Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

дорогам, среди необозримых полей. Было четыре часа, солнце клонилось к
горизонту, отбрасывая на мерзлой земле длинные тени яростно
жестикулировавших людей.
Избегая появиться в Монсу, забастовщики свернули на Жуазельскую дорогу,
а чтобы не делать крюк через Воловьи рога, прошли мимо Пиолены. Как раз в то
время из усадьбы вышли Грегуары - прежде чем идти обедать к Энбо, где они
предполагали встретиться с Сесиль, им нужно было нанести визит нотариусу. В
усадьбе все словно вымерло - и пустынная липовая аллея, и огород, и
фруктовый сад, оголенный зимою. Ничто не двигалось в доме, закрытые окна
которого запотели от комнатного тепла; в глубоком спокойствии чувствовались
благодушие и достаток, ощущалось патриархальное бытие, разумное благополучие
обывателей, любящих сладко поспать и сытно покушать.
Не останавливаясь, забастовщики мрачно глядели на решетки, скользили
взглядом по ограде, покрытой сверху битым стеклом и защищавшей дом от
вторжения. Снова раздались крики:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Лишь собаки - два огромных рыжих датских дога - ответили свирепым лаем,
раскрыв пасть и прыгая на задних лапах. За запертыми ставнями прятались
привлеченные криком служанки - кухарка Мелани и горничная Онорина; они
обливались потом и бледнели от страха при виде забастовщиков. Обе упали на
колени и чуть не умерли с перепугу, когда в соседнее окно попал
один-единственный камень и разбил стекло. Это была шутка Жанлена: он сделал
из веревки пращу, послал привет Грегуарам и тут же снова принялся дудеть в
трубу; толпа была уже далеко, и крик: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" - замирал.
По дороге в Гастон-Мари народу прибавилось, и к шахте подошло уже две с
половиной тысячи разъяренных людей, сметавших все на своем пути, словно
бурно разлившийся поток. Жандармы были здесь часом раньше и, сбитые с толку
крестьянами, спешно направились в сторону Сен-Тома, позабыв оставить из
предосторожности на посту у шахты хоть несколько человек. Не прошло и
четверти часа, как топки были разрушены, котлы опустошены, постройки
разобраны. Но главная угроза была направлена против водоотливной машины:
мало было остановить ее, заглушить последнюю вспышку пара, на нее
набрасывались, как будто это был человек, которого хотели лишить жизни.
- Тебе ломать первому! - повторял Эгьен, вкладывая в руку Шаваля
молоток. - Ну! Ты ведь клялся со всеми!
Шаваль отступал, весь дрожа; в толкотне молоток выпал у него из рук, а
тем временем другие, не дожидаясь, разбивали насос железными брусьями,
кирпичом, всем, что попадалось под руку. У иных ломались о машину палки.
Отлетали гайки, стальные и медные части расшатались, болтаясь, как
оторванные конечности. Удар киркой с размаху раздробил чугунный корпус, и
вода, булькая, вытекла; этот звук напоминал предсмертную икоту.
С водоотливным насосом покончили; обезумевшая толпа теснилась позади
Этьена, не отпускавшего Шаваля.
- Смерть предателям! В колодец его! В колодец!
Бледный как полотно, негодяй твердил с тупым упорством, что ему нужно
помыться.
- Погоди, - сказал Левак, - раз тебе так приспичило, иди сюда, вот тебе
ванна!
Там стояла лужа воды, просочившейся из водоотливного насоса, она
заледенела густым белым слоем; Шаваля толкнули к ней, сломали лед, ткнули
головой в холодную воду.
- Ныряй! - повторяла Прожженная. - Ныряй, черт возьми, а то мы тебя
утопим... А теперь пей! Да, да, пей, как скот, мордой в корыто!
Ему пришлось пить из лужи, стоя на четвереньках. Все загоготали, и в
смехе этом звучала жестокость. Одна из женщин отодрала Шаваля за уши, другая
бросила ему в лицо горсть свежего навоза. Старое трико расползлось и висело
на нем клочьями. Дико озираясь, он упирался, напрягая последние силы, чтобы
удрать.
Маэ толкнул Шаваля, его жена была среди тех женщин, которые особенно
нападали на него, - оба вымещали на этом человеке свою старинную злобу; даже
Мукетта, обычно дружившая с бывшими своими любовниками, окрысилась на него,
обзывала негодником и кричала, что надо еще посмотреть, мужчина ли он.
Этьен цыкнул на нее:
- Хватит! Не к чему набрасываться скопом... Слушай, ты, решим дело один
на один.
Он сжимал кулаки, в глазах его горела злоба человекоубийцы, опьянение
переходило у него в потребность убить.
- Ты готов? Один из нас должен остаться на месте... Дайте ему нож. У
меня есть свой.
Катрина, изнемогая, в ужасе смотрела на Этьена. Она вспомнила его
признания: когда он пьян, - а хмелеет он с третьей рюмки, - у него
появляется жажда убийства; этой гадостью отравили его с детства
пьяницы-родители. Девушка внезапно подскочила к нему и обеими руками
надавала пощечин; задыхаясь от негодования, она бросила ему в лицо:
- Подлец! Подлец! Подлец!.. Мало вам всех этих безобразий? Теперь,
когда он еле держится на ногах, ты хочешь его укокошить!
Она обернулась к родителям, к остальным забастовщикам:
- Подлые вы! Подлые!.. Убейте и меня вместе с ним. Если вы только
тронете его еще, я вцеплюсь вам в лицо! Ах, подлые!
Она заслонила собой своего любовника, забывая его побои, забывая жалкую
жизнь, на которую была обречена, движимая единственной мыслью, что
принадлежит ему, раз он обладал ею, и ей же стыдно, если его так унизят.
Этьен сильно побледнел: он чуть не задушил девушку, надававшую ему
пощечин. Затем провел рукой по лицу, словно стряхивая с себя хмель, и
обратился к Шавалю среди глубокого молчания:
- Она права, хватит. Убирайся к чертям!
Шаваль тотчас же удрал, и Катрина помчалась за ним. Пораженная толпа
смотрела, как они исчезли за поворотом дороги. Только жена Маэ произнесла:
- Напрасно его отпустили. Он, наверное, придумает, как бы нас предать.
Но бастующие уже пустились в путь. Был пятый час, огненно-красное
солнце на горизонте освещало безбрежную равнину заревом пожара. Проходивший
мимо разносчик сказал им, что драгуны движутся со стороны Кручины. Тогда
забастовщики повернули назад, раздался приказ:
- В Монсу! В Правление!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!

V

Г-н Энбо стоял у окна своего кабинета и смотрел, как коляска увозила
его жену на завтрак в Маршьенн. Он взглянул на Негреля, ехавшего рысью у
дверцы, и спокойно вернулся к письменному столу. Когда жена и племянник не
оживляли дом своим присутствием, он словно пустел. То же было и в тот день;
кучер повез барыню; Розу, новую горничную, отпустили до пяти часов;
оставался только лакей Ипполит, шаркавший туфлями по комнатам, да кухарка,
спозаранку возившаяся с кастрюлями, чтобы поспеть приготовить обед, который
господа давали вечером. Таким образом, г-н Энбо мог посвятить весь день
работе в глубокой тишине опустевшего дома.
К девяти часам, несмотря на приказание никого не принимать, Ипполит
доложил о Дансарте, явившемся с докладом. И директор тут только узнал о
сходке, состоявшейся накануне в лесу; отчет был весьма обстоятельным. Энбо,
слушая Дансарта, думал о его романе с женой Пьеррона; все это было настолько
известно, что директор по нескольку раз в неделю получал анонимные письма, в
которых сообщалось о похождениях старшего штейгера. От этих сведений о
забастовщиках тоже пахло сплетнями супружеского ложа. Очевидно, проболтался
муж. Энбо даже воспользовался этим случаем и дал понять старшему штейгеру,
что все знает и советует ему, во избежание скандала, быть осторожней.
Дансарт, смущенный замечаниями, прервавшими его деловой доклад, отрицал,
бормотал какие-то извинения, но большой, внезапно покрасневший нос выдавал
его вину. Впрочем, он не настаивал, довольный тем, что так дешево отделался.
Обыкновенно директор, как человек нравственный, был неумолим к служащему,
позволившему себе баловаться с хорошенькой работницей. Разговор продолжался
на тему о забастовке; ведь собрание в лесу было только бахвальством крикунов
и ничем серьезным не угрожало; во всяком случае, можно быть уверенным, что в
течение нескольких дней поселки, устрашенные утренней военной прогулкой,
будут держать себя тихо.
Оставшись один, г-н Энбо решил было послать телеграмму префекту. Его
удержала боязнь дать этим доказательство своей, быть может, неосновательной
тревоги. Он не прощал себе, что не предугадал всего. Ведь он сам говорил
всем и даже сообщал письменно в Правление, что забастовка продлится самое
большее две недели. А она, к величайшему его изумлению, тянется вот уже
около двух месяцев. Это приводило его в отчаяние, он чувствовал, что с
каждым днем влияние его падает, что он опозорен и должен придумать
что-нибудь чрезвычайное, дабы опять снискать милость акционеров. Ему только
что пришлось запрашивать, какие меры принять на случай осложнений.
Ответ не приходил. Энбо ожидал его с дневной почтой и говорил себе, что
еще успеет разослать телеграммы. Если таково будет мнение этих господ, он
вызовет для охраны шахты солдат. Он понимал, что не миновать стрельбы,
прольется кровь, будут жертвы. Несмотря на обычную энергию, его пугала такая
ответственность.
До одиннадцати часов Энбо работал спокойно. В мертвом доме не было
слышно ни малейшего шума, кроме стука навощенной щетки, которою Ипполит
натирал пол на втором этаже. Потом почти одновременно пришли две телеграммы:
одна сообщала, что толпой из Монсу захвачен Жан-Барт; другая давала
дополнительные подробности: перерезаны канаты, потушены топки, - словом,
настоящий разгром. Он ничего не понимал. Зачем забастовщики пошли к
Денелену, вместо того чтобы разгромить шахту Компании? А впрочем, если бы
они разрушили Вандам, это даже ускорило бы давно задуманные им планы
овладеть этой шахтой. В полдень он позавтракал один в огромной столовой, не
слыша даже шарканья туфель слуги, молчаливо подававшего блюда. Одиночество
еще увеличивало его озабоченность, у него сжималось сердце; вдруг вбежал
штейгер и принес известие, что забастовщики идут на Монсу! Не успел директор
допить кофе, как пришла телеграмма, что Мадлена и Кручина под угрозой. Тогда
растерянность его достигла крайних пределов. Почта придет в два часа. Что
делать? Вызвать немедля солдат или же дождаться указаний из Правления? Энбо
вернулся в кабинет, чтобы просмотреть бумагу к префекту, которую он накануне
поручил составить Негрелю. Но он не мог ее найти. Вероятно, молодой человек
оставил ее в своей комнате. Он часто работает ночью у себя. Не принимая
никакого решения, занятый одной мыслью об этой бумаге, Энбо торопливо
поднялся наверх поискать ее в комнате племянника.
Войдя туда, г-н Энбо удивился: комната была еще, видимо, не убрана.
Ипполит или забыл, или поленился. В непроветренной спальне стояла влажная
теплота после ночи; воздух казался еще более тяжелым от открытого
калорифера; ударило в нос одуряющим запахом каких-то острых духов: должно
быть, это от туалетной воды, которой наполнен таз. В комнате был страшный
беспорядок - разбросанное платье, мокрые полотенца на спинках кресел,
неприбранная постель, простыня, соскользнувшая на ковер. На все это он
вначале бросил рассеянный взгляд и направился прямо к заваленному бумагами
столу, ища пропавший документ. Он так и не нашел его, хотя пересмотрел
каждую бумажку. Куда, черт возьми, мог его засунуть этот ветреник Поль?
Когда г-н Энбо в своих поисках очутился на середине комнаты, окидывая
быстрым взглядом каждый стул, он вдруг увидел на открытой постели какую-то
блестящую точку, словно искорку. Он машинально подошел и протянул руку. В
складках простыни лежал маленький золотой флакон. Он сейчас же узнал флакон
с эфиром, принадлежащий г-же Энбо, который был всегда при ней. Но он не
понимал, как эта вещь могла очутиться в постели у Поля. И вдруг он страшно
побледнел: его жена здесь спала.
- Извините, сударь, - послышался из-за двери голос Ипполита. - Я видел,
что вы изволили подняться...
Слуга вошел, смущенный беспорядком в комнате.
- Господи! Ну, что тут поделаешь? Эту комнату вот и, не поспел... Роза
ушла и взвалила на меня всю уборку!
Энбо зажал в руке флакон, как будто хотел его раздавить.
- Что вам надо?
- Тут еще человек, сударь... из Кручины, с письмом.
- Хорошо, оставьте меня, пусть подождет.
Тут спала его жена! Заперев дверь на задвижку, он разжал руку и
посмотрел на флакон, от которого на ладони остался багровый знак. Он все
увидел, все понял. Эта мерзость совершалась здесь, в его доме, уже много
месяцев. Он вспомнил свое давнее подозрение: шорох за дверями, шаги босых
ног ночью по затихшему дому. Это его жена приходила сюда спать!
Опустившись на стул против постели, от которой он не мог отвести глаз,
Энбо долго сидел совершенно подавленный. Его пробудил шум: стучали в дверь,
стараясь ее открыть. Он узнал голос слуги.
- Сударь... Ах! Дверь-то заперта...
- Что еще?
- Да там неладно, рабочие все ломают. Внизу вас два человека
дожидаются... и телеграммы.
- Оставьте меня в покое! Сейчас!
При мысли, что Ипполит, убирая комнату, мог сам найти флакон, Энбо
леденел. Да и без этого разве слуга не знает? Оправляя двадцать раз эту
постель, не остывшую от развратных ласк, он, конечно, находил на подушке
женские волосы, отвратительные следы на белье. А теперь он умышленно
пристает, может быть, подслушивая у дверей, смакуя господское распутство.
Г-н Энбо сидел неподвижно и все смотрел на постель. Перед ним
проносились долгие годы страдания, его женитьба на этой женщине и
последовавший затем разлад души и тела; любовники, о которых он не
подозревал; а одного он терпел целых десять лет, как терпят извращенный вкус
больной женщины. Переезд в Монсу, безумная надежда, что она излечится;
месяцы затишья, изгнания, тянувшегося точно в полусне; надежда на близкую
старость, которая, наконец вернет ему жену. Потом появится Поль, племянник
Поль. Она сразу вошла в роль матери, она говорила о своем умершем сердце,
навеки схороненном. А он, глупый муж, ничего не видел; он обожал эту
женщину, свою жену, которой обладало столько мужчин и которой один лишь он
не мог обладать! Он обожал ее постыдной страстью, готов был молить ее на
коленях отдать ему объедки после других! А она даже эти объедки отдавала
мальчишке.
Раздался далекий звонок. Энбо вздрогнул. Это был звонок, которым его
извещали, по его приказу, что пришел почтальон. Он поднялся и громко
выругался, как бы облегчая в невольном потоке грубых слов свое несчастное
сердце.
- А, да плевать мне на все, плевать на их письма, телеграммы! Ну их к
черту!
Энбо охватила бешеная злоба, жажда швырнуть в помойную яму всю эту
мерзость, затоптать ее ногами. Эта женщина просто шлюха. Он выбирал самые
низкие слова, которые хлестали бы ее, как пощечины. Внезапно вспомнилось,
что она, спокойно улыбаясь, устраивает брак Поля и Сесили. Это его
окончательно взорвало. Значит, нет ни страсти, ни ревности, ничего, - одна
животная чувственность. Она просто развратная кукла, ей нужен мужчина как
времяпрепровождение, вроде привычного десерта. Она одна виновата, - Энбо
почти оправдывал племянника, - у нее проснулся аппетит, и она вонзила в него
зубы, как в незрелый плод, украденный на дороге. Кого она еще возьмет, до
кого опустится, когда под рукой не будет практичных, услужливых племянников,
которые нашли в их семье стол, постель и женщину?
Робко скребутся в дверь; Ипполит шепчет сквозь замочную скважину.
- Сударь... почта пришла... и господин Дансарт; он говорит, что там
резня...
- Иду, черт возьми!..
Что же ему теперь с ними делать? Выгнать их, когда они явятся из
Маршьенна, как вонючих скотов, которых он не желает больше терпеть под своим
кровом. Схватить бы дубину да крикнуть, чтобы они убирались вон отсюда и
поискали другого места для случки. От их вздохов, от их смешанных дыханий
стоит в комнате эта влажная духота; запах, который его дурманил, - это запах
мускуса от кожи его жены, от ее развратной потребности обливаться сильными
духами. Во всем он чувствовал одуряющий запах блуда, прелюбодеяние, - в
неубранных кувшинах, в полных тазах, в разбросанном белье, в мебели, во всей
этой зараженной пороком комнате. В бессильной ярости бросился он к постели и
стал бить кулаками по тем местам, где, ему казалось, отпечатлелись их тела;
он сорвал одеяло, смял простыни, мягкие и податливые, словно и они тоже
устали от ночных ласк.
Вдруг ему послышалось, что опять идет Ипполит. Ему стало стыдно. Еще
задыхаясь, с бьющимся сердцем, он стал вытирать лоб, стараясь успокоиться; а
потом подошел к зеркалу, посмотрел на свое лицо и не узнал себя, - так он
изменился. Немного опомнившись, Энбо сделал над собой невероятное усилие и
сошел вниз.
Внизу его дожидалось пять человек, не считая Дансарта. Все принесли
важные новости о походе забастовщиков на шахты. Старший штейгер подробно
доложил, как было дело в Миру: там все спасено благодаря доблестному
поведению старика Кандье. Энбо слушал, качал головой, но ничего не понимал;
мысли его оставались в той комнате, наверху. Наконец он всех отпустил,
оказав, что примет меры. Оставшись один за письменным столом, он словно
задремал, опустив голову на руки и закрыв глаза. Только что полученные
письма лежали на столе. Он решился посмотреть, нет л" ожидаемого известия,
ответа администрации. Сначала строчки прыгали перед его глазами. Однако он
понял, что эти господа ничего не имеют против небольшой драки. Конечно,
обострять положение не рекомендовалось, но директору давали понять, что
усилившиеся беспорядки вызовут энергичное подавление и забастовке будет
положен конец. С этого момента Энбо перестал колебаться и разослал
телеграммы во все стороны - префекту в Лилль, командиру воинской части в
Дуэ, в маршьеннскую жандармерию. Это его облегчило: он мог запереться у себя
дома, объявив, что у него приступ подагры, в полной уверенности, что слух об
этом немедленно распространится. После полудня он скрылся в свой кабинет,
никого не принимая, ограничившись чтением писем и телеграмм, - сыпавшихся
дождем. Таким образом, он мог следить за забастовщиками - от Мадлены до
Кручины, от Кручины до Победы, оттуда - до Гастон-Мари. С другой стороны, к
нему поступали сведения о растерянности жандармов и драгун: их просто
сбивали с дороги, и они все время направлялись в обратную сторону от тех
шахт, которые подверглись нападению. Не все ли равно, - пусть убивают,
разрушают... Энбо опять опустил голову на руки, закрыл пальцами глаза и
погрузился в свое горе. Кругом царило молчание, опустевшего дома; лишь
изредка долетал стук кастрюль: это кухарка готовила обед; работа у нее так и
кипела.
В комнате уже сгущались сумерки; было пять часов; вдруг сильный шум
заставил вскочить Энбо, все еще сидевшего в оцепенении, положив локти на
бумаги. Он подумал, что это вернулись оба изменника. Но шум все
увеличивался, и в ту минуту, как Энбо подходил к окну, раздался ужасный
крик:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Это забастовщики ворвались в Монсу. А жандармы, думая, что они идут на
Воре, поскакали туда защищать шахту.
А в двух километрах от первых домов, немного дальше перекрестка, где
большое шоссе пересекает Вандамскую дорогу, г-жа Энбо и барышни смотрели на
шествие толпы. День в Маршьенне прошел весело: приятный завтрак у директора
литейного завода, потом интересное посещение мастерских и соседнего
стекольного, заполнившее время после полудня. И когда ясным зимним вечером
они уже возвращались, Сесиль вздумала выпить чашку молока на маленькой ферме
у дороги. Все вышли из коляски; Негрель легко спрыгнул с лошади; фермерша,
смущенная таким блестящим обществом, засуетилась, хотела накрыть стол. Жанна
и Люси, желая посмотреть, как доят коров, отправились в стойло даже с
чашками в руках, - это вполне подходило к пикнику; обе хохотали, что ноги их
тонут в подстилке.
Г-жа Энбо, как всегда матерински-снисходительная, пригубила молоко, но
вдруг заволновалась: на улице послышались странные крики.
- Что это?
Коровник стоял на краю дороги, ворота его были так широки, что в них
мог въехать воз: хлев служил одновременно и сеновалом. Барышни, вытянув шеи,
с изумлением смотрели, как слева вдруг повалил черный поток беспорядочной
толпы, с воплем запруживая Вандамскую дорогу.
- Черт побери! - проворчал Негрель, выходя. - Наши крикуны, кажется, не
на шутку рассердились.
- Это, наверное, углекопы, - сказала фермерша. - Они тут уже два раза
проходили. Что-то неладно; они так хозяйничают...
Она осторожно роняла каждое слово, поглядывая, какое оно производит
впечатление. Увидав на лицах испуг от предстоящей встречи, она поспешно
прибавила:
- Ишь, оборванцы, голытьба какая!
Негрель, поняв, что возвращаться в Монсу слишком поздно, приказал
кучеру закатить коляску во двор фермы и скрыть весь выезд за сараем. Свою
лошадь, которую мальчишка держал за повод, он собственноручно привязал под
навесом. Вернувшись, он увидел, что его тетка и девицы, крайне растерянные,
уже собирались спрятаться в доме фермерши. Но Негрель считал, что в
коровнике они в большей безопасности: никому не придет в голову искать их в
сене. Ворота, однако, запирались плохо, сквозь щели и подгнившие доски можно
было видеть дорогу.
- Мужайтесь! - сказал он. - Дешево мы не отдадим свою жизнь.
Эта шутка лишь усилила страх. Шум возрастал, хотя ничего не было видно;
только казалось, что на пустой дороге уже свистел буйный ветер, предвестник
урагана.
- Нет, нет, я не хочу на них смотреть, - проговорила Сесиль, уходя на
сеновал.
Г-жа Энбо, очень бледная, возмущенная этими людьми, которые портили ей
удовольствие, держалась позади, посматривая на всех искоса и
пренебрежительно. Люси и Жанна дрожали от страха, но все же глядели в щелку,
чтобы ничего не упустить из необычного зрелища.
Раскаты грома приближались, земля словно сотрясалась. Первым показался
бежавший вприпрыжку Жанлен; он трубил в свою трубу.
- Где же ваши флаконы? Понесло потом народным! - прошептал Негрель.
Несмотря на свои республиканские убеждения, он любил подтрунивать перед
дамами над рабочими. Но его острота пропала даром: несся настоящий ураган
жестов и криков. Появились женщины, около тысячи женщин; волосы их были
растрепаны от ветра и ходьбы; в прорехах лохмотьев виднелось голое тело -
нагота самок, которые устали носить и рожать бедняков, обреченных на
голодную жизнь. Некоторые держали на руках своих младенцев; они поднимали их
и размахивали ими, как знаменем скорби в мести; более молодые, воинственно
выпячивая грудь, грозили палками, а старухи, подобные фуриям, вопили так
громко, что казалось, вот-вот лопнут жилы на их тощих шеях. За ними шли
мужчины, тысячи две обезумевших людей: подручные, забойщики, ремонтные
рабочие; вся эта масса катилась единой глыбой, до такой степени слитой,
сжатой, что в этом безликом землистом скопище нельзя было различить ни
полинялых штанов, ни рваных курток. Глаза сверкали, виднелись одни зияющие
черные рты, поющие "Марсельезу", строфы которой терялись в смутном, вое, под
аккомпанемент сабо, ударяющих о мерзлую землю. Поверх голов, между щетинами
железных болтов, блеснул топор; острый профиль этого единственного топора,
как знамя, рисовался на светлом небе, подобно лезвию гильотины.
- Какие свирепые лица! - лепетала г-жа Энбо.
Негрель процедил сквозь зубы:
- Что за черт! Никого не узнаю! Откуда они взялись, эти бандиты?
Они действительно были неузнаваемы. Гнев, голод, двухмесячное страдание
и этот бешеный бег по шахтам исказили мирные лица углекопов, щеки их впали и
челюсти обтянулись, как у голодных зверей. Солнце уже садилось, его
последние лучи темным пурпуром, как кровью, заливали равнину. И вся дорога
словно струилась кровью; бегущие женщины и мужчины казались окровавленными
мясниками на бойне.
- Изумительно! - проговорили вполголоса Люси и Жанна: их художественный
вкус был поражен красотой этой страшной картины.
Однако они испугались и побежали к г-же Энбо, которая стояла, опершись
на корыто. Она цепенела от мысли, что достаточно кому-нибудь из этих людей
заглянуть в щель расшатанных ворот, и все пятеро будут убиты. Негрель тоже
побледнел: человек он был отнюдь не трусливый, но тут и он почувствовал, что
надвигается какой-то ужас, более сильный, чем его воля, - ужас неизвестного.
Сесиль, зарывшись в сене, не шевелилась, а другие, несмотря на желание
отвернуться, не могли не смотреть.
То был красный призрак революции. В этот кровавый вечер на исходе века
он увлекал всех, как неотвратимый рок. Да! Придет время, и предоставленный
самому себе своевольный народ будет так же метаться по дорогам и проливать
кровь богачей, рубить им головы и сыпать золото из распотрошенных сундуков.
Так же будут вопить женщины, и мужчины будут щелкать волчьими челюстями.
Такие же лохмотья, такой же грохот сабо, такое же страшное месиво грязных
тел и чумного дыхания сметут старый мир в жестокой схватке. Запылают пожары,
в городах не останется камня на камне, люди опять вернутся к жизни лесных
дикарей: после повальной оргии и кутежа, во время которых бедные в одну ночь
опустошат погреба и упьются женами богатых, не останется ничего - ни гроша
от былого богатства, никакого следа прежних прав, и так до дня, когда, быть
может, родится новая земля. Вот что неслось по дороге, как сила природы, как
ветер, хлещущий в лицо.
Заглушая "Марсельезу", раздался страшный крик:
- Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Люси и Жанна, почти в обмороке, прижались к г-же Энбо. Негрель стал
перед ними, как бы желая защитить их своим телом. Может быть, в подобный же