Золя Эмиль. Жерминаль (Пер.А.Дмитриевского)

углекопам предстоит и впоследствии изнывать под их тяжестью. Нигде не
отпускали больше в кредит, продавать было нечего - не оставалось даже старой
кастрюли; хоть ложись в угол и подыхай, как паршивый пес.
Этьена не пугали никакие жертвы. Он давно отдал все, что ему удалось
скопить из жалованья, заложил в Маршьенне свой суконный сюртук и хорошие
брюки и был счастлив тем, что благодаря ему семейство Маэ еще могло
кормиться. Оставались только сапоги, но их он берег, чтобы тверже стоять на
ногах, как он говорил. Больше всего его удручало, что забастовка началась
слишком рано, когда касса взаимопомощи не успела еще окрепнуть. В этом он
видел единственную причину беды; ведь рабочие, несомненно, одержали бы верх
над хозяевами, если бы у них было отложено достаточно денег, чтобы выдержать
полосу безработицы. Он вспоминал Суварина, обвинявшего Компанию в том, что
она сама толкнула рабочих на забаставку с целью подорвать кассу на первых
порах ее существования и не дать образоваться фонду.
Этьен не мог спокойно видеть поселка и несчастных людей, у которых не
было ни хлеба, ни топлива. Он предпочитал уходить и проводил дни в долгих,
утомительных блужданиях. Возвращаясь как-то вечером домой, Этьен проходил
возле Рекийяра; тут он наткнулся на старуху, лежавшую без сознания у самой
дороги; он поднял ее и в это мгновение заметил за изгородью какую-то
девушку.
- А, это ты! - проговорил он, узнав Мукетту. - Помоги-ка мне. Надо ей
дать глоток чего-нибудь.
Мукетта, растроганная до слез, живо сбегала в лачугу, которую отец ее
соорудил среди развалин. Она тотчас вернулась с можжевеловой водкой и ломтем
хлеба. Водка привела старуху в чувство, и она, ни слова не говоря, жадно
накинулась на хлеб. Это оказалась мать одного углекопа: она жила в поселке
возле Куньи и ходила в Жуазель к своей сестре, чтобы умолить ее одолжить
хотя бы десять су; на обратном пути она упала без чувств. Поев, старуха
неверными шагами отправилась дальше.
Этьен остался на пустынном участке Рекийяра, ветхие строения которого
утопали в густом кустарнике.
- Ну что ж, не зайдешь ли выпить стаканчик? - весело спросила Мукетта.
Этьен колебался.
- Ты все еще меня боишься? - продолжала она.
Этьен шел за ней, покоренный ее смехом. Его тронула доброта, с какой
девушка подала старухе хлеб. Мукетте не хотелось принимать гостя у отца; она
повела Этъена к себе в комнату и тотчас налила по стаканчику можжевеловой
водки. Комната была очень опрятна; Этьен похвалил Мукетту. Семейство ее,
видимо, не нуждалось: отец по-прежнему служил конюхом в Воре, а сама она,
чтобы не сидеть сложа руки, ходила стирать белье и зарабатывала тридцать су
в день. Если она и баловалась с мужчинами, то бездельницей ее никак нельзя
было назвать.
- Ну, - прошептала она вдруг, ласково обнимая его за талию. - Скажи-ка,
почему ты не хочешь меня любить?
Теперь и он не мог удержаться от смеха - до того мило она это спросила.
- Да я тебя очень люблю, - ответил он.
- Нет, нет, не так, как мне хочется... Я умираю от желания. Ну? Это
доставило бы мне такую радость!
То была правда - Мукетта полгода не давала ему покоя. Он все смотрел на
нее, а она прижималась к нему, обвивала его дрожащими руками, пристально на
него глядела, и во взоре ее была такая страстная мольба, что это его
тронуло. Ее полное лицо, желтоватое от едкой угольной пыли, нельзя было
назвать красивым; но глаза ее сверкали, а все тело дышало любовью и трепетом
страсти; Мукетта зарумянилась и словно помолодела. И он не мог отвергнуть
дар, который она подносила ему с таким смирением и пылом.
- Ты согласен! - лепетала она в восторге. - Ты согласен!
И она отдалась ему смятенно и неловко, словно девушка, которой это было
впервые и которая никого не знала раньше. Когда Этьен уходил от нее, Мукетта
не знала, как выразить свою признательность, она благодарила его и целовала
ему руки.
Этьену стало немного стыдно после этой встречи. Обладать Мукеттой - да,
это нельзя было назвать победой! Уходя, он дал себе клятву больше к ней не
возвращаться. И все же он сохранил о ней дружественное воспоминание: славная
она девушка.
Когда Этьен вернулся в поселок, ему пришлось услышать важные новости, и
он тотчас забыл про свое похождение. Распространился слух, будто Компания
готова пойти на уступку, если делегаты снова обратятся к директору. Так по
крайней мере говорили штейгеры. Несомненно было одно: от длительной борьбы
предприятие страдало не меньше, чем углекопы. Упорство становилось пагубным
для обеих сторон: рабочие умирали с голода, капитал терпел убытки. Каждый
день забастовки уносил сотни тысяч франков. Если машина остановилась - она
мертва. Материал и оборудование портились, деньги, вложенные в предприятие,
уходили, как вода в песок. Скудный запас угля, остававшийся еще на складе
копей, подошел к концу, и клиентура уже поговаривала о том, что придется
покупать уголь в Бельгии; это было угрозой на будущее. Но более всего пугали
Компанию постоянные разрушения в галереях и забоях, и она тщательно
старалась скрыть эту тревогу. Штейгеров было слишком мало, они не могли все
ремонтировать своими ситами; всюду обрушивались балки, и чуть ли не ежечасно
происходили обвалы. Разрушения в шахте достигли наконец таких размеров, что
предстоял многомесячный ремонт, прежде чем можно будет приступить снова к
добыче угля. По всей округе ходили разные слухи: в Кручине одна галерея
засыпана обвалом на протяжении трехсот метров, и доступ к пласту Пяти Шаров
отрезан; в Мадлене пласт Могрету осыпался и затоплен водою. Дирекция
отрицала это, как вдруг два происшествия, последовавшие одно за другим,
заставили ее признать, что слухи небезосновательны. Однажды утром невдалеке
от Пиолены земля вдруг осела в том месте, где под ней проходила северная
штольня копей Миру; а на следующий день в шахте Воре произошел такой обвал,
что от него дрогнула почва в целом квартале предместья, а два дома чуть не
рухнули.
Этьен и делегаты не решались на какой-либо шаг, не узнав предварительно
о намерениях Правления. Дансарт, когда его спросили, уклонился от прямого
ответа: конечно, Правление весьма сожалеет, что не удалось прийти к
какому-либо соглашению; будет сделано все возможное. Но Дансарт не
высказывал ничего определенного. В конце концов делегаты решили отправиться
к г-ну Энбо, привести ему свои доводы; углекопы не хотели, чтобы их обвиняли
впоследствии, будто они не дали Компании возможности сознать свою неправоту.
Однако они поклялись не уступать ни в чем и твердо настаивать на своих
условиях, единственно справедливых.
Свидание состоялось во вторник утром; к этому дню нужда в поселке
достигла, казалось, крайних пределов. Встреча носила гораздо менее
дружелюбный характер, чем в первый раз. Опять говорил Маэ; он объяснил, что
товарищи поручили ему узнать, не может ли дирекция сообщить углекопам
что-нибудь новое. Сначала г-н Энбо притворился изумленным: он не получал
никаких предписаний, положение дела ни в чем не может измениться до тех пор,
пока углекопы будут упорствовать и продолжать забастовку. Его суровый
начальственный тон произвел очень плохое впечатление на делегатов; если они
и шли с намерением договориться, то теперь, после такого приема, лишь
упорнее решили настаивать на своем. Затем директор постарался найти почву
для взаимного соглашения: пускай рабочие примут особую плату за крепление, и
Компания повысит эту плату на те два сантима, которые она, по мнению
углекопов, намерена удерживать в свою пользу. Впрочем, он добавил, что такое
предложение исходит от него лично, - Правление ничего еще не решило, однако
он надеется, что на это ему удастся получить положительный ответ из Парижа.
Делегаты отказались и повторили свои прежние требования: сохранение старой
системы расчета и прибавка в пять сантимов на вагонетку. Тогда директор
открыто заявил, что он уполномочен принять то или иное решение, и стал
убеждать углекопов пойти на уступки ради их жен и детей, которые умирают с
голода. Потупившись, качая головой, они с прежней твердостью повторяли: нет
и нет. Расстались враждебно. Г-н Энбо захлопнул дверь. Этьен, Маэ и прочие
ушли, стуча по мостовой сапогами, в немой ярости побежденных, доведенных до
отчаяния людей.
Около двух часов дня женщины из поселка решились со своей стороны
сделать попытку договориться с Мегра. То была последняя надежда: умолить
этого человека дать им кредит еще хоть на неделю. Такую мысль подала Маэ,
которая все еще не потеряла веры в людскую доброту. Она уговорила Прожженную
и жену Левака идти с ней; Пьерронша отказалась; она стала уверять, будто не
может ни на минуту оставить хворого мужа. Подошло еще несколько женщин, и
небольшая вначале кучка их возросла таким образом человек до двадцати. Когда
обыватели в Монсу видели их на дороге с сумрачными и скорбными лицами, они
озабоченно качали головой. Всюду запирались двери; какая-то дама поспешила
спрятать свое серебро. Так они шли в первый раз, и это был нехороший знак:
когда женщины гурьбой выходили на дорогу, обычно начиналась беда. У Мегра в
лавке разыгралась дикая сцена. Сперва он впустил их, посмеиваясь, что они,
видно, сговорились и все разом принесли деньги; это похвально с их стороны
прийти расплатиться с долгами. Затем, когда начала говорить Маэ, он
притворился возмущенным. Смеются они над ним, что ли? Опять отпускать им в
кредит? Да что они, хотят его пустить по миру? Нет, нет, больше ни одной
картошки, ни корки хлеба! И он посоветовал им обратиться к бакалейщику
Вердонку и в булочные к Карублю и Смельтену, - за последнее время они ведь,
кажется, берут все в этих лавках. Женщины слушали с видом смиренным и
боязливым, стараясь прочитать в глазах Мегра, удастся ли им его тронуть. Он
снова принялся издеваться над ними, предложил Прожженной всю свою лавку,
если она согласится стать его любовницей. И они были до того запуганы, что
рассмеялись, а жена Левака зашла еще дальше и объявила, что она сама на это
готова. Но Мегра грубо стал их выгонять. Они продолжали умолять его; тогда
он яростно набросился на одну из женщин. Выйдя на улицу, они стали обзывать
его жалким торгашом, а Маэ, подняв руки в порыве мести и негодования,
призывала гибель на его голову, кричала, что такой человек не достоин есть
хлеб.
Возвращение в поселок было безотрадным. Когда жены пришли домой с
пустыми руками, мужья взглянули на них и опустили головы. Все кончено: день
на исходе, а им не придется съесть и ложки супа; а дальше дни потянутся в
холодном мраке, где не блеснет и луч надежды. Но они сами пошли на это, и
никто не заикался о том, чтобы сдаться. Ужас нищеты лишь разжигал их
упорство, и они, словно загнанные звери, молча решили лучше издохнуть в
своей норе, чем пойти на уступки. Кто посмеет заговорить первым о том, чтобы
сдаться? Они поклялись стоять друг за друга и быть всем вместе, как в шахте,
когда кого-нибудь из товарищей засыпает при обвале. Так и должно быть: там,
внизу, в забоях, они прошли слишком хорошую школу, чтобы уметь покоряться
судьбе; раз они с двенадцати лет вели борьбу с огнем и водой, то можно
поголодать еще неделю. К этому присоединилось и другое чувство, подобное
воинской чести, - гордость человека своим ремеслом, которое заставляет его
ежечасно рисковать своей жизнью и учит быть готовым на всякие жертвы.
В доме у Маэ вечер прошел ужасно. Все сидели молча у потухшего очага, в
котором теплились последние остатки угля. Расставшись мало-помалу со всем
волосом из тюфяка, решили накануне продать за три франка часы с кукушкой;
больше не слышалось их уютного тикания, комната казалась пустынной и
мертвой. На буфете осталась только коробка из розового картона - давнишний
подарок мужа; Маэ берегла ее, словно драгоценность. Оба хороших стула уже
продали; дед и ребята, все вместе, теснились на старой, замшелой скамье,
которую принесли из сада. Сизые сумерки, казалось, только увеличивали холод.
- Что делать? - повторяла Маэ, скорчившись возле очага.
Этьен стоял и рассматривал портреты императора и императрицы, висевшие
на стене. Он давно сорвал бы их, но ему не позволяли: семья дорожила ими как
украшением.
- И двух су не получишь за этих сволочей; смотрят, как мы околеваем с
голода! - процедил он сквозь зубы.
- А что, если продать коробку? - проговорила после некоторого колебания
Маз и побледнела.
Маэ сидел на столе, свесив ноги и опустив голову; при словах жены он
выпрямился.
- Нет, этого я не хочу!
Маэ с трудом поднялась и обошла комнату. Господи, до какой нищеты они
дожили! В буфете ни крошки, продавать больше нечего, и хлеба достать
неоткуда! А теперь и огонь будет нечем развести! Маэ обрушилась на Альзиру:
она посылала девочку утром поискать кусочков угля на отвале, а та вернулась
с пустыми руками - Компания запретила подбирать уголь. Мало ли что Компания
запрещает! Разве это воровство - подбирать отбросы угля? Девочка в отчаянии
рассказывала, что какой-то человек грозился надавать ей оплеух; но она
пойдет туда завтра же - пусть ее даже поколотят!
- А где этот негодяй Жанлен? - кричала мать. - Где он пропадает, я вас
спрашиваю?.. Он должен был принести салату: и то можно было бы поесть, хоть
сырьем, как ест скотина! Вот увидите, он не придет. Он и вчера уже не
ночевал дома. Не знаю, чем он промышляет, но сдается мне, что брюхо у него
всегда набито.
- Может быть, он выпрашивает деньги у прохожих? - заметил Этьен.
Маэ сжала кулаки, вне себя от гнева.
- Пусть я только об этом узнаю!.. Чтобы мои дети стали нищенствовать? Я
скорей их убью, да и себя тоже.
Маэ снова уселся на край стола. Ленора и Анри, удивленные, что так
долго не садятся ужинать, примялись хныкать; дед молчал и со смирением
истинного мудреца ворочал языком во рту, думая обмануть этим голод. Никто не
произносил ни слова; все словно окаменели, под гнетом страдания. Дед кашлял
и плевался черным; у него снова начались ревматические боли - ему грозила
водянка; отец болел астмой, и у него опухали колени от вечной сырости; у
матери и детей обострилась золотуха, и давало себя знать наследственное
малокровие. Правда, это были последствия тяжелой работы, но никто не
жаловался, - ужаснее всего, что приходилось мучительно голодать: в поселке
люди уже начинали умирать, как мухи. Надо было во что бы то ни стало добыть
пищи. Что делать, где искать помощи?
Сумерки сгустились, и в комнате стало еще мрачнее и печальнее. У Этьена
сердце разрывалось; после минутного колебания он, видимо, принял какое-то
решение.
- Погодите-ка, - сказал он. - Я пойду попробую, может, найду
чего-нибудь поесть.
И он вышел. Он вспомнил про Мукетту и решил пойти к ней. У нее Должен
быть хлеб, она охотно уделит ему. Было досадно возвращаться в Рекийяр:
девушка опять станет целовать ему руки, словно влюбленная рабыня. Но друзей
не оставляют в беде, и он, если это понадобится, даже решил быть снова
ласковым с Мукеттой.
- Я тоже пойду, - сказала Маэ. - Глупо сидеть сложа руки.
Она вышла вслед за Этьеном и изо всех сил захлопнула дверь. Все
домашние молча и неподвижно остались сидеть при слабом свете огарка, который
зажгла Альзира. Очутившись на улице, Маэ остановилась в раздумье, а потом
постучалась к Левакам.
- Послушай-ка, я намедни одолжила тебе хлеб. Не можешь ли ты мне его
отдать?
Но она невольно замолкла: то, что она увидела, оказалось весьма
неутешительным, - в доме была, видимо, еще горшая нужда, чем у нее самой.
Жена тупо смотрела на потухший очаг; муж, которого знакомые гвоздари
подпоили на пустой желудок, лежал на столе и спал. Бутлу, прислонясь к
стене, машинально терся об нее плечами; у этого добряка был крайне
удрученный вид: семейство Леваков поглотило все его сбережения, и он как
будто удивлялся, что теперь ему самому приходится подтягивать живот от
голода.
- Хлеба! Эх, милая моя! - ответила Левак. - Я бы сама тебя попросила
одолжить мне еще один каравай.
Левак мучительно пробормотал что-то во сне; жена раздраженно плюхнула
его лицом об стол,
- Молчи ты, свинья! Если тебе жжет кишки, тем лучше!.. Чем напиваться
на чужой счет, ты бы попросил у приятелей двадцать су взаймы!
И она продолжала браниться, не зная, на ком сорвать злобу. Хозяйство ее
давно пришло в полный упадок, в комнате было до того грязно, что от пола
поднималась нестерпимая вонь. Да пропади все пропадом, ей наплевать! Ее сын,
этот негодяй Бебер, тоже с утра не приходил, и мать кричала, что если он и
вовсе не вернется, тем лучше: меньше забот. Затем она объявила, что ложится
спать. По крайности, хоть согреться можно будет. Она подтолкнула Бутлу.
- Ну, ты, идем наверх, что ли! Огонь потух, а свечку зажигать не к
чему: на пустые тарелки, что ли, смотреть!.. Ну, идешь, Луи? Говорю тебе,
ляжем вместе; прижмемся - легче станет... А этот чертов пьяница пускай один
тут мерзнет!
Выйдя от Леваков, Маэ решительным шагом пересекла сады и направилась к
Пьерронам. В доме у них слышался смех, но когда она постучалась, внезапно
все стихло. Ей долго не отпирали.
- А, это ты! - воскликнула Пьерронша, притворяясь изумленной. - А я
думала - доктор.
Не давая Маэ опомниться, она продолжала, указывая на мужа, который
сидел у жарко натопленного камина:
- Ох, он все болен, все не поправляется. По виду ничего не скажешь, но
у него в животе что-то неладно. Ему необходимо тепло, - вот и топим,
прожигаем на уголь все, что у нас еще осталось.
В самом деле, толстяк Пьеррон на вид казался совершенно здоровым и
цветущим, как он ни старался тяжело дышать, чтобы походить на больного.
Войдя в комнату, Маэ тотчас почуяла сильный запах жареного кролика:
очевидно, с ее приходом поспешили унести блюдо. На столе были рассыпаны
хлебные крошки, а посредине красовалась бутылка вина, которую забыли убрать.
- Мама пошла в Монсу раздобыть хлеба, - продолжала Пьерронша. - Мы ее с
нетерпением поджидаем.
Тут голос у нее пресекся: она увидала, куда смотрит соседка, и тоже
заметила бутылку. Она тотчас нашлась и рассказала целую историю: да, это
господа из Пиолены принесли ее больному мужу бутылку вина, которое врач
прописал. И она рассыпалась в похвалах. Что за славные люди! Особенно
барышня - не гордячка, заходит в дома к рабочим и сама раздает им пособия!
- Ну, как же, - сказала Маэ, - я их знаю.
У нее сжалось сердце при мысли, что помощь почему-то всегда оказывают
тем, кто всего менее нуждается в ней, а ей всегда неудача; эти господа из
Пиолены льют воду в бездонную бочку. Как это сна не видала их в поселке?
Может быть, ей все же удалось бы получить от них хоть что-нибудь.
- Я зашла, - решилась наконец Маэ, - узнать, так же ли туго вам
приходится, как мне?.. Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного вермишели?
Пьерронша стала шумно выражать полное отчаяние.
- Ничего нет, моя дорогая, как есть ничего, ни крупинки!.. Мама все не
возвращается, а это значит, что ей не повезло. Придется лечь спать без
ужина.
В эту минуту снизу из погреба послышался плач. Пьерронша обозлилась и
ударила кулаком в дверь. Это негодная девчонка Лидия, - целый день она
где-то таскалась, и вот ее заперли за то, что она к пяти часам не вернулась
домой. С ней никакого сладу нет, она все больше отбивается от рук.
А Маэ все стояла в комнате и не могла заставить себя уйти. От камина
разливалось такое живительное тепло, что у нее щемило сердце от всего этого
уюта; при мысли, что здесь в доме люди едят вдоволь, она еще мучительнее
ощущала голод. Ясно, Пьерроны услали старуху и заперли девчонку, чтобы одним
сожрать жаркое. Недаром говорят: когда женщина ведет развратную жизнь, это
приносит в дом счастье!
- Спокойной ночи! - сказала вдруг Маэ.
На дворе была уже ночь; луна в облаках слабо освещала землю. Вместо
того, чтобы пройти снова садами, Маэ сделала крюк, - она была в отчаянии, и
у нее не хватало сил вернуться к себе. Все дома, казалось, вымерли, повсюду
был голод, все двери наглухо заперты. К чему стучаться? И здесь нужда и
горе. Люди неделями ничего не ели; испарился даже запах лука, по которому
далеко в полях можно было почуять поселок; теперь пахло только старым
погребом, сыростью трущоб, где все живое замерло. Прекратилось всякое
движение, не слышно было ни глухих рыданий, ни проклятий; тишина становилась
все более гнетущей, - близился тяжелый сон, когда изнуренные люди засыпают,
кое-как бросившись на постель, томимые кошмарами голода.
Проходя мимо церкви, она заметила, как впереди скользнула чья-то тень.
Окрыленная внезапной надеждой, она ускорила шаги; то был кюре из Монсу,
аббат Жуар, который по воскресеньям служил в поселковой часовне обедню.
Очевидно, он возвращался из ризницы, где у него было какое-то дело. Он шел
торопливо, слегка сутулясь; лицо у него было, как всегда, упитанное и
добродушное - чувствовалось, что он хочет жить в мире и ладу со всеми. Он
отправился по своим делам ночью, видимо, для того, чтобы не компрометировать
себя, показываясь среди углекопов. Ходили слухи, что он получил повышение.
Его даже видели со своим преемником, - то был худощавый кюре с огненными
глазами.
- Господин кюре, господин кюре, - запинаясь, проговорила Маэ. Но тот
пробормотал, не останавливаясь:
- Добрый вечер, добрый вечер, моя милая!
Маэ стояла у дверей своего дома. Ноги подкашивались у нее; она вошла.
Никто не пошевельнулся. Маэ по-прежнему сидел, насупившись, на краю
стола. Дед и дети расположились на скамье, прижавшись друг к другу, чтобы
хоть немного согреться. Они не обменялись ни словом. Свеча догорала,
оставался лишь маленький огарок; скоро они будут лишены и света. Когда Маэ
отворила дверь, дети обернулись; но, видя, что мать ничего не принесла, они
опять уставились в пол, глотая слезы, чтобы их не стали бранить. Маэ тяжело
опустилась на свое место у тлеющего очага. Ее ни о чем не спрашивали;
по-прежнему царило молчание. Все поняли и так, не стоило утомлять себя
разговорами. Может быть, Этьен случайно добудет чего-нибудь? Но то была уже
последняя, слабая надежда; время шло, об этом перестали даже думать.
Наконец Этьен вернулся; он принес в тряпке десяток вареных картофелин,
которые уже успели остыть.
- Вот все, что мне удалось достать, - сказал он.
У Мукетты тоже не осталось хлеба. Как Этьен ни отказывался, она
завернула ему в тряпку все, что у нее было на обед, и расцеловала его от
всего сердца.
- Благодарю вас, - проговорил Этьен, когда Маэ предложила ему порцию. -
Я уже поел.
Это была неправда. Он хмуро поглядывал, как дети набросились на еду.
Отец и мать тоже старались брать поменьше, чтобы осталось детям; но старик
жадно поглощал все. Пришлось отнять у него одну картофелину для Альзиры.
Затем Эгьен рассказал кое-какие новости; он узнал их вечером. Говорили,
что Правление, раздраженное упорством бастующих, задумало рассчитать тех
углекопов, которые замешаны в организации забастовки. Видимо, оно решило
бороться в открытую. Ходил еще один слух, более серьезный: Компания
похвалялась, будто ей удалось убедить большую часть рабочих спуститься в
шахты и будто в Победе и в Фетри-Кангеле завтра же все выйдут на работу в
полном составе, и даже в Мадлене и в Миру по крайней мере треть состава
приступит к работе.
Маэ были вне себя.
- Черт их побери! - воскликнул отец. - Если там завелись предатели,
надо с ними расправиться!
Вскочив с места, он продолжал громким, негодующим голосом:
- Завтра вечером в лесу!.. Если нам не дают обсудить наше дело в
"Весельчаке", то в лесу нас уж никто не тронет.
Крик этот разбудил старика Бессмертного, задремавшего после еды. То был
давний призыв на сходку, по которому углекопы в былые времена собирались,
чтобы дать отпор солдатам короля.
- Да, да, в Вандам! Если сбор назначен там, я тоже пойду!
Маэ с решимостью взмахнула кулаком.
- Мы все пойдем. Кончатся же когда-нибудь все эти несправедливости и
предательства!
Этьен решил оповестить все поселки, что сходка назначается на
завтрашний вечер. Но огонь в камине потух, как у Леваков, а свеча внезапно
погасла. Не оставалось больше ни угля, ни керосина; пришлось ощупью,
впотьмах ложиться спать; в доме было так холодно, что мороз подирал по коже.
Дети плакали.

VI

Жанлен поправился и начал ходить, но кости у него срослись неправильно,
и он хромал на обе ноги; ходил, переваливаясь, как утка, хотя бегал не хуже
прежнего, с ловкостью хищного, вороватого зверька.
В этот день, в сумерки, Жанлен со своими неизменными спутниками,
Бебером и Лидией, устроил засаду по дороге в Рекийяр. Они расположились на
пустыре за забором, против лавчонки, стоявшей на углу переулка, в которой
торговала подслеповатая старуха; у нее было три-четыре мешка чечевицы и
бобов, черных от пыли, а у двери висела старая, сухая треска, засиженная
мухами. Эта рыба и прельстила Жанлена, и мальчик все поглядывал на нее
щелками глаз. Два раза уже подсылал он Бебера стащить рыбу. Но всякий раз
из-за поворота выходили люди. Вечно и всюду помеха, не дают устроить свои
дела, да и только!
Показался человек верхом на лошади, и дети за забором тотчас прилегли
ничком наземь: они узнали директора Энбо. С начала забастовки он часто
разъезжал один по дорогам и мятежным поселкам; спокойный и твердый, как
всегда, он хотел лично удостовериться, как обстоит дело в округе. Ни один
камень не просвистал еще у его ушей; он только встречал молчаливых людей, -
ему еле кланялись. Чаще всего попадались влюбленные пары; им не было