Алекс Гарридо. В сердце роза

   - Твоя.
   И потом расспрашивал Арьяна о боевых псах северян, о тонкостях их воспитания, и о том, какие мелодии он предпочитает, и какое вино ему по вкусу, и каких коней он считает лучшими, и каковы обычаи гостеприимства в его родном краю. До вечера задержал у себя гостя, был приветлив и ласков, так что совсем легко было Арьяну и вспомнить давно не петые песни Улима и Ассаниды, и спеть их на родном наречии, над которым посмеивались в Аз-Захре, потому что похоже и не похоже оно на здешнюю речь, и здешним кажется смешным; и рассказывать о толстолапых мохнатых комках с тяжелыми головами и черными слюнявыми губами - таковы грозные псы Улима, пока можно удержать их на вытянутой руке, а рассказывать о них - дня не хватит, жизни не хватит; и, разговорившись, пожаловаться царю на скуку и томление необременительной жизни безпоходов и битв. Обо всем легко говорить с царем, пока не взглянешь ему в лицо - а тогда немеет язык и прочь бежит взгляд.
   - Хочу спросить, повелитель, - позволишь?
   - Спрашивай, - улыбнулся повелитель.
   - Дерзкое хочу спросить.
   - Спрашивай.
   - Дай мне пощаду.
   - И после всего, что ты уже натворил, ты просишь пощады - наконец-то!
   - Так что же, повелитель? Пощада?
   - Твоя.
   Арьян понурил голову, кусая ус.
   - Лучше бы ты запретил мне говорить. Теперь придется. О том, кем ты был, знает весь Хайр, но это прошло. Теперь ты волен и твоя воля надо всеми. Пока не видел тебя вблизи своими глазами, думал - а! этому ли быть царем?! Теперь думаю иначе. Сила в тебе... есть. Но как ты ходишь, и как ты смотришь, и как говоришь... Зачем тебе оставаться таким? Если глубоко укоренилось это в тебе, если стало недугом, ты - повелитель Хайра, лучшие врачи соберутся, только позови, и Хайр счастлив будет, что царь его - как все цари.
   Акамие помял пальцы.
   - Вот как ты думаешь обо мне. Знай же, что лучший врач Хайра был моим учителем. И хоть нерадивым был я учеником и учился недолго, и нет его уже на этой стороне мира, но книги его - со мной. И в книгах записано, что для исцеления от такого недуга надобно подвергнуть страждущего голоду, бессоннице, заточению и порке. Вот что есть для меня у врачей. А у судей огонь.
   - И нет иного средства? - озабоченно нахмурился Арьян.
   - Нет. Хвала Судьбе, такого средства нет.
   - За что ты хвалишь Судьбу, когда ничто не может исцелить тебя?
   - А ты дал бы исцелить тебя от тебя самого, от твоей памяти и боли, от твоего стыда и горечи, и от славы твоей, и побед твоих - и от любви? От всего, что и есть ты? От души исцелить? Ан-Реддиль, успокоение моих тревог, похвали Судьбу, за то что милостива ко мне!
   - Хвалю, раз ты велишь, хоть не понимаю.
   - Достаточно тебе того, что ты понимаешь себя. Понимать меня - моя тягота.
   Об оазисе Дари
   А царь в эту ночь пришел в библиотеку, и нашел там Хойре, дождался, пока тот совершит все почтительные телодвижения, и присел на окно. Хойре не сводил с царя блестящих глаз и то ли ждал, что скажет повелитель, то ли сам хотел и не решался заговорить.
   - Вот что у меня к тебе, - начал, наконец, Акамие. - Я расскажу тебе историю, а ты мне ее истолкуешь. Все же, как случилось, что тебя учили на главного евнуха, а стал ты одним из младших?
   - Это просто, мой повелитель. Я выучил все, что мне полагалось знать. Только одного не удалось ни моим учителям, ни мне самому.
   - Чего же?
   - Ожесточить мне сердце.
   - Да уж, - согласился Акамие, - сердце ни к чему ни таким как ты, ни таким как я.
   - Царям? - уточнил Хойре.
   - И царям тоже.
   Хойре смутился. Неловко было рядом с царем, который напомнил, что некогда подлежал надзору таких, как Хойре. Как будто заглянул в его мысли и вызнал все, что Хойре хотел сказать. Вот бы и воспользоваться удачной минутой, вот бы и сказать... Но царь заговорил первым.
   - Я тебе расскажу, слушай, я тебе расскажу одну историю, никто из рассказывающих ее не может свидетельствовать ее достоверность, не знаю, откуда и взялась она там, где ее рассказывают, потому что те, кто ее рассказывает, не покидают покоев удаленных и укрытых от посторонних глаз. Еще до того, как меня впервые ввели в опочивальню моего господина, я слышал ее много раз - и считал себя счастливым, что мой удел иной, что никогда нога моя не оставит следа на раскаленном песке близ оазиса Дари.
   Хойре закивал, выражая готовность говорить и истолковывать, но Акамие запретил ему нетерпеливым жестом.
   - Молчи и дай мне говорить - мне надо. Этот оазис - в самом сердце великой пустыни, что лежит между Хайром и южными побережьями, этот оазис - в стороне от караванных троп, ведущих в город Удж, крылатый парусами, лежащий на коленях моря. Это оазис ненаселенный - только единожды в год, или в три, или в десять лет, кто может точно сказать, чем меряют время там, где оно само замирает в раскаленной тишине, там собираются воины племен хава и зук, происходящие от одного корня, но враждующие между собой. Оставив черные шатры из козьей шерсти, жен своих, не носящих покрывал, многочисленных детей, верблюдов и коз, приезжают в оазис Дари праздновать странный и страшный праздник Ночи дозволения.
   Так считают воины племен хава и зук, что само по себе это недозволено, но раз в году, каков бы ни был их год, бывает Ночь дозволения - от света до света.
   И к этому дню готовятся они заранее: приезжают в Удж и ищут на базаре лучших из лучших, воспитанных для ночной половины, наилучшим образом обученных, прекраснейших. И только тех, кто не был еще введен в опочивальню. Купцы и учителя таких как я заранее привозят в Удж лучшее, что могут найти, и получают неслыханные деньги: хава стыдятся покупать дешевле, чем зук, и те тоже, и друг перед другом они поднимают и поднимают цену. А поскольку и те и другие - грабители, останавливающие караваны, им есть чем платить. И увозят с базара таких как я, но лучших. Покупают им украшения и одежды и наряжают, чтобы хвалится друг перед другом, когда соберутся в Ночь дозволения в оазисе Дари.
   И в эту ночь, единственный раз в своей жизни, такие как я танцуют и поют перед своими господами при свете костров, а воины хава и зук спорят, чей невольник отличается большей красотой, и у кого из них голос звонче, и кто искусней в игре на дарне или уте, и чья поступь легче, и чьи глаза ярче, и чьи руки гибки как ни у кого. И тот, чьего невольника признают наилучшим, гордится не меньше, чем хозяин верблюда, выигравшего скачку, а такие скачки они устраивают постоянно, чтобы хвалиться друг перед другом.
   Перед рассветом они забирают каждый своего невольника и уводят в свои палатки, и делают с ними то, что делают с такими как я.
   И с первым лучом солнца они берут свои большие ножи и перерезают горло своим невольникам. Потому что так считают воины хава и зук, что, будучи по природе своей мужчинами и оскверненные подобным образом, эти несчастные не достойны больше ни ходить по раскаленному песку, который есть родина воинов хава и зук, ни пребывать перед лицом гневного солнца пустыни и оскорблять его взор своим видом. И это есть правда воинов хава и зук.
   Но есть еще правда их невольников, воспитанных как сокровище красоты и покорности. Когда такого покупает кто-то из хава или зук, а об их обычаях все осведомлены, и нет для невольника неожиданного в том, что случится, - он принимает сердцем своего господина и свою судьбу, и служит так, как его учили, потому что в этом его достоинство, единственное, которое ему дозволено. И в одну ночь он проживает жизнь, и проживает так, как должно. И в этом правда таких как я.
   Они сидели и молчали, пока Хойре не зашевелился и не произнес:
   - Ты уже не такой, повелитель. Но если хочешь, я скажу тебе, для чего вам рассказывают эту историю, и кто придумал и рассказал ее первым, после чего такие, каким был ты, сами стали рассказывать ее друг другу... И что все это значит, и какова цель этих рассказов...
   - И не смей, и не вздумай истолковать мне это! Пусть твоя правда правдивее моей - но с моей я выжил, а твоя убьет меня даже сейчас, я знаю. Не хочу - мне не по силам - узнать, что все неправда, что это рассказывали нам, чтобы мы рассказывали друг другу, самим себе, чтобы это стало нашей правдой, нашим счастьем и везеньем, что не мы, а другие упадут мертвыми на раскаленный песок при первых лучах солнца - вблизи оазиса Дари... И чтобы то, что выпало нам, казалось нестрашным. Не хочу знать, что их нет и не было, потому что столько придумали уже мы сами, ваши ученики, чтобы стало жалко не себя - их, чтобы оплакивать их как братьев, которым пришлось много хуже, чем нам, но они нас выкупили у Судьбы, потому что если бы не они, то мы... И не хочу знать, что тех, кого мы придумывали, передавая друг другу эти истории, не было никогда, - ибо они прекрасны. Не знаю я отваги большей, чем их отвага. Пусть лучше бы не было меня, чем не было их.
   - Ты сам все себе сказал, - заметил Хойре.
   - Нет! - засмеялся Акамие. - То, что я сам себе говорю, может быть правдой, а может не быть, как эти истории об оазисе Дари. Но если бы это сказал ты, а ты, я думаю, знаешь точно...
   - А если я скажу, что это было?
   - Как же я могу тебе поверить?
   И Хойре так и не сказал того, что давно собирался сказать.
   О друзьях ан-Реддиля
   С утра в доме ан-Реддиля собрались все, кого он называл друзьями. Все. Не страшась того, что могут навлечь на себя немилость и опалу. И радовался Арьян, успокаивая их: ничто не грозит ни ему самому, ни его друзьям. А они перемигивались и подзадоривали друг друга и хозяина:
   - Спой нам, Арьян!
   - Спой ту, помнишь...
   - Или ты робок стал, ан-Реддиль?
   - Устрашил тебя повелитель Хайра?
   - Или так он принял тебя, что теперь неудобно о нем говорить с друзьями?
   - Кто о своем наложнике с друзьями говорит?
   - Ты показал ему, что такое мужчина, Арьян?
   - Что такое настоящий?
   - Не ты ли теперь станешь править Хайром?
   - Арьян у нас такой...
   И он не знал, что ответить. Казалось - еще вчера был с ними одно. Песни одни пели, вино одно пили, разговоры вели одни.
   И Арьян пел с ними?
   Буйное дружество мечтающих о славе - роднее братьев.
   А царь?
   Что - царь! Кто меняет друзей на царскую милость, тот не всадник.
   А кто смеется над беззащитным? Ведь беззащитен перед ними повелитель Хайра. Ведь не отправит на плаху бесчестящих его мальчишек. И потому беззащитен перед их похвальбой: вот мы какие, царя не боимся, и так скажем про него, и вот так еще. Всю правду.
   Отца его так же не боялись?
   И молчал Арьян, не смея предать ни того, ни этих. И вступиться за него не смея. Вот кто беззащитен: за кого и вступиться - бесчестье. И молчал Арьян.
   - Что это у тебя, Арьян, - новая дарна?
   - Ворчунью разбили.
   - Покажи. Хороша! Сыграй нам, Арьян, - и спой!
   - Да, ту: "Кто похитил мужество Хайра..."
   - Лучше - "Укройте его покрывалом..."
   - Что же ты, Арьян?!
   И Арьян поднял к груди Око ночи, высоко сдвинул шнурок на грифе.
   - Хотите, чтобы я спел?
   - Хотим, хотим.
   - Дайте вина.
   И десять рук протянулись.
   - Эй, не плесните, не облейте мне дарну!
   Глоток, другой - отшвырнуть чашу.
   Укройте его покрывалом,
   как лучшего из коней укрывают от сглаза,
   как укрывают в футляре свиток,
   или как меч укрывают в ножны,
   ибо злы глаза непонимающих,
   и грязные души грязноевидят
   и причинят ему зло и беду и бесчестье...
   - Эй, Арьян, ты о ком это?
   - Откуда такие слова, Арьян, о ком?
   - Об этом?
   - Ты не болен?
   Арьян рванул струны - дарна закричала.
   - А вы не больны? Перебить песню!
   И всех прогнал.
   И больше не ходил в дома своих друзей, и они его сторонились. Заперся в своем доме с Уной и Унаной.
   О тамариске
   После зноя вечерняя прохлада радовала недолго: Эртхиа уже несколько раз разгребал под собой песок, закапываясь глубже, где еще сохранялось тепло. Всегда есть чему порадоваться в пустыне: днем - тому, что вечером отдохнешь от жары, ночью - тому, что утром согреешься.
   - Холодно.
   - Разведем костер. Тамариск - спасение. Он и сырой мгновенно разгорается, и его здесь много.
   Дэнеш взял меч и мигом нарезал гибких ветвей на склонах песчаных холмов, с трех сторон окружавших их стоянку.
   Разведя огонь, он обернулся к Эртхиа.
   - Лучше идти ночью, днем спать. Мне легче будет определить направление по звездам.
   И присвистнул тихо, и послушал, как откликнулся Ут-Шами, и следом окликнул хозяина Руш. Эртхиа крикнул ему в ответ. Веселый ревниво всхрапнул.
   - А если львы? - озабоченно спросил Эртхиа Дэнеша. - Тут они уже водятся или дальше в пустыне?
   - Могут появиться. Но они чаще промышляют вдоль караванных троп, как и племена хава и зук. Грабители держатся тех меcт, где есть кого грабить. Поблизости нет оазисов и селений, и только самые отчаянные караванщики выбирают этот путь.
   - Вроде нас? - усмехнулся Эртхиа.
   - Вроде нас. И коней здесь провести трудно, сам видишь.
   - Без тебя мне бы здесь ни за что не пройти.
   - Без меня тебе пришлось бы идти с караваном. Это и надежнее и опасней. Опытные караванщики знают дорогу, колодцы, ханы, расположенные вдоль караванных дорог. Но на караваны нападают разбойники. Если не удается отбиться, мало кто уцелеет, а уцелевшие будут проданы на базаре в Удже. Побережья, конечно, принадлежат Хайру, но между Аз-Захрой и Уджем лежит пустыня, которую войску пройти нелегко. Войску сколько воды надо! Так что на базаре в Удже никто не спросит, откуда у детей пустыни, живущих в черных палатках из козьей шерсти, рабы хайрской крови. Спросят только о цене. Зук продают всех пленников: зачем им лишние рты? Их жизнь сурова, воды и пищи хватает только своим.
   - Хорошо, что я пошел с тобой, - согласился Эртхиа. - Только, если все же случайно нам встретятся зук, как мы отобьемся?
   - Если это будут братья серого ящера, с ними у меня есть договор. А если кто другой, не знаю. Отобьемся как-нибудь. Может, кони унесут.
   - У них ведь тоже кони. Здесь, кроме бахаресай, о других конях и не слыхали?
   - Зук ездят только на верблюдах, коней не признают. Бахаресай разводят глубже в пустыне, в оазисах. Мы там будем через одиннадцать дней.
   - А как же мы с Рушем и Ут-Шами туда пойдем? Неужели там не узнают своих коней?
   - Мы не в те оазисы пойдем, где я коней беру. Те нам не по пути.
   Эртхиа кивнул, успокоенный, расстелил плащ поближе к костру.
   Костер разгорелся, и, согреваясь, царь-странник обретал обычное расположение духа. Тяжесть, лежавшая на душе, стала легче еще в Хайре, под ясным взглядом Акамие. А когда тронулись в путь, каждый парсан, отделявший Эртхиа от долины Аиберджит, казалось, вдвое облегчал его ношу. В конце концов, если до его возвращения ничего не решено, о чем горевать? Не может Эртхиа ан-Эртхабадр жить скорчившись. Или петь в полный голос, или ножом по горлу. Пока до ножа не дошло, будем смеяться, песни петь. Дэнеш понимал жизнь так же, только смеялся реже. А песен от лазутчика Эртхиа и вовсе не слыхал. Но на свой лад, как казалось Эртхиа, Дэнеш тоже праздновал волю.
   - Эй, что там? Нора? - спросил Эртхиа.
   Дэнеш зачем-то рылся в песке, что-то тащил из склона.
   - Посмотри, Эртхиа.
   Эртхиа подошел, наклонился. Дэнешу удалось выдернуть длинную плеть, облепленную песком, - корень тамариска.
   - Видишь? Это была ветка. А вот здесь она переходит в корень. Рассказать тебе о ней? Она зеленела и цвела, и давала сладкий сок, высыхающий в крупу, так же как те, которые ты видишь перед собой. Ветер, переносящий пески, засыпал ее, придавил тяжестью. Намного вглубь ты найдешь такие же ветки, превратившиеся в корни, и тамариск не умер, но пророс. Вот что я знаю о тамариске. Он согревает, кормит и учит: прорасти свою беду насквозь. Взойди над ней неистребимой надеждой. А снова навалится, подомнет под себя - снова прорасти. Пусть побеги станут корнями, и пусть другие пробьются наверх. Тамариск не знает отчаяния - и он победитель. Видел ты песчаные холмы, поросшие тамариском? Он связал песок, многократно прорастая из тьмы и тяготы.
   Эртхиа потянулся руками, дотронулся до ветви-победительницы, подержался за нее, как за руку. Потом бережно присыпал песком.
   - Будем спать? - напомнил неохотно.
   - Разве? - согласился с его нежеланием Дэнеш.
   Эртхиа с готовностью уселся рядом.
   - Расскажи еще что-нибудь. Вот, например, это правда, что к вашим селениям нельзя подобраться, потому что их стерегут горные духи? Мне говорили сведущие люди...
   - Сведущие люди? - переспросил Дэнеш, качая головой.
   Эртхиа пожал плечами:
   - Я же сам слышал, уж не знаю, что это было.
   - А хочешь услышать сейчас?
   Дэнеш вынул из-за пазухи дуу, поднес к губам. Всего несколько звуков разной высоты, следовавших друг за другом так естественно, что это не было даже мелодией, а просто - дыханием и сутью, выплыли в темноту и повторились несколько раз, не утомляя однообразием, но успокаивая постоянством. Дэнеш отнял флейту от губ и сказал, для Эртхиа, на языке хайардов:
   Ты во мне так спокоен:
   не зовешь,
   не толкаешь в спину,
   за руку не тянешь,
   не просишь вернуться.
   Только вижу все твоими глазами
   и слышу лишь то, что ты бы услышал.
   Помолчал, прикрыв глаза, снова поднес флейту к губам и продолжал наигрывать те же несколько звуков, пока Эртхиа не потерял ощущение времени и не растворился в сдержанной скорби добровольной разлуки. А когда Дэнеш положил дуу за пазуху, руки Эртхиа сами потянулись к дарне, он только просительно взглянул на Дэнеша и подхватил еще томившийся в одиночестве последний звук, и продолжил, не совсем так, но все же верно, и дарна пела по-своему, и звуки были отделеннее, и резче проступила тоска, ведь дарна поет не дыханием, а дрожью, но песня была та же. И Дэнеш кивнул и отвернулся.
   О вернувшемся
   Я боялся приблизиться.
   С той стороны, где ночь пронзали ветви тамариска, я мог бы подойти незамеченным, и даже ашананшеди не услышал бы моих шагов. Но кусты могли вспыхнуть: я едва владел собой, и пламя грозило вырваться при малейшей оплошности.
   В сердце роза.
   Я шел на голос.
   Она докликалась до меня, дозвалась. Я пришел. И увидел ее в объятиях другого, но не было ревности. Разве я мог прикоснуться к ней? И разве могла она не петь? И тот, кто вернул ей голос и жизнь, был достоин ее, - я не мог сомневаться. Разве не с этим я доверил ее Судьбе?
   Сидевший рядом с ним ашананшеди был старше и имел, как все они, каменное лицо, но из камня драгоценного и прекрасно вырезанное. И эти складки по сторонам рта, про которые говорят, что они выдают коварство и жестокость, а мне всегда казались знаком сосредоточенности и твердости духа, были очень заметны при свете костра. И этот ашананшеди текучим движением поднялся, положив руку на грудь, там, где они носят свои метательные ножи.
   Он просто давал мне знать, что я замечен, и я улыбнулся про себя: как я надеялся провести лазутчика!
   Тогда и его спутник бережно отложил дарну - не на песок, а на расстеленный плащ. И вскочил на ноги. Я только теперь и рассмотрел его. Пока дарна была в его руках, он был с нею как бы одним целым, и для меня безлик.
   А теперь он отложил ее и стал самим собой, и только. Был он невысок, коренаст, но с осанкой и повадкой благородного всадника, а его черты я узнал даже в темноте: он принадлежал к царскому дому Хайра. Но косы у него не было и волосы свободно падали на плечи и спину, на красный бархат кафтана. Косы у него не было. Как у меня.
   И я вышел на свет, держа перед собой раскрытые ладони.
   Заговорил младший.
   - Мир тебе. Подойди к костру.
   Подходя, я должен был назвать свое имя. Что ж, никто уже не мог помнить его в Хайре. И я поклонился, как гость хозяевам, и сказал без опаски:
   - Тахин ан-Араван из Сувы.
   Младший дернулся, сжав кулаки.
   - Ты лжешь!
   Ашананшеди не шелохнулся, но сузил глаза. Значит, тоже не поверил и показывал мне это. Значит, тоже слышал мое преданное позору и забвению имя.
   - Это я, - сказал я больше для ашананшеди, чем для его пылкого спутника и, конечно, господина.
   - Как это может быть, если тот, кто носил это имя, был предан огню за сто лет до моего рождения? - нахмурился молодой.
   - Это я. И могу тебе сказать, что дарна, которую ты только что выпустил из рук - моя.
   Я не смог сказать "была моей". Может быть, именно это и убедило их. Юноша задумался.
   - Вот что: если она... - а он не смог сказать "твоя" и начал заново:
   - Вот что: если ты - Тахин ан-Араван из Сувы, то покажи нам свое искусство.
   И поднял ее, и протянул мне, шагнув близко. Я отшатнулся.
   - Дай мне вон ту ветку.
   Озадаченный, он оглянулся на ашананшеди. Тот, по-прежнему не произнося ни слова, скользнул к куче приготовленного хвороста и подал мне прут. Я взял его в руку.
   Молодой сильно вздрогнул и замер с раскрытым ртом, глядя, как в ярком пламени обугливается тамариск - от стиснувшего его кулака до самого кончика.
   Стремительный прыжок - и вот его молчаливый спутник стоит передо мной, и в обеих его руках призывно вспыхивают, отражая мой огонь, изогнутые клинки. Ветка упала, руки взлетели вверх - и мои мечи, выпорхнув из-за спины, ответили сияющей улыбкой.
   Если бы хотел, ашананшеди обезоружил бы меня в тот же миг, но он удивил меня тем, что с ходу принялся проверять, знакомы ли мне "стрижи".
   И не более того.
   Мои "стрижи", мной самим сложенный танец для парных изогнутых мечей... Было мне, чем удивить лазутчика. Мы чертили воздух клинками, пока один из его мечей не метнулся прочь, вылетев из освещенного круга. И молодой в это же время закричал:
   - Смотри, смотри, смотри!
   Он показывал на мои мечи, а сказать ничего не мог.
   Мечи светились, но не отраженным светом костра, а красноватым мерцанием - так, как светится накалившаяся сталь.
   И молодой подошел ближе и поклонился, приложив руки к груди.
   - Честь и уважение тебе, и милость Судьбы. Я - Эртхиа ан-Эртхабадр, царь и соправитель в Аттане. А это...
   Ашананшеди уже подобрал свой меч и приветствовал меня невозмутимым кивком.
   - Это ашананшеди из рода Шур, мой спутник и друг.
   - Тебе, - с достоинством заметил ашананшеди, - тебе я назову свое имя, всадник из Сувы. Я - Дэнеш, шагата. Пусть наши встречи будут мирными.
   Эртхиа, царь аттанский, предложил мне пищу и воду, но я с улыбкой отказался. Он понимающе кивнул, и детская радость от близости удивительного заставляла вздрагивать его губы. Видно было, что вопросы щекочут ему небо и кончик языка, но учтивость не позволяла задать их путнику, не разделив с ним трапезы. Наконец он нашел достойный выход.
   - Мы направляемся к Южному побережью, чтобы там сесть на корабль и плыть на запад. Какой удачей и честью я счел бы, если бы тебе, почтенный, оказалось с нами по пути!
   Дэнеш, шагата ашананшеди, кивнул, соглашаясь с его словами. Я украдкой бросил взгляд на дарну. Эртхиа все же заметил и смутился.
   - Нет, - я понимал его и поторопился успокоить. - Тебе нечего опасаться. Я не могу прикоснуться к ней, так же как не могу пить и есть. Если вы примете меня спутником, мне не понадобится ни вода, ни пища, и я с радостью последую вашим путем, потому что мой мне неведом.
   - Мы идем к северному краю земли, - сказал Эртхиа, - туда, где холодные волны Последнего моря разбиваются о скалы, покрытые льдом. От пристаней Южного побережья мы хотим доплыть до великой реки запада и подняться по ней туда, где начинаются непроходимые леса. Брат мой, повелитель Хайра, нашел в книгах описание этого пути и необходимые карты, но они неполны и точность их - неудовлетворительна. Так считает Дэнеш, и я полагаюсь на его суждения. Однако это единственное, что удалось найти, других нет. Не хочешь ли взглянуть?
   Он достал и развернул передо мной свитки. Я наклонился, не приближаясь.
   - Что ж, в мое время они не были полнее! Мне не приходилось бывать западнее пределов Хайра, я пойду с вами и буду считать честью возможность разделить все превратности судьбы с такими спутниками.
   - Что ты, что ты! Это для нас честь... - искренне возмутился Эртхиа, и ашананшеди кивнул, не отводя от меня внимательного взгляда.
   Об араванах
   Много позже, совсем под утро, мы укладывались спать, обсудив уже все, что можно было обсудить, и вдоволь наговорившись о предстоящей неведомой дороге. Я услышал, как Эртхиа, зарываясь поглубже в песок, шепотом сказал ашананшеди:
   - Я и не думал, что он такой...
   - Какой? - озадаченно переспросил Дэнеш. Я замер, прикусив губы. Эртхиа смущенно повозился и ответил еще тише:
   - Рыжий...
   С тех пор, как мой прапрадед взял в жены княжескую дочь из племени немирного, за непокорство и сведенного с лица Сувинских гор, в нашем роду в каждом поколении появляются рыжие. И поскольку кроме ан-Араванов в Хайре рыжего днем с фонарем не сыщешь, думаю, не сохранилось больше крови и семени народа араванов. А княжна, хоть и взята была не наложницей, а первой женой, осталась дикаркой и вскоре прапрадеда моего зарезала, неблагодарная. Тесть пощадил ее ради ребенка, которого она носила. Прапрадед мой единственным сыном был.
   А княжна рожденного ребенка кормить не стала и на руки не взяла. Гордые они были, араваны. Тогда ее удавили. А ребенок выжил, вырос, только прозвище Араван прилепилось к нему вместо имени. И старшего сына своего Араваном назвал. Так появилось в Хайре новое имя, память о племени непокорном. Всех старших сыновей у нас в роду звали Араван ан-Араван. Я не был старшим, просто болезнь в считанные дни опустошила детские дворики и люльки в нашем доме, а меня не тронула.
   О коне золотистом, созданном из ветра и огня
   На рассвете Дэнеш указал на видневшиеся у самого горизонта каменные глыбы.
   - В их тени мы проведем день. Но надо поторопиться. Сможешь ли ты поспевать за нашими конями, или солнце и зной не доставляют тебе неудобства? - обратился он к ан-Аравану.