Алекс Гарридо. В сердце роза

   Пол начал подниматься, шагать стало труднее, но не намного: подъем был очень пологим. Наконец они оказались перед дверью.
   - Подождем, - сказал старший ашананшеди.
   Акамие опустился на песок, потянул за собой Сиуджина. Хойре, не выпуская из рук девочки, спиной осторожно съехал по стене и тоже уселся, Юва устроилась между ним и Гури. Песок был сырым, но ашананшеди обещали, что ждать долго не придется. Двое из них остались в глубине хода, остальные встали возле дверей и погасили факелы, затоптав огонь в песке. Наступила тишина. Акамие захотелось спать. Он удивился такому, но вспомнил, каковы были последние дни, и что бессонница по-прежнему чувствовала себя хозяйкой в его опочивальне. "Вот я и оставил ее во дворце", - смутно подумалось Акамие, и он задремал. Снился ему Сирин, весь сияющий, плещущий бликами, ослепительный, а за ним - тень, с ним неразлучная, верная, вечная, то выстилающая собой путь, то текущая вслед. Просыпаясь, он подумал: не к добру. Но тут проснулся и увидел, что ослепил его свет, хлынувший в открывшуюся дверь, и тень была тенью вставшего в проеме ашананшеди. Можно выходить, позвал он.
   И Акамие поднялся и вышел.
   Ход вывел их на берег реки, в заросли ивняка. Справа белел недавно выстроенный новый мост, а прямо над выходом из подземелья нависал старый, обрушенный посередине. В обе стороны от нового моста тянулась мощеная камнем дорога. Акамие смотрел на нее, жмурясь от солнца, и думал, что вот дорога, вымощенная камнем по его приказу, и она же - дорога его бегства. Шум и торопливое движение вокруг привлекло его внимание. Он огляделся. Сильно потер лицо и глаза руками и огляделся снова. Ашананшеди ловили и сбивали в табун оседланных и взнузданных коней - у многих из них шерсть и гривы были в темных пятнах, и сквозь конские запахи пробивался другой, от которого неудержимо мутило, который Акамие слышал и знал когда-то, когда-то давно, в жизни, которая была совсем не похожа на ту, что сейчас.
   Возле старого моста на берегу, на зеленой траве лежали тела всадников, тех, что ожидали в засаде. Акамие повернул обратно и остановился рядом с ними. Они все были мертвы, и ашананшеди, кто до сих пор не успел, вынимал из их тел свои метательные ножи, тщательно вытирали об их одежду и пристраивали на место, в гнезда перевязей; а другие ловили их коней, а другие брали их самих как попало, кого за плечи, кого за ноги, и оттаскивали под мост.
   Три десятка бесстрашных хайрских всадников. Все ждали его. Такой он страшный враг? Акамие усомнился, пересчитал коней. Точно не получилось, но до двадцати он досчитать успел, прежде чем сбился.
   Десяток ашананшеди, подкравшись в ивняке, положили засаду, даже не приближаясь.
   Он не хотел этих смертей, и даже тем не мог себя успокоить, что думал: зачем эти всадники собрались здесь таким числом, зачем ждали его? И взрослые мужи с холеными завитыми бородами, и безусые юнцы были среди них. Неужели и эти - за тем же? Подумал еще: нет ли здесь тех, кто были друзьями ан-Реддилю и распевали его песни? Неужели и правда - хотели всего этого, что пели про него, на самом деле? И не спросишь уже. Зачем они сюда приехали? Каждый из них? Неужели опасались, что без них сына рабыни некому будет убить? Вот этому и вон тому, безусым, что он успел сделать? Эртхиа был такой, когда примчался на коне своем золотистом и увез Акамие к свободе и достоинству всадника, даже отца не спросившись. А эти - надругаться и растоптать.
   Но они были мертвы, а он сам - жив. Им бы другого царя - или были бы живы сейчас, или уж погибли бы в походе, покрыв себя славой, не сгинули бы так бессмысленно и постыдно, не от вражеского меча - от летящих подобно смертельным сверкающим птицам ножей, которые в Хайре карали предателей. Зачем это случилось? И всего-то надо было: дать палачу опустить топор, поднятый над смуглой шейкой в завитках, над косицами по стронам беленького пробора. Тонкая, надорванная уже ниточка судьбы этой малышки оказалась прочнее тридцати туго скрученных нитей? И это он решал. Не зная, а если бы знал?
   Вдруг что-то толкнуло изнутри, согнуло пополам: его стошнило, он равнодушно вытер рот руками. Хойре подбежал, повел к реке, вымыл ему руки и лицо, как маленькому. Акамие все время отворачивался от реки, смотрел под старый мост.
   На дороге показалась повозка, запряженная парой пятнистых широкорогих волов. Ан-Реддиль примчался верхом, не успел спешиться, как Акамие, вырвавшись у Хойре, подбежал к нему:
   - Вот - погибшие из-за меня. Погляди, нет ли среди них твоих друзей.
   Что-то неладно было с лицом и голосом царя. Он так говорил, словно сомневался, то ли самое он слышит, что произносит. Ан-Реддиль сошел с коня и пошел посмотреть, в чем дело. Хойре объяснил ему про засаду.
   - Вот, ан-Реддиль, не видишь ли среди них своих знакомых? - шел за ними Акамие, голос жалкий.
   - Вижу, и не одного, - вздохнул ан-Реддиль. - А зачем они сюда приехали?
   - Затем, что я не повел их в поход. Им нужны были походы и слава. А я им этого не дал.
   - В этот поход они выступили сами, - отрезал ан-Реддиль. - Милостиво с ними обошлись, что не подвергли тому, чему они хотели подвергнуть тебя.
   Акамие поежился, стоя на солнцепеке, и ничего не сказал.
   - Если ты жалеешь о них, что тогда мне сделать? - настаивал ан-Реддиль. - Разве не мои песни привели их сюда?
   Хойре знаком показал ему, чтобы продолжал. Но Акамие уже очнулся.
   - Что ты, ан-Реддиль, нет твоей вины в их смерти! - воскликнул он, словно проснувшись, и схватил улимца за руку. - Если бы им не нравились твои песни, они не пели бы их. А они их пели, когда и ты перестал.
   - Но я начал.
   - Был бы другой, - покачал головой Акамие. - Горько это и страшно. Но нам надлежит позаботиться о наших спутниках.
   А Хойре уже было опасался, что царь утратит разум.
   О том, как они тронулись в путь
   Акамие же нашел старшего из ашананшеди и сказал:
   - Отведи нас в Кав-Араван. Это мое владение, подаренное мне Лакхаараа, когда он был повелителем Хайра. Там бьет источник, и даже если нас возьмут в осаду, без воды мы не останемся.
   - Это нам подходит, - согласился ашананшеди. - Вокруг - покинутые наши селения, оставленный урожай, и если будет нужда, мы всегда сможем выбраться из замка для охоты. Даже если войско придет, чтобы осадить замок, лазутчиков у них нет. И замок, мой господин, неудобен для осады: есть одна дорога, чтобы подняться к нему, и он прилеплен к скале и висит над обрывом. Осажденным некого бояться, кроме опытных лазутчиков, но мы-то как раз будем внутри.
   - Но я не царь больше, - сказал Акамие.- Вас уже ничто не держит. Разве вы не уйдете?
   - Разве ты забыл, что отпустил нас властью Сирина и именем Ашанана? Мы служим не царю Хайра, а тебе, пока ты жив. А теперь - пора торопиться. Один из этих, - ашананшеди махнул рукой в сторону моста, взгляд Акамие дернулся за рукой и метнулся обратно. - Один из этих был жив, и я допросил его. Они должны были отвезти тебя во дворец, после всего. Знаешь, к кому?
   - К кому? Кто послал их? - заволновался Акамие.
   - Мой господин, это сделала царица Хатнам Дерие.
   - Ей-то я чем?.. - и осекся.
   - Надо торопиться, мой господин, не дождавшись своих людей, она может послать кого-нибудь узнать, в чем причина задержки.
   - Царица жила на ночной половине, - жестко сказал Акамие. - Она должна же знать, что это быстро не делается. Как мы будем добираться в Суву? Надо ли нам прятаться и скрываться?
   - В этом нет нужды, мой господин. Нас много, и мы проводим тебя в твои владения с почетом. Малая погоня нам не страшна, а войско за нами не пошлют: войско нужно против Ассаниды.
   И вот, усадив в повозку женщин и Сиуджина, едва начавшего учиться верховой езде у ан-Реддиля, разобрав коней, они двинулись в сторону Сувы. Часть ашананшеди, взяв себе заводных коней из тех, что им достались у моста, умчались вперед, чтобы приготовить всем ночлег и пищу. Другая часть отстала, чтобы наблюдать за дорогой и направить погоню по ложному следу, а не удастся - остановить. Третья осталась охранять Акамие и его спутников.
   Арьян и Хойре ехали бок о бок рядом с повозкой. Ан-Реддиль сказал:
   - Вот и доигрались.
   Хойре глянул удивленно:
   - Какие игры?
   - А "Путешествие в Ла" - забыл? Вот и едем в Кав-Араван.
   Какая-то из женщин ан-Реддиля приоткинула занавеску, показалась ручка, скрытая длинным рукавом:
   - Как хорошо, что вы позволили нам играть с вами. Теперь мы вместе.
   Ан-Реддиль неодобрительно повел бровями, занавеска упала.
   - Все равно. Вас бы не оставил. Итак вон сколько с нами увязалось...
   - Не сердись, ан-Реддиль, - почтительно склонился в седле Хойре. - Если ты решился усадить в повозку Сиуджина, не от меня же тебе прятать женщин. Может быть, им еще понадобится моя помощь. Евнух ведь - не только сторож...
   - Завтра будет удобная дорога, чтобы повернуть на Ассаниду, - прервал их подъехавший Акамие.
   - Разве не в Суву мы едем? - спросил Хойре. Но Акамие положил руку на плечо ан-Реддиля:
   - Тебе лучше всего расстаться с нами там.
   - Мне? - нахмурился Арьян. - Я думал, ты берешь меня с собой в Кав-Араван.
   - А кто же отвезет детей в Ассаниду?
   - К отцу, который уж найдет, как их извести, раз теперь не вышло?
   - Может быть, ты несправедлив, ан-Реддиль. Не суди о том, чего не знаешь.
   - Хха! Или не было примеров, что отдают в заложники старшего сына, чтобы сделать наследником младшего - от любимой молодой жены? Всего-то: поднять мятеж, а когда заложников казнят - сейчас же выразить повиновение. Тебе ли не знать об этом.
   Акамие и спорить не стал: правда, бывает.
   - Но ты сам, ты разве не хочешь вернуться в Ассаниду? Такой воин как ты не будет лишним сейчас.
   - За что сражаться? Пока был мир, неплохо жилось и в Ассаниде. А теперь - кто виноват, что Хайр опять двинет на нее войско? И везти туда женщин? Нет уж, моя Ассанида - вот!
   Арьян похлопал рукой по ковровой крыше повозки. Изнутри раздалось угрожающее ворчание двух глоток.
   - Ах вы бездельники! - расхохотался ан-Реддиль. - И забыли про вас, и сидите себе! Я вас для боя растил, не на мясо. Хумм, Злюка, сюда!
   И, перегнувшись, сунулся под занавеску, вытащил за холку одного пса и второго, столкнул на дорогу. Псы шумно отряхивались скользя лапами по мостовому камню.
   - Вот! Чем не Ассанида? Женщины и дети - и я с моими собаченьками, чтобы защищать их. Правда, собаченьки?
   Собаченьки заскакали на задних лапах, передними корябая седло и полы кафтана ан-Реддиля. Хойре на всякий случай приотстал, да и Акамие отъехал в сторону.
   - Кыш! - прикрикнул на псов хозяин. - Пошли вперед! - и махнул им рукой. Псы ушли вперед ленивыми скачками и затрусили впереди волов.
   - И еще я хочу сказать тебе, что другого повелителя над собой не хочу. Такого царя, который мог бы равным быть тебе, нет на этой стороне мира, я уверен. Казнить всякий может, но унести от плахи, зная, что весь Хайр поднимется против тебя, - как ты это сделал? Самое главное, что я упустил в моей жизни, что меня не было тогда с тобой и я не видел этого. Прости, что думал, будто ты можешь казнить этих детей.
   Акамие прикоснулся кончиками пальцев к его руке, стиснувшей луку седла.
   - Разве я прогоняю тебя? Если хочешь остаться со мной...
   - Благодарю, повелитель.
   - Только не называй меня так.
   Акамие вернулся к старшему над ашананшеди, с которым говорил перед этим.
   - Что ты решил о тех предателях, которые должны быть среди твоих людей?
   - Не так легко им что-то сделать, пока мы все вместе и следим друг за другом, а я позабочусь, чтобы никто не оставался без присмотра. Раз такое дело, все понимают: кто вызовет подозрение, тот уже мертв. Если бы у них было задание убить тебя любой ценой, они бы не таились так долго. Ждут удобного случая. Они могут ждать долго. Я тоже. Не бойся. Я обещал шагате, что он застанет тебя живым, когда вернется.
   Акамие почувствовал, что щеки его заливает краска, и отвернулся. Ашананшеди, как смотрел, так и смотрел перед собой на дорогу, но подождал, прежде чем спросить:
   - А что ты сам решил о евнухе?
   - Я расспрошу его обо всем позже. Но в сердце я склоняюсь к тому, чтобы доверять ему и взять его с собой.
   Ашананшеди принял это, как веский довод.
   О том, как они устроились в Кав-Араване
   И немало они прожили в Кав-Араване, добравшись туда без спешки и благополучно. Как добрались, стали наводить порядок в давно пустовавшем замке: вынесли на солнце ковры, перины и шерстяные покрывала, разглядели хорошенько. Те, что еще годились, вымыли и высушили, - придет зима! остальные, не жалея, сбросили в пропасть; вычистили и вымыли все помещения замка, разобрали утварь в кухне, послали в ближайшее селение за недостающей, не могли ведь уходившие всю забрать с собой. Не один день тучи пыли окутывали замок, по лестницам во двор сбегали потоки грязной воды, а женщины ан-Реддиля и с ними Юва бегали повсюду, завязав платками лица, и ругались на лазутчиков так, что те ежились и потихоньку отходили в сторонку. Женщины знатные, должны были бы скрываться от всех за плотной завесой, но жизнь перевернулась и где теперь те завесы, где служанки понятливые и расторопные? Все самим! В кухне и вовсе от них спасения не было, к кухне и близко подходить боялись, пока, перевернув ее трижды вверх дном, красавицы не угомонились. Одно было средство - заманить под каким-нибудь предлогом в кухню ан-Реддиля. При его появлении Уна и Унана усмирялись и ворковали горлицами, а Юве-рабыне громче них говорить не пристало. Зато малышка Нисо за Ювой ходила, как нитками пришитая. Пленница к пленнице.
   Акамие от шума и пыли прятался наверху, на площадке замковой башни, с которой когда-то высматривал Дэнеша. Становился подальше от края и не смотрел вниз: чего искать внизу? - становился лицом к востоку, где долина Аиберджит, и просил Судьбу: приведи, приведи его. Вот я, здесь, как тогда. Под силу ли Тебе свить время в кольцо, под силу ли скрутить еще один узел, который мне будет уже не разорвать, не распутать, расщедришься ли?
   Но с востока скала нависаетнад Кав-Араваном. И к ней лицом поворачивался Акамие, и стала она казаться ему лицом Судьбы.
   Наконец устроились, расселились. Всего их было сто девять человек и две собаки, а Кав-Араван невелик, не крепость, так, дом для жизни среди врагов, построен был еще когда в горах разбойничали незамиренные араваны. Но как раз все разместились, отделили женскую половину, на ней, кроме Арьяновых жен, поселили Юву и Нисо, и право входить туда имели сам ан-Реддиль, а еще Гури по малолетству - и Хойре. Он же сопровождал женщин, когда были у них нужды в других помещениях, или когда на кухне они готовили еду для приближенных Акамие.
   По дороге выяснилось, что ан-Реддиль ушел из дворца не с пустыми руками: было чем в пути расплачиваться за еду и ночлег, когда в дождливую погоду нельзя было остаться ночевать в поле.
   - Что же, - смущенно оправдывался ан-Реддиль, - я ведь не для себя! Я бы и больше прихватил, да на кого вьючить? Хумм-то дома оставался. Ну, хоть меньше досталось тем, кто пришел грабить дворец. А я - для повелителя.
   А когда разгружали повозки (а в Кав-Араван они прибыли уже с тремя), оказалось, что и обе дарны, Око ночи и Сестру луны, и Сиуджиновы пиба и тинь умудрился прихватить с собой основательный во всех начинаниях ан-Реддиль, и ларец, в котором хранились книги ан-Аравана.
   - Это-то ты как вынес? - ахнул Акамие.
   - Да что там, - отмахнулся Арьян, краснея от удовольствия и гордости. Сожгли бы и переломали. А тебе - радость.
   - Стыдно мне было плакать о книгах, когда люди погибли. Но ты вернул мне радость, правда. Что же раньше не сказал?
   - Да все некогда было... - смутился ан-Реддиль.
   Акамие встал на цыпочки и обнял его.
   Сгоряча послали за ними погоню из Аз-Захры, но ашананшеди запутали, закружили ее на ложных дорогах, так что нескоро открылось, где нашел убежище бывший царь Хайра. Пришел один отряд, в который еле собрали всадников: Хайр воевал, каждый хотел лучше искать добычи и славы, чем сторожить дорогу, ведущую из замка в долину.
   Скука их быстро одолела: осажденные в замке не обращали на них внимания.
   По вечерам слышались музыка и пение, ветер приносил запахи жареного с пряностями мяса. Ашананшеди распугали всю дичь поблизости, а сами ходили охотиться ниже в горах, где склоны покрыты лесом, а то и спускались в долину. Половина уходила на охоту, половина оставалась в замке. Ворота заложили так, что ни с той, ни с этой стороны не открыть сразу. Над воротами поставили лучников - не подойти.
   С добычей и вязанками хвороста поднимались на скалу над замком и спускали на веревках прямо во двор.
   Самые отчаянные из всадников попытались добраться туда, наверх. Но только один из троих вернулся, изодравшись о камни, еле живой от усталости и пережитого страха. А сбить ашананшеди стрелами - не получалось: ветер уносил стрелы в ущелье. Хорошо был выстроен замок Кав-Араван.
   А когда доходили новости, еще скучнее становилось осаждавшим: вслед за Ассанидой чуть не все подвластные Хайру области поднимали мятежи, прослышав, что хайарды выгнали царя и теперь безглавы. Джуддатара провозглашен был царем, но власть в руках держал Кура ан-Джодия, про которого стали говорить, что он в милости у вдовой царицы, бабки нового царя. Войско рассыпалось, уроженцы мятежных областей разбежались по домам и стали врагами, войска не хватало, чтобы усмирить все восставшие области сразу, тут уж не до славы и добычи стало: удержать бы, сохранить бы, чем владели.
   А когда надвинулась зима, и вовсе скучно стало осаждавшим, хуже прежнего навалились на них голод и холод в пустых горах. В селения ашананшеди не было им дороги.
   Однажды вернувшиеся с охоты сказали:
   - Те ушли.
   Выждали, послали искусных лазутчиков проверить их следы. Следы вели в долину, там сворачивали в сторону Аз-Захры.
   Больше всадники не появились - ни те же, ни другие им на смену.
   Старший ашананшеди сказал:
   - Поздно они ушли.
   - Успеют еще добраться до жилья, - ответил Акамие, глядя в окно на валивший снег.
   - Для нас - поздно. Много ли мы успели запасти на зиму? Чем будем кормить людей? А топить - чем? Вот что беспокоит.
   - А что ты раньше не сказал? - повернулся к нему Акамие.
   - Что толку? Дороги не было. Ты запретил их трогать. По дороге можно было бы привезти из долины муку и соль, дичи побольше набить. Много ли мы могли унести на своих спинах?
   - Сказал бы...
   - И ты велел бы их убить?
   Акамие отвел глаза.
   - Что же, совсем уже поздно? Разве твои люди уже не успеют спуститься?
   - Спуститься успеют. Подняться обратно - нет.
   - Пусть идут, - сказал Акамие. - Того, что у нас есть, нам, может быть, хватит, если нас будет меньше. Уводи своих людей, пока не поздно.
   - Нет, господин. Оставлю дюжину. Остальных отпущу. Пусть идут в долину. Весной принесут нам еду, как только откроется дорога.
   - Дюжина - много. Троих оставь.
   - Троих мало. О предателе не забудь, господин. Он постарается остаться здесь. А если их даже двое? Дюжину оставлю.
   - А хватит нам того, что есть, до весны?
   Навалились снега, грузные, безмолвные, смерзлись пластами, языками высунули скользкие наледи, где можно было пройти еще недавно - не стало пути. Но еще дважды поднимались наверх ашананшеди, пока могли, до снега поднимались по каменистым тропам, выдолбленным за тысячи лет козьими копытцами, а дальше - если умрешь, то умрешь в свой срок, а если останешься жив, не о чем и беспокоиться. Поднимались, волоком волоча огромные вязанки дров. Сколько их смогло подняться в замок и вернуться в долину живыми, знал только их старший, но Акамие не говорил. И Акамие, поняв это, запретил им приходить в замок.
   Переселились все в кухню, разгородив ее коврами, забив окна. Пока готовилась еда, собирались все у очага, грелись. Женщины встречали караульных, возвращавшихся с башни, кружкой горячей воды с пряностями. Еду берегли, похлебки варили совсем жидко, как ни сокрушались об этом Уна и Унана. С вечера ставили в воде крупу на утро, чтобы разбухла, размягчела, чтобы меньше стояла на огне - берегли дрова. На ночь забирались под одеяла по двое, по трое, чтобы теплее. Ан-Реддиль устраивался между своих жен, а по бокам их согревали Злюка и Хумм, прижимавшие своими толстыми горячими телами края одеяла, чтобы не выходило тепло. Юва пряталась от холода вместе с Нисо и Гури, девочку они окружали теплотой своих тел, согнув колени друг к другу, обнимая ее. Акамие же ложился с Хойре и Сиуджином. И с каждой ночью все теснее они прижимались друг к другу, потому что холод постепенно проникал в тело и селился в нем, так что согреться по-настоящему уже ни у кого не получалось. Акамие все же настоял, чтобы они менялись и ложились в середину по очереди: одну ночь он сам, одну ночь Хойре, одну - Сиуджин. И ашананшеди спали по очереди, так что большая часть их постоянно бодрствовала, охраняя Акамие.
   Стащили постели поближе к очагу, перегородив кухню заново: чтобы получилось тесное, но теплое помещение вокруг очага. Женщинам подвесили один ковер так, чтобы прикрывал их от прямого взгляда, но не препятствовал теплу.
   Дни тянулись, похожие один на другой. Рано темнело. Поев теплого и оставив тлеть последние угли в очаге, забирались под одеяла. Лежать было скучно. Тогда Акамие заводил историю из тех, что знал во множестве, которыми когда-то развлекал еще повелителя Эртхабадра, которые выучивал к урокам, чтобы выручать нерадивого Эртхиа, которые слышал у походных костров по пути в Аттан, которые вычитывал в старинных свитках и сшитых книгах, которыми услаждали слух царя придворные мудрецы и поэты. Нараспев, неторопливо, негромко произносил он обкатанные временем и сотнями уст слова, и они падали в темноту гладкими камешками, вспыхивали, мерцали, катились одно за другим бесконечно, завораживали, наводили сонную истому, заставляли трепетать сердце, поражали ум восторгом и ужасом невероятных случайностей и совпадений, приключившихся с людьми, жившими так давно и так далеко, что не с кого было спросить за ложь и вымысел, некого - благодарить за слезы, обжигавшие веки. И долго молчали после.
   И тех, кто уплыл в блаженную дрему, выхватывал из нее голос дарны, и ан-Реддиль, отогревшийся в ласковом тепле между Уной и Унаной, садился к остывающему очагу, а жены накидывали ему на плечи одеяло, и он прижимал к груди Око ночи или Сестру луны и заводил песни - громкие походные песни Хайра и Ассаниды, звучавшие прежде у общих костров, а теперь враждовавшие между собой везде, кроме затерянного в горной глуши, осажденного снегами замка; и опускал шнурок на грифе, и выдыхал нежные тихие песни, которые сам складывал когда-то, влюбленный, и женщины его ревниво вздыхали, а он оправдывался, смущенно бася: "Это друг мой сложил, друг... из Улима... давно, когда я еще жил дома".
   А когда у ан-Реддиля вконец отмерзали пальцы и уже невозможно было отогреть их дыханием, из одеял выпутывался закутанный в два кафтана Сиуджин и тихо вздыхал. Где зимние одежды на шелковой вате? Как тут выглядеть изящно и радовать взгляд господина, которому служишь, когда невозможно хотя бы подобрать одежды подходящих друг другу цветов? И как ужасно, что шов, который должен располагаться посередине спины, постоянно съезжает на сторону! И он забивался с тинем или пиба в самый темный угол, надевал серебряные колпачки с коготками на озябшие пальцы и заводил песни далекого Унбона, и ашананшеди дышали тише, слушая песни своей неведомой родины, от которой они отказались, чтобы служить изгнаннику, отпустившему их народ, когда сам он, получив свободу, делился ею со всеми, до кого мог дотянуться милостью счастливого сердца.
   И, устав, засыпали.
   Ашананшеди перестали подниматься на башню - незачем.
   Но каждое утро, карабкаясь по обледенелым ступеням, наверх поднимался Акамие, и став лицом к скале, вершины которой он не мог видеть, молил Судьбу: приведи, приведи его, и дай мне дождаться его, дай дожить.
   Все короче становились полоски вяленого мяса, все жиже похлебка, и пресные лепешки раздавали по-прежнему по две, но сами они стали меньше, а потом стали давать по одной, а потом - по половине. Муки еще хватало, но заканчивался запасенный в горшочках жир, потому что женщины стали добавлять его в похлебку вместо мяса. Есть стало скучно, только что теплого плеснуть в сосущую пустоту чрева, и не наедались. А еще далеко было до весны, до шумных дождей, что смоют снега, расчистят дороги и тропы. И стало ясно, что голода не избежать.
   О городе Шад-дам
   А в Шад-даме был праздник.
   Множество мелких, частящих, торопливых, перебивчивых ритмов спорили друг с другом, вызывая легкое головокружение, как если смотреть на беспорядочно мечущуюся стаю мелких птиц, и этот разнобой прошивали иглами вскрики дудок, вскрики и взвизги, и стоны - ноющие, сводящие низ живота, сосущие нутро.
   А по ступеням вниз уже шли девушки, взмахивая распущенными волосами, выкрашенными у всех в цвет яркий, едва не красный, раздражающий, от которого не оторвать взгляда, и вся их одежда была - сетки, скрепленные множеством булавок с головками из блестящих камушков, сетки, в которых нежной пленницей билась плоть плясуний, сетки, увешанные гремящими бубенцами, - и каждая плясунья, извиваясь и притопывая босыми пятками, вела свой ритм. И сегодня единственный день в году - на них не было поясов с кошелями для уплаты Обоим богам, ибо сегодня боги подавали нищим.