Страница:
роман, построенный по принципу романтической иронии, оставляет читателя на
распутье, так как автор не связывает свои язвительные рецепты "оздоровления"
общества с какими-либо реальными общественными силами. Крайняя запутанность
и хаотичность изложения, произвольная игра образами, разорванность сюжета -
все эти особенности художественной формы "Sartor Resartus" так же отделяют
его от демократической английской литературы, как и от справедливо
обличаемой им здесь "дэндистской братии", и указывают на связь Карлейля с
эстетикой реакционного романтизма.
Нарастание классовых противоречий в Англии в период подготовки и
расширения чартистского движения определило значительный подъем
публицистической деятельности Карлейля.
В книге "История французской революции" (The French Revolution. A
History, 1837) Карлейль обратился к весьма злободневной для тогдашней Англии
проблеме восстания и участия в нем народных масс. Анализ "настоящего"
буржуазной Англии помогает Карлейлю до некоторой степени уяснить диалектику
политических событий "прошлого". Он видит, что социальный конфликт,
выдвинутый на повестку истории французской буржуазной революцией 1789-1794
гг., не изжит и сегодня и пророчит неизбежность нового революционного
потрясения.
Заслугой Карлейля следует считать то, что он оценил французскую
буржуазную революцию конца XVIII века как неизбежный результат нараставших
противоречий в недрах феодального общества Франции. Старый феодальный мир
обречен, он сам был повинен в своей гибели - такова логика рассуждений
Карлейля. Не умея разобраться в динамике классовых противоречий, стоя на
идеалистических позициях при объяснении общественного развития, Карлейль,
однако, придает определенное значение экономическому положению людей в
обществе и видит в этом факторе одну из причин социальных столкновений.
Поэтому для него события французской буржуазной революции - это не только
борьба за власть между буржуазией и дворянством, но и выступление широких
масс неимущего люда против обитателей Сен-Жерменского предместья.
События современной Карлейлю революционной эпохи расширили его
историческую концепцию. Выступая против якобинской диктатуры, Карлейль,
однако, объясняет политику революционного террора как одно из самых
радикальных (хотя, по его мнению, и одно из самых жестоких) средств защиты
интересов восставшего народа. Он довольно точно определяет классовую
сущность "человеколюбия" официальных историков буржуазии, приходящих в ужас
от этой меры революции потому, что на этот раз возмездие оказалось одетым в
рабочую и мужицкую блузу. Писатель проницательно уловил основные стремления
крупной буржуазии, жирондистов, тоже поклонников Маммоны, стремящихся в ходе
революции утвердить свои узко классовые интересы за счет народа.
Описывая события прошлого, Карлейль постоянно думает о современности.
Его книга является наставлением и грозным предостережением современной
буржуазной Англии. Он как бы прослеживает дальние истоки сегодняшнего
социального конфликта. Революция в прошлом не довершила своего дела, именно
поэтому она неизбежна, как бы предупреждает автор. Воскрешая события
прошлого столетия, Карлейль в смятении наблюдает, как поднимается новый и
еще более грозный вал народного возмущения.
В памфлетах "Чартизм" (Chartism, 1840) и "Прошлое и настоящее" (Past
and Present, 1343), где Карлейль обращается непосредственно к характеристике
современной Англии, с наибольшей отчетливостью проявляются все особенности
"феодального социализма". Пользуясь выражением Маркса и Энгельса, можно
сказать, что Карлейль именно здесь ожесточенно размахивает "нищенской сумой
пролетариата как знаменем" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической
партии, стр. 57.}, кляня общественный строй буржуазной Англии, на почве
которой возможно такое явление, как чартизм. Ярко, со знанием фактов
описывает Карлейль невыносимое положение английских рабочих. Для него
буржуазная современность - это кромешный ад на земле, куда никогда не
заглядывает надежда. Он выступает против закона о бедных, против работных
домов, против ложной буржуазной благотворительности, эксплуатации детского
труда, он рисует картины вселенской конкуренции, вечной погони за наживой.
Это общество, где существует лишь одна крепкая связь - циническая связь
"чистогана", где управляет один закон - закон социальной войны. "Англия, -
писал Карлейль в "Прошлом и настоящем", - полна богатства, различных
продуктов... и, несмотря на это, Англия умирает от истощения".
Обличая классовое своекорыстие буржуазии, Карлейль писал: "Мы говорим
об обществе и открыто признаем полнейшее разобщение и обособление. Наша
жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде,
замаскированной известными законами войны, именующимися "честной
конкуренцией" и так далее. Мы совершенно забыли, что ч_и_с_т_о_г_а_н не
является единственной связью между человеческими существами; нисколько не
смущаясь, мы полагаем, что чистоган оплачивает все обязательства человека".
Карлейль приходит к справедливому заключению, что со дня возникновения
общества никогда еще участь изможденных тяжким трудом миллионов людей не
была так невыносима, как теперь. Непосильная работа и вечная нищета,
медленная смерть, бесконечная несправедливость - таковы, по Карлейлю,
условия существования трудящихся масс. "И мы еще удивляемся Французской
революции, английскому чартизму..? - патетически вопрошает Карлейль. -
Времена, если бы мы вдумались, действительно, беспримерные".
Многозначительным в этом плане является и эпиграф к "Чартизму" - "Нет дыма
без огня".
Однако эти критические соображения представляют собой лишь одну сторону
рассуждений Карлейля-памфлетиста. Обличаемому миру "чистогана", "настоящему"
буржуазной Англии писатель противопоставляет патриархальное "прошлое",
идеализированное средневековье.
Постоянно упрекая буржуазию за то, что она способствует сплочению и
развитию революционного пролетариата, Карлейль и в своей "Истории
французской революции" и в памфлетах, посвященных английской
действительности, дискредитирует массы, пишет об анархическом, стихийном
характере выступления народа, отказывая ему в роли творца истории. Возводя в
ранг героя Дантона, он решительно осуждает Марата, Робеспьера и других
деятелей якобинской диктатуры.
Его идеалы не в будущем, а в прошлом. "Преисподней" современности он
противополагает приукрашенный мир патриархальной средневековой идиллии,
буржуазной Англии XIX века - феодальную Англию XII столетия. Тоном
умиленного наставника Карлейль назидательно описывает несравненную жизнь
справедливого и мужественного, высоконравственного и бескорыстного
настоятеля аббатства св. Эдмунда, церковного феодала аббата Самсона,
являющегося якобы и руководителем и благодетелем своей паствы ("Прошлое и
настоящее").
Выступая в защиту народа, Карлейль, однако, лишал его права
самостоятельно отстаивать свои требования. Обличая мир буржуазной
эксплуатации, но еще более страшась решительного наступления трудящихся
масс, он идеализирует мир феодальной эксплуатации. Так, в частности,
сравнивая положение крепостного раба с положением современных английских
ткачей, Карлейль в качестве вдохновляющего примера приводит судьбу свинопаса
Гурта из романа В. Скотта "Айвенго".
"Гурт кажется мне счастливым, - пишет Карлейль, - по сравнению с
многими людьми из Ланкашира и Бекингамшира нашего времени, которые не
являются чьими-либо прирожденными рабами! Медный ошейник Гурта не вызывал у
него раздражения: Седрик был д_о_с_т_о_и_н считаться его Хозяином. Свиньи
принадлежали Седрику, но Гурт получал достаточно свиных обрезков".
Отвергая циничных буржуазных правителей, Карлейль провозглашает
необходимость господства "аристократии духа".
Идейная позиция Карлейля находит полное соответствие в ярком
своеобразии его творческой манеры. "Стиль Карлейля, - указывали Маркс и
Энгельс, имея в виду его лучшие сочинения, - таков же, как и его идеи. Это -
прямая, насильственная реакция против современно-буржуазного английского
ханжеского стиля, напыщенная банальность которого, осторожная многословность
и морально-сантиментальная, безысходная скука перешли на всю английскую
литературу от первоначальных творцов этого стиля - образованных лондонцев. В
противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским
языком как с совершенно сырым материалом, который ему приходилось наново
переплавить. Он разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения
по немецкому образцу, в частности по образцу Жан-Поля Рихтера. Новый стиль
был часто велеречив и лишен вкуса, но нередко блестящ и всегда оригинален"
{К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281-282.}.
Действительно, на фоне английской литературы 30-40-х годов XIX века
стиль Карлейля-памфлетиста представляет собою крайне самобытное явление; это
- писатель с индивидуальным, резко характерным почерком.
Пишет ли он об историческом прошлом или о современности, ему никогда не
присущ академический тон кабинетного ученого. Лучшие публицистические
произведения Карлейля - это яркие, страстные, предельно субъективно
эмоциональные сочинения; автор сам как бы присутствует на каждой их странице
в качестве комментатора своих собственных мыслей, в качестве проповедника, а
иногда даже и участника развертывающихся событий. Голос его громок,
призывен, интонации удивительно многообразны: Карлейль то беспощаден и
суров, как библейский пророк, то проникновенно задушевен. Сам Карлейль
заявлял о своем стремлении говорить громко и поновому, утверждая, что за
исключением выступлений таких поэтов, как Шекспир и Мильтон, Англия "никогда
еще не говорила", что она является "немой" нацией.
Публицистические произведения Карлейля - это горячее, взволнованное
слово, обращенное к читателю-собеседнику, читателю-слушателю. Карлейль
охотно прерывает анализ описываемых им событий и свободно вступает в беседу
с огромной массой читателей, со всей страной, с человечеством, с космосом.
"Я отвечаю, - восклицает он, - и Небеса и Земля отвечают со мною: Нет!" У
него очень часты прямые обращения: "о, читатель", "мой друг", "мой брат",
"о, м-р Булль", "о, неблагоразумные современники" и т. д.
Он проклинает "прокопченный Манчестер", затянувший серой пряжей даже
"голубой небесный свод", - город, в котором труженики обречены "родиться и
умереть"; он взывает к человеческому мужеству и достоинству: "Брат, ты -
Человек, я полагаю; ты не простой Бобер-строитель или двуногий
Паук-прядильщик, у тебя поистине есть Душа..!"
Убеждая в необходимости социального порядка, пугая читателя возможными
выступлениями "анархической толпы", страшась прихода нового века варварства
"с вигвамами и скальпами", "с жестокостью, вымиранием, хаотическим
разорением", Карлейль риторически вопрошает: "Благие небеса, неужели нам
мало одной Французской революции и господства террора, но нужно чтобы их
было две? Если потребуется, их будет две; если потребуется, их будет
двадцать; их будет ровно столько, сколько потребуется. Законы Природы будут
исполнены. Для меня это несомненно".
Стремясь сделать свою мысль более доступной, Карлейль нередко
использует живые факты, которые берет из современной прессы, он прибегает к
народным притчам, басенным образам и сюжетам, к популярным древним
мифологическим сказаниям, к параллелям с библейскими легендами. Добиваясь
большей выразительности и четкости изложения, писатель часто употребляет
афористическую манеру повествования, смело создает новые словосочетания,
новые понятия. Некоторые его наиболее меткие выражения прочно вошли в обиход
английской речи.
"Свобода, - пишет, например, Карлейль, - я слышал, - божественная вещь.
Свобода, когда она сводится к "свободе умереть с голоду", не столь
божественна!" Это он впервые ввел в обиход термины "чистоган"
(cash-payment), "бастилии закона для бедных" (Poor Law Bastilles) и др.;
говоря о феодальной аристократии, век которой прошел, Карлейль
противопоставляет ей новую, промышленную аристократию, называя ее специально
созданным им для этого словом "миллократия" (от слова mill - завод) и т. д.
Вместе с тем стиль Карлейля-публициста, даже в лучших его сочинениях,
страдает нередко излишней выспренностью, манерностью. Эти черты проявляют
себя особенно резко в его произведениях, написанных после 1848 г.
По мере обострения общественной борьбы в период чартизма в творчестве
Карлейля уже в 40-е годы все более настойчиво пропагандируются идеи
антидемократического "культа героев". В этом смысле показательны его лекции
"Герои, культ героев и героическое в истории" (On Heroes, Hero-Worship and
the Heroic in History, 1841) и биография Оливера Кромвеля (The Letters and
Speeches of Oliver Cromwell. With elucidations by Т. Carlyle, 1845).
Карлейль считает, что человеческую историю и культуру создает не народ, а
бесконечно возвышающиеся над ним герои, выполняющие в самых различных
условиях прошлого и настоящего человечества свою высшую, "провиденциальную"
миссию. Так, он указывает на разные категории "героев" - здесь и основатели
различных религиозных сект, и политические лидеры, и поэты: Магомет, Данте и
Шекспир, Лютер, Кромвель и Наполеон и т. д. Решительно отклоняя нападки на
Кромвеля со стороны монархической историографии, объявлявшей его злодеем и
узурпатором, Карлейль, однако, ценит его не только как вождя антифеодальной
буржуазной революции, попытается, в соответствии со своей теорией,
представить его "боговдохновенным" диктатором и особо возвеличивает
деспотизм и жестокость Кромвеля - лорда-протектора, обратившего
контрреволюционный террор против "уравнительных" плебейских движений
английских трудящихся масс и потопившего в крови освободительные выступления
ирландского народа.
Подобные суждения Карлейля в условиях тогдашней общественной борьбы
объективно были недвусмысленно направлены против пролетарской
революционности, идеи которой начали вдохновлять в ту пору массовые движения
трудящихся и в Англии и на континенте Европы.
Несмотря на все выпады Карлейля против буржуазных отношений, его культ
"героев" и "гениев" означал отрицание демократических прав народа,
оправдание истребительных военных авантюр, церковного изуверства,
эксплуататорских "подвигов" колонизаторов и "капитанов промышленности". За
этим культом скрывался, в конце концов, как писали Маркс и Энгельс, "апофеоз
буржуа как личностей" {См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 289.}.
После спада чартистского движения и поражения революции 1848 г. на
континенте Европы эти мотивы значительно усиливаются в творчестве Карлейля.
Подводя итог эволюции мировоззрения Карлейля в этот период, Энгельс
указывал, что февральская революция 1848 г. сделала из Карлейля реакционера,
что "справедливый гнев против филистеров сменился у него ядовитым
филистерским брюзжанием на историческую волну, выбросившую его на берег" {К.
Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 291.}.
В "Современных памфлетах" (Latter-Day Pamphlets, 1850), в "Истории
Фридриха II Прусского" (The History of Friedrich II of Prussia, etc.,
1858-1865), в статьях 50-60-х годов он защищает реакционную политику
английского правительства, оправдывает колониальную экспансию и расистский
террор. Некогда обличавший казарменный режим работных домов, Карлейль,
отбрасывая в сторону филантропические фразы, призывает теперь к суровой
расправе с безработными. Он против малейшего расширения избирательных прав,
против требований тредъюнионов о повышении заработной платы рабочим и т. п.
Откликаясь на события гражданской войны в Америке, Карлейль осуждает
"бессмысленность" конфликта между Севером и Югом и выступает в защиту
монархических режимов Пруссии и России.
К периоду подъема массового чартистского движения относится оживление
деятельности идеологов "христианского социализма", наиболее крупным
представителем которого в английской литературе 40-50-х годов XIX века был
англиканский священник и писатель Чарльз Кингсли. В творчестве
Кингсли-романиста проявились демагогические принципы "христианских
социалистов": фиксируя факты разорения трудящихся, их духовной и физической
деградации как последствия капиталистического угнетения, Кингсли выступает в
качестве решительного противника революционного чартизма.
Чарльз Кингсли (Charles Kingsley, 1819-1875) родился в Девоншире в
помещичьей семье. Вовлеченный в общественную борьбу своего времени, Кингсли
объявлял себя сторонником "демократического христианства"; его проповедь
обращена, уверял он, к "обделенному Исаву, а не к Иакову, на которого и без
того излились все благословения".
В 1848 г., через два дня после неудавшейся апрельской демонстрации
чартистов, в Лондоне были расклеены обращения "К рабочим Англии",
подписанные "Трудящийся пастор". "Рабочие Англии! - говорилось в них. - У
вас есть друзья, люди, которые трудятся и приносят жертвы, чтобы добыть вам
ваши права, и которые лучше вас знают, в чем эти права состоят... Вы хотите
быть свободными? Будьте разумны и вы будете свободными, ибо тогда вы эту
свободу заслужите...".
В 1848-1852 гг. Кингсли (под псевдонимом "Пастор Лот") писал для
журналов "Христианский социалист" и "Политика для народа", издававшихся
группой Ф. Д. Мориса. В своих статьях он настаивал, что "_законодательные_
реформы не есть реформы _социальные_", что "хартии не могут сделать
мошенников честными, а лентяев - работящими" и что революционные чартисты
пытаются "вершить божье дело орудиями дьявола".
Свою проповедь христианского социализма Кингсли-писатель начал уже в
романе "Брожение" (Yeast, буквально "дрожжи"; напечатан в 1848 г. в журнале
"Фрезерс мэгезин"; в 1851 г. вышел отдельным изданием). Кингсли хотел
разобраться во взаимоотношениях классов, в "брожении умов", дать обзор
социальных доктрин и картину социальных бедствий, которая служила бы не
столько укором, сколько предостережением обществу. Историко-литературное
значение "Брожения" связано с тем, что в нем отразилось ужасающее положение
тогдашней английской деревни, нищета и деградация сельского пролетариата.
Однако устами лесника Трегарвы (идеальный, с его точки зрения, образ
человека из народа) Кингсли лишь призывает к укреплению веры как
единственному способу оградить человеческое достоинство рабочего. В общем
положительно оценивая деятелей "Молодой Англии" и "просвещенных"
предпринимателей, Кингсли в мистической концовке романа переносит
окончательное разрешение социальных проблем... в легендарное "царство
пресвитера Иоанна".
Сравнительно большей художественной цельностью обладает роман "Олтон
Локк" (Alton Locke; Tailor and Poet, 1850), написанный в форме
автобиографии, вернее, предсмертных записок героя. Материалами для книги
послужили статьи либеральной газеты "Морнинг кроникл" о положении рабочих, а
также, по мнению большинства исследователей, биография демократического
публициста и поэта Томаса Купера, одно время примыкавшего к чартистскому
движению, но затем отошедшего от него.
Кингсли дал потрясающее изображение каторжного труда и зловонных
трущоб. В этих страшных условиях вырастает юноша из рабочего класса, хилый и
заранее обреченный на туберкулез, но упорно тянущийся к свету, словно
цветок, выбивающийся из-под камней мостовой. Его напряженная духовная жизнь,
его тяга к подлинным культурным ценностям составляют контраст самодовольной
тупости и беззастенчивому карьеризму буржуазных студентов в Кембриджском
"храме науки".
В "Обращении к рабочим Англии", предпосланном в качестве предисловия
массовому дешевому изданию "Олтона Локка", Кингсли утверждает, что событие
10 апреля 1848 г., т. е. разгром чартистской демонстрации, было "одним из
счастливейших для английского рабочего", ибо отвратило его от пагубного
революционного пути. "Справедливость и милосердие к рабочему, - уверяет
Кингсли, - распространяются у нас как нигде и никогда доселе; и если
кто-либо до сих пор представляет имущий класс как врага рабочих,
стремящегося держать их в рабстве и невежестве, я назову такого человека
лжецом и отродьем дьявола..."
Трагическая биография "портного-поэта" тесно связана с массовыми
сценами романа. На его страницах оживает история чартизма - рабочие
собрания, попытки агитации в деревне. Это придает книге ценность
социально-политического документа.
Вся окружающая его действительность должна привести и, казалось,
приводит Олтона к идее революционной борьбы за социальную справедливость. Он
мучительно сознает, как измену своему классу, ту минутную слабость, когда он
- из любви к девушке чуждой среды и в угоду ее отцу, который оказывает ему
покровительство, - позволяет изуродовать свою первую книгу, выхолостить
революционное содержание своих стихов. Однако, в конечном счете, вопреки
логике воспроизводимых им типических фактов, автор пытается превратить
историю Олтона Локка в проповедь против революционного чартизма.
Противниками революционных действий выступают и сам Олтон Локк, раскаявшийся
их участник, и старый "друг рабочих", философствующий букинист шотландец
Сэнди Маккей. Вождь чартистов О'Коннор изображен в лице беспринципного
О'Флинна.
В последующих произведениях Кингсли проблемы "христианского социализма"
сменяются идеей превосходства англиканства над ненавистным ему католицизмом,
а злободневный социально-политический материал вытесняется историческим,
который Кингсли тоже, впрочем, подчиняет своим задачам проповедника.
Следующий его роман "Ипатия. Новые враги в старом обличье" (Hypatia, or
New Foes with Old Faces, 1853) посвящен судьбе философа-неоплатоника Ипатии,
исторической личности, жившей в Александрии в IV-V веках. Красивая, умная и
наделенная высокими моральными качествами героиня призвана, тем не менее,
олицетворять обреченность языческой философии перед "светом истинной веры".
С другой стороны, и у церкви, у фанатиков-монахов, растерзавших Ипатию,
проявляются черты изуверства, напоминающие Кингсли о "новых врагах" -
католическом фанатизме.
В 1855 г., во время Крымской войны, Кингсли пишет шовинистическую
брошюру для солдат "Слова мужества для мужественных воинов" и роман "Эй, к
Западу!" (Westward Но!). Целью этого исторического романа было вдохновить
"вялое" современное поколение примерами национального прошлого. Кингсли с
увлечением описывает похождения героев елизаветинских времен, основателей
морского могущества Великобритании - Вальтера Ролея, Френсиса Дрейка и их
менее известного современника Амиаса Ли, выступающего в качестве главного
персонажа романа.
Националистические мотивы переплетаются в романе с мотивами
религиозными - с проповедью протестантства. Любовь протестанта - чувство,
возвышающее душу. Оно объединяет соперников, едущих на край света в надежде
спасти предмет своей любви. Любовь католика - болезнь, одержимость,
приводящая любимую женщину на костер инквизиции. Обстановка эпохи с ее
сложным переплетением героики и авантюризма сведена к противопоставлению
совершенств "владычицы морей" и доблестей ее сынов (доблестей, тщательно
"очищенных" викторианским пуританизмом) черным делам ее соперницы,
католической Испании, тщетно засылавшей в Англию своих иезуитов-шпионов и
растлителей душ, тщетно снаряжавшей против нее свою "Непобедимую Армаду".
При этом Кингсли умело использует приемы авантюрного повествования, воспевая
романтику дерзания и приключений среди экзотической природы Вест-Индии.
Идея возвеличения протестантства лежит также в основе романа "Два года
назад" (Two Years Ago, 1857), действие которого отнесено к Крымской войне.
Тонкой, но эгоцентрической и неустойчивой натуре поэта Вавасура, у которого
"талант доминирует над волей и характером", Кингсли противопоставил здесь
все тот же излюбленный им образ "человека дела" - врача Тэрналя, обретающего
в конце и то единственное, чего ему недоставало для совершенства, -
протестантскую веру.
Здесь же нашли себе место крайне реакционные взгляды Кингсли на войну
как на "оздоровляющее", "возрождающее" начало; он сближает долг христианина
с долгом защитника империи, прославляет колониальное "освоение" новых
земель.
Как указывалось, в своих наиболее значительных произведениях - в
"Брожении" и в особенности в "Олтоне Локке" - Кингсли затрагивал
существенные проблемы общественной жизни своего времени. Правящие круги в
тревожные для них дни чартизма склонны были принимать демагогические
заявления Кингсли за чистую монету, а клерикальная и консервативная печать
проявляла к нему иной раз прямую враждебность. Известно, что издание романа
"Брожение" в 1848 г. было прекращено испуганными издателями. Ряд враждебных
отзывов вызвали и следующие его романы - "Олтон Локк" и "Ипатия". В 1851 г.
лондонские проповеди Кингсли, названные им "Слово церкви к рабочим",
повлекли за собой, правда ненадолго, епископское запрещение проповедовать.
Но скоро тон Кингсли стал умеренным. "Я умею теперь ладить и со
сквайром и с фермером, - писал он в 1862 г., - а когда-то меня называли
распутье, так как автор не связывает свои язвительные рецепты "оздоровления"
общества с какими-либо реальными общественными силами. Крайняя запутанность
и хаотичность изложения, произвольная игра образами, разорванность сюжета -
все эти особенности художественной формы "Sartor Resartus" так же отделяют
его от демократической английской литературы, как и от справедливо
обличаемой им здесь "дэндистской братии", и указывают на связь Карлейля с
эстетикой реакционного романтизма.
Нарастание классовых противоречий в Англии в период подготовки и
расширения чартистского движения определило значительный подъем
публицистической деятельности Карлейля.
В книге "История французской революции" (The French Revolution. A
History, 1837) Карлейль обратился к весьма злободневной для тогдашней Англии
проблеме восстания и участия в нем народных масс. Анализ "настоящего"
буржуазной Англии помогает Карлейлю до некоторой степени уяснить диалектику
политических событий "прошлого". Он видит, что социальный конфликт,
выдвинутый на повестку истории французской буржуазной революцией 1789-1794
гг., не изжит и сегодня и пророчит неизбежность нового революционного
потрясения.
Заслугой Карлейля следует считать то, что он оценил французскую
буржуазную революцию конца XVIII века как неизбежный результат нараставших
противоречий в недрах феодального общества Франции. Старый феодальный мир
обречен, он сам был повинен в своей гибели - такова логика рассуждений
Карлейля. Не умея разобраться в динамике классовых противоречий, стоя на
идеалистических позициях при объяснении общественного развития, Карлейль,
однако, придает определенное значение экономическому положению людей в
обществе и видит в этом факторе одну из причин социальных столкновений.
Поэтому для него события французской буржуазной революции - это не только
борьба за власть между буржуазией и дворянством, но и выступление широких
масс неимущего люда против обитателей Сен-Жерменского предместья.
События современной Карлейлю революционной эпохи расширили его
историческую концепцию. Выступая против якобинской диктатуры, Карлейль,
однако, объясняет политику революционного террора как одно из самых
радикальных (хотя, по его мнению, и одно из самых жестоких) средств защиты
интересов восставшего народа. Он довольно точно определяет классовую
сущность "человеколюбия" официальных историков буржуазии, приходящих в ужас
от этой меры революции потому, что на этот раз возмездие оказалось одетым в
рабочую и мужицкую блузу. Писатель проницательно уловил основные стремления
крупной буржуазии, жирондистов, тоже поклонников Маммоны, стремящихся в ходе
революции утвердить свои узко классовые интересы за счет народа.
Описывая события прошлого, Карлейль постоянно думает о современности.
Его книга является наставлением и грозным предостережением современной
буржуазной Англии. Он как бы прослеживает дальние истоки сегодняшнего
социального конфликта. Революция в прошлом не довершила своего дела, именно
поэтому она неизбежна, как бы предупреждает автор. Воскрешая события
прошлого столетия, Карлейль в смятении наблюдает, как поднимается новый и
еще более грозный вал народного возмущения.
В памфлетах "Чартизм" (Chartism, 1840) и "Прошлое и настоящее" (Past
and Present, 1343), где Карлейль обращается непосредственно к характеристике
современной Англии, с наибольшей отчетливостью проявляются все особенности
"феодального социализма". Пользуясь выражением Маркса и Энгельса, можно
сказать, что Карлейль именно здесь ожесточенно размахивает "нищенской сумой
пролетариата как знаменем" {К. Маркс и Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической
партии, стр. 57.}, кляня общественный строй буржуазной Англии, на почве
которой возможно такое явление, как чартизм. Ярко, со знанием фактов
описывает Карлейль невыносимое положение английских рабочих. Для него
буржуазная современность - это кромешный ад на земле, куда никогда не
заглядывает надежда. Он выступает против закона о бедных, против работных
домов, против ложной буржуазной благотворительности, эксплуатации детского
труда, он рисует картины вселенской конкуренции, вечной погони за наживой.
Это общество, где существует лишь одна крепкая связь - циническая связь
"чистогана", где управляет один закон - закон социальной войны. "Англия, -
писал Карлейль в "Прошлом и настоящем", - полна богатства, различных
продуктов... и, несмотря на это, Англия умирает от истощения".
Обличая классовое своекорыстие буржуазии, Карлейль писал: "Мы говорим
об обществе и открыто признаем полнейшее разобщение и обособление. Наша
жизнь состоит не во взаимной поддержке, а, напротив, во взаимной вражде,
замаскированной известными законами войны, именующимися "честной
конкуренцией" и так далее. Мы совершенно забыли, что ч_и_с_т_о_г_а_н не
является единственной связью между человеческими существами; нисколько не
смущаясь, мы полагаем, что чистоган оплачивает все обязательства человека".
Карлейль приходит к справедливому заключению, что со дня возникновения
общества никогда еще участь изможденных тяжким трудом миллионов людей не
была так невыносима, как теперь. Непосильная работа и вечная нищета,
медленная смерть, бесконечная несправедливость - таковы, по Карлейлю,
условия существования трудящихся масс. "И мы еще удивляемся Французской
революции, английскому чартизму..? - патетически вопрошает Карлейль. -
Времена, если бы мы вдумались, действительно, беспримерные".
Многозначительным в этом плане является и эпиграф к "Чартизму" - "Нет дыма
без огня".
Однако эти критические соображения представляют собой лишь одну сторону
рассуждений Карлейля-памфлетиста. Обличаемому миру "чистогана", "настоящему"
буржуазной Англии писатель противопоставляет патриархальное "прошлое",
идеализированное средневековье.
Постоянно упрекая буржуазию за то, что она способствует сплочению и
развитию революционного пролетариата, Карлейль и в своей "Истории
французской революции" и в памфлетах, посвященных английской
действительности, дискредитирует массы, пишет об анархическом, стихийном
характере выступления народа, отказывая ему в роли творца истории. Возводя в
ранг героя Дантона, он решительно осуждает Марата, Робеспьера и других
деятелей якобинской диктатуры.
Его идеалы не в будущем, а в прошлом. "Преисподней" современности он
противополагает приукрашенный мир патриархальной средневековой идиллии,
буржуазной Англии XIX века - феодальную Англию XII столетия. Тоном
умиленного наставника Карлейль назидательно описывает несравненную жизнь
справедливого и мужественного, высоконравственного и бескорыстного
настоятеля аббатства св. Эдмунда, церковного феодала аббата Самсона,
являющегося якобы и руководителем и благодетелем своей паствы ("Прошлое и
настоящее").
Выступая в защиту народа, Карлейль, однако, лишал его права
самостоятельно отстаивать свои требования. Обличая мир буржуазной
эксплуатации, но еще более страшась решительного наступления трудящихся
масс, он идеализирует мир феодальной эксплуатации. Так, в частности,
сравнивая положение крепостного раба с положением современных английских
ткачей, Карлейль в качестве вдохновляющего примера приводит судьбу свинопаса
Гурта из романа В. Скотта "Айвенго".
"Гурт кажется мне счастливым, - пишет Карлейль, - по сравнению с
многими людьми из Ланкашира и Бекингамшира нашего времени, которые не
являются чьими-либо прирожденными рабами! Медный ошейник Гурта не вызывал у
него раздражения: Седрик был д_о_с_т_о_и_н считаться его Хозяином. Свиньи
принадлежали Седрику, но Гурт получал достаточно свиных обрезков".
Отвергая циничных буржуазных правителей, Карлейль провозглашает
необходимость господства "аристократии духа".
Идейная позиция Карлейля находит полное соответствие в ярком
своеобразии его творческой манеры. "Стиль Карлейля, - указывали Маркс и
Энгельс, имея в виду его лучшие сочинения, - таков же, как и его идеи. Это -
прямая, насильственная реакция против современно-буржуазного английского
ханжеского стиля, напыщенная банальность которого, осторожная многословность
и морально-сантиментальная, безысходная скука перешли на всю английскую
литературу от первоначальных творцов этого стиля - образованных лондонцев. В
противоположность этой литературе Карлейль стал обращаться с английским
языком как с совершенно сырым материалом, который ему приходилось наново
переплавить. Он разыскал устарелые обороты и слова и сочинил новые выражения
по немецкому образцу, в частности по образцу Жан-Поля Рихтера. Новый стиль
был часто велеречив и лишен вкуса, но нередко блестящ и всегда оригинален"
{К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 281-282.}.
Действительно, на фоне английской литературы 30-40-х годов XIX века
стиль Карлейля-памфлетиста представляет собою крайне самобытное явление; это
- писатель с индивидуальным, резко характерным почерком.
Пишет ли он об историческом прошлом или о современности, ему никогда не
присущ академический тон кабинетного ученого. Лучшие публицистические
произведения Карлейля - это яркие, страстные, предельно субъективно
эмоциональные сочинения; автор сам как бы присутствует на каждой их странице
в качестве комментатора своих собственных мыслей, в качестве проповедника, а
иногда даже и участника развертывающихся событий. Голос его громок,
призывен, интонации удивительно многообразны: Карлейль то беспощаден и
суров, как библейский пророк, то проникновенно задушевен. Сам Карлейль
заявлял о своем стремлении говорить громко и поновому, утверждая, что за
исключением выступлений таких поэтов, как Шекспир и Мильтон, Англия "никогда
еще не говорила", что она является "немой" нацией.
Публицистические произведения Карлейля - это горячее, взволнованное
слово, обращенное к читателю-собеседнику, читателю-слушателю. Карлейль
охотно прерывает анализ описываемых им событий и свободно вступает в беседу
с огромной массой читателей, со всей страной, с человечеством, с космосом.
"Я отвечаю, - восклицает он, - и Небеса и Земля отвечают со мною: Нет!" У
него очень часты прямые обращения: "о, читатель", "мой друг", "мой брат",
"о, м-р Булль", "о, неблагоразумные современники" и т. д.
Он проклинает "прокопченный Манчестер", затянувший серой пряжей даже
"голубой небесный свод", - город, в котором труженики обречены "родиться и
умереть"; он взывает к человеческому мужеству и достоинству: "Брат, ты -
Человек, я полагаю; ты не простой Бобер-строитель или двуногий
Паук-прядильщик, у тебя поистине есть Душа..!"
Убеждая в необходимости социального порядка, пугая читателя возможными
выступлениями "анархической толпы", страшась прихода нового века варварства
"с вигвамами и скальпами", "с жестокостью, вымиранием, хаотическим
разорением", Карлейль риторически вопрошает: "Благие небеса, неужели нам
мало одной Французской революции и господства террора, но нужно чтобы их
было две? Если потребуется, их будет две; если потребуется, их будет
двадцать; их будет ровно столько, сколько потребуется. Законы Природы будут
исполнены. Для меня это несомненно".
Стремясь сделать свою мысль более доступной, Карлейль нередко
использует живые факты, которые берет из современной прессы, он прибегает к
народным притчам, басенным образам и сюжетам, к популярным древним
мифологическим сказаниям, к параллелям с библейскими легендами. Добиваясь
большей выразительности и четкости изложения, писатель часто употребляет
афористическую манеру повествования, смело создает новые словосочетания,
новые понятия. Некоторые его наиболее меткие выражения прочно вошли в обиход
английской речи.
"Свобода, - пишет, например, Карлейль, - я слышал, - божественная вещь.
Свобода, когда она сводится к "свободе умереть с голоду", не столь
божественна!" Это он впервые ввел в обиход термины "чистоган"
(cash-payment), "бастилии закона для бедных" (Poor Law Bastilles) и др.;
говоря о феодальной аристократии, век которой прошел, Карлейль
противопоставляет ей новую, промышленную аристократию, называя ее специально
созданным им для этого словом "миллократия" (от слова mill - завод) и т. д.
Вместе с тем стиль Карлейля-публициста, даже в лучших его сочинениях,
страдает нередко излишней выспренностью, манерностью. Эти черты проявляют
себя особенно резко в его произведениях, написанных после 1848 г.
По мере обострения общественной борьбы в период чартизма в творчестве
Карлейля уже в 40-е годы все более настойчиво пропагандируются идеи
антидемократического "культа героев". В этом смысле показательны его лекции
"Герои, культ героев и героическое в истории" (On Heroes, Hero-Worship and
the Heroic in History, 1841) и биография Оливера Кромвеля (The Letters and
Speeches of Oliver Cromwell. With elucidations by Т. Carlyle, 1845).
Карлейль считает, что человеческую историю и культуру создает не народ, а
бесконечно возвышающиеся над ним герои, выполняющие в самых различных
условиях прошлого и настоящего человечества свою высшую, "провиденциальную"
миссию. Так, он указывает на разные категории "героев" - здесь и основатели
различных религиозных сект, и политические лидеры, и поэты: Магомет, Данте и
Шекспир, Лютер, Кромвель и Наполеон и т. д. Решительно отклоняя нападки на
Кромвеля со стороны монархической историографии, объявлявшей его злодеем и
узурпатором, Карлейль, однако, ценит его не только как вождя антифеодальной
буржуазной революции, попытается, в соответствии со своей теорией,
представить его "боговдохновенным" диктатором и особо возвеличивает
деспотизм и жестокость Кромвеля - лорда-протектора, обратившего
контрреволюционный террор против "уравнительных" плебейских движений
английских трудящихся масс и потопившего в крови освободительные выступления
ирландского народа.
Подобные суждения Карлейля в условиях тогдашней общественной борьбы
объективно были недвусмысленно направлены против пролетарской
революционности, идеи которой начали вдохновлять в ту пору массовые движения
трудящихся и в Англии и на континенте Европы.
Несмотря на все выпады Карлейля против буржуазных отношений, его культ
"героев" и "гениев" означал отрицание демократических прав народа,
оправдание истребительных военных авантюр, церковного изуверства,
эксплуататорских "подвигов" колонизаторов и "капитанов промышленности". За
этим культом скрывался, в конце концов, как писали Маркс и Энгельс, "апофеоз
буржуа как личностей" {См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. VIII, стр. 289.}.
После спада чартистского движения и поражения революции 1848 г. на
континенте Европы эти мотивы значительно усиливаются в творчестве Карлейля.
Подводя итог эволюции мировоззрения Карлейля в этот период, Энгельс
указывал, что февральская революция 1848 г. сделала из Карлейля реакционера,
что "справедливый гнев против филистеров сменился у него ядовитым
филистерским брюзжанием на историческую волну, выбросившую его на берег" {К.
Маркс и Ф. Энгельс. Об Англии, стр. 291.}.
В "Современных памфлетах" (Latter-Day Pamphlets, 1850), в "Истории
Фридриха II Прусского" (The History of Friedrich II of Prussia, etc.,
1858-1865), в статьях 50-60-х годов он защищает реакционную политику
английского правительства, оправдывает колониальную экспансию и расистский
террор. Некогда обличавший казарменный режим работных домов, Карлейль,
отбрасывая в сторону филантропические фразы, призывает теперь к суровой
расправе с безработными. Он против малейшего расширения избирательных прав,
против требований тредъюнионов о повышении заработной платы рабочим и т. п.
Откликаясь на события гражданской войны в Америке, Карлейль осуждает
"бессмысленность" конфликта между Севером и Югом и выступает в защиту
монархических режимов Пруссии и России.
К периоду подъема массового чартистского движения относится оживление
деятельности идеологов "христианского социализма", наиболее крупным
представителем которого в английской литературе 40-50-х годов XIX века был
англиканский священник и писатель Чарльз Кингсли. В творчестве
Кингсли-романиста проявились демагогические принципы "христианских
социалистов": фиксируя факты разорения трудящихся, их духовной и физической
деградации как последствия капиталистического угнетения, Кингсли выступает в
качестве решительного противника революционного чартизма.
Чарльз Кингсли (Charles Kingsley, 1819-1875) родился в Девоншире в
помещичьей семье. Вовлеченный в общественную борьбу своего времени, Кингсли
объявлял себя сторонником "демократического христианства"; его проповедь
обращена, уверял он, к "обделенному Исаву, а не к Иакову, на которого и без
того излились все благословения".
В 1848 г., через два дня после неудавшейся апрельской демонстрации
чартистов, в Лондоне были расклеены обращения "К рабочим Англии",
подписанные "Трудящийся пастор". "Рабочие Англии! - говорилось в них. - У
вас есть друзья, люди, которые трудятся и приносят жертвы, чтобы добыть вам
ваши права, и которые лучше вас знают, в чем эти права состоят... Вы хотите
быть свободными? Будьте разумны и вы будете свободными, ибо тогда вы эту
свободу заслужите...".
В 1848-1852 гг. Кингсли (под псевдонимом "Пастор Лот") писал для
журналов "Христианский социалист" и "Политика для народа", издававшихся
группой Ф. Д. Мориса. В своих статьях он настаивал, что "_законодательные_
реформы не есть реформы _социальные_", что "хартии не могут сделать
мошенников честными, а лентяев - работящими" и что революционные чартисты
пытаются "вершить божье дело орудиями дьявола".
Свою проповедь христианского социализма Кингсли-писатель начал уже в
романе "Брожение" (Yeast, буквально "дрожжи"; напечатан в 1848 г. в журнале
"Фрезерс мэгезин"; в 1851 г. вышел отдельным изданием). Кингсли хотел
разобраться во взаимоотношениях классов, в "брожении умов", дать обзор
социальных доктрин и картину социальных бедствий, которая служила бы не
столько укором, сколько предостережением обществу. Историко-литературное
значение "Брожения" связано с тем, что в нем отразилось ужасающее положение
тогдашней английской деревни, нищета и деградация сельского пролетариата.
Однако устами лесника Трегарвы (идеальный, с его точки зрения, образ
человека из народа) Кингсли лишь призывает к укреплению веры как
единственному способу оградить человеческое достоинство рабочего. В общем
положительно оценивая деятелей "Молодой Англии" и "просвещенных"
предпринимателей, Кингсли в мистической концовке романа переносит
окончательное разрешение социальных проблем... в легендарное "царство
пресвитера Иоанна".
Сравнительно большей художественной цельностью обладает роман "Олтон
Локк" (Alton Locke; Tailor and Poet, 1850), написанный в форме
автобиографии, вернее, предсмертных записок героя. Материалами для книги
послужили статьи либеральной газеты "Морнинг кроникл" о положении рабочих, а
также, по мнению большинства исследователей, биография демократического
публициста и поэта Томаса Купера, одно время примыкавшего к чартистскому
движению, но затем отошедшего от него.
Кингсли дал потрясающее изображение каторжного труда и зловонных
трущоб. В этих страшных условиях вырастает юноша из рабочего класса, хилый и
заранее обреченный на туберкулез, но упорно тянущийся к свету, словно
цветок, выбивающийся из-под камней мостовой. Его напряженная духовная жизнь,
его тяга к подлинным культурным ценностям составляют контраст самодовольной
тупости и беззастенчивому карьеризму буржуазных студентов в Кембриджском
"храме науки".
В "Обращении к рабочим Англии", предпосланном в качестве предисловия
массовому дешевому изданию "Олтона Локка", Кингсли утверждает, что событие
10 апреля 1848 г., т. е. разгром чартистской демонстрации, было "одним из
счастливейших для английского рабочего", ибо отвратило его от пагубного
революционного пути. "Справедливость и милосердие к рабочему, - уверяет
Кингсли, - распространяются у нас как нигде и никогда доселе; и если
кто-либо до сих пор представляет имущий класс как врага рабочих,
стремящегося держать их в рабстве и невежестве, я назову такого человека
лжецом и отродьем дьявола..."
Трагическая биография "портного-поэта" тесно связана с массовыми
сценами романа. На его страницах оживает история чартизма - рабочие
собрания, попытки агитации в деревне. Это придает книге ценность
социально-политического документа.
Вся окружающая его действительность должна привести и, казалось,
приводит Олтона к идее революционной борьбы за социальную справедливость. Он
мучительно сознает, как измену своему классу, ту минутную слабость, когда он
- из любви к девушке чуждой среды и в угоду ее отцу, который оказывает ему
покровительство, - позволяет изуродовать свою первую книгу, выхолостить
революционное содержание своих стихов. Однако, в конечном счете, вопреки
логике воспроизводимых им типических фактов, автор пытается превратить
историю Олтона Локка в проповедь против революционного чартизма.
Противниками революционных действий выступают и сам Олтон Локк, раскаявшийся
их участник, и старый "друг рабочих", философствующий букинист шотландец
Сэнди Маккей. Вождь чартистов О'Коннор изображен в лице беспринципного
О'Флинна.
В последующих произведениях Кингсли проблемы "христианского социализма"
сменяются идеей превосходства англиканства над ненавистным ему католицизмом,
а злободневный социально-политический материал вытесняется историческим,
который Кингсли тоже, впрочем, подчиняет своим задачам проповедника.
Следующий его роман "Ипатия. Новые враги в старом обличье" (Hypatia, or
New Foes with Old Faces, 1853) посвящен судьбе философа-неоплатоника Ипатии,
исторической личности, жившей в Александрии в IV-V веках. Красивая, умная и
наделенная высокими моральными качествами героиня призвана, тем не менее,
олицетворять обреченность языческой философии перед "светом истинной веры".
С другой стороны, и у церкви, у фанатиков-монахов, растерзавших Ипатию,
проявляются черты изуверства, напоминающие Кингсли о "новых врагах" -
католическом фанатизме.
В 1855 г., во время Крымской войны, Кингсли пишет шовинистическую
брошюру для солдат "Слова мужества для мужественных воинов" и роман "Эй, к
Западу!" (Westward Но!). Целью этого исторического романа было вдохновить
"вялое" современное поколение примерами национального прошлого. Кингсли с
увлечением описывает похождения героев елизаветинских времен, основателей
морского могущества Великобритании - Вальтера Ролея, Френсиса Дрейка и их
менее известного современника Амиаса Ли, выступающего в качестве главного
персонажа романа.
Националистические мотивы переплетаются в романе с мотивами
религиозными - с проповедью протестантства. Любовь протестанта - чувство,
возвышающее душу. Оно объединяет соперников, едущих на край света в надежде
спасти предмет своей любви. Любовь католика - болезнь, одержимость,
приводящая любимую женщину на костер инквизиции. Обстановка эпохи с ее
сложным переплетением героики и авантюризма сведена к противопоставлению
совершенств "владычицы морей" и доблестей ее сынов (доблестей, тщательно
"очищенных" викторианским пуританизмом) черным делам ее соперницы,
католической Испании, тщетно засылавшей в Англию своих иезуитов-шпионов и
растлителей душ, тщетно снаряжавшей против нее свою "Непобедимую Армаду".
При этом Кингсли умело использует приемы авантюрного повествования, воспевая
романтику дерзания и приключений среди экзотической природы Вест-Индии.
Идея возвеличения протестантства лежит также в основе романа "Два года
назад" (Two Years Ago, 1857), действие которого отнесено к Крымской войне.
Тонкой, но эгоцентрической и неустойчивой натуре поэта Вавасура, у которого
"талант доминирует над волей и характером", Кингсли противопоставил здесь
все тот же излюбленный им образ "человека дела" - врача Тэрналя, обретающего
в конце и то единственное, чего ему недоставало для совершенства, -
протестантскую веру.
Здесь же нашли себе место крайне реакционные взгляды Кингсли на войну
как на "оздоровляющее", "возрождающее" начало; он сближает долг христианина
с долгом защитника империи, прославляет колониальное "освоение" новых
земель.
Как указывалось, в своих наиболее значительных произведениях - в
"Брожении" и в особенности в "Олтоне Локке" - Кингсли затрагивал
существенные проблемы общественной жизни своего времени. Правящие круги в
тревожные для них дни чартизма склонны были принимать демагогические
заявления Кингсли за чистую монету, а клерикальная и консервативная печать
проявляла к нему иной раз прямую враждебность. Известно, что издание романа
"Брожение" в 1848 г. было прекращено испуганными издателями. Ряд враждебных
отзывов вызвали и следующие его романы - "Олтон Локк" и "Ипатия". В 1851 г.
лондонские проповеди Кингсли, названные им "Слово церкви к рабочим",
повлекли за собой, правда ненадолго, епископское запрещение проповедовать.
Но скоро тон Кингсли стал умеренным. "Я умею теперь ладить и со
сквайром и с фермером, - писал он в 1862 г., - а когда-то меня называли