Алекс Гарридо. В сердце роза

   Тахин покачал головой.
   Ветер шевелил складки его одежды, подобные текучим языкам пламени. Быстрым движением сдернув плащ, Тахин взмахнул им, как бы набрасывая на спину коню. Словно сам воздух вспыхнул, пламя загудело, закрутилось смерчем, пойманный ветер наполнил полотнище, заметался в нем. Тахин прыгнул, повис на поводе вставшего на дыбы коня. Тот храпел и рвался, взрывал копытами песок, клочья пламени летели от его гривы и хвоста. Но Тахин изловчился, сумел вспрыгнул ему на спину и погнал вперед.
   Эртхиа схватил Дэнеша за плечи и тряс его, сам не замечая, и вскрикивал, подбадривая всадника. Дэнеш и сам от восторга вертел головой.
   - Созданный из южного ветра! - кричал Эртхиа. - Из пламени! Из пламени! Конь золотистый!
   Когда, усмирив жеребца, Тахин возвращался, по широкой дуге обходя заросли тамариска, Эртхиа кинулся ему навстречу и, поклонившись, воскликнул:
   - Ты - первый, кто воистину оседлал ветер!
   О колодце
   На одиннадцатый день под вечер, когда уже поднялись со стоянки и тронулись в путь, вдруг задул горячий ветер, сильный, резкий. С ним налетел песок, так что казалось, что вся толща песка из-под ног просто поднялась и смешалась с воздухом, и мчится неведомо куда, как ошалевший табун.
   Тучи летящего песка скрыли небо и землю. Как искры огня, песчинки обжигали кожу, пробиваясь сквозь одежду и платки, которыми путники закрывали лица. Мелкая жгучая пыль забила ноздри, залепила рот. На зубах скрипело, отплевываться не стало слюны. Глаза, набитые песком, саднили. Коней вели в поводу, обмотав и им головы платками, и старались держаться поближе друг к другу, чтобы не потеряться. А ветру того и надо было: он набрасывался, сбивал с ног, хлестал по глазам, пригибал к земле, выпивал последнюю влагу из иссушенных тел, с каждым вдохом вонзался в гортань. Лечь бы, накрывшись плащом, но кто улежит под одним плащом с пламенем, затаившимся в Тахине? А кинуть его одного добычей буре невозможно. Эртхиа решил: пропадать, так всем. Судьба, значит. И Дэнеш сказал, что погибнуть они могут равно и укрывшись лежа под плащом, и продолжая путь. И повел всех вперед.
   Дэнеш шел и шел, а Эртхиа за ним, не решаясь спросить, знает ли еще Дэнеш, куда им идти и сколько. Только покорность Судьбе и доверие к другу заставляли его из последних сил переставлять ноги. Последним шел Тахин, то и дело поглядывая сквозь опухшие веки на переметную суму на спине Руша. Там, замотанная в шелк и укрытая в футляре из толстой промасленной кожи, спасалась от непогоды дарна. Каждое движение зрачков отзывалось резью, и Тахин в конце концов уже только на дарну и смотрел и шел за нею.
   Селение выросло перед ними прямо из песчаного вихря, когда надежда уже оставила Эртхиа. Они прошли между домами, не встретив никого, и вышли на длинную площадку посреди селения. Дэнеш вдруг пропал, как сквозь землю провалился. Ут-Шами остался стоять, опустив морду к земле. Эртхиа выпустил повод и подошел посмотреть. У самых его ног зияло круглое отверстие в земле, и вниз вели осыпавшиеся ступени. Края были приподняты, так что песок, разогнавшись от ветра, перелетал через отверстие, не засыпая его. На дне, на глубине в три человеческих роста, едва видно было какое-то смутное движение. Пахло водой.
   - Спускайтесь! - раздалось оттуда. - Здесь прохладно.
   - Колодец! - обрадовался Эртхиа. И полез в суму доставать кожаное ведро. Бросил его Дэнешу, оставив в руке конец веревки.
   Лишь напоив коней, Эртхиа спустился вниз, окликнув стоявшего в нерешительности Тахина. Всадник из Сувы двинулся к колодцу так неуверенно, что в любом на его месте, кроме него самого, Эртхиа заподозрил бы страх.
   Внизу была площадка с отверстием посередине. Опустив в него руку по плечо, можно было намочить кончики пальцев. Эртхиа подавил разочарованный вздох. Но Дэнеш уже влез по пояс в окошко в стене, и стоял, упираясь носками в каменную кладку. Он поманил Эртхиа и, быстро перевалившись через край, исчез. Раздался плеск воды, радостное фырканье. Эртхиа бросился к окошку и заглянул в него. Там был подземный коридор, по дну которого бежал поток, и вдоль одной стены лепилась узкая дорожка. В потолке на равном расстоянии были проделаны отверстия, под ними на бегущей воде дрожали круги тусклого света. Дэнеш полулежал на дне неглубокой речушки, выставив только голову над водой. Он подмигнул Эртхиа, набрал в грудь воздуха и откинулся навзничь. Эртхиа тут же подтянулся на руках и пролез в окошко. Опустившись в воде на колени, он раскинул руки и упал ничком.
   Сначала они просто лежали, позволяя воде течь по их разгоряченным телам, впитывавшим влагу, как песок пустыни, - мгновенно, не насыщаясь ею. Время от времени приподнимая голову, сделав несколько быстрых вдохов, они припадали губами в кровоточащих трещинах к бегущей, прохладной, катящейся, гладкой, текучей воде и хватали ее ртами, и лакали, и глотали, и, застонав, снова падали в воду.
   И Дэнеш немногим отставал от Эртхиа.
   Лишь спустя изрядное время они сели прямо в воде и, оглядевшись, обнаружили Тахина стоящим на узкой каменной дорожке. Он наклонился, придерживаясь рукой за стену, и не отрываясь смотрел в поток. Его отражение вздрагивало и поеживалось на блестящей поверхности воды.
   - Хорошо тебе! - сказал Эртхиа, почувствовав неловкость за свои неумеренные восторги. - Тебя ведь не мучает жажда.
   - Кто же тебе это сказал? - рассеянно улыбнулся Тахин, не отрывая взгляда от бегущей воды. Потом выпрямился и пошел по дорожке вглубь коридора, навстречу течению. Эртхиа оглянулся на Дэнеша и виновато пожал плечами.
   - Тебя ведь не мучает жажда...
   - Кто же тебе это сказал?
   Слава тебе, огонь, хвала твоей щедрости, всепожирающий пламень! Ты дал мне сердце и всю мою плоть, и, нагого, одел в пылающие шелка, и ты дал мне огненные клинки и коня, какой еще не ступал по земле. Слава и хвала тебе, моя жажда и вечно саднящий ожог в моей груди!
   Ни напиться воды, ни коснуться струн, ни любить...
   Радуйся, Эртхиа, что тебе не узнать этой жажды.
   О родине бирюзы
   - Пора выбираться, - прислушавшись, определил Дэнеш, - не годится, чтобы нас застали в колодце...
   Эртхиа кивнул, заторопился выбраться из воды на дорожку, побежал за Тахином. С его одежды вода лилась ручьями.
   Они вернулись быстро, и Дэнеш смотрел из-под ресниц, как Тахин осторожно ступает по намоченной дорожке, выпрямив спину, затаив дыхание. Как от боли. За журчанием и плеском не было слышно, но Дэнеш разглядел белесый парок там, где ступал Тахин.
   Они выбрались наверх. Ветер высушил их одежды мгновенно, одним порывом унес влагу. Теперь решились просить гостеприимства у жителей деревни. Все равно, утверждал Дэнеш, до ночи буря не утихнет, а то и до утра. Вслушиваясь в ее голос, он пока не мог определить точнее.
   - Надеюсь, ты не у здешних добыл наших коней? - прокричал ему на ухо оживший от воды Эртхиа. - А то узнают своих...
   - Нет, - мотнул головой Дэнеш. - Как раз у врагов здешних. А это, дорогие, оазис Зауаталлаз, родина бирюзы.
   - Что это значит? - удивился Эртхиа.
   - Здесь тебе все расскажут, погоди, - пообещал Дэнеш и пошел к еле различимым в клубах песка теснившимся друг другу темно-коричневым стенам.
   На стук им отворили довольно скоро высокую узкую калитку в глинобитной стене: только-только провести коня. Дэнеш безошибочно выбрал дом: одежда на выбежавших обиходить коней слугах была крепкой, добротной. Коней тут же увели под навес. Эртхиа увидел, что их только двое, и растерянно оглянулся на Тахина. Тахин коснулся рукой свернутого плаща на плече.
   Им подали воды умыться и вымыли им ноги в больших медных тазах, начищенных так, что и вода в них сверкала особенным блеском. Слуги в доме были молчаливы, смуглы, поджары, и невозможно было разобрать, сколько их: то ли многие делали все слаженно, без суеты, отчего казались числом меньше, то ли немногие успевали сделать все за многих, опять-таки без суеты и спешки.
   С Тахином вышла заминка, но Дэнеш нашелся, отговорился обетом, якобы данным их спутником. Если и удивились, то не вслух. Но было ясно, что каждое их движение и каждое слово станет известно хозяину прежде, чем они перед ним предстанут.
   Итак, дав гостям время привести себя в пристойный, не зазорный для них вид и выслушав короткий доклад управителя, хозяин вышел к ним, приветствовал сердечно и, конечно, предложил насладиться трапезой в возмещение тех усилий, которые дорогие гости потратили, чтобы добраться сюда и почтить дом своим посещением. Эртхиа отвечал искусно, и за трапезу сели в полном взаимном удовлетворении, хотя хозяин и косился на Тахина, не прикоснувшегося ни к еде, ни к вину.
   - По обету... - развел теперь руками Эртхиа и пустился сочинять прекрасную и невероятную историю о любви и разлуке и о данном их товарищем обете не прикасаться к еде и питью, пока не найдет свою потерянную любовь. Поверить было невозможно, но и не поверить невозможно: оскорбительно для гостя.
   Складно говорил Эртхиа. Я заслушался. Начало он, несомненно, взял из моих записок, где Аренджа рассказывает, как увидел незнакомца в воротах покоренной Ассаниды. А вот дальше... все было так, как не бывает ни за что, как не может сбыться, но в то же время было правдой, как будто он в душу мою заглянул, а заглянув, тут же и услышал все, что я себе не договаривал. И я понял, заслушавшись, что он поэт, каких мало. Не хуже меня.
   И, заслушавшись, задумался: что, если и ищу я на этой стороне мира то, чего не нашел до смерти, любовь такую же невозможную, как та, о которой говорил теперь Эртхиа. Не бывает ведь такого, чтобы подобные мне находили счастье, никогда не читал и не слышал я о таком. И верность, которую мне приписывал Эртхиа, тоже невозможна. Но так обернулось, что как раз все и было теперь невозможно для меня, все другое, все, кроме этой невозможной верности - неведомо кому - к которой я приговорен.
   И дивясь тому, как Эртхиа, ничего-то не зная, понял больше меня, я уверился: он поэт.
   Хозяин покачал головой, вежливо поцокал, почтил героя рассказа внимательными без навязчивости взглядами, и все не чрезмерно, все в меру. По нему видно было, что так и во всем он всему воздает должное, не переберет и не недодаст.
   - В нашем племени многие умирали от любви, - признал он правдивым рассказ Эртхиа. - Но такого я не видел и не слышал о таком, чтобы жили без пищи и воды.
   - А вот! - горделиво Эртхиа. - Такова его любовь, что она одна поддерживает в нем жизнь, и живет он только любовью, ничем больше, и не утратил при этом ни силы, ни ясности ума. Однако если бы ты рассказал нам о тех славных влюбленных, о которых ты упомянул, как признательны мы были бы! Такие рассказы полезны и поучительны и приучают сердце к благородному. Может быть, наш друг, вспомнив, что не одному ему надолю выпало разлучиться со счастьем, будет утешен.
   Слуги убрали со стола наполовину и более опустошенные блюда, внесли новые, с новыми угощениями, подали сосуды с водой для омовения рук, принесли сушеные фрукты и напитки.
   - Не откажу вам, - согласился хозяин. - Но прежде вы расскажите, что знаете: караваны здесь не ходят, путники редки на этой тропе, новости откуда узнать?
   Дэнеш переглянулся с Эртхиа и начал рассказ об их пути сюда из Аз-Захры, о том, каковы в Аз-Захре новости и в каком состоянии колодцы на боковых тропах, по которым не ходят караваны. Сообщение о заразе в Аттане не нарушило спокойствия хозяина: где Аттан - и где пустыня, где мы - и где зараза. Ей, конечно, преграды нет, но если б вот эти путники несли ее с собой, не зашли бы так далеко. Через пустыню, да еще теми тропами, что они, не всякий здоровый пройдет.
   - Известно ли вам, - в ответ повел свою речь хозяин, - что здешние места на языке Побережий называются родиной бирюзы?
   Дэнеш коротко кивнул, Эртхиа сцепил пальцы в нетерпении, а Тахин сказал:
   - Мне не приходилось бывать здесь прежде, но я читал об этом. Не расскажешь ли ты нам, отчего это так?
   - Шесть дней пути отсюда до берега моря, до города Удж, столицы мореплавателей и купцов. Раз в месяц приходит оттуда караван выменивать гордость и горечь моего племени на соль, просо, оружие, медную посуду, ткани и все, чего не могут дать финиковые пальмы, матери и кормилицы наши.
   - В чем же гордость и горечь твоего племени? - безошибочно подхватил Эртхиа.
   - В силе страсти. Сильны, отважны и стойки в битве юноши моего племени, и соседи их боятся, лишь одного врага им не одолеть. Любовь губит их. Оттого так много бирюзы в этих безводных песках, ведь это - окаменевшие кости умерших от любви. И ценится здешняя бирюза выше всякой другой, ибо имеет она тон чистый, без примеси. Губит сыновей моего рода любовь к девушкам из кочевого племени фар. Между нами и фаритами - кровь, и этого не избыть.
   Эртхиа стиснул ладони, приготовившись внимать и не упустить ни слова. Хозяин говорил и говорил, и все истории были как одна, прекрасны и печальны, и все заканчивались одинаково.
   Об умирающих от любви
   Рассказывают, что первым из влюбленных был Хутуни.
   Однажды он поехал на охоту к гельту. А туда пришли купаться девушки из племени фар. Хутуни оставил верблюдицу, сам укрылся в траве и смотрел. Одна из девушек распустила косы. А он любовался белизной ее тела сквозь черноту волос, потом сошел с горы и хотел оседлать верблюдицу, но не смог и целый час просидел на земле. А раньше ему ставили рядом трех верблюдиц и он их перепрыгивал.
   А еще говорят, он подъехал к гельту, когда Урава с другими девушками пришла за водой. Он увидел ее и лишился чувств. Она подошла и побрызгала ему в лицо водой. Он очнулся и сказал:
   - Разве за убитым ухаживает убийца?
   - Это уж слишком, - сказала она и улыбнулась.
   Тут любовь и вошла в их сердца.
   Хутуни вернулся домой и все повторял:
   - Я отправился на охоту и сам оказался добычей.
   Говорят и по-другому: что он ехал по своим делам мимо тех мест, где жило ее племя, и остановился возле палатки ее отца. Она вынесла ему воды и предложила отдохнуть в тени. Пришел ее отец, приветствовал гостя, для него закололи верблюда, и Хутуни весь день пробыл у них.
   Он уехал и скрывал свои чувства, пока мог с ними совладать. А когда это стало ему не под силу, он стал воспевать ее в стихах, и все об этом узнали.
   Он еще раз приехал к ней и увидел, что ей известно о его любви и что она любит его.
   Тогда Хутуни пошел к своему отцу, но тот строго сказал:
   - Оставь ее. Ты должен жениться на одной из дочерей твоего дяди.
   Опечаленный, он пошел к своей матери, но она сказала:
   - Не будет в наших стенах фаритки.
   Рассказывают также, что он болел и был при смерти, а его мать нашла Ураву и умоляла ее прийти и утешить ее сына. Но Урава только дала ей прядь своих волос, и аромат их исцелил Хутуни.
   Но родственники ее догадались, в чем дело, и решили его убить. Она прибежала к Хутуни и умолила его уехать в Удж, где он будет в безопасности: в Удже место торговли, и там прекращается всякая вражда, и даже кровные враги в Удже просто не смотрят друг на друга. И Хутуни послушался ее.
   Всякий раз, думая о ней, Хутуни доставал ее прядь, подносил ее к лицу и наслаждался ароматом. А однажды он вышел куда-то по своим делам и обронил по дороге эту прядь.
   Хутуни очень огорчился и решил вернуться домой. Там ему сказали, что девушку выдали замуж за одного мужчину из племени фар. Когда он узнал об этом, то так разволновался, что лишился чувств. Его хотели поднять, смотрят - а он мертв.
   Услышав о его смерти, она плакала несколько дней, и муж не мог успокоить ее. Однажды ночью она вышла к гельту и бросилась в воду. Муж успел вытащить ее, но утром она умерла.
   Но многие утверждают, что у них вышло по-другому.
   Когда ему сказали, что Ураву отдали замуж, он сказал: "Видно, пришел мой час", - сел на верблюдицу и поехал домой. Но братья Уравы искали его, чтобы убить, и ему пришлось вернуться в Удж, так и не повидав ее.
   А ее муж привел в Удж верблюдиц продавать. Он поил их, а Урава сидела у водоема. Хутуни увидел ее и вскрикнул. Она вскочила, они бросились друг к другу, обнялись и упали. Муж подошел, а они мертвые.
   А еще так говорят: Хутуни уговорил человека, почитаемого всеми, просить за него отца Уравы. Все согласились, но отец Уравы сказал, что без согласия отца жениха не о чем и говорить, так принято у детей песка. "Горе мне!" признался Хутуни. - "Мой отец никогда не примет в дом фаритку". Тогда почитаемый всеми пришел в селение Хутуни, увидел его отца, разулся и пошел к нему босиком по горячему песку. "Что я могу сделать для тебя?" - вскричал отец Хутуни. Так и сговорились.
   И рассказывают, что мать Хутуни была недовольна, потому что ее сын всегда был при ней, а теперь стал бывать у нее редко, и жил с Уравой в палатке, как фарит. И Урава пять лет не рожала детей. И мать говорила отцу: "Если бы ты женил его на такой, которая могла стать матерью, у тебя уже был бы внук, он продолжил бы твой род и хранил бы твой дом и имущество".
   С этим они явились к сыну и предложили ему оставить Ураву, но он наотрез отказался. Так он им противился, и шло время. Однажды отец сказал: "Хватит позора мне и нашему роду", вышел из дому и сел на песок под полуденным солнцем и сказал, что не уйдет в тень, пока Хутуни не разведется с Уравой. Хутуни услышал об этом, пришел туда, накрыл отца своим плащом и стал возле него и стоял, пока солнце не село. Потом пошел к Ураве. Они говорили всю ночь, обнимали друг друга и плакали.
   - Не разводись со мной, ты погибнешь, - повторяла она. Но делать было нечего. Когда он уходил, она пыталась его удержать, а рука у нее была в шафране, и от шафрана на его рубахе остались пятна.
   Когда Хутуни вернулся в свой дом, Урава собралась и отправилась к своему племени. Он вышел утром из селения, увидел пустое место там, где стоял их шатер, и упал без чувств.
   Он заболел, едва не лишился рассудка. Отец испугался, что он совсем умрет, и в скором времени женил его на девушке из другого селения, но Хутуни даже не разговаривал с ней.
   А может быть, это был не Хутуни, а другой человек.
   Дальше говорят, что родители женили его на девушке из их племени, и когда Урава услышала об этом, сказала: "Я из-за него отказывала всем, а теперь не стану". И вышла замуж. А он к той девушке и не прикоснулся.
   Как-то Хутуни привел верблюдицу в Удж на продажу. Ее купил человек и сказал: "Приди за деньгами завтра в дом такого-то". Хутуни пришел, а там Урава. Тогда Хутуни воскликнул: "Зачем тебе две мои верблюдицы?" - и убежал. А еще говорят, он повернулся и ушел, ничего не сказав. А Урава сказала мужу: "Что ты наделал? Это ведь Хутуни". Муж догнал его и предложил, чтобы сама Урава выбрала между ними, и поклялся, что даст ей развод. Он был уверен, что она ненавидит Хутуни и не выберет его. А она все-таки выбрала Хутуни.
   Пока они пережидали время очищения, Урава умерла. Он пришел на ее могилу и вскоре там же умер.
   А еще говорят, что он умер, потому что увидел мужа Уравы в рубахе, на которой был точно такой же след от ее ладони, как у него, когда Урава пыталась его удержать. Оттого и умер.
   Вот их история, рассказанная в точности так, как я сам ее слышал от надежных людей, заслуживающих доверия.
   О ночном разговоре
   Постель им приготовили в той же просторной комнате, поверх ковров настелили гладкой ткани, пахнущей курениями, нанесли подушек разной толщины и размера, и длинных, и круглых, и так ловко скроенных и набитых, что их длинные углы выступали тугими рожками. У постелей поставили знаменитые здешние кувшины, в которых сохраняется вода свежей и прохладной. Стенки их были покрыты бисерными каплями воды.
   - Сможешь ты тут спать? - спросил Тахина Дэнеш.
   - Я боялся, что ты и совсем в дом войти не сможешь... - сказал Эртхиа. - Что вспыхнет все, как тот тамариск.
   - Я и сам не всегда знаю, смогу ли, - ответил, озабоченно хмурясь, Тахин. - Неживых вещей я могу касаться, им ведь не больно. Только должен быть спокойным, очень спокойным. И ты меня сейчас не спрашивай, почему я к дарне не прикоснусь.
   - Не спрошу, - пообещал Эртхиа.
   - Здесь стены глиняные, гореть, кроме ковров и подушек, нечему. Если что, водой залить можно. Зальете? - не подымая глаз, уточнил Тахин. Эртхиа потянулся прикоснуться к нему рукой, но над плечом задержал руку и, почувствовав жар, в растерянности руку убрал. Тахин улыбнулся ему.
   - Лучше будем спать, - и сам первым осторожно вытянулся на простыне, поближе к стене, подальше от кувшина.
   Слышно было только, как песок бросается на стену и метет по крыше, как гудит ветер.
   Эртхиа заснуть не мог.
   Стоило ему закрыть глаза, виделась золотая от солнца гладь воды и девушки на берегу.
   - А почему это, - приподнялся он на локте, - все истории начинаются у воды?
   - Не все, - заметил Дэнеш.
   - Она ему пить вынесла, - напомнил Тахин, отворачиваясь от стены.
   - Очень ясно все: умирают от любви, как от жажды. Пустыня, - сказал Дэнеш.
   Эртхиа зажмурился, и на этот раз ему привиделся дворик с фонтанами, мокрые колечки детских волос, Джана и Рутэ в тени веранды и хмурая Ханнар, богиня, качающая веснушчатыми пальцами в голубоватой воде. И невидимая, но ощутимая тень беды и гибели колыхнулась и встала над ними. Он задержал дыхание, чтобы пережить этот миг смертельной тоски и ужаса.
   - Наверное, это не самое страшное - умереть от любви, - сказал он, когда отдышался.
   - Я им всегда завидовал, - согласился Тахин. - Не знаю большей удачи, чем умереть, когда жить невозможно.
   - Как им это удавалось?
   - Это можно, - задумчиво сказал ашананшеди. - Это умеют... Но, по-моему, здесь совсем другое: они умерли не нарочно.
   - Не счастье ли - умереть обнявшись, на краю разлуки, не видя и не чувствуя ничего в мире, кроме любви, и так мгновенно и легко? Сколько раз я сокрушался более всего о том, что не могу прямо сейчас умереть и не жить дальше эту жизнь, которой я ни у кого не просил...
   - В каких книгах рассказывается о них? - спросил Дэнеш.
   - Это "Украшение рынков подробными рассказами о влюбленных" и прекрасная книга "Достаточность сострадания в описании дней влюбленных", сказал Тахин. - Разве что имена не всегда те же самые. Может быть, такое случалось со многими. В те времена. Знаменитое "Ожерелье" написано позже, и там умирают уже по-другому: в длительной тоске, изнемогая от скорби. Нынче же от любви не умирает никто.
   - Ну, - смутился Эртхиа, - ты разве знаешь, как оно нынче?
   - В мое время уже не умирали.
   Не знаю, в самом деле, умер бы Аренджа, если бы я не открылся ему? Но после он не умер, и выходит, что я сам лишил его высокой участи умереть от любви, взамен оставив ему возможность предать? О силки Судьбы!.. И вот этим мы платим за любовь?
   О том, как евнух позаботился о царе
   Дождь нагрянул в середине дня. Ветер выпрыгнул из-за гор, налетел на долину, сбил набок листву, поднял, закрутил столбами пыль между белых стен Аз-Захры, пригнал тучи. Издали было видно, как они идут, а под ними густеет сизоватая мгла, заволакивая простор. И вот дошли, и быстрые капли застучали по крышам, по мощеным улицам. Ненадолго поднялся запах смоченной пыли, но дождь прибил его, густея и убыстряясь, стук и звон слились в один сплошной гул, все нараставший.
   Кинулись закрывать окна ставнями. Акамие отозвал рабов от любимого балкона, стал в дверях. Капли летели перед самым лицом - белые, наискось. Он вытянул руку. Вдруг, сам не слыша и не понимая, громко и ясно сказал:
   - Хочу отсюда!
   Хойре, поднявшись из-за наклонного столика, бегом подбежал, поклонился.
   - Прости, повелитель, не расслышал.
   - А? - вздрогнул Акамие.
   - Не расслышал, - повторил Хойре, еще ниже кланяясь.
   Акамие сделал ему знак молчать и отвернулся к дождю. Тот же странный морок, что и всегда (с тех пор как царь Аттанский и его спутник покинули Аз-Захру), стоял перед глазами, ослепляя. Вот что это было: как будто смотришь на картинку в книге, яркую, подробную, а в ней одна фигура вырезана, и взгляду пусто в этом месте. На что бы ни смотрел Акамие, везде ему виделась эта вырезанная фигура, пустота от нее. Ничто не могло ее заполнить: ничто не подходило, не совпадало, между краями зияло отсутствие. И вся картина, все прекрасные и занимательные, искусно и тщательно выписанные ее подробности от этого лишались смысла.
   Так и сейчас, глядя на дождь, видел в нем вырванный лоскут, на месте которого должен быть тот, кто стоял бы сейчас между ним и дождем, между ним и всем.
   Слух так же не берег покоя. Шороха ждал, скрипа, легких шагов. Знал ведь: если бы в самом деле - ни звука, ни предчувствия звука не услышал бы! Но на каждый шорох оборачивался. А ведь сам шорох говорил: нет, это не он, нет.
   Оставаясь один в покоях, то и дело поднимал голову от книги, смотрел на дверь: не вошел ли? Забываясь, много раз за ночь так взглядывал на дверь.
   Устал.
   И некого спросить, откуда взялось то, что обездолило его, то, что он ощутил впервые, оставшись наедине с Дэнешем в пустой тронной зале, когда губы еще выговаривали слова любви и покорности, а в сердце неодолимо росло иное. Но не раньше, чем его рука потянулась к руке возлюбленного, он смог понять, что ей никогда не дотянуться. И он ужаснулся ловушке, в которую попал, но сделатьуже ничего не мог. И первую ночь, которую они с Дэнешем провели вдвоем, наедине, они провели в царской опочивальне, сидя на разных концах ложа и глядя друг на друга глазами обманутых детей. Только утром они догадались, что соединить руки нет запрета, и поверили, что тонкую ниточку счастья и им уделила Судьба.
   Тонкая-то нить и режет пальцы.
   Я отказался от любви, сказал себе Акамие и повторил это трижды, силясь понять, что он такое говорит, и не смог. И наморщил лоб, и жалко улыбнулся. Я отказался от любви, а кому это нужно?