Алекс Гарридо. В сердце роза

   - И что же Камар его продал? - сквозь зубы выдавил Тахин.
   - Раз уж не заткнуть тебя, - пробормотал Эртхиа.
   - Это я спрашиваю: что же Камар его продал? Этому нет объяснения! А только тот купец, что его увез, оставил здесь всю поклажу своего каравана, а она была велика, - все оставил Камару. Увез Бали. А на что он ему в дом, если весь Удж с ним перебыл и все приезжие и проезжие? Выгоды с его красоты уже не получишь: такую цену, как за него заплатил, только за жемчуг несверленый платят, так что и не перепродаст никому. Уже больше года тому, а я все голову ломаю: что за выгода ему?
   Тут Дэнеш вернулся.
   - Вы все уже? - спросил Тахин. - Пойдем отсюда?
   - Ты все уже? - сердито переспросил Эртхиа у Дэнеша.
   - Я?
   - Ну не я же! Пойдем отсюда.
   И пока переодевались в чистое, выстиранное и высушенное на горячем ветру белье, жаловался тихо:
   - Баня называется. Всю душу измарали. А ты... Да этому крашеному и девяти нет. Как ты мог? - спросил, передернувшись от отвращения.
   Дэнеш, одну руку просунув в безрукавку, повернулся к нему, посмотрел. Потом сунул и вторую руку и стал очень тщательно затягивать шнуровку.
   Об аттанском купце
   Они расположились в опрятной харчевне на краю базара и только успели заказать свой обед, как перед ними, вместо столика с кушаньями, словно бы из воздуха возник грузный мужчина в купеческой одежде, какую носят купцы в Аттане: длинном синем кафтане, опоясанном кушаком с кистями почти до земли и уборе из множества разноцветных платков, обмотанных и оплетенных вокруг головы.
   - Государь мой, да что же? Да как же? - шепотом причитал он по-аттански, стараясь не привлекать ничьего внимания. - Зачем же тебе и твоим спутникам вкушать пищу в этой жалкой харчевне? Ай, окажи мне великую милость, позволь проводить тебя в такое место, где и пища, и обстановка соответствуют твоему величию пусть и не совсем, ибо это невозможно и недостижимо, но хоть отчасти и уж точно более, нежели здесь...
   Эртхиа переглянулся со спутниками, из которых понимать речь купца мог только Дэнеш, и пожал плечами:
   - Ты ошибся, любезный, я не...
   - Ай, государь мой, - замахал руками и с еще большей страстью зачастил купец. - Нет нужды тебе скрываться от меня. Я видел тебя на аттанском базаре, и глаза мои радовались смотреть на моего царя. Я теперь прямо оттуда и держу путь на ту сторону мира.
   - Как?! - вздрогнул Эртхиа.
   - За море, - улыбаясь, пояснил купец, - на ту сторону. Так у нас говорят.
   - Да, - вспомнил и Эртхиа, с облегчением отирая ладонью вспотевший лоб. - А ты все же потише! Хоть здесь и не Аттан, вокруг - купцы, владеющие многими наречиями. Называй меня просто господином, как делал это прежде.
   - Как тебе угодно, господин. Так предоставь мне, ничтожному, взять на себя заботу о твоей трапезе, умоляю тебя, для меня это почетно.
   - Не хватало! - нахмурился Эртхиа. - И так вон сколько шума ты поднял вокруг нас, а мне это не на руку.
   - Уйдем же отсюда! Позволь провести тебя в сад, устроенный здесь неподалеку, тенистый и благоуханный, с источниками, водой текучей, прохладным ветерком, с певчими куропатками, горлицами и другими птицами...
   - Э, ты продавать мне его собираешься? - отмахнулся Эртхиа. - Веди и ни слова больше. Я голоден и мои спутники тоже - скоро ли ты управишься?
   - Если ты позволишь, чтобы тебя с твоими достойными спутниками сопровождал мой доверенный слуга, то сам я поспешу позаботиться о пище и напитках и немедленно вслед за вами явлюсь в сад.
   - Как зовут тебя, почтенный?
   - Где уж государю запомнить мое ничтожное имя! Тарс я. Тарс Нурачи.
   О саде тенистом и благоуханном
   Сад был точно таков, каким описал его купец. Над лазоревыми сводчатыми воротами громоздились виноградные лозы, и ягоды на них были всякого вида: и красные, подобно кораллам, и черные, точно агат, и белые, как голубиные яйца. А за воротами толпились вокруг уютных лужаек грушевые, и гранатовые, и абрикосовые деревья, и сливы, и яблони с ароматными яблоками, и смоквы с красными и зелеными ягодами на ветвях, и персики, желтые как светлый янтарь и красные, и множество других видов деревьев.
   Спутники расположились в беседке на одной из лужаек, и слуга, сопровождавший их, пошел разыскивать садовника, чтобы тот принес роз украсить беседку.
   - Отчего ты так решил? - спросил Дэнеш, когда они, омыв руки и лица в бегущем мимо беседки ручье, уселись на покрытый восьмиугольным ковром пол беседки.
   - Что решил? - повернулся к нему Эртхиа.
   - Принять его приглашение.
   Эртхиа пошевелил губами и бровями, издал неопределенный звук, а потом махнул рукой и заявил:
   - Может быть, это последняя царская трапеза, которой мне суждено насладиться. Отчего же я буду отказываться? Знаешь ли ты аттанских купцов, Дэнеш? Сейчас ты пообедаешь так, как в жизни не обедал. Мне жаль только, что Тахин не может разделить с нами это удовольствие.
   - Мне тоже жаль, - улыбнулся Тахин. - Но вот чем ты мог бы меня утешить: после трапезы в таком месте прилично было бы насладиться музыкой и стихами за чашей вина.
   - Как я осмелюсь играть на этой дарне и петь в твоем присутствии? возразил Эртхиа.
   - Отчего ты превозносишь мой талант выше всякой меры? Разве ты знаешь? Это всего лишь слухи, и они преувеличены, как водится.
   - У ашананшеди не бывает слухов, - сказал тогда Дэнеш. - Я точно знаю, что тебе не было равных.
   - Когда это было! Теперь все иначе, и я ведь уже слышал однажды, как играет Эртхиа. Когда я подошел к вашему костру. Дарна хороша - ты ее достоин. И, как сам ты сказал, может быть, мы сидим так и празднуем в последний раз - отчего бы и ее голосу не звучать?
   - Тебе не жаль, что мы берем ее с собой в опасный путь?
   - Осторожность не предохранит от Судьбы.
   - Хорошо, - сказал Эртхиа, опуская глаза оттого что по всему его лицу от кудрявой бороды до самых корней волос разлилась краска. - Я буду играть сегодня.
   Тут явился купец, а следом за ним шли слуги, над головами несшие столики с угощениями, и так плавны были их движения, что ни из одного сосуда не выплеснулось ни капли. Купец доставил самые изысканные кушанья, какие только смог найти за столь короткое время: маринованные луковицы, грибы в уксусе, ягнячьи глаза в студне, барашка, фаршированного орехами и миндалем, рыб, жареных в оливковом масле, теперь уже не серебряных, а золотых, яблоки с сыром. Золотые длинные уджские дыни, горячие от солнца, распространяли вокруг сладостный теплый аромат, сильнее даже, чем аромат роз. Их укладывали прямо в ручей - охладиться. Эртхиа не удержался: погладил круглый бочок в серебристой короткой щетинке. После трапезы, когда не спеша пригубили сладкое темное вино из сушеного винограда, дыни вынули из ручья и обтерли мягкой тканью. Они были теперь прохладные, гладкие, как атлас, и не так щедро источали аромат, но когда их взрезали, из серебряного белого зеленоватого нутра он снова хлынул, уже иной, тонкий, влекущий.
   - Нелегко нам будет с ним, - шепнул Эртхиа, кивнув в сторону Тахина, который сидел чуть поодаль от стола, положив голову на резные ярко разрисованные перила беседки, и, казалось, дремал.
   - Когда человек лишен столького, ему непременно должно быть что-то дано взамен, - подумав, ответил Дэнеш. - Не представляю, что это может быть, но чем-то же он живет? Кто должен завидовать кому? Пока это нам неизвестно, изгоним и зависть и жалость из души. Он сам вызвался идти с нами. Для нас это честь.
   - Правда твоя. Но мне, знаешь, ни кусок в горло, ни глоток...
   - Хороши мы будем, если позволим ему это заметить.
   - Что же делать?
   - Привыкай.
   Эртхиа передернул плечами.
   - И, слушай, - еще тише сказал, - извини.
   Дэнеш подумал и кивнул.
   - Ты просто увел его, да?
   Дэнеш не стал отвечать. Эртхиа вздохнул.
   - Послушай, слава купцов, - заговорил он по-аттански, - удача своего отца, скажи, не сможешь ли ты найти нам корабль, который перевез бы нас на другой берег моря?
   - Как же не могу? - с готовностью встрепенулся купец. - Как раз могу, как раз я сам нашел такой корабль, и корабельщики на нем чрезвычайно опытны, и хозяин сведущ в том, как ходят корабли по соленому морю, и знает все ветры и их перемены и знает все пути по морю, и я не в первый раз подряжаю его перевезти мой товар на ту сторону, и каждый раз все сходит благополучно.
   - Погоди, - нахмурился Эртхиа, - не хвали корабельщиков, хвали Судьбу. Она ревнива, когда другим в заслугу ставят ее милости.
   Тахин проснулся, поводил плечами, незаметно потягиваясь, обрадовался, что трапеза идет к концу.
   - Настало время питать душу! Как сказал сказавший...
   - Не ты ли? - ласково поддел Эртхиа.
   - Не помню, - шуткой ответил Тахин. - Как сказал тот, кто сказал, пища нашей души - музыка и нежные стихи.
   - И для некоторых, - подхватил Эртхиа, - музыка - пища, для некоторых лекарство, а для некоторых - опахало.
   Дэнеш вежливо перевел их утонченную беседу на аттанский, а купец, вслед за благодарностью, пояснил, что, поскольку часто ходит и через Хайр, то понимает хайри и говорит на нем свободно.
   - Но царь-то наш, аттанский, - понизив голос, добавил он, - и пока не велит отдельно, говорить с ним пристало по-нашему.
   Дэнеш согласно кивнул. Своя гордость и у купцов.
   - Когда твой корабль отплывает? - спросил он, пока Эртхиа с почтением вынимал дарну из футляра и с помощью ключа подкручивал колки, потихоньку тинькая струнами, и купец подробно ему отвечал, сколько товара еще осталось погрузить и сколько места еще на корабле, и что непременно надо им запастись своей водой в крепких бочонках и своим припасом в путь, но если они решат плыть с ним вместе, то уже могут об этом не заботиться, купец сам все приготовит и обеспечит, и запасет, и расплатится с хозяином судна, а вот если бы любезный собеседник шепнул царю аттанскому, чтобы тот уменьшил взимаемую при продаже царскую долю, когда купец вновь вернется в Аттан, да еще в несказанной своей милости и снисхождении дал бы ему в том бумагу со своей печатью, тогда...
   - Я скажу, - кивнул Дэнеш, - если ты, любезный, найдешь нам хорошую конюшню, в которой мы без сомнений и беспокойства могли бы оставить наших благородных коней до нашего возвращения - хоть на год, хоть на десять.
   На том и поладили. Немалый расход был возложен на купца, но, видно, и так он оставался с прибылью, потому что условия принял охотно и с радостью. Значит, много продавал в Аттане, раз так велика была царская доля. Видный был купец.
   Но когда Эртхиа поднял дарну к груди и откашлялся, все разговоры о выгодах, платах и расчетах были оставлены, и купец, так же как ашананшеди и всадник из Сувы, подался вперед и замер, потому что и в Аттане давно утвердилась слава царя-хайарда и его несравненной дарны. Говорили в Аттане, что поет Эртхиа голосом, останавливающим птиц в глубине неба, хоть немного было таких, кто утверждал это не со слов других, а знал сам.
   О плавании
   И настал день, когда они взошли на гулкую деревянную палубу, прошли между натянутых к верхушкам двух мачт канатов, нашли прикрытое деревянной решеткой окошко, через которое и спустились вниз, в каюту. Тахин ступал осторожно, не дыша, с сосредоточенным лицом, обхватив себя руками, туго стянув свой огненно-золотой плащ, сел рядом с лесенкой, ведущей на палубу и, вздохнув, сказал:
   - Могу.
   Эртхиа дрожал, как в ознобе, но с ним такое часто бывало и перед битвой, и он знал, что одолеет этот страх, да и деваться некуда: куда спасаться с корабля, когда он выйдет в море? Не в воду же! Так что Эртхиа бодро улыбался Дэнешу и Тахину, стараясь развлечь их и помочь преодолеть волнение, и непрерывно жевал ломтики айвы, которой его предусмотрительно снабдил Тарс как верным средством от тошноты, изнуряющей многих, путешествующих по морю.
   Наконец сверху донесся голос капитана, кричавшего всем, кто намеревался плыть на его судне, чтобы поторопились завершить дела, сделать запасы, проститься с родными. Ему вразнобой отвечали, что дел на суше больше ни у кого нет.
   - Живее, - закричал тогда капитан своей команде, - отпустите концы и вырвите колья!
   И они поплыли, и распустили паруса, и судно вышло, точно птица с парою крыльев, и ветер был хорош.
   И они плыли день за днем, пока не выплыли на самую середину моря. Купец объяснил Эртхиа, что не все суда следуют этим путем, и только в летние месяцы можно так делать, потому что осенью и зимой здесь нередки пасмурные дни и ливни, и тогда не видно ни солнца днем, ни звезд ночью, и никак невозможно найти правильное направление. К тому же долго не стихают сильные ветры, поднимающие огромные волны, которые горными грядами вздымаются к небесам и обрушиваются на суда, отважившиеся выйти в море не в свой срок. Да и летом не всякий капитан пустится прямо через море, обычно следуют обычаю и плывут вдоль берегов, что более чем втрое удлиняет путь, но зато вернее и безопаснее. А вот их капитан смело отрывается от берегов и отдается на волю волн и ветров, которые все ему известны наперечет, и безошибочно ведет корабль прямо к другому берегу, а купцу того и надо: быть там со своим товаром раньше всех. Вдоль берега плыть тоже хорошо: множество гаваней, как драгоценное ожерелье, лежат вокруг соленого моря, и у каждой гавани устроен базар, и много раз может смениться товар на судне, пока оно дойдет до конечной цели. Но Тарс Нурачи был из тех купцов, что ходили дальше, чем легли водные пути, и главный интерес его был далеко за гладью моря, за бескрайними степями, за синими лесами, там, где яростные волны другого моря, последнего, безымянного, терзают скалистые берега, вырывая из них целые глыбы. Когда разговорились, и Эртхиа узнал, куда держит путь купец, это его чрезвычайно обрадовало. Если купец много раз бывал там, отчего бы и Эртхиа со спутниками не достичь заветного берега? Отчего бы и им не уцелеть в пути? Эртхиа решил, что и дальше надо идти вместе с купцом: он ведь точно знает весь путь, а "Дорожник", составленный в Хайре, ничего точно не говорит о тех краях. Так, неразборчивый бред. Дикари, под влиянием вечной зимы с ног до головы обросшие шерстью, с глазами спереди и сзади, страшных размеров хищные птицы, снежные змеи, многоногие львы...
   Мало ли что! Про удо в хайрских книгах писали не лучше, Эртхиа не раз краснел, мысленно повторяя когда-то заученные наизусть строки. Так удо рядом, под боком жили, - и то! А уж о дальних краях вольно говорить, что хочешь. Кто проверит? И кому еще поверят? Степенному человеку, вся жизнь которого протекла на глазах у почтенных соседей, и который из верных книг, которым не одна сотня лет, переписал точные сведения, - или бродяге перекати-полю, незнамо где прожигавшему жизнь, а теперь потчующему почтенных слушателей россказнями о том, что он, якобы, своими глазами видел. Когда по кругу пойдет второй мех вина, каждый видит дальние края. Своими глазами. Так что Эртхиа не принимал всерьез устрашающие описания пути к безымянному морю. Взять хоть вечную зиму. Эртхиа искренне верил, что это и есть самая вздорная выдумка - пугать не в меру любопытных непосед. Хайарды путешествовали только конным войском. Странствия ради любопытства или торговли считали постыдным занятием, свидетельством легкомыслия и житейской никчемности. А змеи, это всякий знает, в снегу вообще жить не могут. Они даже после холодной ночи сонные и ленивые, выползают на солнце греться. А зимой не только змеи Эртхиа сам предпочел бы сидеть до тепла перед очагом и по сугробам на нежном брюхе не ползать. Сссочинители...
   Такими рассуждениями Эртхиа занимал Тахина, и Тахин поддерживал его искреннее негодование на недобросовестных землеописателей, и Дэнеш, краем уха слушавший их витиеватые беседы, поддерживал:
   - Нет, змеи в снегу не живут.
   Потом и эти речи всем наскучили.
   Эртхиа днями, как он говорил, разминал пальцы, - наигрывал на дарне все знакомые мелодии и складывал песни без начала и конца, снизывая и перенизывая слова на обрывки мотивов, и корабль бежал по волнам день за днем, пока не пришел день последний этого корабля.
   О гибели Тахина
   - Ложись! - крикнул Дэнеш, пригибаясь к борту. Эртхиа оглянулся на Тахина. Тот стоял в оцепенении, глядя, как огромный вал, вздымаясь, надвигается на него. Полыхающая сеть оплетала низко клубящуюся тьму, в мертвенном свете лицо Тахина казалось мертвым. Волна шла на него, и он стоял, обреченный.
   Эртхиа рванулся, вытянув руки, в падении достал, схватил край плаща. Рядом мелькнул Дэнеш, кинулся на палубу, обхватил ноги Тахина. Вал обрушился на них, прокатился. Сквозь грохот и гул в ушах послышалось громкое шипение, как шипит закаляемый клинок, и сразу - пронзительный крик. Когда Эртхиа разлепил глаза, увидел Дэнеша лежащим у самого пролома в борту. Вокруг его головы растекалась по мокрым доскам кровь. От безрукавки на груди поднимался пар. Тахина нигде не было. Новая волна с ревом вздыбилась над головой. Эртхиа ужом скользнул по палубе к Дэнешу, прижался к нему, руками и ногами цепляясь за борт. Только тогда почувствовал резкую боль в сожженных ладонях. Но едва поток схлынул, не щадя рук принялся разматывать пояс, чтобы привязать Дэнеша к борту. Дау разваливался. Упираясь плечом и пиная ногами, Эртхиа выломал большой кусок борта с привязанным Дэнешем и столкнул его вниз. Подергал ремень, крепко ли держится футляр с дарной. И прыгнул.
   Его сразу накрыло с головой, но ремень натянулся поперек груди, поддерживая и не давая уйти на дно. Эртхиа с трудом перетянул футляр со спины на грудь. Теперь мешал ремень, надежно удерживая Эртхиа под футляром. Только цепляясь руками изо всех сил, удалось высунуть голову из воды и глотнуть воздуха. Эртхиа с трудом дотянулся до засапожного ножа, но все же побоялся перерезать ремень, а постарался стянуть его через плечо. Когда это удалось, он наполовину вполз на футляр, намотав ремень на руку. И тогда порадовался, что полюбил в своей жизни именно дарну. Мог бы играть на флейте, как Дэнеш, - и где бы он был теперь? Дарна с ее длинной шеей требовала большого футляра, и теперь, промасленный и надежно закрытый, полный воздуха, он удерживал Эртхиа на воде не хуже плавучего мешка для переправы.
   Эртхиа огляделся. Дау нигде не было видно, только обломки качались вокруг одинокой голой вершины, то выступавшей над водой, то скрывавшейся под волнами. Она медленно удалялась. Эртхиа завертел головой. Дэнеш оказался неподалеку, поверх связанных канатами досок - по прежнему без сознания. Их несло в одну сторону. Эртхиа взял ремень футляра в зубы и принялся грести руками. В любых обстоятельствах лучше друзьям держаться вместе. И лучшее, что придумал Эртхиа, это привязать конец пояса к ремню от футляра и перебраться на доски к Дэнешу.
   Об огне
   Далеко от них, в хлебной стране Авасса, где пустыня крадется вдоль берегов великой мутной реки Таф, чьи берега илисты и крепко заросли тростником, где пустыня караулит неосторожных, рискнувших высунуть нос за пределы плодородной долины, там, в великом городе Шад-даме, не любящем чужеземцев, на площади, на высоких ступенях храма, в черной тени колонн некто, прежде носивший имя Бали, отсчитав времени довольно, медленно поднял веки. По-прежнему, как заведено, на границе света и тьмы, под звон браслетов и частое щелканье трещеток, плясали неутомимые сестры, по-прежнему между колонн светились белые одежды братьев, покоившихся в величавой неподвижности. Прежде носивший имя Бали, - ныне, как все братья, не носивший никакого, - плавно отделился от колонны и двинулся глубже во тьму, в храм. Оттуда ему навстречу выступил белым сиянием плащ брата, качнулось багряное облако волос. Они едва соприкоснулись ладонями, и сменявший шепнул: "Иди в святилище - начинают".
   Сменившийся поспешил в глубину храма, на бегу стряхивая остатки дремоты, овладевшей им было у колонн, оттого что день был непраздничный и никто не осмелился потревожить его покой, хотя для того и вышел, для того и стоял он у колонн. Но в непраздничные дни мало кто отваживался потребовать службы у брата. В непраздничные дни лишь сестры приносили тяжелые кошели и, отвязав от пояса, выворачивали у подножия алтаря, над которым, невидимое в темноте, парило изображение Обоих богов.
   Тот, кто прежде носил имя Бали, пробегая мимо алтаря, быстро поклонился, коснувшись ладонями пола. Другой службы ждут от него в непраздничные дни незримые боги Авассы. Он готов.
   Мощеный камнем коридор уходил вниз полого, влево и влево, в глубину, кружа. Вход в него зиял широким провалом между колонн. К нему сходились со всего храма: в темноте тишайший шелест босых ног по камню, бледное свечение одежд. Собирались вместе, переступали нерешительно, не в лад, поджидая отставших, примериваясь пока, кто поведет танец сегодня. Все одного роста и сложения, почти неразличимые и при свете дня. Старшие приближались невидимками, выступали из темноты и становились заметны, одетые в черное, окруженные белыми одеяниями младших жрецов, и тоже переступали, переступали, и шорох нарастал и опадал волнами, пока всплески его не унимались, не подчинялись единому ритму, и первым к провалу подходил тот, кто задавал его сегодня. Потому что помнить его и держать в голове не под силу никому, но когда собирались вместе, примериваясь и перебирая подобия его, нащупывали его босыми ступнями на камнях, вечно его хранящих, и кто первым его угадывал, тому и выпадало вести всех в странное путешествие вниз и влево, вниз и влево, и не было стен там, где обрывался каменный пол, и там трое в черном вышли вперед, остановились на краю, и тот, что был старшим из них, держал в худых цепких руках сосуд с огнем.
   Эти трое, став на краю, повернулись лицом к остальным и застыли в спокойном ожидании. Слитные удары сотни босых ног в камень размеренно и точно выводили все тот же ритм, и рокот поднимался к ним из глубины, и рос, и это длилось, и невозможно уже было сказать, в какую сторону течет сейчас время.
   И один и тех, что в белом, вдруг бросил руки вверх и выкрикнул:
   - Вижу!
   Сейчас же перед ним расступились, он вышел и встал перед теми в черном, и принял сосуд с огнем из рук старшего.
   Здесь был странный свет, который не изгонял темноту, только делал видимым клубящийся туман, напоминающий движение огромных серых змей, свившихся клубком вокруг танцующих, и дрожащие бисеринки на висках и над сжатыми губами, и слезы, катившиеся по щекам вместе с каплями пота. Тяжкий и жестокий труд - распахнуть дверь и держать ее открытой столько, чтобы брат ушел и вернулся.
   Там, где дальнее море с шорохом терлось о черный песок, стояла ночь. Брат растерянно озирался, не найдя того, что увидел из храма: путников, нуждающихся в помощи. Опоздал? Но на песке не было следов, как будто никто и не ступал на него от начала дней. Что ж, раздумывать некогда, каждый миг его пребывания здесь - труд и мука братьев. Тот, кого звали когда-то Бали, опустил сосуд, ввернув заостренное дно во влажный песок. На берегу валялось достаточно топляка. Собрав его в кучу, брат плеснул на него из сосуда. Пламя накинулось на высушенное солнцем и ветром дерево, облепив его сразу все, взметнулось высоко. Не о чем думать: если боги послали его разжечь огонь здесь, значит так и надо. Не ему рассуждать, не ему, чьяжизнь была подобна корыту для помоев, а стала словно сосуд с тайным огнем. И так милостивы к нему были боги, что отняли у него даже его опозоренное имя, дав взамен другие имена, те, что шептали с лаской и благоговением. А сегодня? Сегодня не дадут ему имени? Брат принял и это, отошел от огня и пропал во тьме.
   Но тот, кто вышел из высокого пламени, так же в растерянности замер, озираясь, не понимая и не помня, где он, зачем он здесь, кто он такой. Души его не было с ним. Он пытался, но не мог ее найти и чувствовал в себе пустоту, и не знал себе имени. И он без сил опустился у огня, и позвал, и назвал имя чужое, но привычное губам, привычнее всех, оставшееся с ним, даже когда другие слова оставили его. Но никто ему не ответил.
   О спасении
   День, ночь и еще день их носило по волнам. Дэнеш очнулся, ощупал голову и сказал, что рана не опасна, а соленая вода обеспечит быстрое исцеление.
   - А где Тахин?
   - Не знаю, - ответил Эртхиа. У него не осталось сил сокрушаться ни о судьбе Тахина, ни о своей. Он считал себя уже мертвецом и относился ко всему, как пристало мертвецу - равнодушно. Едва убедившись, что Дэнеш, вопреки его предположениям, жив, Эртхиа уронил голову на доски и уснул, несмотря на потоки воды, то и дело окатывавшие его. Он и так уже был мокр насквозь, и каждый сустав, каждая жилка заходились жалобами на разные лады. Судя по всему, оставалось немного. Они не утонули, но жажда и голод вскоре положат конец их жизни. Жажда раньше. Но пока мог спать, Эртхиа хотел только одного - чтобы его не тревожили для новых мучений.