Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

от этого у них не станет больше хлеба в квашне. Нет, так или иначе, но с
этим надо покончить - будь то законным путем, чинно, по взаимному
соглашению, или же путем насилия, когда будут все жечь и будут резать друг
друга. Если не мы, то наши дети, наверное, все это увидят, ибо столетие
должно неминуемо завершиться другой революцией, на этот раз - рабочей. Будет
разгром, который перевернет все общество во всех его слоях, чтобы построить
его вновь на основах справедливости и честности.
- В один прекрасный день все должно полететь к черту, - решительно
повторила г-жа Раснер.
- Да, да, все полетит к черту! - подтвердили мужчины.
Суварин гладил уши Польши, и носик ее морщился от удовольствия. Он
заговорил вполголоса, как бы про себя, глядя в пространство невидящим
взором:
- Возможно ли увеличить заработную плату? В силу железного закона, она
сводится к самой ничтожной сумме, необходимой только для того, чтобы рабочие
ели сухую корку хлеба да плодили детей... Если она падает чересчур низко,
рабочие начинают умирать с голоду; возникает потребность в новых рабочих
руках, и заработная плата поднимается. Если же она слишком повышается,
приток рабочих усиливается, она снова падает. Это - равновесие пустых
желудков, обрекающее рабочего на вечную голодную каторгу.
Когда он забывался и начинал развивать свои взгляды как образованный
социалист, Этьен и Раснер слушали его с тревогой: их смущали его
неутешительные выводы, и они не знали, что возразить.
- Слышите, - продолжал он своим обычно спокойным тоном, глядя им в
лицо, - надо все уничтожить, иначе мы снова будем голодать. Да, да! Анархия
- и ничего больше! Земля, омытая кровью и очищенная огнем!.. Потом видно
будет.
- Господин Суварин вполне прав, - заявила г-жа Раснер.
Несмотря на свою бунтарскую резкость, она отличалась чрезвычайной
учтивостью. Эгьен, в отчаянии от своего невежества, не хотел больше
принимать участия в споре. Он поднялся и сказал:
- Идем спать. Что бы там ни было, а завтра придется вставать в три
часа.
Суварин, потушив свой неизменный окурок, осторожно приподнял толстую
крольчиху под брюшко и опустил ее на пол. Раснер запер входную дверь. Все
молча разошлись. В ушах у них стоял звон, голова, казалось, распухла от
важных, волнующих вопросов.
Каждый день вели они те же разговоры в опустевшей зале, собравшись
вокруг единственной кружки пива, которую Этьен пил целый час. Рой темных
мыслей, дремавших до сих пор у него в голове, оживал, кругозор его стал
шире. Ощущая настоятельную потребность в знании, Этьен долго не решался
просить книг у соседа; у того, как на грех, были только книги на немецком и
русском языках. Наконец он где-то раздобыл французскую книгу о кооперативных
товариществах. По словам Суварина, и это была ерунда. Кроме того, Этьен
регулярно читал анархистский листок "Борьба", издававшийся в Женеве; его
получал Суварин. Впрочем, несмотря на их ежедневное общение, машинист
оставался все тем же замкнутым человеком; казалось, он проходит свой
жизненный путь без увлечений, без любви, не вкушая никаких благ.
В начале июля положение Этьена улучшилось. Неожиданный случай нарушил
бесконечное однообразие, жизни в шахте: рабочие вдруг обнаружили в пласту
Гийома смешение пород, целую пертурбацию в угольном слое. Это служило
несомненным признаком трещины; и действительно, вскоре напали на трещину, о
существовании которой не подозревали даже сами инженеры, несмотря на
превосходное знание почвы. Событие это озадачило всю шахту; только и
говорили, что об исчезнувшей жиле, которая, видимо, спустилась ниже, по ту
сторону трещины. Старые углекопы стали повсюду разнюхивать, словно охотничьи
собаки, высланные в погоню за углем. Но пока что рабочие не могли сидеть
сложа руки, и поэтому Компания назначила торги на разработку угля в новых
местах.
Однажды Маэ, возвращаясь вместе с Этьеном из шахты, предложил ему
вступить в его артель в качестве забойщика на место Левака, который
переходил в другую артель. Он уже сговорился с главным штейгером и
инженером; они были весьма довольны молодым человеком. Этьен согласился
принять предложенное ему повышение, - он был счастлив доверием, которое
оказывал ему Маэ.
Вечером они отправились вместе в шахту ознакомиться с объявлениями.
Новые участки, сдававшиеся с торгов, находились в пласту Филоньер, в
северной галерее Воре. Они были не очень выгодны. Шахтер только качал
головой, слушая, как Этьен читал ему условия. И действительно, когда на
другой день они пошли осматривать место разработок, Маэ обратил внимание
Этьена на отдаленность участков от наклонного штрека, на зыбкий грунт, на
маломощность угольного слоя и на твердость его. Но раз хочешь есть, надо
работать. Поэтому в следующее же воскресенье они отправились на торги,
которые происходили в бараке под председательством инженера шахты и главного
штейгера, но в отсутствие окружного инспектора.
Перед маленькой эстрадой, стоявшей в углу, толпилось человек
пятьсот-шестьсот углекопов. Торги шли таким темпом, что слышался только
глухой гул голосов; цифры выкрикивались наперебой и тут же покрывались
новыми цифрами. Одно мгновение Маэ боялся, что ему не удастся получить ни
одного из сорока участков, предложенных Компанией. Конкуренты, охваченные
паникой под влиянием слухов о кризисе и остановке работ, понижали цену.
Инженер Негрель, несмотря на горячку, не спешил и старался сбить цену до
самых низких пределов, а угодливый Дансарт нагло лгал, расхваливая сдаваемые
участки. Маэ хотелось оставить за собой участок в пятьдесят метров, и ему
пришлось состязаться с товарищем, который тоже не желал уступать. Они
поочередно сбавляли по сантиму с вагонетки. Маэ оказался победителем, но
вынужден был до того понизить плату, что даже штейгер Ришомм, стоявший
позади, подталкивал его и в сердцах процедил сквозь зубы, что при такой
низкой цене он ровно ничего не заработает.
Они вышли, и Этьен выругался, не вытерпев, когда увидел Шаваля,
возвращавшегося с прогулки по полям в сопровождении Катрины: шляться, когда
старик занят таким серьезным делом!
Черт возьми! - воскликнул Этьен. - Людей за горло хватают!.. Теперь они
хотят, чтобы рабочие стерли друг друга с лица земли!
Шаваль вышел из себя и объявил, что он ни в коем случае не спустил бы
цены! А Захария, подошедший из любопытства, нашел, что это безобразие. Но
Этьен в гневе заставил их замолчать:
- Этому будет конец! Придет день, и мы станем хозяевами!
Маэ, молчавший с самого окончания торгов, казалось, пробудился и
проговорил:
- Хозяевами!.. Эх, доля проклятая! Давно бы пора!

II

Последнее июльское воскресенье считалось в Монсу местным праздником. Во
всем поселке в субботу вечером хозяйки вымыли в комнатах полы и стены,
выливая воду целыми ведрами; пол не просох и к утру, хотя его посыпали белым
песком, - роскошь, не всегда доступная для бедноты. День обещал быть очень
жарким, - то был один из летних дней на севере, когда небо насыщено грозами,
а бескрайные голые равнины задыхаются от зноя.
По воскресеньям в семье Маэ все вставали в разное время. Отец начал
ворочаться в постели еще с пяти часов и все-таки встал и оделся, но дети
нежились до девяти. На этот раз Маэ вышел в сад покурить, потом вернулся в
дом и в одиночестве съел кусок хлеба с маслом, ожидая, когда встанут
остальные. Так он и провел утро, не зная, за что взяться; починил лохань,
которая стала течь, приклеил под часами портрет наследного принца,
подаренный детям. Наконец сверху начали спускаться друг за другом остальные
члены семьи; дед Бессмертный вынес стул, чтобы посидеть на солнце; мать и
Альзира немедленно принялись стряпать; Катрина одела и привела Ленору и
Анри. Пробило одиннадцать часов. По всему дому запахло вареным кроликом с
картофелем. Наконец появились Захария и Жанлен, зевая, с заспанными глазами.
По случаю праздника весь поселок высыпал на улицу в ожидании обеда,
который готовили раньше, чтобы скорее отправиться в Монсу. Детвора
бесновалась, мужчины, без блуз, в рубашках и в шлепанцах, слонялись ленивой
походкой людей, отдыхающих в воскресный день. На дворе стояла хорошая
погода, и потому все окна и двери были распахнуты настежь. Из комнат
доносились гул голосов, крики и звук шагов. Во всех домах пахло вареным
кроликом, и этот приятный аромат вытеснял на один день застарелый запах
жареного лука.
Маэ обедали ровно в полдень. У них в доме было довольно тихо; зато
кругом так и жужжало. Соседи непрестанно переговаривались из двери в дверь,
женщины собирались кучками и болтали, тут же занимали друг у друга всякие
вещи по хозяйству, выгоняли детей из комнаты или, наоборот, тащили их
обратно, наградив шлепком. Семейство Маэ в течение трех недель было в
натянутых отношениях с соседями, Леваками, из-за Захарии и Филомены. Мужчины
между собою разговаривали, но женщины делали вид, будто незнакомы друг с
другом. Эта распря упрочила отношения с женою Пьеррона. В тот день, однако,
она оставила мужа и Лидию на попечение матери и ушла рано утром к двоюродной
сестре в Маршьенн; и вот над ней подтрунивали: всем известно, что это за
двоюродная сестра! У нее усы и служит она в Воре, в должности главного
штейгера. Жена Маэ объявила, что совсем. нехорошо бросать семью в праздник.
Кроме картофеля и кролика, которого целый месяц откармливали в сарае, у
Маэ на обед был еще мясной суп и говядина. Двухнедельная получка пришлась
как раз накануне, в субботу. Они давно не помнили такого пиршества. Даже в
последний праздник св. Варвары - праздник шахтеров, когда они три дня не
работают, - кролик не был таким жирным и нежным, как сегодня. Десять пар
челюстей, начиная с маленькой Эстеллы, у которой уже стали прорезываться
зубы, и кончая стариком Бессмертным, которому грозила опасность потерять
последние, работали с таким усердием, что не оставалось даже костей. Мясо
было хорошее, но желудки углекопов плохо переваривали его, так как мясное
приходилось есть редко. Съели все дочиста; остался только кусок вареной
говядины на ужин. Можно будет сделать еще бутерброды для тех, кто
проголодается.
Первым исчез Жанлен. Бебер поджидал его возле школы. Они долго
шатались, пока не выманили наконец Лидию; ее ни на шаг не отпускала от себя
Прожженная, решившая не выходить из дому. Заметив, что девочка убежала, она
стала браниться, потрясая костлявыми руками. Пьеррону все это надоело, и он
отправился на прогулку. У него был вид супруга, развлекающегося со спокойной
совестью, зная, что и жена его проводит время в свое удовольствие.
Затем ушел дед Бессмертный. Маэ тоже собрался подышать свежим воздухом,
спросив предварительно жену, не хочет ли и она пройтись с ним; но она никак
не могла, - сущее наказание с детьми; позднее она, может быть, выберется и,
конечно, сумеет его найти. Выйдя из дома, Маэ постоял в раздумье у дверей, а
потом пошел к соседям узнать, готов ли Левак. Там он застал Захарию,
поджидавшего Фшюмену. Жена Левака тотчас заговорила на нескончаемую тему о
свадьбе, стала кричать, что это издевательство и она объяснится с женой Маэ
начистоту. Разве это жизнь - нянчить детей своей дочери, у которых нет отца,
а дочь тем временем будет гулять со своим любезным? Филомена преспокойно
надела чепец, и Захария увел ее, заявив, что женится хоть сейчас, если
только согласится его мать. Самого Левака уже не было дома, и Маэ поспешил
уйти, посоветовав соседке переговорить с его женой. Бутлу, положив локти на
стол, доедал кусок сыра. Точно примерный муж, он наотрез отказался от
предложения Маэ пойти распить с ним кружечку.
Мало-помалу поселок пустел; мужчины ушли один за другим; девушки
дожидались у дверей своих кавалеров и затем уходили с ними под руку в
противоположную сторону. Когда Маэ повернул за угол церкви, Катрина, давно
уже увидавшая издали Шаваля, поспешила к нему, чтобы отправиться вместе в
Монсу. Мать была дома одна, окруженная развозившимися детьми; она не могла
заставить себя подняться со стула, налила еще стакан горячего кофе и стала
пить небольшими глотками. В поселке остались одни женщины; они зазывали друг
друга в гости и допивали кофе, сидя за столами с жирными пятнами на
скатерти, где валялись объедки.
Маэ был уверен, что Левак пошел в "Авантаж", и поэтому не спеша
направился к Раснеру. И действительно, Левак играл с товарищами в кегли
возле кабачка, в садике, обнесенном изгородью. Тут же стояли дед Бессмертный
и старый Мук; они с таким вниманием следили за шарами, что забывали даже
подтолкнуть друг друга локтем. Палило солнце, и лишь у самого дома
оставалась узкая полоса тени. За столиком сидел Этьен и пил пиво,
недовольный, что его покинул Суварин, только что поднявшийся к себе в
комнату. Почти каждое воскресенье машинист затворялся у себя, писал или
читал.
- Играть будешь? - спросил Левак у Маэ.
Но тот отказался. Ему было жарко, он умирал от жажды.
- Раснер! - позвал Этьен. - Принеси еще кружку.
И, обращаясь к Маэ, прибавил:
- Я угощаю.
Теперь все они были на "ты". Раснер не торопился, пришлось три раза
окликнуть его. Наконец г-жа Раснер принесла тепловатое пиво. Молодой
человек, понизив голос, стал жаловаться на хозяев: они хорошие люди, спору
нет, и держатся прекрасных убеждений, но пиво у них никуда не годится и суп
прескверный! Он давно переменил бы квартиру, если бы его не пугало
расстояние от Монсу. Но рано или поздно придется подыскать в поселке
какое-нибудь семейство, которое согласится сдать комнату и взять его в
нахлебники.
- Оно конечно, - неторопливо, как всегда, проговорил Маэ, - в семейном
доме тебе будет лучше.
Но тут раздались крики: Левак сшиб все кегли одним ударом. Среди общего
шума только Мук и Бессмертный стояли опустив голову, выказывая безмолвное
одобрение. Мастерский удар вызвал целый град шуток, особенно когда из-за
изгороди показалось веселое лицо Мукетты. Она уже целый час бродила здесь и
наконец, услыхав смех и крики, отважилась и подошла совсем близко.
- Как! Ты одна? - воскликнул Левак. - А где же твои поклонники?
- Я прогнала своих поклонников, - ответила она весело и бесстыдно. -
Ищу нового.
Все наперебой стали предлагать свои услуги, отпуская при этом крепкие
словечки. Она же со смехом качала головой, притворяясь примерною девочкой.
При этом присутствовал и ее отец, который не спускал глаз со сбитых кеглей.
- Ага! - проговорил Левак, бросая взгляд в сторону Этьена. - Понимаем,
в кого ты метишь, дитя мое!.. Только его надо брать силой.
Этьен развеселился. В самом деле, откатчица засматривалась на него.
Этьена это забавляло, но он вовсе не хотел с нею сходиться. Мукетта еще
несколько минут постояла у изгороди, пристально глядя на него своими
большими глазами, потом медленно отошла, и лицо у нее сразу стало хмурым,
как будто ее изморил зной.
Этьен снова заговорил вполголоса с Маэ; он принялся подробно объяснять,
что углекопам в Монсу необходимо учредить кассу взаимопомощи.
- Раз Компания уверяет, что предоставляет нам полную свободу, - говорил
он, - чего же бояться? Она дает нам только пенсии, назначая их по своему
усмотрению, так как не производит никаких вычетов из жалованья. И вот, чтобы
не зависеть от расположения Компании, необходимо основать товарищескую кассу
взаимопомощи, на которую мы могли бы рассчитывать в случае неотложной
необходимости.
И он стал объяснять подробности организации кассы, обещая взять все
хлопоты на себя.
- Я-то не прочь, - промолвил наконец Маэ, убежденный его доводами. -
Вот только как другие... Постарайся убедить других.
Левак выиграл партию; игроки бросили кегли, чтобы выпить пива. Но Маэ
отказался от второй кружки: там видно будет, день еще велик. Он вспомнил о
Пьерроне: где-то он мог бы быть сейчас? Сидит, наверное, в кофейне у
Ланфана.
Маэ уговорил Этьена и Левака пойти с ним в Монсу; кегельбан "Авантажа"
тотчас заняла новая партия игроков.
По дороге они зашли сперва в кабачок Казимира на шоссе, а потом в
кофейню "Прогресс". Их зазывали углекопы, стоявшие у отворенных дверей, и,
конечно, отказаться было невозможно. Каждый раз приходилось выпивать по
кружке пива, а то и по две, потому что надо было в свою очередь угостить
товарищей. Они оставались не больше десяти минут, обменивались нескольким"
словами и шли дальше, прекрасно зная по опыту, что это пиво, светлое, как
ключевая вода, можно поглощать в каком угодно количестве, - все равно,
единственным последствием будет то, что придется чаще себя облегчать. В
кофейне Ланфана они действительно застали Пьеррона, допивавшего вторую
кружку; ему пришлось выпить с ними и третью. Они, разумеется, тоже выпили по
кружке. Теперь компания состояла уже из четырех человек, и все отправились в
кофейню "Очаг" - посмотреть, нет ли там Захарии. Зал был пуст; они спросили
по кружке и решили подождать. Затем вспомнили, что есть еще кофейня "Святой
Элоа". Там их угостил штейгер Ришомм, а оттуда, уже не подыскивая никаких
предлогов, они стали переходить из кабачка в кабачок с единственной целью -
погулять.
- Надо пойти в "Вулкан"! - предложил вдруг уже захмелевший Левак.
Остальные расхохотались, но затем, после короткого раздумья, решили
сопровождать товарища и стали пробираться сквозь шумную праздничную толпу. В
узком и длинном зале "Вулкана", на дощатой эстраде, сооруженной в глубине
помещения, распевали, отчаянно жестикулируя, пять сильно декольтированных
певичек, набранных в Лилле из числа публичных женщин низшего пошиба.
Посетитель платил десять су, если желал уйти с одной из них за дощатую
перегородку эстрады. Здесь бывали главным образом откатчики, приемщики,
вплоть до четырнадцатилетних мальчишек, - словом, вся молодежь с шахт; пили
больше можжевеловую водку, чем пиво. Порою на такие похождения отваживались
и некоторые старые шахтеры - блудливые мужья, которым семейная жизнь была
невмоготу.
Когда новая компания уселась вокруг столика, Этьен взялся за Левака и
стал излагать ему свою мысль об устройстве кассы взаимопомощи. Он
пропагандировал с упорством новообращенного, видящего в этом свое
назначение.
- Каждый член кассы вносит двадцать су в месяц. Через четыре-пять лет
составится порядочная сумма; а деньги - сила при любых обстоятельствах... А?
Как ты думаешь?
- Я не прочь, - рассеянно ответил Левак. - Надо будет потолковать.
Его внимание привлекла рослая блондинка, а когда Маэ и Пьеррон, выпив
по кружке пива, собрались уходить, не дожидаясь следующего номера, он решил
во что бы то ни стало остаться.
Выйдя вместе с товарищами, Этьен опять увидел Мукетту, которая как
будто следила за ним. Она всюду оказывалась возле него и, улыбаясь, смотрела
своими большими глазами, словно желала сказать: "Хочешь?" Молодой человек
шутил и пожимал плечами. Тогда Мукетта сердито махнула рукой и скрылась в
толпе.
- Где же Шаваль? - спросил Пьеррон.
- А ведь правда, - проговорил Маэ, - наверное, в кофейне "Пикетт". Идем
в "Пикетт".
Подходя втроем к кофейне, они услыхали шум ссоры. У дверей стоял
Захария и грозил кулаком валлонцу-гвоздарю, коренастому флегматичному парню.
Шаваль смотрел на них, засунув руки в карманы.
- А вот и Шаваль! - спокойно сказал Маэ. - Он тут с Катриной.
Откатчица и ее возлюбленный целых пять часов разгуливали по ярмарке,
которая раскинулась вдоль дороги в Монсу. Это была широкая улица с двумя
рядами низких, пестро раскрашенных домиков; по ней под лучами палящего
солнца двигалась толпа, словно куча муравьев, ползающих до голой равнине.
Вечно черная грязь просохла и превратилась в черную пыль, которая
поднималась, как грозовая туча. Кабачки по обеим сторонам улицы были
переполнены посетителями, занявшими все столики до самой дороги; у дверей на
тротуарах в два ряда стояли торговцы с лотками, предлагая девушкам косынки и
зеркала, мужчинам - ножи и фуражки, а также разные сласти, конфеты и
печенье. Возле церкви был устроен тир для стрельбы из лука. Против самых
складов играли в шары. Там, где дорога поворачивала в Жуазель, у дома
Правления, за дощатыми перегородками устраивались петушиные бои. Дрались два
больших красных петуха; у них были твердые, как железо, шпоры; их
разодранные глотки кровоточил". Дальше, у Мегра, играли на бильярде;
победители получали в виде приза штаны. Временами наступало длительное
молчание; все пили и ели, не произнося ни слова. В душном воздухе стоял
запах пива и жареного картофеля; жара становилась еще невыносимее от
жаровен, на которых, прямо под открытым небом, готовилась снедь.
Шаваль купил Катрине зеркало за девятнадцать су и косынку за три
франка. Они то и дело сталкивались с Мукой и Бессмертным; старики тоже
пришли на праздник и в раздумье медленно бродили взад и вперед, переступая
отяжелевшими ногами. Но случилась и другая встреча, которая их возмутила: им
попался Жанлен, подговоривший Бебера и Лидию таскать из питейной палатки,
разбитой на краю пустыря, бутылки с можжевеловой водкой. Катрина успела
только дать подзатыльник брату; девочка уже удрала с бутылкой в руках. Эти
чертенята добьются, что их упрячут в тюрьму.
Проходя мимо кабачка "Сорви-гелова", Шаваль решил зайти туда со своей
любовницей - посмотреть на состязание зябликов; о нем уже целую неделю
возвещала афиша, наклеенная на дверях. Из Маршьенна явились пятнадцать
гвоздарей, и каждый принес по дюжине клеток; крохотные темные клетки, в
которых неподвижно сидели ослепленные зяблики, были развешаны во дворе
кабачка вдоль ограды. Победившим считался зяблик, который в течение часа
повторял наибольшее число раз свою песенку. Каждый гвоздарь с аспидной
доской в руке стоял у своих клеток, отмечая, следя за соседями, и в свою
очередь проверялся ими. Зяблики начали петь. Одни пели более низкими
голосами - этих называли "тугоухими", а другие, по прозвищу "пискуны", -
пронзительно; сначала все пели робко, с большими перерывами, потом,
возбуждая друг друга, стали петь чаще и наконец дошли до такого состояния,
что некоторые тут же падали мертвыми. Гвоздари подзадоривали их и
приказывали им на своем валлонском наречии петь еще, еще и еще хоть малость.
Чуть не сотня зрителей в немом восторге внимала этой адской музыке, этому
пению ста восьмидесяти зябликов, наперебой повторявших все одно и то же
колено. Первый приз - металлический кофейник - получил один "пискун".
Катрина и Шаваль были уже там, когда вошли Захария и Филомена. Обе пары
пожали друг другу руки и стали рядом. Вдруг Захария разозлился, увидав, что
один из гвоздарей, пришедший с товарищами поглазеть на состязание, принялся
щипать Катрину за ляжки. Катрина, вся красная, умоляла брата замолчать,
боясь, что начнется драка и все гвоздари набросятся на Шаваля, если тот
вздумает за нее вступиться. Она чувствовала, что к ней пристает мужчина, но
благоразумно молчала. К счастью, возлюбленный ее только посмеялся, и все
четверо вышли, - казалось, дело на этом и кончится. Но когда они зашли в
кофейню "Пикетг" выпить пива, туда сейчас же явился и тот самый гвоздарь,
вызывающе посмеиваясь над ними и насвистывая. Захария, оскорбившись за
сестру, набросился на наглеца.
- Это моя сестра, свинья ты этакая!.. Погоди, черт возьми! Проучу я
тебя, будешь вести себя прилично!
Все бросились их разнимать. Один Шаваль спокойно твердил:
- Брось, это меня касается... Говорю тебе, что мне плевать на него!
Тут вышел Маэ со своими спутниками и успокоил Катрину и Филомелу,
которые уже было расплакались. Все стали должно смеяться, а гвоздарь
скрылся. Чтобы покончить с этим, Шаваль, чувствовавший себя в кофейне
"Пикетт", как дома, предложил выпить по кружке. Этьену пришлось чокнуться с
Катриной; все выпили - отец, дочь со своим возлюбленным и сын со своей
любовницей, - чинно приговаривая: "За здоровье честной компании!" Затем
Пьеррон тоже вызвался всех угостить. Они чувствовали себя прекрасно, когда
Захария, увидев своего приятеля Муке, снова рассвирепел. Он позвал его якобы
для того, чтобы свести счеты с гвоздарем.
- Я его пристукну!.. Слушай, Шаваль, поручаю тебе Филомену и Катрину. Я
скоро вернусь.
Маэ, в свою очередь, предложил выпить по кружке. Раз парень пожелал
вступиться за сестру, в этом нет ничего дурного. Но Филомена, увидев Муке,
успокоилась и только покачала головой. Ребята, видно, просто-напросто
отправились в "Вулкан".
Праздничные дни заканчивались обычно танцевальным вечером в заведении
"Весельчак". Танцы устраивала вдова Дезир, пятидесятилетняя женщина,
круглая, как бочка, но еще настолько игривая, что у нее было шесть
любовников, по одному на каждый день недели, и все шестеро на воскресенье, -
как она говорила. Углекопов она называла своими ребятами в благодарность за
все то пиво, которое они выпили у нее в течение тридцати лет; и она
хвалилась, что ни одна откатчица не нагуляла себе брюхо, не поплясав
предварительно в ее заведении. Помещение "Весельчака" состояло из двух
комнат: первая служила распивочной - там стояли столы и прилавок; к ней
примыкал так называемый бальный зал, отделенный от нее лишь широкой аркой.
Это было большое помещение, в котором пол только посредине был дощатый, а по
бокам выложен плитками. Комнату украшали две гирлянды бумажных цветов,
тянувшиеся крест-накрест под потолком и скрепленные посредине таким же