ног откатчиц, давая им подножку. Когда какая-нибудь девица падала, потянув
за собой своего кавалера, корнет-а-пистон приветствовал это падение
неистовыми звуками, а танцоры заталкивали их ногами; на них, казалось,
рушился весь зал.
Кто-то мимоходом сообщил Пьеррону, что его дочь Лидия спит на тротуаре
у дверей. Она выпила свою долю можжевеловой из украденной бутылки и была до
того пьяна, что отцу пришлось нести ее домой на руках. Жанлен и Бебер крепче
держались на ногах и следовали за ним в некотором отдалении, весьма
довольные своими похождениями. Их уход послужил сигналом к возвращению
домой; публика начала выходить из "Весельчака". Маэ и Левак решили, что пора
вернуться в поселок. В это время дед Бессмертный и старый Мук тоже покидали
Монсу; они брели как во сне, погруженные в безмолвные воспоминания. Все
возвращались вместе и в последний раз прошли по ярмарке. Сковороды со
съестным остывали,, из кабаков ручейками вытекали на дорогу остатки пива. В
воздухе по-прежнему чувствовалась близость грозы, освещенные дома остались
позади, в темном поле раздавались взрывы смеха. Жаркое дыхание струилось от
созревших нив; много зачатий должно было совершиться в такую ночь. Все дошли
вразброд до поселка. Ни Левакам, ни Маэ не хотелось ужинать; в полудремоте
доедали вареную говядину, оставшуюся от обеда.
Этьен затащил Шаваля к Раснеру, чтобы выпить еще пива.
- Ладно! - сказал Шаваль, когда товарищ объяснил ему устройство и
назначение кассы взаимопомощи. - Валяй, валяй, ты славный парень!
Этьен начинал хмелеть, у него засверкали глаза, и он воскликнул:
- Да, будем действовать сообща... Видишь ли, ради правого дела я готов
отдать все - и попойки и девушек. От одной лишь мысли, что мы сметем буржуа,
мне становится легко на сердце.
В середине августа Этьен перебрался к Маэ. Захария уже женился и
получил в поселке свободный дом для себя, Филомены и двоих детей. Первое
время Этьен стеснялся в присутствии Катраны.
Молодой человек жил в постоянной близости от нее, заменяя старшего
брата и деля с Жапленом кровать, стоявшую против кровати старшей сестры.
Ложась спать и вставая, он раздевался и одевался в ее присутствии, причем
тоже видел, как она снимает и надевает одежду. Когда падала нижняя юбка,
Этьен замечал бледную наготу девушки, прозрачную и белоснежную, как у всех
малокровных блондинок; цвет лица ее уже потерял свежесть, руки погрубели, но
все тело было молочно-белым, от пят до шеи, на которой, словно ожерелье,
выделялась резкая черта загара. Этьен каждый раз испытывал, глядя на нее,
волнение. Он делал вид, будто отворачивается; и все же скоро узнал ее всю:
сперва ноги, на которые падал его взгляд, когда он потуплял глаза, затем он
видел колено, когда она скрывалась под одеялом, потом небольшие упругие
груди, когда она склонялась по утрам над умывальной лоханью. Девушка не
смотрела на него: она очень спешила, в несколько секунд раздевалась и,
скользнув, как змейка, гибким движением в постель, ложилась рядом с
Альзирой, повернувшись к нему спиной, так что он видел только узел густых
кос. За это время Этьен едва успевал раздеться.
Впрочем, Катрине не приходилось жаловаться на него. Порою он невольно,
в неудержимом порыве, ждал мгновения, когда она будет ложиться. Но он не
позволял себе никаких шуток или вольных движений. Родители находились тут же
поблизости; кроме того, Этьен относился к девушке со смешанным чувством
дружбы и затаенной обиды; у него не являлось желания обладать ею, хотя они
жили в такой тесноте, вместе умываясь, вместе сидя за столом, вместе работая
в шахте, что для них ничто не оставалось тайной, даже самые интимные
подробности. Единственное, в чем проявлялась стыдливость в семье, это в том,
что девушка умывалась теперь ежедневно одна в верхней комнате, в то время
как мужчины мылись по очереди внизу.
К концу первого месяца Этьен и Катрина, казалось, совершенно перестали
замечать друг друга. По вечерам, не погасив еще свечи, оба они, раздетые,
расхаживали по комнате. Теперь Катрина не спешила и, по старой привычке,
сидела на постели, подняв руки и закладывая косы на ночь; рубашка у нее при
этом поднималась, обнажая бедра. Этьен, уже сняв брюки, нередко помогал ей,
разыскивая оброненные шпильки. Привычка убивала стыд перед наготой; они
находили это вполне естественным, так как не делали ничего дурного, и не их
вина была, что на стольких людей приходилась всего одна комната. И все же
порою, когда они не помышляли ни о чем запретном, оба почему-то смущались.
Много вечеров подряд Этьен совсем не замечал ее тела, - и вдруг он видел
Катрину нагою и белой, такой белой, что ощущал трепет и отворачивался, боясь
не устоять перед искушением коснуться ее. Бывали также вечера, когда
девушку, без видимого повода, охватывала стыдливость; она поспешно пряталась
под одеяло, как бы ощущая руки молодого человека, готовые схватить ее. Когда
же свеча была погашена, они чувствовали, что не могут заснуть и невольно
думают друг о друге, невзирая на усталость. На следующий день Этьен и
Катрина бывали неспокойны, будто поссорились. Они предпочитали вечера, когда
ничто их не тревожило, когда они были только товарищами.
Этьену приходилось жаловаться разве только на Жанлена, который спал
очень беспокойно. Альзира едва дышала, а Ленору и Анри поутру находили
обнявшимися так, как они засыпали. Во мраке дома раздавался только мерный
храп супругов Маэ, словно пыхтение кузнечных мехов. В общем Этьен чувствовал
себя здесь лучше, чем у Раснера: постель была не плоха, простыни менялись
раз в месяц, кормили тоже лучше, только мясо подавалось редко. Но так
питались все, и нельзя было требовать, чтобы за сорок пять франков в месяц
ежедневно готовили на обед жаркое из кролика. Эти сорок пять франков
являлись для семейства ощутимым подспорьем. В хозяйстве стали наконец
сводить концы с концами, оставались лишь незначительные долги. Семейство Маэ
относилось с признательностью к своему жильцу: белье его было всегда
выстирано " починено, пуговицы пришиты, все вещи содержались в порядке;
наконец-то он жил в чистоте, окруженный женской заботой.
В то время Этьен впервые осознал мысли, смутным роем носившиеся у него
в голове. До сих пор в нем жило только инстинктивное возмущение, вызванное
глухим брожением среди товарищей. Целый ряд неясных вопросов вставал перед
ним. Почему одни живут в нищете, а другие в довольстве? Почему одни страдают
под пятой у других, не имея надежды когда-нибудь занять их место? И с первых
же шагов он понял свое невежество. С той поры его стал глодать тайный стыд,
скрытая боль; он ничего не знал и не смел говорить о том, что так волновало
его, - о равенстве людей, о справедливости, которая требовала раздела земных
благ. И Этьен принялся за учение, без всякой системы, со всем пылом невежды,
снедаемого жаждой знания. Он вел теперь регулярную переписку с Плюшаром,
который был более образован, чем Этьен, и более опытен в вопросах
социалистического движения. Молодой человек выписывал книги и читал, плохо
усваивая их; чтение это крайне волновало его. Особенно поразила Этьена одна
медицинская книга - "Гигиена углекопа"; автор, бельгийский врач, приводил в
ней все те болезни, от которых гибнет народ в каменноугольных копях; далее -
множество трактатов по политической экономии, непонятных из-за своего
сухого, технического языка, анархистские брошюры, сбивавшие его с толку,
старые номера газет, которые он хранил, чтобы иметь неопровержимые аргументы
на случай возможных споров. Суварин, со своей стороны, тоже снабжал его
книгами. Прочитав о кооперативных обществах, Этьен целый месяц мечтал о
всемирной ассоциации по обмену, когда деньги будут упразднены и весь
социальный строй будет основан на труде. Этьен перестал стыдиться своего
невежества; теперь, когда он научился мыслить, в нем появилось чувство
гордости.
В первые месяцы Этьен пребывал в восторженном состоянии
новообращенного. Сердце его было переполнено благородным негодованием против
притеснителей, и он лелеял надежду, что в будущем наступит полное торжество
угнетенных. Беспорядочное чтение не могло, конечно, выработать у него
какого-либо определенного мировоззрения. Практические требования Раснера
переплетались у него с идеями насилия и уничтожения, которые проповедовал
Суварин. Выходя из кабачка "Авантаж", где они каждый день ругали Компанию,
Этьен шел, как во сне: ему казалось, что на его глазах происходит коренное
перерождение народов, без разрушения и без кровопролития. Ему, впрочем, было
неясно, какими, средствами это осуществится. Хотелось верить, что все пойдет
очень хорошо, но он терялся всякий раз, как только набрасывал мысленно
программу переустройства общества. Он даже высказывал умеренные и
непоследовательные взгляды и порою говорил, что при решении социальных
вопросов следует совсем исключить политику. Эту фразу он где-то вычитал и
любил постоянно повторять ее в беседе с равнодушными углекопами.
Теперь у Маэ каждый вечер ложились спать на полчаса позже. Этьен
возобновлял все тот же разговор. По мере того как он развивался,
беспорядочная близость, независимо от возраста и пола, которая существовала
в поселке, начинала казаться ему оскорбительной. Скоты они, что ли, что их
бросили в эту закуту, посреди поля, вповалку, так, что нельзя переменить
рубашки, не показав при этом зад соседям! А как это вредно для здоровья,
когда девушки и парни быстро развращаются в тесноте!
- Мать честная! - отвечал Маэ. - Было бы больше денег, так и жилось бы
лучше... Но, конечно, никому не сладко оттого, что люди друг на друге живут,
- это правда. Вот и выходит, что мужчины пьянствуют, а девушки беременеют.
Вся семья принимала участие в беседах, каждый вставлял свое слово.
Керосиновая лампа отравляла воздух, и без того пропитанный запахом жареного
лука. Нет, что и говорить, жизнь не шутка. Трудишься, как вьючное животное,
и выполняешь работу, на которую раньше в наказание посылали каторжников; с
тебя живьем сдирают шкуру, и за все это ты даже не можешь позволить себе
мясного на обед. Правда, не голодаешь, но ешь ровно столько, чтобы не
умереть с голоду; кругом в долгах, и тебя преследуют, словно ты воруешь свой
же хлеб. А приходит воскресенье, и не можешь подняться от усталости.
Единственная радость - напиться пьяным или прижить с женой еще одного
ребенка. Да еще от пива тебе раздует живот, а дети, когда подрастают, плюют
на тебя. Нет, нет, невесело все это!
Тогда в разговор вступала жена Маэ:
- А хуже всего то, как подумаешь, что нельзя ничего изменить. Пока
молода, воображаешь, что счастье когда-нибудь да придет, надеешься на
что-то; а потом видишь - одна нужда да нужда, и нет из нее выхода... Я
никому зла не хочу, но бывает, что эта несправедливость и меня возмутит.
Наступало молчание. Все вздыхали в горьком сознании безвыходности
своего положения. И один только дед Бессмертный если присутствовал в
комнате, смотрел на всех с удивлением, потому что в его времена не было
подобных споров. Люди рождались среди угля, пробивали угольный пласт и
ничего больше не требовали; а теперь пошли новые веяния, придававшие
углекопам отвагу.
- Наплевать на все, - бормотал он. - Добрая кружка пива так и останется
доброй кружкой пива... Начальство - оно, конечно, сволочь; но ведь
начальство всегда будет, не правда ли? Нечего и голову себе ломать.
Этьен сразу оживился. Как! Рабочему запрещается рассуждать? Нет, все
это скоро переменится - рабочий теперь начал кое-что понимать. В старые годы
шахтер жил у себя в шахте, как скот, как машина, добывающая уголь, - вечно
под землей, слепой и глухой ко всему, что происходит кругом. Потому-то
заправилы-богачи могли вволю и продавать и покупать рабочего, а потом драть
с него шкуру, - сам рабочий и не подозревал, что с ним делают. Теперь же
углекоп пробуждается там, внизу, пускает в недрах земли росток, как
настоящее зерно; и в одно прекрасное утро увидят, что произрастет на полях!
Да, вырастут люди, целая рать, которая восстановит справедливость. Разве все
граждане не равны со времени революции? Раз все имеют одинаковое
избирательное право, то почему же рабочий должен оставаться рабом хозяина,
платящего ему? Крупные общества со своими машинами подавляют все, и сейчас
нет даже тех гарантий, которые были в старину, когда люди, занимавшиеся
одним и тем же ремеслом, объединялись в цехи и знали, как постоять за себя.
Вот из-за этого-то, черт возьми, да из-за многого другого однажды все и
рухнет, - а случится это, когда рабочие станут образованными. Взять хоть бы
их поселок: деды не могли подписать своего имени, отцы уже подписывались, а
сыновья умеют читать и писать не хуже ученых. Да, все растет, растет
понемногу; обильная жатва людей созревает на солнце! С той минуты, как они
не будут прикреплены к своему месту на всю жизнь и смогут, если пожелают,
занять место соседа, почему не явится у них желание пустить в дело кулаки,
чтобы стать сильнее?
Маэ, потрясенный такими речами, все же сомневался.
- А стоит только пошевелиться, и вам тотчас же дадут расчет, - сказал
он. - Старик прав: углекопы вечно будут мучиться, а в награду даже вдосталь
не наедятся.
Жена его молчала. Теперь она словно пробудилась от сна.
- Если бы еще попы правду говорили, будто бедняки станут богачами на
том свете!
Ее прервал громкий смех; дети, и те пожимали плечами. Всех заразил дух
неверия; втайне они, правда, побаивались привидений в шахте, но потешались
над небесами, где ничего нет.
- Ох, уж эти попы! - воскликнул Маэ. - Если бы они сами в это верили,
то жрали бы меньше, а работали бы больше, чтобы обеспечить себе там,
наверху, хорошее местечко... Нет, умрешь, так уж умрешь.
Жена тяжко вздохнула.
- Господи, господи!
И, уронив руки на колени, в глубочайшем унынии прибавила:
- Так, значит, это верно, всем нам крышка.
Все переглянулись. Дед Бессмертный плюнул в свой носовой платок. Маэ
держал во рту потухшую трубку. Альзира слушала, сидя между Ленорой и Анри,
которые заснули, прислонившись к столу. А Катрина, подперев подбородок
рукой, не сводила с Этьена больших светлых глаз, когда он, полный
восторженной веры, раскрывал перед ними сказочные миры грядущего социального
рая. Кругом в поселке все засыпало. Лишь кое-где слышался детский плач или
брань запоздалого пьяницы. В комнате часы медленно отбивали время. Несмотря
на духоту, от каменного пола, посыпанного песком, поднималась влажная
свежесть.
- Какая нелепость! - продолжал молодой человек. - Разве вам непременно
нужны бог и рай, чтобы быть счастливыми? Разве вы не можете сами создать
себе счастье на земле?
Он говорил горячо и долго. Его слова прорывали безысходный круг; в
темной жизни этих бедняков открывался сияющий просвет. Вечная нищета,
каторжный труд, удел скота, с которого снимают шерсть, а потом убивают, -
все бедствия куда-то исчезли, словно спаленные жгучими лучами солнца;
справедливость спускалась с небес в волшебном сиянии. Раз бога не
существует, справедливость утвердит счастье людей, равенство и братство
воцарятся на земле. Новое общество создавалось в мгновение ока, словно во
сне вырастал необозримый, сказочно-великолепный город, в котором каждый
гражданин жил своим трудом и имел свою долю в общих радостях. Старый,
прогнивший мир рассыпался в прах, и юное человечество, свободное от
преступлений, сливалось в единый рабочий народ, с девизом: каждому по
заслугам, а заслуги каждого определяются его трудом. Мечта эта с каждым днем
углублялась, становилась все прекраснее, все соблазнительнее, по мере того
как уходила за пределы возможного.
Жена Маэ сперва приходила в ужас и слышать ничего не хотела. Нет, нет,
это слишком хорошо, не следует поддаваться таким мыслям: потом жизнь
покажется до того скверной, что все отдашь, лишь бы стать счастливым. Когда
она видела, как у Маэ загораются глаза, как он взволнован и как его убеждают
эти речи, она тревожилась, начинала кричать и перебивала Этьена:
- Не слушай его, старик! Разве ты не видишь, что это все небылицы...
Неужели буржуа когда-нибудь согласится работать так же, как мы?
Но мало-помалу она тоже поддавалась очарованию слов Этьена. Под конец
она уже улыбалась, ее воображение разыгрывалось, она сама вступала в дивный
мир надежды. Как сладко позабыть на час печальную действительность! Когда
живешь, как они, подобно свиньям, роясь носом в земле, необходимо хоть на
мгновение утешиться вымыслом, мечтая о том, чего все равно никогда не
получишь. Идея о справедливости увлекала ее больше всего, в этом она вполне
соглашалась с молодым человеком.
- Да, верно! - восклицала она. - За справедливое дело я на все пойду...
А ведь, по правде говоря, пора бы уж и нам пожить как следует.
При этом Маэ вспыхивал:
- Черт побери! Я не богат, но с удовольствием дал бы сто су, чтобы не
умереть, пока не увижу всего этого... Вот будет встряска-то, а! Скоро ли это
случится и как пойдет?
Этьен снова начинал говорить. Старое общество уже трещит по швам; все
продлится два-три месяца, не больше, убеждал он. О способах выполнения он
высказывался менее определенно. Прочитанное спуталось в его голове; в беседе
с людьми невежественными он не боялся пускаться в рассуждения, хотя сам в
них терялся. Он поочередно излагал все системы и сдабривал их уверенностью в
быстрой победе - неким всемирным объятием, которое положит конец классовым
противоречиям, если, впрочем, не считать некоторых твердолобых среди хозяев
и буржуа; их, может быть, придется образумить силой. И Маэ, казалось, все
понимали, одобряли и думали, что все может разрешиться таким чудесным
образом. Они верили со слепой верой новообращенных, подобно тому как в
первые века христианства люди ожидали, что на развалинах древнего мира сразу
возникнет новый и совершенный строй. Маленькая Альзира тоже вставляла свои
замечания в общий разговор; счастье рисовалось ей в виде очень теплого дома,