Страница:
спросила:
-- Что случилось, мальчики?
-- Ничего совершенно, -- ответил Сергей.
Но Ирину этот ответ не удовлетворил, и она спросила снова:
-- Женя, ты чем-нибудь обидел Сережу?
-- Не выдумывай. Поставь на стол то, что принесла, и давайте ужинать,
-- сказал Евгений и сел за стол.
Сергею ничего больше не оставалось, как последовать его примеру. Он
тоже сел. Но уже совершенно решительно не знал, что говорить и о gq,
говорить. Евгений тоже молчал и вроде бы даже хмурился. Не проронила больше
ни одного слова и Ирина. Она как будто догадалась о том, что разговор между
мужчинами в ее отсутствие шел именно о ней. И притихла, словно
насторожилась.
Сергей чувствовал, что ведет себя по меньшей мере глупо. Было похоже,
как будто бы он совершил сейчас нечто предосудительное или, еще того хуже,
его только что уличили в чем-то крайне постыдном. Но ведь, ровным счетом, не
было ни того и ни другого. А стало быть, и краснеть и смущаться не было
абсолютно никаких оснований. Но сколько бы он это не внушал себе,
чувствовать себя в компании брата и сестры вольно и непринужденно, как это
было только что, он уже не мог. И самое глупое было то, что он никак не мог
объяснить себе причину этой неожиданно напавшей на него скованности.
Нарушила всеобщее молчание в конце концов Ирина.
-- Почему вы все-таки молчите, Сережа? -- озабоченно спросила она.
-- Весь поглощен яствами. Как утверждает народная мудрость, когда я ем,
я глух и нем, -- ответил Сергей и пожалел, что не прикусил себе при этом
язык. Сказал какую-то чушь.
-- Неправда. Теперь я точно знаю, что что-то произошло.
-- Успокойся, сестра. Ты еще не настолько стара, чтобы обладать такой
мнительностью, -- заметил Евгений.
-- А у вас тем более нет никаких оснований сидеть тут и дуться как мыши
на крупу. Эх вы! А я еще хотела с вами потанцевать.
-- Пожалуйста! -- быстро согласился Евгений.
-- И я готов! -- поддержал его Сергей.
-- Нет уж. Я не люблю таких квелых партнеров. Наверно, вы просто оба
устали, вот у вас языки и не шевелятся. А раз так -- отправляйтесь-ка вы по
домам. Я останусь тут. Сереже не надо будет меня провожать. А тебе, брат,
отсюда до дому двадцать минут ходьбы. Перед сном прогуляешься -- это только
на пользу.
Мужчины как по команде встали из-за стола. Сергей даже не допил кофе,
сославшись на то, что боится долго не уснуть.
Он взял с вешалки фуражку и остановился возле двери.
-- Может, Ирочка, вам все-таки тоже пойти домой? -- спросил он и быстро
добавил: -- Вы не сомневайтесь, я вас одну не оставлю.
-- Идите, -- улыбнулась Ирина. -- До завтра. Мне еще убраться здесь
надо.
Мужчины вышли на лестницу, лифт спустился вниз, очутились на улице. Не
сговариваясь, закурили.
-- Вы, кажется, на самом деле на что-то обиделись, -- нарушил молчание
Евгений. -- Может, на то, что я говорил о вашей порядочности? Но поймите
меня, она моя сестра. А я не побоялся раскрыть вам самую большую ее тайну.
-- Бог с вами, Женя! Какая у меня может быть обида?
-- Тогда что же? Вас сразу будто подменили.
-- А вы думаете, я знаю сам? Конечно, ваше сообщение меня ошеломило. Но
дело вовсе не в том, что оно меня к чему-то побудило или обязало. Я сразу
подумал, какая это будет травма для Володьки, когда он узнает истинное
положение дел. Ничего себе накладка получилась:
-- Да уж, -- глубоко затянулся Евгений. -- Не хотел бы я оказаться на
месте хоть кого из вас троих. А впрочем, ничего из ряда вон выходящего.
Всего лишь одна из двадцати восьми ситуаций, точно описанных в библии. Но
вот какая именно? Вы-то сами к Ирине как относитесь? Ведь вы тоже из мяса,
человек ведь. Вам-то она нравится?
-- Объективно -- она очаровательна.
-- А субъективно?
-- Никогда об этом не думал.
-- Ну что ж, объективно -- это тоже неплохо. Философы утверждают, что
объективизм провозглашает воздержание от критических оценок. Пусть моей
Иришке повезет.
И они расстались. И странное дело, как только Сергей остался один, он
тотчас же успокоился. Однако освободиться от пережитого в mb.b вечер
впечатления полностью ему не удалось. Уже под утро, когда сон его обычно
бывал наиболее крепок, ему приснилась улица, мерцающие фонари, в которой
слышались только собственные его шаги, и он сам, одиноко бредущий по
мокрому, усыпанному листвой тротуару. Он шел долго, оглядывался по сторонам,
что-то искал. Но не находил и брел дальше. И вдруг увидел на асфальте очень
красивую золотую безделушку. Он даже не разглядел, что именно. Увидел среди
листьев что-то блестящее, понял, что это золото, и почему-то испугался.
Очень испугался. Но протянул руку и схватил тускло поблескивающий предмет. И
тотчас же услыхал сердитый и требовательный, какого никогда не слыхал в
жизни, голос Владимира: "Оставь! Это не твое! Оставь!" Он заметался по
улице, но Владимир, как зловещая тень, неотступно следовал за ним. Он бежал
от брата изо всех сил и уже начал задыхаться, и уже понял, что маленький,
согревшийся у него в руке кусочек золота надо отдать. Но в этот момент
другой голос, чужой и незнакомый, прошипел у него за спиной: "Не слушай
никого. И никому не отдавай. Это твое. Оно само пришло тебе в руки". И он
побежал дальше, преследуемый криками: "Отдай!", "Не отдавай!", "Это не
твое!", "Это ты нашел!". Каждый крик бил, как хлыст, то справа, то слева. И
внутри у него от этих ударов все содрогалось. Боль была настолько
мучительной, что он проснулся весь мокрый и совершенно растерзанный.
Проснулся и, не зажигая света, сел на тахте. Сердце усиленно билось. В
голове стучало. "Что за дурацкий сон? И почему он мне приснился?" -- подумал
он и неожиданно вспомнил Ирину. Вспомнил, какой представил ее, увидев в
дверях, когда она возвращалась от соседей, и вздохнул. "Вот оно откуда
берется. В руку сон, в руку. Не золото это, это она сама ко мне пришла. А я
оробел, растерялся. Потому и сидел там -- как воды в рот набрал. Юлия. Юля
довела меня до этой чертовщины".
Начиная с мая и до самого отъезда на юг, что обычно бывало где-то в
сентябре, Александр Петрович и Маргарита Андреевна, как правило, жили на
даче. Частенько, особенно в жаркие дни, когда в городе нечем было дышать, а
утреннее солнце уже успело к семи часам хорошенько прогреть песчаный пляж на
берегу канала и на нем в это время было особенно приятно загорать, вместе с
отцом на дачу выезжала Юля. По пятницам к ним присоединялся Игорь. Это стало
в доме Кулешовых-- Руденко почти нормой. Но иногда установившийся за много
лет порядок неожиданно рушился. И почти всякий раз по вине Юли. Так
случилось и в эту пятницу. Перед концом работы Александр Петрович в обычной
своей манере спросил дочь:
-- Ну, ты готова?
Но Юля неожиданно отказалась ехать.
-- А мать будет ждать. Затеяла там какой-то ужин:
-- У меня тут дела, -- коротко ответила Юля и, чтобы не расстраивать
отца окончательно, добавила: -- Я приеду завтра. Вместе с тобой. Ты же утром
вернешься:
Александр Петрович заметил в глазах у дочери веселые искорки и нахмурил
брови.
-- И непременно. И нечего по этому поводу, моя милая, иронизировать.
Это мое хобби, и я совершенно не собираюсь от него отказываться, --
недовольно и назидательно проговорил он.
-- В таком случае, до завтра, -- не обращая внимания на его тон,
ответила юля и направилась к двери.
-- А Игорь? -- вдогонку спросил Александр Петрович.
-- Спроси у него, -- посоветовала Юля и выскользнула в приемную.
Возможно, при другой ситуации Юля и объяснила бы отцу, что за дела
задерживают ее в городе. Но сегодня у нее были серьезные основания не
вдаваться в подробности. Она просто не имела права говорить, что
отправляется на ужин в кафе. Александр Петрович категорически был против
того, чтобы его подчиненные пользовались для встреч или иных торжественных
случаев подобными заведениями. "Уж если вы без этого не можете, проводите,
пожалуйста, такие ,%`./`(ob(o дома. По-семейному:" -- не раз говорил он на
служебных совещаниях. Но некоторое, мягко выражаясь, несовпадение взглядов
наблюдалось у начальников и у подчиненных, как, впрочем, у родителей и
детей, всегда. Поэтому Юля отправилась по адресу, указанному Зарубой, а
Александр Петрович поехал на дачу.
Однако на Октябрьской площади водитель, румяный здоровяк с бычьей шеей,
свернул с прямого маршрута направо, спустился в туннель, проехал под
площадью, не доезжая Крымского моста, свернул еще раз направо и снова
очутился на площади. Но теперь до нее немного не доехал и остановился
напротив аптеки.
Александр Петрович вылез из машины, но, прежде чем хлопнуть дверцей,
сказал водителю:
-- Позвоните, Виктор, на всякий случай Маргарите Андреевне. Спросите,
не надо ли чего-нибудь захватить из города.
После этого он перешел проезжую часть и направился в комиссионный
магазин, в котором наряду с антиквариатом и прочими произведениями искусства
торговали и картинами. Здесь его, как и некоторых других завзятых
коллекционеров живописи, хорошо знали. Александр Петрович не спеша осмотрел
торговый зал. Картин предлагалось много. Были среди них полотна очень
известных мастеров. Но в основном это были портреты. Исключение составляло
несколько натюрмортов. А Александр Петрович подбирал для своей коллекции
пейзажи. Впрочем, приобрести что-либо сегодня он и не рассчитывал. По
вторникам и пятницам магазин сам производил скупку полотен живописи у
населения. Распродажа же их велась по средам и субботам. В эти дни в
комиссионном на Октябрьской площади творилось бог знает что.
По средам Александр Петрович по независящим от него обстоятельствам,
служба есть служба, не мог бывать в магазине. Но по субботам, переодевшись
во все цивильное, он не упускал случая испытать судьбу. Сегодня он заглянул
в комиссионный на всякий случай, на разведку. Хотел увидеть кого-нибудь из
знакомых продавцов и узнать обстановку на завтра. Он нашел того, кто ему был
нужен. И услышал тот ответ, которого ждал: "Приходите завтра обязательно.
Будем продавать такое, какое бывает раз в десять лет. Правда, всего одну
вещь:"
"Ну вот, я ее и возьму", -- решил Александр Петрович и неожиданно
заметил среди прочих покупателей своего давнишнего конкурента -- народного
артиста Рощина. Среди коллекционеров живописи Рощин слыл везучей личностью.
Он жил в Ленинграде, обладал одной из самых лучших частных коллекций картин
и постоянно преуспевал в ее пополнении. Ему прямо-таки везло в умении
приобретать все новые и новые шедевры. Впрочем, немалую роль, очевидно, в
этом играла популярность артиста. Картины, что называется, сами находили
его. Александр Петрович в какой-то мере вправе был считать Рощина своим
конкурентом. Ибо насчитывалось уже несколько случаев, когда он с величайшим
трудом нападал на след какого-нибудь живописного шедевра, начинал переговоры
с его хозяином, а заканчивалось дело тем, что злополучное полотно
оказывалось на стене дома у Рощина. Как ухитрялся вездесущий артист
опережать Александра Петровича, как, впрочем, и многих других
коллекционеров, для всех было тайной. Но факт оставался фактом. И потому,
увидев Рощина сейчас возле дверей магазина, Александр Петрович воспринял это
как дурное предзнаменование.
-- Будет что-нибудь? -- спросил водитель, когда Александр Петрович
вернулся в машину.
-- Вроде обещают, -- сухо ответил Александр Петрович.
-- Ну и возьмем. Мимо нас не пройдет. А Маргарита Андреевна просила
чаю, -- продолжал водитель.
-- Здрасьте, приглашала зятя в гости, а чаю нет. Какого же ей покупать?
-- Как всегда, индийского. Велела заехать на Кировскую.
-- Поехали на Кировскую, -- сказал Александр Петрович и, привалившись к
спинке сиденья, добавил: -- Поди, ведь еще и не найдешь. Можно думать, что
там для нее держат специальный заказ.
Но с чаем ему повезло. Чаю, и индийского, и цейлонского и всякого
другого, было в достатке. Александр Петрович купил несколько пачек и,
удовлетворившись хотя бы этим, на сей раз направился прямо на дачу.
Дача у Кулешовых располагалась в районе сорок пятого километра по
Дмитровскому шоссе, была просторная, теплая, с большой, оборудованной под
кабинет верандой. Молодым на даче отводился верх - - две комнаты на втором
этаже. Александр Петрович и Маргарита Андреевна занимали низ. Дача стояла в
центре живописного, заросшего сосной и елью участка. Ни огорода, ни сада на
ее территории не было. Александр Петрович строго-настрого запретил нарушать
естественную красоту леса и лишь разрешил соорудить у забора, там, где
деревья росли редко, площадку для тенниса. И еще имелось одно свидетельство
вторжения человека в дикую природу: под окном комнаты Маргариты Андреевны
красовалась огромная клумба с белоснежными, похожими на вязаные мохеровые
шапки георгины, темно-фиолетовыми гладиолусами и кроваво-красными каннами.
Клумбой Маргарита Андреевна занималась сама. Александр Петрович не был в
восторге от такой самодеятельности. Но по установившейся традиции в дела
жены вмешиваться не стал. И клумба с каждым новым сезоном разрасталась все
шире и все пышней.
Отпуская машину и расписываясь в путевом листе, Александр Петрович не
забыл напомнить водителю:
-- Завтра жду в восемь.
-- Да куда в такую рань? Успеем мы все. Чего вы беспокоитесь? Думаете,
подведу?
-- Да нет, совсем не думаю, -- даже смутился Александр Петрович. -- Ну
хорошо. Приезжайте к половине девятого.
-- О, другое дело. Буду как штык, -- заверил водитель.
Машина ушла. А Александр Петрович поднялся на крыльцо дачи.
-- Ты один? А где же Юля? -- встретила его вопросом Маргарита
Андреевна.
-- Сослалась на дела. Привезу завтра. И вот, пожалуйста, твой чай, --
передал жене покупку Александр Петрович.
-- Спасибо. А я сбила мусс. Приготовила хворосту. Не могла Юля -- надо
было привезти Игоря, -- расстроилась Маргарита Андреевна.
-- Позвони ему, он приедет. А я с ним не разговаривал, -- сказал
Александр Петрович и начал переодеваться.
Скоро на нем уже был спортивный костюм: голубые шаровары и такого же
цвета куртка.
-- Есть будешь? -- снова спросила Маргарита Андреевна.
-- А что ты приготовила?
-- Тебе судака.
-- Хорошо. Но сначала, пожалуй, я пойду выкупаюсь.
Маргарита Андреевна принесла мужу большое махровое полотенце. Александр
Петрович отправился на канал и пробыл там не менее часа. Вечер стоял теплый.
Вода в водоеме была как парное молоко. Александр Петрович не торопясь
проплыл свои постоянные пятьсот метров и, выйдя на берег, долго растирался
полотенцем. После такой процедуры он всякий раз чувствовал себя необычайно
хорошо. И в этом году твердо решил построить на участке финскую баню, чтобы
иметь возможность и зимой поддерживать общий тонус.
Вернувшись с купания, Александр Петрович с аппетитом поужинал и ушел в
свой кабинет на веранду. Там он открыл книжный шкаф, снял с полки том
Толстого с романом "Воскресенье", раскрыл его на закладке, прочитал
несколько строк и потянулся еще за одним томом. Он не забыл содержания того,
другого тома. Он читал его всего лишь в начале лета. Но ему захотелось снова
взглянуть на фотографию Льва Николаевича Толстого, напечатанную в книге. С
этими двумя томами Александр Петрович уселся в глубокое кресло с высокой
спинкой и включил торшер. Обступившие веранду деревья закрывали свет, и на
веранде, несмотря на непозднее время, было уже сумрачно.
Лев Николаевич был изображен на фотографии читающим письмо. Глаза его
были опущены и закрыты густыми, мохнатыми седыми бровями, ниже *.b.`ke лишь
немного виднелись щеки и широкий, как у простолюдина, нос. Всю остальную
часть лица закрывали сросшиеся воедино усы и пышная окладистая борода. Одет
он был в свою неизменную толстовку. В руках держал листки бумаги и карандаш.
Выражения глаз писателя не было видно. Но оно присутствовало на портрете.
Было очевидно: подними он веки -- и вперед устремится строгий и
проницательный толстовский взгляд. Лев Николаевич на этом снимке был уже
старым, уже на восьмом десятке жизни. Но от лица, от большого, очень
выразительного лба веяло такой неподдельной мудростью, над которой было не
властно никакое время, которую не могли угасить никакие годы. Он не терял
работоспособности, высочайшей творческой активности, способности к глубокому
социологическому анализу, лучшим подтверждением чего и был роман
"Воскресенье". И вот эта-то колоссальная жизненная стойкость великого
писателя и представлялась Александру Петровичу самым значительным фактом в
его биографии:
Александр Петрович читал почти до полуночи. Некоторые места перечитывал
по нескольку раз, откладывал книгу, полузакрывал глаза и думал. И хотя
последний раз он перечитывал роман не так уж давно, каких-нибудь лет десять
назад, и, в общем-то, неплохо помнил многие сцены и описания, его тем не
менее не покидало чувство, что по- настоящему он знакомится с романом только
сейчас. Возможно, причиной тому было то, что теперь прочитанное рождало в
нем такие мысли, которые раньше почему-то вовсе не приходили ему в голову.
Возможно, так ему казалось оттого, что внимание его захватывали в романе
совсем иные места, нежели те, которые нравились ему в прошлые годы. Но так
или иначе, а именно теперь, с позиции своих шестидесяти лет, Александр
Петрович особенно емко ощутил гений семидесятилетнего писателя.
Большие напольные часы в массивном деревянном футляре глухо пробили
двенадцать, и на веранду зашла Маргарита Андреевна. Увидев в руках у мужа
том Толстого, спросила:
-- Который раз уже перечитываешь?
-- Не считал, -- не сразу ответил Александр Петрович. -- Но должен тебе
сказать, Ритушка, что все прошлые разы не стоят и воспоминаний.
"Воскресенье", например, надо читать только после пятидесяти лет. Иначе не
поймешь. И уж тем более не оценишь.
-- А по-моему, он прекрасен для всякого возраста. Я его еще в училище
читала, а помню все, как будто это было вчера.
-- Что ты помнишь? Содержание?
-- И содержание.
-- Это не главное.
-- И людей. Катюшу я даже на свой лад пыталась танцевать.
-- Мысли его, философия, величайшая способность к анализу событий и
фактов -- вот что в первую очередь возводит графа на пьедестал. Я глубоко
убежден, что, если бы он был не писатель, а ученый, скажем математик, он был
бы выше Эйлера, а если был бы физиком, с ним мог бы сравниться разве только
Ньютон. Да-да! Сам Исаак Ньютон!
-- Ты, как всегда, неуемный фантаст.
-- Пусть так. Разве это плохо? Другие его даже не читают. Ты думаешь,
твой зять Толстого читал?
-- Уверена, Как же может быть иначе!
-- А я нет.
-- Что -- нет?
-- Не уверен.
-- Ты еще не вздумай его об этом спросить! -- напугалась Маргарита
Андреевна.
-- Вот-вот. Сама, стало быть, не веришь, а уже защищаешь. Читать и тем
более перечитывать Толстого в наше время -- роскошь. И многим она просто не
по зубам! Людей засасывает пучина суеты. Они все одержимы страстью
созерцания. Смотреть! Смотреть! Не важно что и не важно где. Только бы
видеть, получать хотя бы элементарную зрительную информацию. Кумирами
действия стали хоккеисты, футболисты и вообще все, кто способен прыгать,
бегать сломя голову, кувыркаться. Ну кому нужен в этой толчее великий
аналитический ум Rолстого? До раздумий ли тут?
-- Ты мрачно настроен, -- заметила Маргарита Андреевна.
-- Нет, Ритушка. Наоборот: констатирую, восхищаюсь и думаю. Не
доказывает ли он своим примером, что творческий человек не только в
шестьдесят, но и в семьдесят и старше остается работоспособным, полезным и
нужным для общества.
-- Ах, ты вот о чем! -- не сдержала улыбки Маргарита Андреевна.
-- Об этом, об этом, Ритушка.
-- Боишься старости:
-- Несправедливости боюсь. Боюсь, за меня решат то, что должен решать
только я сам. Потому что так, как я себя, меня никто не знает. И сколько еще
у меня сил и что я еще могу -- тоже никто взвесить не может.
-- А уже есть какие-нибудь разговоры? -- участливо осведомилась
Маргарита Андреевна.
-- Общая ситуация есть, -- хмуро ответил Александр Петрович.
-- Ну, это тебя, может, и не касается. А вот то, что ты об этом сам
думаешь, нехорошо. Ты уж лучше или не думай, не волнуй себя, или уходи, не
дожидайся, когда тебя об этом попросят. Я бы, на твоем месте, именно так и
сделала. Уходи и поживи хоть немного без забот, без лишней нервотрепки. Тебе
ведь и почитать-то некогда. Читаешь по ночам, как школьник. И гулять совсем
не гуляешь. Разве это дело? Иди- ка лучше на воздух, подвигайся, подыши.
Посмотри, какая луна! И тихо:
Александр Петрович взглянул через стекло веранды на участок и только
сейчас заметил, что весь он залит удивительным причудливым
серебристо-оранжевым светом. От этого света листья на деревьях блестели как
лакированные, трава, казалось, превратилась в серебряные колючки, а
золотистая кора сосен зажглась фиолетовым огнем. И все это замерло, застыло
без малейшего движения, потому что даже слабый ветер не дул в это время над
лесом. Александр Петрович вспомнил, что когда-то давно, когда эта дача
только была построена, он с женой в такие ночи не только любил побродить по
берегу канала, но даже плавать на лодке. Но это было почти сразу же после
войны:
-- Да, тихо. Очень тихо, -- согласился он. -- Но я все же еще посижу
тут. Разгуляешься -- не уснешь. А мне завтра рано вставать.
-- Во сколько приедет Виктор?
-- К восьми тридцати.
Александр Петрович дочитал роман до места описания встречи Катюши с
Нехлюдовым и, хотя до конца тома оставалось уже совсем немного, закрыл
книгу.
Уснул он скоро. А утром в семь часов был уже на ногах. Однако машина
пришла лишь только в девять. Александр Петрович весь изнервничался и
встретил водителя хмуро.
-- В чем дело? -- сухо спросил он.
-- Да, понимаете, баллон спустил. Я за запаской, а она тоже, понимаете,
слабовата оказалась. Да вы не беспокойтесь. Мы мигом! -- заверил водитель и
сразу набрал скорость.
Александр Петрович всю дорогу молчал. Водитель, чувствуя свою вину,
несколько раз пытался было с ним заговорить. Но, ни разу не получив ответа,
тоже умолк. Только в половине одиннадцатого добрались они до магазина.
Остановились на том же самом месте, напротив аптеки, где и накануне.
Александр Петрович вылез из машины и направился в магазин. Возле входа
толпилось немало народу. Александр Петрович попытался протиснуться в двери.
И неожиданно снова увидел Рощина. Довольный, запыхавшийся, со сбившимся
набок галстуком, артист уже выбирался из толпы. Высоко над головой он держал
небольшую картину в старинной золоченой раме. Взгляды их встретились. Рощин
тоже узнал Александра Петровича и приветливо помахал ему картиной. При этом
полотно повернулось к Александру Петровичу своей лицевой стороной, и он
увидел зимний, залитый солнцем пейзаж Грабаря. Сочный, выразительный, словно
вышивка, рисунок, манера исполнения не оставляли ни малейшего сомнения в
том, что и на этот раз Рощину повезло. Картины Грабаря давно уже стали /.gb(
такой же редкостью, как и картины многих передвижников. "Вот это и есть та
самая единственная, о которой мне говорили", -- невольно вспомнил Александр
Петрович и, окончательно расстроившись, повернул обратно. На дачу он
вернулся в самом мрачном настроении.
-- Да ведь мы и опоздали-то ну самую малость: -- пытался было утешить
его водитель.
Но Александр Петрович в ответ безнадежно махнул рукой.
-- В понедельник поговорим, -- подписывая путевой лист, сказал он и
отпустил машину.
Юля и Игорь были уже на даче и вместе с Маргаритой Андреевной поджидали
к завтраку Александра Петровича. Он пришел к столу и молча сел на свое
место. Молча съел омлет, молча выпил кофе. Маргарита Андреевна поняла, что
муж вернулся чем-то расстроенным. Но до поры до времени никаких вопросов ему
не задавала. И лишь когда он, отодвинув от себя пустую чашку, закурил,
спросила:
-- Впустую съездил?
Александр Петрович утвердительно кивнул.
-- Совсем, совсем ничего не было?
-- Кое-что было, -- неохотно ответил Александр Петрович.
-- Что же именно?
-- Грабарь был:
-- Так почему же ты не взял?
-- Известно почему. Не успел. А Рощин этот ваш ленинградский тут как
тут. Экий право проныра:
О промахе Виктора Александр Петрович, заметив лукавый взгляд дочери,
ничего решил не говорить.
-- А, так я знаю эту картину. Зимний пейзаж? -- сразу вспомнила
Маргарита Андреевна. -- Тогда все понятно. Он за ним еще в Ленинграде
охотился.
-- Что значит в Ленинграде? Картина была в Москве.
-- Последнее время -- да. А раньше была в Ленинграде. Значит, он за ней
следил.
-- Может быть, -- мрачно согласился Александр Петрович.
-- Да, да. И между прочим, настоящие коллекционеры только так и
поступают.
Этого Александр Петрович уже не выдержал.
-- Ты, милая, в корень смотри! -- назидательно проговорил он. -- Ему
делать нечего. А у меня, было бы тебе известно, КБ на шее. И спецпроекты --
один ответственнее другого.
-- Но Грабарь -- это тоже Грабарь.
-- Все равно. Дело на безделицу менять не собираюсь. И торчать у дверей
комиссионного с утра до вечера тоже не стану.
-- Тем более в таком чине, -- заметила Юля.
-- Тем более, -- подтвердил Александр Петрович.
Маргарита Андреевна ничего на это мужу не ответила, а заговорила вдруг
совсем о другом.
-- Ты давно хотел подумать о новой квартире для ребят, -- напомнила
она.
-- Каких ребят? -- опешил Александр Петрович.
-- Для дочери и зятя.
Но, сказав это, Маргарита Андреевна сделала не просто тактическую
ошибку, а совершила явный оперативный просчет. Его еще более усугубил Игорь:
-- Верно, Александр Петрович, нам ведь наверняка к новому году
-- Что случилось, мальчики?
-- Ничего совершенно, -- ответил Сергей.
Но Ирину этот ответ не удовлетворил, и она спросила снова:
-- Женя, ты чем-нибудь обидел Сережу?
-- Не выдумывай. Поставь на стол то, что принесла, и давайте ужинать,
-- сказал Евгений и сел за стол.
Сергею ничего больше не оставалось, как последовать его примеру. Он
тоже сел. Но уже совершенно решительно не знал, что говорить и о gq,
говорить. Евгений тоже молчал и вроде бы даже хмурился. Не проронила больше
ни одного слова и Ирина. Она как будто догадалась о том, что разговор между
мужчинами в ее отсутствие шел именно о ней. И притихла, словно
насторожилась.
Сергей чувствовал, что ведет себя по меньшей мере глупо. Было похоже,
как будто бы он совершил сейчас нечто предосудительное или, еще того хуже,
его только что уличили в чем-то крайне постыдном. Но ведь, ровным счетом, не
было ни того и ни другого. А стало быть, и краснеть и смущаться не было
абсолютно никаких оснований. Но сколько бы он это не внушал себе,
чувствовать себя в компании брата и сестры вольно и непринужденно, как это
было только что, он уже не мог. И самое глупое было то, что он никак не мог
объяснить себе причину этой неожиданно напавшей на него скованности.
Нарушила всеобщее молчание в конце концов Ирина.
-- Почему вы все-таки молчите, Сережа? -- озабоченно спросила она.
-- Весь поглощен яствами. Как утверждает народная мудрость, когда я ем,
я глух и нем, -- ответил Сергей и пожалел, что не прикусил себе при этом
язык. Сказал какую-то чушь.
-- Неправда. Теперь я точно знаю, что что-то произошло.
-- Успокойся, сестра. Ты еще не настолько стара, чтобы обладать такой
мнительностью, -- заметил Евгений.
-- А у вас тем более нет никаких оснований сидеть тут и дуться как мыши
на крупу. Эх вы! А я еще хотела с вами потанцевать.
-- Пожалуйста! -- быстро согласился Евгений.
-- И я готов! -- поддержал его Сергей.
-- Нет уж. Я не люблю таких квелых партнеров. Наверно, вы просто оба
устали, вот у вас языки и не шевелятся. А раз так -- отправляйтесь-ка вы по
домам. Я останусь тут. Сереже не надо будет меня провожать. А тебе, брат,
отсюда до дому двадцать минут ходьбы. Перед сном прогуляешься -- это только
на пользу.
Мужчины как по команде встали из-за стола. Сергей даже не допил кофе,
сославшись на то, что боится долго не уснуть.
Он взял с вешалки фуражку и остановился возле двери.
-- Может, Ирочка, вам все-таки тоже пойти домой? -- спросил он и быстро
добавил: -- Вы не сомневайтесь, я вас одну не оставлю.
-- Идите, -- улыбнулась Ирина. -- До завтра. Мне еще убраться здесь
надо.
Мужчины вышли на лестницу, лифт спустился вниз, очутились на улице. Не
сговариваясь, закурили.
-- Вы, кажется, на самом деле на что-то обиделись, -- нарушил молчание
Евгений. -- Может, на то, что я говорил о вашей порядочности? Но поймите
меня, она моя сестра. А я не побоялся раскрыть вам самую большую ее тайну.
-- Бог с вами, Женя! Какая у меня может быть обида?
-- Тогда что же? Вас сразу будто подменили.
-- А вы думаете, я знаю сам? Конечно, ваше сообщение меня ошеломило. Но
дело вовсе не в том, что оно меня к чему-то побудило или обязало. Я сразу
подумал, какая это будет травма для Володьки, когда он узнает истинное
положение дел. Ничего себе накладка получилась:
-- Да уж, -- глубоко затянулся Евгений. -- Не хотел бы я оказаться на
месте хоть кого из вас троих. А впрочем, ничего из ряда вон выходящего.
Всего лишь одна из двадцати восьми ситуаций, точно описанных в библии. Но
вот какая именно? Вы-то сами к Ирине как относитесь? Ведь вы тоже из мяса,
человек ведь. Вам-то она нравится?
-- Объективно -- она очаровательна.
-- А субъективно?
-- Никогда об этом не думал.
-- Ну что ж, объективно -- это тоже неплохо. Философы утверждают, что
объективизм провозглашает воздержание от критических оценок. Пусть моей
Иришке повезет.
И они расстались. И странное дело, как только Сергей остался один, он
тотчас же успокоился. Однако освободиться от пережитого в mb.b вечер
впечатления полностью ему не удалось. Уже под утро, когда сон его обычно
бывал наиболее крепок, ему приснилась улица, мерцающие фонари, в которой
слышались только собственные его шаги, и он сам, одиноко бредущий по
мокрому, усыпанному листвой тротуару. Он шел долго, оглядывался по сторонам,
что-то искал. Но не находил и брел дальше. И вдруг увидел на асфальте очень
красивую золотую безделушку. Он даже не разглядел, что именно. Увидел среди
листьев что-то блестящее, понял, что это золото, и почему-то испугался.
Очень испугался. Но протянул руку и схватил тускло поблескивающий предмет. И
тотчас же услыхал сердитый и требовательный, какого никогда не слыхал в
жизни, голос Владимира: "Оставь! Это не твое! Оставь!" Он заметался по
улице, но Владимир, как зловещая тень, неотступно следовал за ним. Он бежал
от брата изо всех сил и уже начал задыхаться, и уже понял, что маленький,
согревшийся у него в руке кусочек золота надо отдать. Но в этот момент
другой голос, чужой и незнакомый, прошипел у него за спиной: "Не слушай
никого. И никому не отдавай. Это твое. Оно само пришло тебе в руки". И он
побежал дальше, преследуемый криками: "Отдай!", "Не отдавай!", "Это не
твое!", "Это ты нашел!". Каждый крик бил, как хлыст, то справа, то слева. И
внутри у него от этих ударов все содрогалось. Боль была настолько
мучительной, что он проснулся весь мокрый и совершенно растерзанный.
Проснулся и, не зажигая света, сел на тахте. Сердце усиленно билось. В
голове стучало. "Что за дурацкий сон? И почему он мне приснился?" -- подумал
он и неожиданно вспомнил Ирину. Вспомнил, какой представил ее, увидев в
дверях, когда она возвращалась от соседей, и вздохнул. "Вот оно откуда
берется. В руку сон, в руку. Не золото это, это она сама ко мне пришла. А я
оробел, растерялся. Потому и сидел там -- как воды в рот набрал. Юлия. Юля
довела меня до этой чертовщины".
Начиная с мая и до самого отъезда на юг, что обычно бывало где-то в
сентябре, Александр Петрович и Маргарита Андреевна, как правило, жили на
даче. Частенько, особенно в жаркие дни, когда в городе нечем было дышать, а
утреннее солнце уже успело к семи часам хорошенько прогреть песчаный пляж на
берегу канала и на нем в это время было особенно приятно загорать, вместе с
отцом на дачу выезжала Юля. По пятницам к ним присоединялся Игорь. Это стало
в доме Кулешовых-- Руденко почти нормой. Но иногда установившийся за много
лет порядок неожиданно рушился. И почти всякий раз по вине Юли. Так
случилось и в эту пятницу. Перед концом работы Александр Петрович в обычной
своей манере спросил дочь:
-- Ну, ты готова?
Но Юля неожиданно отказалась ехать.
-- А мать будет ждать. Затеяла там какой-то ужин:
-- У меня тут дела, -- коротко ответила Юля и, чтобы не расстраивать
отца окончательно, добавила: -- Я приеду завтра. Вместе с тобой. Ты же утром
вернешься:
Александр Петрович заметил в глазах у дочери веселые искорки и нахмурил
брови.
-- И непременно. И нечего по этому поводу, моя милая, иронизировать.
Это мое хобби, и я совершенно не собираюсь от него отказываться, --
недовольно и назидательно проговорил он.
-- В таком случае, до завтра, -- не обращая внимания на его тон,
ответила юля и направилась к двери.
-- А Игорь? -- вдогонку спросил Александр Петрович.
-- Спроси у него, -- посоветовала Юля и выскользнула в приемную.
Возможно, при другой ситуации Юля и объяснила бы отцу, что за дела
задерживают ее в городе. Но сегодня у нее были серьезные основания не
вдаваться в подробности. Она просто не имела права говорить, что
отправляется на ужин в кафе. Александр Петрович категорически был против
того, чтобы его подчиненные пользовались для встреч или иных торжественных
случаев подобными заведениями. "Уж если вы без этого не можете, проводите,
пожалуйста, такие ,%`./`(ob(o дома. По-семейному:" -- не раз говорил он на
служебных совещаниях. Но некоторое, мягко выражаясь, несовпадение взглядов
наблюдалось у начальников и у подчиненных, как, впрочем, у родителей и
детей, всегда. Поэтому Юля отправилась по адресу, указанному Зарубой, а
Александр Петрович поехал на дачу.
Однако на Октябрьской площади водитель, румяный здоровяк с бычьей шеей,
свернул с прямого маршрута направо, спустился в туннель, проехал под
площадью, не доезжая Крымского моста, свернул еще раз направо и снова
очутился на площади. Но теперь до нее немного не доехал и остановился
напротив аптеки.
Александр Петрович вылез из машины, но, прежде чем хлопнуть дверцей,
сказал водителю:
-- Позвоните, Виктор, на всякий случай Маргарите Андреевне. Спросите,
не надо ли чего-нибудь захватить из города.
После этого он перешел проезжую часть и направился в комиссионный
магазин, в котором наряду с антиквариатом и прочими произведениями искусства
торговали и картинами. Здесь его, как и некоторых других завзятых
коллекционеров живописи, хорошо знали. Александр Петрович не спеша осмотрел
торговый зал. Картин предлагалось много. Были среди них полотна очень
известных мастеров. Но в основном это были портреты. Исключение составляло
несколько натюрмортов. А Александр Петрович подбирал для своей коллекции
пейзажи. Впрочем, приобрести что-либо сегодня он и не рассчитывал. По
вторникам и пятницам магазин сам производил скупку полотен живописи у
населения. Распродажа же их велась по средам и субботам. В эти дни в
комиссионном на Октябрьской площади творилось бог знает что.
По средам Александр Петрович по независящим от него обстоятельствам,
служба есть служба, не мог бывать в магазине. Но по субботам, переодевшись
во все цивильное, он не упускал случая испытать судьбу. Сегодня он заглянул
в комиссионный на всякий случай, на разведку. Хотел увидеть кого-нибудь из
знакомых продавцов и узнать обстановку на завтра. Он нашел того, кто ему был
нужен. И услышал тот ответ, которого ждал: "Приходите завтра обязательно.
Будем продавать такое, какое бывает раз в десять лет. Правда, всего одну
вещь:"
"Ну вот, я ее и возьму", -- решил Александр Петрович и неожиданно
заметил среди прочих покупателей своего давнишнего конкурента -- народного
артиста Рощина. Среди коллекционеров живописи Рощин слыл везучей личностью.
Он жил в Ленинграде, обладал одной из самых лучших частных коллекций картин
и постоянно преуспевал в ее пополнении. Ему прямо-таки везло в умении
приобретать все новые и новые шедевры. Впрочем, немалую роль, очевидно, в
этом играла популярность артиста. Картины, что называется, сами находили
его. Александр Петрович в какой-то мере вправе был считать Рощина своим
конкурентом. Ибо насчитывалось уже несколько случаев, когда он с величайшим
трудом нападал на след какого-нибудь живописного шедевра, начинал переговоры
с его хозяином, а заканчивалось дело тем, что злополучное полотно
оказывалось на стене дома у Рощина. Как ухитрялся вездесущий артист
опережать Александра Петровича, как, впрочем, и многих других
коллекционеров, для всех было тайной. Но факт оставался фактом. И потому,
увидев Рощина сейчас возле дверей магазина, Александр Петрович воспринял это
как дурное предзнаменование.
-- Будет что-нибудь? -- спросил водитель, когда Александр Петрович
вернулся в машину.
-- Вроде обещают, -- сухо ответил Александр Петрович.
-- Ну и возьмем. Мимо нас не пройдет. А Маргарита Андреевна просила
чаю, -- продолжал водитель.
-- Здрасьте, приглашала зятя в гости, а чаю нет. Какого же ей покупать?
-- Как всегда, индийского. Велела заехать на Кировскую.
-- Поехали на Кировскую, -- сказал Александр Петрович и, привалившись к
спинке сиденья, добавил: -- Поди, ведь еще и не найдешь. Можно думать, что
там для нее держат специальный заказ.
Но с чаем ему повезло. Чаю, и индийского, и цейлонского и всякого
другого, было в достатке. Александр Петрович купил несколько пачек и,
удовлетворившись хотя бы этим, на сей раз направился прямо на дачу.
Дача у Кулешовых располагалась в районе сорок пятого километра по
Дмитровскому шоссе, была просторная, теплая, с большой, оборудованной под
кабинет верандой. Молодым на даче отводился верх - - две комнаты на втором
этаже. Александр Петрович и Маргарита Андреевна занимали низ. Дача стояла в
центре живописного, заросшего сосной и елью участка. Ни огорода, ни сада на
ее территории не было. Александр Петрович строго-настрого запретил нарушать
естественную красоту леса и лишь разрешил соорудить у забора, там, где
деревья росли редко, площадку для тенниса. И еще имелось одно свидетельство
вторжения человека в дикую природу: под окном комнаты Маргариты Андреевны
красовалась огромная клумба с белоснежными, похожими на вязаные мохеровые
шапки георгины, темно-фиолетовыми гладиолусами и кроваво-красными каннами.
Клумбой Маргарита Андреевна занималась сама. Александр Петрович не был в
восторге от такой самодеятельности. Но по установившейся традиции в дела
жены вмешиваться не стал. И клумба с каждым новым сезоном разрасталась все
шире и все пышней.
Отпуская машину и расписываясь в путевом листе, Александр Петрович не
забыл напомнить водителю:
-- Завтра жду в восемь.
-- Да куда в такую рань? Успеем мы все. Чего вы беспокоитесь? Думаете,
подведу?
-- Да нет, совсем не думаю, -- даже смутился Александр Петрович. -- Ну
хорошо. Приезжайте к половине девятого.
-- О, другое дело. Буду как штык, -- заверил водитель.
Машина ушла. А Александр Петрович поднялся на крыльцо дачи.
-- Ты один? А где же Юля? -- встретила его вопросом Маргарита
Андреевна.
-- Сослалась на дела. Привезу завтра. И вот, пожалуйста, твой чай, --
передал жене покупку Александр Петрович.
-- Спасибо. А я сбила мусс. Приготовила хворосту. Не могла Юля -- надо
было привезти Игоря, -- расстроилась Маргарита Андреевна.
-- Позвони ему, он приедет. А я с ним не разговаривал, -- сказал
Александр Петрович и начал переодеваться.
Скоро на нем уже был спортивный костюм: голубые шаровары и такого же
цвета куртка.
-- Есть будешь? -- снова спросила Маргарита Андреевна.
-- А что ты приготовила?
-- Тебе судака.
-- Хорошо. Но сначала, пожалуй, я пойду выкупаюсь.
Маргарита Андреевна принесла мужу большое махровое полотенце. Александр
Петрович отправился на канал и пробыл там не менее часа. Вечер стоял теплый.
Вода в водоеме была как парное молоко. Александр Петрович не торопясь
проплыл свои постоянные пятьсот метров и, выйдя на берег, долго растирался
полотенцем. После такой процедуры он всякий раз чувствовал себя необычайно
хорошо. И в этом году твердо решил построить на участке финскую баню, чтобы
иметь возможность и зимой поддерживать общий тонус.
Вернувшись с купания, Александр Петрович с аппетитом поужинал и ушел в
свой кабинет на веранду. Там он открыл книжный шкаф, снял с полки том
Толстого с романом "Воскресенье", раскрыл его на закладке, прочитал
несколько строк и потянулся еще за одним томом. Он не забыл содержания того,
другого тома. Он читал его всего лишь в начале лета. Но ему захотелось снова
взглянуть на фотографию Льва Николаевича Толстого, напечатанную в книге. С
этими двумя томами Александр Петрович уселся в глубокое кресло с высокой
спинкой и включил торшер. Обступившие веранду деревья закрывали свет, и на
веранде, несмотря на непозднее время, было уже сумрачно.
Лев Николаевич был изображен на фотографии читающим письмо. Глаза его
были опущены и закрыты густыми, мохнатыми седыми бровями, ниже *.b.`ke лишь
немного виднелись щеки и широкий, как у простолюдина, нос. Всю остальную
часть лица закрывали сросшиеся воедино усы и пышная окладистая борода. Одет
он был в свою неизменную толстовку. В руках держал листки бумаги и карандаш.
Выражения глаз писателя не было видно. Но оно присутствовало на портрете.
Было очевидно: подними он веки -- и вперед устремится строгий и
проницательный толстовский взгляд. Лев Николаевич на этом снимке был уже
старым, уже на восьмом десятке жизни. Но от лица, от большого, очень
выразительного лба веяло такой неподдельной мудростью, над которой было не
властно никакое время, которую не могли угасить никакие годы. Он не терял
работоспособности, высочайшей творческой активности, способности к глубокому
социологическому анализу, лучшим подтверждением чего и был роман
"Воскресенье". И вот эта-то колоссальная жизненная стойкость великого
писателя и представлялась Александру Петровичу самым значительным фактом в
его биографии:
Александр Петрович читал почти до полуночи. Некоторые места перечитывал
по нескольку раз, откладывал книгу, полузакрывал глаза и думал. И хотя
последний раз он перечитывал роман не так уж давно, каких-нибудь лет десять
назад, и, в общем-то, неплохо помнил многие сцены и описания, его тем не
менее не покидало чувство, что по- настоящему он знакомится с романом только
сейчас. Возможно, причиной тому было то, что теперь прочитанное рождало в
нем такие мысли, которые раньше почему-то вовсе не приходили ему в голову.
Возможно, так ему казалось оттого, что внимание его захватывали в романе
совсем иные места, нежели те, которые нравились ему в прошлые годы. Но так
или иначе, а именно теперь, с позиции своих шестидесяти лет, Александр
Петрович особенно емко ощутил гений семидесятилетнего писателя.
Большие напольные часы в массивном деревянном футляре глухо пробили
двенадцать, и на веранду зашла Маргарита Андреевна. Увидев в руках у мужа
том Толстого, спросила:
-- Который раз уже перечитываешь?
-- Не считал, -- не сразу ответил Александр Петрович. -- Но должен тебе
сказать, Ритушка, что все прошлые разы не стоят и воспоминаний.
"Воскресенье", например, надо читать только после пятидесяти лет. Иначе не
поймешь. И уж тем более не оценишь.
-- А по-моему, он прекрасен для всякого возраста. Я его еще в училище
читала, а помню все, как будто это было вчера.
-- Что ты помнишь? Содержание?
-- И содержание.
-- Это не главное.
-- И людей. Катюшу я даже на свой лад пыталась танцевать.
-- Мысли его, философия, величайшая способность к анализу событий и
фактов -- вот что в первую очередь возводит графа на пьедестал. Я глубоко
убежден, что, если бы он был не писатель, а ученый, скажем математик, он был
бы выше Эйлера, а если был бы физиком, с ним мог бы сравниться разве только
Ньютон. Да-да! Сам Исаак Ньютон!
-- Ты, как всегда, неуемный фантаст.
-- Пусть так. Разве это плохо? Другие его даже не читают. Ты думаешь,
твой зять Толстого читал?
-- Уверена, Как же может быть иначе!
-- А я нет.
-- Что -- нет?
-- Не уверен.
-- Ты еще не вздумай его об этом спросить! -- напугалась Маргарита
Андреевна.
-- Вот-вот. Сама, стало быть, не веришь, а уже защищаешь. Читать и тем
более перечитывать Толстого в наше время -- роскошь. И многим она просто не
по зубам! Людей засасывает пучина суеты. Они все одержимы страстью
созерцания. Смотреть! Смотреть! Не важно что и не важно где. Только бы
видеть, получать хотя бы элементарную зрительную информацию. Кумирами
действия стали хоккеисты, футболисты и вообще все, кто способен прыгать,
бегать сломя голову, кувыркаться. Ну кому нужен в этой толчее великий
аналитический ум Rолстого? До раздумий ли тут?
-- Ты мрачно настроен, -- заметила Маргарита Андреевна.
-- Нет, Ритушка. Наоборот: констатирую, восхищаюсь и думаю. Не
доказывает ли он своим примером, что творческий человек не только в
шестьдесят, но и в семьдесят и старше остается работоспособным, полезным и
нужным для общества.
-- Ах, ты вот о чем! -- не сдержала улыбки Маргарита Андреевна.
-- Об этом, об этом, Ритушка.
-- Боишься старости:
-- Несправедливости боюсь. Боюсь, за меня решат то, что должен решать
только я сам. Потому что так, как я себя, меня никто не знает. И сколько еще
у меня сил и что я еще могу -- тоже никто взвесить не может.
-- А уже есть какие-нибудь разговоры? -- участливо осведомилась
Маргарита Андреевна.
-- Общая ситуация есть, -- хмуро ответил Александр Петрович.
-- Ну, это тебя, может, и не касается. А вот то, что ты об этом сам
думаешь, нехорошо. Ты уж лучше или не думай, не волнуй себя, или уходи, не
дожидайся, когда тебя об этом попросят. Я бы, на твоем месте, именно так и
сделала. Уходи и поживи хоть немного без забот, без лишней нервотрепки. Тебе
ведь и почитать-то некогда. Читаешь по ночам, как школьник. И гулять совсем
не гуляешь. Разве это дело? Иди- ка лучше на воздух, подвигайся, подыши.
Посмотри, какая луна! И тихо:
Александр Петрович взглянул через стекло веранды на участок и только
сейчас заметил, что весь он залит удивительным причудливым
серебристо-оранжевым светом. От этого света листья на деревьях блестели как
лакированные, трава, казалось, превратилась в серебряные колючки, а
золотистая кора сосен зажглась фиолетовым огнем. И все это замерло, застыло
без малейшего движения, потому что даже слабый ветер не дул в это время над
лесом. Александр Петрович вспомнил, что когда-то давно, когда эта дача
только была построена, он с женой в такие ночи не только любил побродить по
берегу канала, но даже плавать на лодке. Но это было почти сразу же после
войны:
-- Да, тихо. Очень тихо, -- согласился он. -- Но я все же еще посижу
тут. Разгуляешься -- не уснешь. А мне завтра рано вставать.
-- Во сколько приедет Виктор?
-- К восьми тридцати.
Александр Петрович дочитал роман до места описания встречи Катюши с
Нехлюдовым и, хотя до конца тома оставалось уже совсем немного, закрыл
книгу.
Уснул он скоро. А утром в семь часов был уже на ногах. Однако машина
пришла лишь только в девять. Александр Петрович весь изнервничался и
встретил водителя хмуро.
-- В чем дело? -- сухо спросил он.
-- Да, понимаете, баллон спустил. Я за запаской, а она тоже, понимаете,
слабовата оказалась. Да вы не беспокойтесь. Мы мигом! -- заверил водитель и
сразу набрал скорость.
Александр Петрович всю дорогу молчал. Водитель, чувствуя свою вину,
несколько раз пытался было с ним заговорить. Но, ни разу не получив ответа,
тоже умолк. Только в половине одиннадцатого добрались они до магазина.
Остановились на том же самом месте, напротив аптеки, где и накануне.
Александр Петрович вылез из машины и направился в магазин. Возле входа
толпилось немало народу. Александр Петрович попытался протиснуться в двери.
И неожиданно снова увидел Рощина. Довольный, запыхавшийся, со сбившимся
набок галстуком, артист уже выбирался из толпы. Высоко над головой он держал
небольшую картину в старинной золоченой раме. Взгляды их встретились. Рощин
тоже узнал Александра Петровича и приветливо помахал ему картиной. При этом
полотно повернулось к Александру Петровичу своей лицевой стороной, и он
увидел зимний, залитый солнцем пейзаж Грабаря. Сочный, выразительный, словно
вышивка, рисунок, манера исполнения не оставляли ни малейшего сомнения в
том, что и на этот раз Рощину повезло. Картины Грабаря давно уже стали /.gb(
такой же редкостью, как и картины многих передвижников. "Вот это и есть та
самая единственная, о которой мне говорили", -- невольно вспомнил Александр
Петрович и, окончательно расстроившись, повернул обратно. На дачу он
вернулся в самом мрачном настроении.
-- Да ведь мы и опоздали-то ну самую малость: -- пытался было утешить
его водитель.
Но Александр Петрович в ответ безнадежно махнул рукой.
-- В понедельник поговорим, -- подписывая путевой лист, сказал он и
отпустил машину.
Юля и Игорь были уже на даче и вместе с Маргаритой Андреевной поджидали
к завтраку Александра Петровича. Он пришел к столу и молча сел на свое
место. Молча съел омлет, молча выпил кофе. Маргарита Андреевна поняла, что
муж вернулся чем-то расстроенным. Но до поры до времени никаких вопросов ему
не задавала. И лишь когда он, отодвинув от себя пустую чашку, закурил,
спросила:
-- Впустую съездил?
Александр Петрович утвердительно кивнул.
-- Совсем, совсем ничего не было?
-- Кое-что было, -- неохотно ответил Александр Петрович.
-- Что же именно?
-- Грабарь был:
-- Так почему же ты не взял?
-- Известно почему. Не успел. А Рощин этот ваш ленинградский тут как
тут. Экий право проныра:
О промахе Виктора Александр Петрович, заметив лукавый взгляд дочери,
ничего решил не говорить.
-- А, так я знаю эту картину. Зимний пейзаж? -- сразу вспомнила
Маргарита Андреевна. -- Тогда все понятно. Он за ним еще в Ленинграде
охотился.
-- Что значит в Ленинграде? Картина была в Москве.
-- Последнее время -- да. А раньше была в Ленинграде. Значит, он за ней
следил.
-- Может быть, -- мрачно согласился Александр Петрович.
-- Да, да. И между прочим, настоящие коллекционеры только так и
поступают.
Этого Александр Петрович уже не выдержал.
-- Ты, милая, в корень смотри! -- назидательно проговорил он. -- Ему
делать нечего. А у меня, было бы тебе известно, КБ на шее. И спецпроекты --
один ответственнее другого.
-- Но Грабарь -- это тоже Грабарь.
-- Все равно. Дело на безделицу менять не собираюсь. И торчать у дверей
комиссионного с утра до вечера тоже не стану.
-- Тем более в таком чине, -- заметила Юля.
-- Тем более, -- подтвердил Александр Петрович.
Маргарита Андреевна ничего на это мужу не ответила, а заговорила вдруг
совсем о другом.
-- Ты давно хотел подумать о новой квартире для ребят, -- напомнила
она.
-- Каких ребят? -- опешил Александр Петрович.
-- Для дочери и зятя.
Но, сказав это, Маргарита Андреевна сделала не просто тактическую
ошибку, а совершила явный оперативный просчет. Его еще более усугубил Игорь:
-- Верно, Александр Петрович, нам ведь наверняка к новому году