Алекс Гарридо. В сердце роза

   Но Эртхиа указывал рукой на что-то, лежавшее впереди, на что Тахин едва не наступил: ком тряпья, из-под которого виднелась рукоять меча и край ножен, и осыпавшиеся золотые бляшки, поблескивавшие вокруг.
   - Смотрите! - воскликнул Эртхиа. - Что это?
   - Кто, - поправил Дэнеш и вышел вперед, наклонился над останками неизвестного. Тахин тоже наклонился к ним, и огонь его потемнел и притаился. У Тхэ подошел и повыше поднял свой факел.
   Это были только кости, прикрытые истлевшей одеждой. Дэнеш пошарил по рукой по камню и поднял наконечник стрелы.
   - Стрела ашананшеди, - сказал Эртхиа.
   - Прошла насквозь. Он пришел сюда раненый и умер здесь.
   Тахин опустился на колени, провел руками по тряпкам. Они занимались искрами и обугливались под его ладонями. Он посмотрел на Дэнеша, посмотрел на Эртхиа со странной беспомощностью во взгляде: то ли просил, чтобы ему помогли понять, то ли - не понимать. Потом стянул покрывавший череп платок и поднес к лицу, и закрыл им лицо. Но черными хлопьями осыпался платок, и только сжатые кулаки закрывали лицо, и Эртхиа отвернулся.
   Они пошли, оставив Тахина во тьме, освеченной его горем, одного, с Аренджей, и шли молча, подняв факелы, один за одним: Эртхиа, У Тхэ, Дэнеш. Но Тахин вскоре догнал их, они услышали его шаги, и он сам появился рядом, темный, тихий.
   - Я вернусь после, - сказал он.
   Ты подождешь еще немного?
   О встрече
   И это, конечно, был голос Акамие, теплый, спокойный. Он жив, и Эртхиа сглотнул слезы, потому что если бы он прошел весь мир и добыл спасение своему дому, а брата, вот этого брата не успел бы спасти, откуда бы взяться радости в его жизни? Он жив, и с ним - еще кто-то, потому что не самому же себе он рассказывает? С него сталось бы... Но речь он ведет по другому: не так, как говорит сам себе размышляющий, но как учитель и - повторяя в точности мелодию почтенного Дадуни. Как будто не было этих лет, часов дневных и ночных, парсанов, отмеренных рысью и галопом, волн и созвездий, катившихся над головой, пыли и дыма, застилавших горизонт. Как будто теперь царевич опоздал к уроку и ждет под дверью, когда бы ловчее войти, чтобы выручить брата, как брат выручал когда-то его.
   - Об этом я прочитал в запрещенной книге одного мудрого мужа из Уджа, гладко вел Акамие. - Не удивительно ли, что земной мир являет собой круглое тело, круглое со всех сторон. Отчего не падаем мы с этого шара и как удерживаемся на его покатой поверхности, в книге не объяснялось, равно как и то, что же станет с человеком, дерзнувшим спуститься до самого низа. И небо, говорится там, окружает мир со всех сторон. А еще сказано, что за небом пустота без границ и пределов, и мир падает в этой пустоте, а из того, что он не ударился до сих пор о небо, следует, что и небо летит вместе с миром.
   - Нет, тут что-то не так, - сказал некто густым голосом. - Тогда любой, упавший с горы или с крыши, не ударялся бы о землю и ни за что бы не получал увечий, ведь и земля падала бы вместе с ним, и лететь бы им рядом.
   Они пропустили вперед хозяина, но Тахин отказался.
   - Здесь ашананшеди, - сказал. - Пусть Дэнеш.
   И ступая на цыпочках Эртхиа, Дэнеш, Тахин и У Тхэ подошли к дверям в кухню и замерли, прислушиваясь
   - Книгу эту оттого и запретили, - все объяснял Акамие, - что от нее люди сходили с ума и начинали утверждать, например, что звезды - такие же как солнца светила, только видимые нами издалека, и что они также падают в безмерной пустоте. Или еще: не солнце вовсе совершает свой путь по небу, а сам мир обращается к нему то одной стороной, то другой - оттого и меняются день с ночью...
   - А отчего тогда эти беды с луной?
   - Наш мир встает между ней и солнцем, и тень от него ложится на ее лицо. Жаль, эта книга поздно попала ко мне: я не успел послать в Удж за кем-нибудь, осведомленном в этом учении. У человека такой выдающейся мудрости должны же были остаться ученики...
   - Что за беда! - воскликнул Эртхиа. - Я не я буду, если немедленно по прибытии в Аттан мы не отправим в Удж Тарса Нурачи, а это такой купец, брат, что он не только учеников этого человека разыщет, но и его самого привезет с той стороны мира!
   И, откинув ковер, вошел к ним.
   Там они лежали и сидели, укрывшись одеялами и коврами,и шкурами, вокруг погасшего очага, и нехорошо пахло там, несмотря на холод, от плохо выделанных шкур и давно не мытых тел. И худые были они все, и сам Акамие, и шрам отчетливо выступил на натянувшейся коже. И были вокруг него все незнакомые люди, кто-то маленький желтолицый, и кто-то темнокожий, длиннорукий, и кто-то схожий с отощавшим по зиме медведем, вцепившийся в холки отощавших, как он, огромных собак, и с ним две женщины, прикрывавшие лица рукавами, и мальчик какой-то ни на кого из них не похожий, и совсем маленькая девочка на руках у прозрачной от худобы аттанки. И ашананшеди, но они все на одно лицо, раз им так этого хочется.
   За Эртхиа вошли все. И когда вошел У Тхэ, маленький желтолицый выскочил из-под ковров и за ним потянулись длинные спутанные волосы, больше его роста, а он поднял руки и закрылся рукавами и пробормотал на дэйси:
   - Прошу меня простить. Надлежит набелить лицо...
   И скользнул за ковры с другой стороны.
   - Сю-юн? - обернулся к У Тхэ ошеломленный Эртхиа. Но тот молчал, глядя перед собой, и в глазах у него было непонятное.
   Акамие же медленно-медленно шел к ан-Аравану, и лицо его светилось восторгом, ведь был он братом Эртхиа, рожденным с ним под одними звездами, и свойства их были схожи, и Акамие во все глаза смотрел на Тахина, и подошел к нему близко, и поклонился, и обнял. Эртхиа рванулся было остановить, но Дэнеш удержал его за руку.
   И Тахин стоял еще мгновение с растерянным лицом а потом поднял одну за другой непослушные руки и положил их на спину Акамие и не сразу решился сжать их, как положено, когда обнимаешь брата.
   И тут все кинулись обнимать друг друга, знакомых и незнакомых, и колотить друг друга по плечам и спинам, не делая различий между царем и ашананшеди, между воином и евнухом, и ан-Реддиль орал собакам по-улимски, что все здесь свои, и женщины ан-Реддиля, вслед за вольной по-аттански Ювой, обнимали мужчин, как родных братьев, и сам господин У Тхэ растерянно моргал, потому что Нисо, перебравшись к нему на руки, обвила руками его шею.
   Одно мне непонятно, сказал потом Эртхиа. Оттого ли огонь погас, что Акамие его обнял, или обнял его Акамие и остался невредим, оттого что огонь отпустил свою добычу?
   И только Сю-юн не радовался со всеми, скрывался за коврами, не смея показаться.
   О том, как женщины готовили обед
   Так сказала царица Хатнам Дерие своим молочным сыновьям:
   - Если не получится, как мы задумали, идите с ним и найдите средство сделать это все равно, а если и тогда не получится, попытайтесь еще раз, ищите случая, который может представиться, когда его и не ждешь. И если не выйдет - тогда убейте его, но возвращайтесь ко мне живыми. Учить ли вас, как это сделать?
   - Есть, госпожа матушка, яды, которые действуют не сразу, и тот, кто хочет отвести от себя подозрение, должен пользоваться таким ядом. Потому что, если убить иным способом, можно себя выдать, а яд, действующий с отсрочкой, не выдаст подсыпавшего его.
   Юва осталась в кухне одна. Последняя дюжина пресных лепешечек плясала в раскаленном жире, нежно присвистывая, вздувая румяные хрусткие корочки. Юва ловко переворачивала их одну за другой, подхватывала деревянной шумовкой и выкладывала на блюдо, завершая сооружение внушительной горки, чтобы горяченькими быстренько нести на стол.
   Еда, горячая, жирная, сытная, чтобы завтра у всех хватило сил уйти отсюда и добраться до селения ашананшеди. Там никто не живет теперь, кроме тех лазутчиков, что последовали за царем Акамие, но там найдется, чем накормить огонь в очаге, и туда смогут охотники приносить добычу. До весны там легче будет дожить. А что весной, не загадывали.
   Чего не сделает сотня ашананшеди, когда вот - царь, а вот - шагата. Есть перед кем показаться. Принесли еду, принесли дрова. В считанные минуты сорвали разгородки, вымели весь мусор из кухни, огонь запылал в очагах, под котлами, наполненными чистым снегом, в ближних комнатах пыль стояла столбом, по лестнице вниз волокли ковры - в снег, чистить, мести и выколачивать. Прямо в кухне устроили всем мытье, сначала мужчинам, после - женщинам, как положено.
   А после подтирали воду, заново наполняли котлы снегом, готовили мясо, грели вино, пекли и парили во все руки, кто, что и как мог. И расставляли столы, и усаживались, нарядные, красиво причесанные, Уна и Унана - в чистых платках на лицах, строгие, чинные, как будто не обнимались со всеми всего-то пару часов назад!
   Оставалась только сладкая подлива из зайчатины и сушеных абрикосов, степенно загустевавшая в горшке на краю очага, которую то и дело надо было помешивать. Юва поторопилась положить последнюю лепешку на самый верх, и горка поехала во все стороны, звонко шурша.
   - Ой! - испугалась Юва и наклонилась, расставив руки, пытаясь удержать, поймать разлетающиеся золотистые ароматные ломкие лепешки.
   - Что ты делаешь?! - закричал Хойре с порога. Юва обернулась в испуге и недоумении. Рядом с ней в тенях от котлов и сковород, развешанных вокруг очага, едва различимой тенью плыл ашананшеди, и - едва уследить глазами, и сразу не понять смысл его мгновенного текучего, плавного, мягкого движения: пальцы правой руки друг о друга над горшком с заячьей подливкой, и пальцы левой немыслимым перехватом выплескивают сталь, но пока не пускают птицу-смерть лететь, пока держат ее невесомо на самых кончиках, и рука взмывает...
   - Юва, сюда! - крикнул Хойре раньше, чем понял, что это нельзя.
   - Если крикнешь еще раз, я убью ее, - почти не слышно произнес ашананшеди.
   - Юва, иди ко мне.
   Они обречены. Они уже мертвы. Она и он. Оба. Иди ко мне, моя невозможная. Не в жизни, хоть в смерти. Иди ко мне.
   - Иди к нему. Я убью вас обоих. Или, если хочешь, девушка, я убью только его. Мне нужна жена. Ты красивая. На что тебе этот? - почти неуловимый слуху, но так отчетливо слышимый голос, и от него мутит, и нетерпение дрожью проходит по телу, и смерти не страшно, так должно быть, так и будет, так должно быть, когда звучит этот голос, но скорее, скорее так мучительно слышать его.
   Юва идет, как по узкому мосту, разведя руки, и видно, что пальцы у нее еще белые от муки. Она идет, не оглядываясь, но все в ней, и слух, и зрение, и чуткость напряженных пальцев - обращено назад, откуда тянется за ней этот голос.
   И Хойре протягивает руку ей навстречу, но она не замечает, проходит мимо и прячется у него за спиной, и не дышит там. И слушает.
   - Ты молчи, оскопленный, я успею убить ее, даже если сначала убью тебя. Зачем ты за него прячешься, девушка? Он не сможет защитить тебя. Я убью его. Иди ко мне.
   И Юва, качнувшись, делает шаг и выглядывает из-за Хойре.
   - Пощади его, - сама не слышит своего голоса.
   - Подойди ко мне, и мы поговорим об этом.
   Юва делает шаг.
   - Нет! - с трудом выдыхает Хойре. - Она не пойдет к тебе. Ты считаешь себя мужчиной?
   Каждое новое слово дается все легче. Они обречены. Ничего хуже с ними уже не случится. Вот время - жить. Без страха. Без сожалений.
   - Ты считаешь себя мужчиной, предатель? Долг мужчины - служить своему царю и служить верно. Я больше мужчина, чем ты.
   И во весь голос:
   - Измена! Еда отравлена!
   И нож летит в горло.
   И Хойре кажется: нож летит медленно-медленно, длинной рыбой горных ручьев, отливая перистым узором драгоценной стали, и медленно-медленно навстречу ножу выступает Юва, поднимается на носки, беспомощно и бесполезно раскинув руки, а нож летит, и это ему - в горло, а ей, теперь уже ей - в лицо, и ничего не успеть, но как медленно все и тягуче, и вязко, мучительно, бесконечно, и можно еще успеть: протянуть руку, чтобы оттолкнуть ее, но оттолкнуть уже не успеешь...
   И чистый звон стали о сталь, и лязг. И нож крутится на полу, и лезвие рядом, а другие летят из-за головы Хойре, так быстро, только мгновенные высверки по сторонам, и им навстречу тоже сверкает, и звенят, сталкиваясь, но не все...
   И тот, напротив, в тени, падает, и Юва оборачивается - глаза во все лицо! - и бросается на шею, и сзади по плечам и спине дружески похлопывают руки.
   - Ты не из рода Шур? - спрашивают, смеясь. И один:
   - Честью будет назвать тебя братом.
   А другой:
   - Сына моего отдам тебе на воспитание.
   И нет их.
   И можно сесть на ковер и гладить ее по волосам, и страшное - позади.
   О свадьбе
   Тут и решили, не откладывая, справить им свадьбу. Неизвестно, что ожидает всех завтра, пусть сегодня эти двое уснут мужем и женой, что бы это ни значило для них. А чтобы не оставались бездетными, не терпели стыда перед людьми, дали им Гури в сыновья и Нисо в дочери. А чтобы не оставались бездомными, тут же дали им во владение Кав-Араван, ведь Тахин отказался принять замок обратно, как ни уговаривал его Акамие.
   Акамие написал им вольные на шелковых платках, больше не на чем было.
   - Иди, поставь свою печать, - попросил Акамие брата, - моей власти ныне нет в Хайре, как бы не усомнились в их праве.
   Эртхиа развел руками:
   - Остался мой перстень в оазисе Дари.
   - Ты был там? - замер Акамие. - И что?
   - Я привез оттуда одного, которого хотел бы поручить твоим заботам. Не знаю я, что лучше для такого, как он. Брат он мне - примешь его братом тоже? Сю-юна отпустил бы...
   - Примет ли его У Тхэ? Они так привержены совершенству, - усомнился Акамие.
   - Это да, это верно.
   - Боюсь, господин не простит Сю-юну того, каким застал его здесь.
   - Не из камня же у него сердце?
   - Кто знает, кто знает... - вздохнул Акамие. - Ты, я понял, его господину теперь господин, так вели ему...
   - А что, он такой. Велю - и подчинится. Всей душой подчинится, вот ведь они какие. Но сначала пусть сами, так вернее. А уж если не выйдет...
   - Ладно, тебе виднее, а вот что нам делать с вольными?
   - Погоди с этим, решим, не забудем.
   - И еще... Ты расскажешь мне о Дари? После?
   Ашананшеди тем временем совещались над свадебным угощением, припоминали, кто за кем приглядывал, кто куда и надолго ли отлучался, что из еды возможно оставить на столах, от чего надлежит избавиться. И так доверяли им все, что сели за столы без опаски и начали пир.
   Какие песни пели на этой свадьбе, какие истории рассказывали!
   Тахин сидел со всеми, но не прикасался ни к угощению, ни к дарне. Молчал. И никто его не трогал. Он хотел быть со всеми. Но не мог.
   Согревшись, засыпали прямо над едой (а казалось: ни кусочка лепешки, ни капельки жира не оставят).
   - Все, - сказал Акамие, переглянувшись с Дэнешем. - Теперь будем спать. Завтра идти.
   Все завозились, выбираясь из одеял и теплых плащей, в которые кутались. У Тхэ выпутался быстрее всех, поклонился, поднялся на ноги и вышел вон, как будто только и ждал этих слов, чтобы выйти. Не оглянувшись.
   Акамие повернул голову. Сю-юн, причесанный, набеленный, сидел рядом неподвижно с неподвижным лицом. Мимолетно коснувшись его колена, Акамие качнул кистью в сторону двери и подтвердил глазами: иди за ним. И Сю-юн поклонился, встал и пошел за У Тхэ.
   В комнате, отведенной им самим себе для сна, У Тхэ снизошел услышать быстрые легкие шаги за спиной и обернулся. Посмотрел.
   - Выполняю повеление, - склонившись, ясным голосом сказал Сю-юн. И больше ни слова не говоря, подошел к У Тхэ и протянул руки, и У Тхэ сбросил ему на руки кафтан.
   - Это ты?
   Акамие упал в темноту, в протянутые навстречу руки, ужаснулся силе их, когда стиснули - не вздохнуть, лицом к лицу, обхватил ладонями его затылок, прижал, прижал, даже не целуя - втискивая себя в него, его в себя.
   - Это я, - задыхаясь, отозвался Дэнеш. - Это ты, это ты... - как будто удивлялся и удивлялся, как будто что-то удивительное могло быть в том, чтобы им стиснуть друг друга, вцепиться друг в друга, как бы терпящим бедствие - в свое спасение. - И слушать не стану, - говорил прямо в его лицо, в глаза и брови, в губы, в щеки, в ноздри, в висок, в тонкие хрящи уха: - не стану слушать, молчи... как раба... как с рабом... царь! никогда ты мне царем не будешь, ты, жизнь, ты, смерть моя, ты все мое, гибель, отрава, слушать не стану, не смей, молчи...
   И молчал.
   Тахин же пришел к Арендже, и лег с ним, и укрыл своим плащом.
   - Это ты? - Это я.
   О Сирине
   Он пришел и встал на скале над замком, почти невидимый, белый на белом снегу.
   Издалека он увидел свет над Кав-Араваном и шел на этот свет.
   Не скудный свет уже погашенных светильников, не свечение догоравших в очагах углей.
   Пылал в ночи Кав-Араван, полный любви.
   Утром собирались в дорогу.
   - Куда ты теперь? - спросил Акамие брата.
   - Знаешь сам. А ты?
   - Я должен пойти в Аиберджит. Может быть, Сирин знает, что мне делать, и как спасти Хайр, и как избыть мою вину.
   - Мало тебе, что я туда ходил - не много радости нашел.
   - Мое царство погибло.
   - А мое-то? Я туда пришел, и оно погибло.
   - Но мое уже погибло, терять нечего.
   - А он скажет: погибло, потому что ты незваным явился. И понимай, как хочешь. Выходит, явился, потому что погибло, а не явился бы - и нужды бы не было туда переться, - Эртхиа развел руки.
   - Он так сказал тебе?
   - Да.
   - А в прошлый раз ты этого не смог рассказать - ничего о долине.
   - И верно. К чему бы это? - насторожился Эртхиа. Оглядел потолок над собой, прислушался к нутру - ничего особенного, гибелью грозящего. - А видел я Сирина, - начал он осторожно, - облаченного в радугу, и был он с тобой одно лицо, как будто он - твое отражение, вызволенное из зеркала. А?
   И ничего не изменилось. Тогда Эртхиа топнул ногой:
   - Ну, и где твои страшные кары? Вот, я раскрою твои секреты, расскажу о твоих тайнах, о мордах каменных твоих, о двойниках твоих!
   - Не надо бы, Эртхиа, - зашептал Акамие, хватая его за плечо. Только-только ведь вздохнули...
   - Да пусть его, - усмехнулся Сирин. - Много не расскажет. Да и то, что расскажет - неправда.
   Он был здесь, между ними, и Эртхиа видел его юным, серебряным, радужным, а Акамие - стариком в пыльном плаще, как всегда.
   - Как же?! - возмутился Эртхиа. - Как - неправда? Я своими глазами видел и памяти не потерял.
   - А кто еще сможет увидеть это твоими глазами? То, что ты видел - твое. И то, что слышал. От меня там ни слова, ни полсловечка.
   - Отпираешься?
   - Да нет, просто объясняю. Сам ведь ты тогда еще сказал: каждый раз храм - разный. Только не в храме дело. Понимаешь?
   - Понимаю, - ответил за брата Акамие. - А я - что увидел бы? Что сказал бы себе твоими устами?
   - А не боишься?
   - Чего же еще мне теперь бояться?
   - А тебе нечего терять?
   - Есть, но Хайр - больше. Скажи мне о Хайре.
   - Оставь эти мысли.
   - Но в Хайре теперь война, потому что я был негодным царем и заплатил за жизнь одной улимской малышки покоем всего царством, а это неправильно.
   - С каких пор ты так решил? Ну-ка, ну-ка. Негодным царем, говоришь? Не призвать ли нам сюда бесценного твоего ан-Реддиля, пусть бы напомнил, чего так желали, сильнее, чем пищи и вина, сильнее, чем желали жен своих, благородные всадники Хайра? Не войны ли желали они? Ну так они ее получили.
   - Да, но...
   - Что, разумнейший мой? Не согласен? Желали они чего-то иного? Мощеных дорог и тенистых садов? Оживленных рынков и собраний мужей мудрости? Ну же! Каковы были их желания столь тайные, что даже я о них ничего не знаю? В чем были страсть и жажда их? То-то.
   - Но ведь...
   - Нет, ты - тот царь, который был им нужен. Я, думаешь, зря тебя на этот престол возвел? Или полагаешь, что я ошибся? Бывает и со мной такое, да, ошибался я порой. Но только не в тебе.
   - Но в Хайре война теперь!
   - Все сначала? Чего ты не понял? Разве я стал косноязычен?
   - Но война - в Хайре!
   - А где же еще ей быть? Хотят воевать - пусть воюют.
   - Но воюют мужчины, а женщины, а дети?
   - Да почему же в угоду неукротимым хайардам должны страдать чужие жены и дети? Что у них, своих нет?
   Эртхиа покрутил головой.
   - Страшные вещи ты говоришь.
   - Возразить хочешь? - улыбнулся ему Сирин. - Помолчи пока, не твой черед.
   - Правда, страшные, - сказал Акамие. - Лучше бы я сумел избежать войны.
   - Это было в твоих руках - досидел бы казнь тихо на своем месте, не лишал бы народ развлечения. Отделались бы скорым и успешным походом на Ассаниду, пограбили бы малость, глядишь, и успокоились бы на год-другой. А там бы и Джуддатара подрос. Вот тогда бы повеселились по-настоящему. А?
   - И это правда. Значит, нельзя было по-другому?
   - Тебе - нельзя было, потому я и поставил тебя царем в Хайре. И незачем коней трудить зря. Звали тебя в Аиберджит? Повадились к Судьбе в дом ломиться, как на соседскую свадьбу. Видишь, сам к тебе пришел. Доволен ли ты теперь?
   Акамие поклонился.
   - Спасибо за науку, господин.
   - Это еще не наука. Наука твоему брату будет. Ну, что нахмурился? Задавай свой вопрос.
   - Если все, что ты сказал Эртхиа - от него, то ведь и все, что ты сказал мне - от меня? И, значит, это я сам себя оправдываю, а на самом деле вина моя со мной?
   - Но ты сам и не нашел за собой вины! И я не нахожу. Оставь наконец Хайр и мысли о нем. Служение твое - окончено. Отпускаю. Ты мечтал увидеть все восемь сторон света? Что ж, ты свободен, и спутник твой опытен и надежен. И больше у меня для тебя ни слова нет, а те слова, что остались не мне скажешь, не от меня услышишь. Иди. Теперь, сейчас иди. Ни к чему тебе оставаться, я тут брата твоего бранить буду. И нечего обниматься, я его не задержу надолго, еще увидитесь. Собирайся пока в дорогу.
   Акамие послушно выпустил руки Эртхиа, поклонился.
   - А с тобой, выходит, больше не увижусь?
   - Что главное ты должен был понять из нашего разговора? Отвечай, раз в ученики хотел.
   Акамие подумал, повел зрачками кверху, книзу.
   - Я всегда говорю с тобой, а ты со мной.
   И Акамие пошел к Дэнешу, и спросил его, и Дэнеш сказал: что я не делал для тебя и чего не сделаю? Пойдем, куда хочешь, и где захочешь, там останемся. Но как остальные? Решилось и с остальными, потому что ашананшеди отпросились у Акамие в Ы, и Дэнеш с У Тхэ подробно рассказали им известные пути, и более всего советовали найти аттанского торгового человека Тарса Нурачи, которому известны пути и короче, и удобнее.
   - Я пошел бы с тобой, - сказал ан-Реддиль, - но вот - пойми этих женщин! - жили в Аз-Захре, в покое и довольстве, и оставались порожни. А здесь... вот... искать мне надо дом для них и детей моих.
   - Незачем искать тебе то, что есть у тебя! - возмутился Хойре. Кав-Араван слишком велик для моей семьи, хватит места и тебе, и женам твоим, и детям, если, конечно, не зазорно для тебя поселиться в одном жилище с... со мной.
   Ан-Реддиль от души хлопнул его по плечу:
   - Вот вспомнил старую обиду! Придется мне теперь здесь остаться, чтобы ты не думал такого.
   И Дэнеш сказал ашананшеди, чтобы до осени оставались в Кав-Араване, устроили в замке все для жизни, а потом - кто хочет, пусть остается насовсем, а кому охота - пусть идут в Ы, но вот он там был - и не остался, хотя за других решать не берется... а от спутников не откажется, если кто готов по-прежнему оберегать от всех превратностей жизни и пути того, кто вернул им свободу. Но тут же добавил: не более дюжины!
   Когда Акамие ушел, Сирин обратился к Эртхиа.
   - Ну что, собрал себе племя кочевое? Я тебя за этим посылал?
   - По-твоему же выходит, что это я сам себя посылал.
   - Ах, это ты понял. И что - большей не было у тебя заботы, как собрать великое кочевье? Ты искал средства вернуть себе больше, чем потерял. Ты нашел его?
   - Что? - ответил Эртхиа, не скрывая усталости и досады. - Что я должен был найти?
   - Не что, а кого. Тебе ведь сказали уже!
   - Да ничего он толком не объяснил, Ткач этот твой. Погнал обратно вокруг всего мира. Ну, вот я здесь, вернулся. И что?
   - И кто! Значит, говоришь, не отыскал. А дороги тебе осталось всего ничего. Ну да ладно. Ученик хоть нерадив, да удачлив. Может быть, и угадаешь ответ. Иди, ищи.
   - Что? - в сердцах воскликнул Эртхиа.
   - Кого, - терпеливо объяснил Сирин.
   - Куда мне опять идти, куда ты меня посылаешь?
   - Да разве я? Иди, куда хочешь.
   О возвращении домой
   Он прошел через пустую базарную площадь, петляя между обугленными остовами лавок, перебираясь через обрушившиеся навесы, перепрыгивая через многоводные ручьи. Неумолчно журчала, омывая каменные ступени улиц, холодная вода, но пусты были разбитые желоба и ниоткуда не слышно было прежнего певучего звона. И тишина стояла в вечернем городе, какой он не слышал прежде - даже ветер не тревожил буйной листвы.
   А вот здесь была лавка, а здесь - мастерская, там шел торг в гаме, в пыли, в запахах пряностей и благовоний, зелени и вяленой рыбы, а там под навесом грудами лежали тюки тканей, вытканных золотыми и серебряными нитями. А вот здесь в лавках ювелиров сверкали золото и самоцветы, бронза и серебро, а дальше - драгоценные сабли, щиты и кинжалы бросали пригоршни солнечных осколков в глаза, а в глубине мастерской мастера и ученики мастеров, сидя на каменном полу, заваленном кусками разноцветной кожи, связками жил, золотой и серебряной тесьмы, заставленном коробками искрящегося цветного бисера, полировали широкие, отливающие ртутью клинки лоскутами нежной замши, шлифовали рукояти из слоновой кости или носорожьей кожи, украшали бисером, и золотым шитьем, и серебряными монетами ножны на любой вкус. А там среди лавок ютились крохотные мастерские портных, сапожников и ткачей. И везде толпились люди, покупатели и просто так посмотреть, и в толпе сновали дети, много детей, весело орущих, жующих сладости, грызущих орехи. От шума, пыли, духоты и запахов гудела голова и лицо покрывалось липкой испариной...