Страница:
Кузнецкстрое в 1931 году. Я рассказала, как однажды в конструкторский отдел
строительства из конторы какой-то угольной шахты пришел запрос на
консультанта -- специалиста по основаниям и фундаментам. Начальник
конструкторского отдела послал меня, предупредив, что там работают сосланные
после шахтинского процесса инженеры. Ехать надо было на лошади, в санях
километров тридцать. Меня встретили солидные, бородатые люди в форменных
фуражках и полушубках. Дело оказалось пустяковым, им надо было построить
одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лессовые, а они отличаются
тем, что размокают от воды.
Все домны и все цехи Кузнецкого металлургического завода возводились
именно на лессовом основании, поэтому можно понять, как рассмешило меня
требование маститых инженеров выслать им консультанта по такому пустяковому
поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.
После того как я письменно и с чертежом изложила им мои соображения по
поводу закладки здания, меня пригласили обедать, очевидно к начальнику
угольной шахты. Квартира была со старинной мебелью, с картинами на
бревенчатых стенах и ковром на полу, даже с роялем; великолепно
сервированный стол; дамы -- жены инженеров -- в старомодных платьях с
бриллиантовыми серьгами в ушах и солидные мужчины в форме горных инженеров
-- все это казалось невероятным для такой глуши.
Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:
-- Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно, отлично сами
все знали, но нарочно не хотели брать на себя никакой ответственности. Раз
им не доверяют, пусть отвечают большевики. Поэтому они и разыграли эту
комедию... Ну, расскажите еще что-нибудь...
И я рассказала, как на Кузнецкстрое зимой 1931 года велась кирпичная
кладка одновременно двух дымовых труб доменных печей. На каждой трубе
работала бригада каменщиков, и эти бригады соревновались. Не только мы,
инженеры, но и все рабочие всех участков, и все домохозяйки из окон своих
квартир наблюдали за этим соревнованием. Всех охватило волнение, спорили --
кто закончит раньше, заключали пари. Никто не оставался равнодушным,
воодушевление было всеобщим. Бригады каменщиков были одинаково сильные,
поэтому кладка поднималась чуть выше то на одной трубе, то на другой. И все
это на большой высоте, и отовсюду видно. После моего рассказа Бабель
заметил:
-- Вот если бы написать так, как она рассказывает, а то пишут о
соревновании -- скука одна...
Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне домой. Я угостила
его чаем, помню, не очень крепким (а он, как я потом узнала, любил
крепчайший), но Бабель выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:
-- Можно мне посмотреть, что находится в вашей сумочке? Я с крайним
удивлением разрешила.
-- Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь содержимым дамских
сумочек.
Он осторожно высыпал на стол все, что было в сумке, рассмотрел и сложил
обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего
сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно и сказал:
-- А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам
не дорого по какой-нибудь особой причине?
-- Читайте, -- сказала я.
Он внимательно прочел и спросил:
-- Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить вам по одному
рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать. -- И все
это с совершенно серьезным видом. Тут уж я рассмеялась и сказала, что
согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.
Он рассказал мне, что большую часть времени живет не в Москве, где
трудно уединиться, чтобы работать, а в деревне Молоденово, поблизости от
дома Горького в Горках. И пригласил меня поехать с ним туда в ближайший
выходной день.
Он зашел за мной рано утром и повез на Белорусский вокзал. Мы доехали
поездом до станции Жаворонки, где нас ждала лошадь, которую Бабель,
очевидно, заказал заранее. Дорога шла сначала через дачный поселок, потом
полями, потом через дубовую рощу. Он был в очень хорошем настроении и
рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы
и по дороге зарубил лошадь по счету "три", так как по счету "раз" и "два"
она его не послушалась. На жену это произвело такое впечатление, что она,
как только муж говорил "раз", сразу бросалась исполнять его приказание,
помня, что последует после слова "три".
Дом в Молоденове, в котором жил Бабель, был крайним и стоял на крутом
берегу оврага, по дну которого протекала маленькая речка, впадающая в
Москву-реку. Сенями дом разделялся на две половины: одну, состоящую из
кухни, горницы и спальни с окнами на улицу, занимал хозяин Иван Карпович с
семьей, и другую, где жил Бабель, -- из одной большой комнаты с окнами на
огород. Обстановка в этой комнате была очень скромной. Простой стол, две-три
табуретки и две узкие кровати по углам.
Бабелю хотелось показать мне все молоденовские достопримечательности,
поэтому мы по приезде тотчас же отправились пешком на конный завод. Там нам
показали жеребят; один из них родился в минувшую ночь и был назван "Вера,
вернись", так как жена одного из зоотехников ушла от него к другому.
Осмотрев конный завод, где Бабеля все знали и все ему с подробностями
рассказывали, что меня удивляло и почему-то смешило, мы отправились смотреть
жеребых кобылиц -- они паслись отдельно на лугу, на берегу Москвы-реки.
Разговор с зоотехником шел у Бабеля очень специальный; в нем слышались
выражения, смысл которых мне стал ясен только значительно позже, например:
"на высоком ходу", "хорошего экстерьера", "обошел на полголовы". Обо мне
Бабель, как мне казалось, забыл. Наконец, приблизившись, он стал
рассказывать о кобылицах. Одна, по его словам, была совершенная истеричка;
другая -- проститутка; третья -- давала первоклассных лошадей даже от плохих
жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее.
И на пути к конному заводу, и по дороге обратно мы прошли мимо ворот
белого дома с колоннами, в котором жил Алексей Максимович Горький. Пройдя
дом, свернули к реке, а искупавшись, отправились в Молоденово через
великолепную березовую рощу. Потом Бабель повел меня к старику-пасечнику,
очень высокому, с большой бородой, убежденному толстовцу и вегетарианцу. Он
угощал нас чаем и медом в сотах.
Возвращались на станцию тоже на лошади. По дороге Бабель спросил меня:
-- Вот вы, молодая и образованная девица, провели с довольно известным
писателем целый день и не задали ему ни одного литературного вопроса.
Почему? -- Он не дал мне ответить и сказал: -- Вы совершенно правильно
сделали.
Позже я убедилась, что Бабель терпеть не мог литературных разговоров и
всячески избегал их.
В Молоденове Бабель водил дружбу с хозяином Иваном Карповичем, с
которым мог часами разговаривать, с очень дряхлым старичком Акимом,
постоянно сидевшим на завалинке и знавшим множество занятных историй, с
пасечником-вегетарианцем; у него был целый круг знакомых -- бывалых старых
людей.
Колхозные дела Молоденова Бабель знал очень хорошо, так как даже
работал одно время, еще до знакомства со мной, в правлении колхоза. Не для
заработка, конечно, а с единственной целью как можно доскональнее узнать
колхозную жизнь. Крестьяне называли Бабеля Мануйлычем.
Незадолго до своего отъезда во Францию Бабель уговорил меня переехать
на время его отсутствия на Николо-Воробинский. Он боялся, как бы в пустую
квартиру (Штайнер в это время все еще был за границей) кто-нибудь не
вселился. Он надеялся, что я в случае необходимости найду лиц, которые
помогут квартиру отстоять. Я заняла одну из верхних комнат Бабеля и месяцев
пять или шесть прожила в квартире с милой девушкой Элей, работавшей у
Штайнера.
Так как Бабель долго не возвращался из Франции, по Москве
распространился слух, что он вообще не вернется. Я написала ему об этом, и
он мне ответил: "Что могут вам, знающей все, сказать люди, не знающие
ничего?" Писал из Франции Бабель часто, почти ежедневно, так что за
одиннадцать месяцев его отсутствия накопилось очень много писем. Все они
были забраны в 1939 году при его аресте и мне не возвращены.
Однажды весной 1933 года я поехала в Молоденово вместе с Ефимом
Александровичем Дрейцером и написала Бабелю об этой нашей поездке.
"Нож ревности повернулся в моем сердце, -- ответил мне Бабель, -- когда
я узнал, что вы были в Молоденове. В моей тоске по родине чаще всего у меня
перед глазами это мое жилье". Он писал мне также, что ему заказали написать
киносценарий об Азефе и что он согласился, чтобы заработать денег и оставить
семье. Он упоминал об этом в письмах несколько раз, но когда много лет
спустя я пыталась узнать у сестры Бабеля и у его дочери Наташи, живущих за
границей, был ли написан этот сценарий и какова его судьба, они ничего не
могли мне сказать. Только в 1966 году, когда в Москву из Парижа приехала
Ольга Елисеевна Колбасина, вдова эсера В. М. Чернова, выяснилось, что Бабель
начинал этот сценарий вместе с Ольгой Елисеевной потому, что Азеф когда-то
часто бывал у Черновых и она его хорошо знала. Она рассказала мне, что были
написаны, кажется, две сцены, Бабель их ей диктовал. Она обещала мне найти
эти сцены в своих бумагах, но вскоре в Москве умерла. Все ее бумаги остались
в Париже, у ее дочери, Натальи Викторовны Резниковой, которую я тоже просила
их поискать. Насколько мне помнится, работа над этим сценарием прекратилась
потому, что кто-то другой предложил кинематографической фирме в Париже
готовый сценарий на эту тему. Но, может быть, я и ошибаюсь.
Бабель возвратился из-за границы в сентябре 1933 года. Он приехал один,
без семьи. Я оформляла в это время свой уход со службы, чтобы после отпуска
взяться за другую, более интересную для меня работу. Отпуск я собиралась
провести в доме отдыха в Сочи. Узнав об этом, Бабель посоветовал мне
воспользоваться свободным временем и поездить по Кавказскому побережью. Он
сам захотел показать мне это побережье, Минеральную группу и
Кабардино-Балкарию. Мы условились, что Бабель приедет в Сочи к окончанию
срока моего пребывания в доме отдыха.
Я встретила его на сочинском вокзале, и мы отправились на Ривьеру,
чтобы снять еще на несколько дней номера в гостинице. Устроившись, мы
обсудили наш маршрут.
Сначала мы решили поехать на машине в Гагры -- там велись съемки
картины "Веселые ребята" по сценарию Эрдмана и Масса. В этой картине
снимался Утесов. Из Гагр было намечено проехать в Сухуми, а оттуда
добираться до Кабардино-Балкарии. Я сказала Бабелю, что у меня есть билет
для проезда в мягком вагоне от Сочи до Москвы и он пропадает.
-- Очень хорошо, -- ответил он, -- мы его обменяем на два билета до
Армавира.
На другой день мы пришли в ресторан обедать и сели за столик, занятый
двумя пожилыми дамами, одна из них в этот момент жаловалась своей соседке,
что никак не может достать билет до Москвы. И тут Бабель вдруг говорит:
-- А у нас есть такой билет, но мы не можем им воспользоваться.
Возьмите его.
Я, ни слова не говоря, вынимаю из сумочки билет и отдаю незнакомой
даме.
-- Сколько я вам должна? -- спрашивает она.
-- Нет, нет, он бесплатный, пожалуйста, возьмите. Он нам совершенно не
нужен! -- возражает Бабель.
Чувствую, что он страшно смущен, меня он еще достаточно хорошо не знает
и не знает, как я к этому отнесусь. Ведь мы только вчера решили обменять
этот билет на два до Армавира! Он сам не свой и все на меня поглядывает, а я
болтаю о другом и виду не подаю, что все это имеет для меня какое-нибудь
значение.
Доброта Бабеля граничила с катастрофой. В этом я убедилась позже, и
случай с билетом был только первым таким примером. В подобных случаях он не
мог совладать с собой. Он раздавал свои часы, галстуки, рубашки и говорил:
"Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить". Но
он мог подарить также и мои вещи. Возвратясь из Франции, он привез мне
фотоаппарат. Через несколько месяцев один знакомый кинооператор, уезжая в
командировку на Север, с сожалением сказал Бабелю, что у него нет
фотоаппарата. Бабель тут же отдал ему мой фотоаппарат, который никогда ко
мне уже не вернулся.
Даря мои вещи, он каждый раз чувствовал себя виноватым и смущенным, но
я знала, что он с этим справиться не может, и никогда не показывала виду,
что мне жалко вещей. А было, конечно, жалко.
Мы поехали в Гагры в теплый, солнечный день в открытой легковой машине.
Было раннее утро. Навстречу нам попалась закрытая черная машина с
зарешеченным маленьким окном. Мы обратили на нее внимание, и только. А
приехав в Гагры, застали расстроенной всю съемочную группу и узнали, что
арестовали Эрдмана. За что? Может быть, за басню, которую он сочинил.
Еще в Сочи Бабель говорил мне, что для него особенно приятны две
встречи в Гаграх -- с Эрдманом и Утесовым. Известие об аресте Эрдмана просто
ошеломило его. Он был очень расстроен.
В гостинице "Гагрипш" не было свободных номеров. Но маленькая комнатка
Эрдмана под лестницей только что освободилась, и ее дали мне. Бабель
поселился в комнате Утесова. В комнате Эрдмана на столике возле кровати еще
лежали раскрытая книга и коробка папирос...
Все были подавлены. Машеньке Стрелковой хотелось плакать, но было
невозможно, мешали длинные наклеенные ресницы. Мрачным ходил и Александр
Николаевич Тихонов (Серебров).
И только много лет спустя Эрдман рассказал мне, что везли его в
обыкновенном открытом автобусе и что он видел нас в открытой легковой
машине. Мы же на встречный автобус не обратили внимания.
Эрдман рассказывал мне, что, когда его арестовали, он был в роскошных
белых брюках и в белой шелковой рубашке и долго ходил по пустой камере, не
имевшей никакой мебели. Потом, решившись, улегся на спину прямо на грязный
пол. По дороге в Сочи, когда автобус остановился, ему разрешили купить
виноград, и это было единственное его питание до самого вечера. Зато в
поезде он был вознагражден. Сопровождавшие его в Москву сотрудники НКВД
угощали его черной икрой, семгой, ветчиной и даже коньяком.
В Гаграх съемки "Веселых ребят" продолжались, мы с Бабелем пропадали на
них и смотрели, как снимают то Утесова, то Орлову, то как без конца
бултыхается в воду очень милая актриса Тяпкина. Утесов хвалился все
возрастающим числом своих поклонниц, и это меня так раздражало, что я
наконец не выдержала и сказала ему:
-- Не понимаю, что они в вас находят, ведь вы -- некрасивый и вообще
ничего особенного.
Утесов прямо взвился и к Бабелю:
-- Она находит, что я некрасивый, объясните ей, пожалуйста, что я
красивый и вообще какой я!
И я выслушала от Бабеля внушение:
-- Нельзя быть такой прямолинейной. Он артистичен до мозга костей. Вы
же видели, каков он, когда выступает, у него артистична даже спина.
Не согласившись с Бабелем, я ушла и бродила целый день. Жоэкварское
ущелье поразило меня дикой своей красотой, и я на другой день уговорила
Бабеля пойти со мной в горы.
Потихоньку, ничего ему не говоря, я увлекла его в ущелье. Там было одно
место, где приходилось идти по узкой тропинке, огибая выступ скалы, рядом с
пропастью, а идти можно было, только прижимаясь спиной к скале и передвигая
ноги боком. И вдруг я так испугалась за Бабеля, что крепко схватила его за
руку, и мы, не глядя вниз, прошли опасное место. Отдышались уже на ведущей к
морю дороге. Бабель сказал: "Сусанин, куда меня завел?" Мы спустились с гор,
когда уже стемнело, и были ужасно голодны. В первом же попавшемся нам духане
заказали харчо и ели его с белым, свежим, пушистым хлебом. Казалось, что
вкуснее этого ничего не может быть.
Бабель очень любил гулять, но должен был из-за мучившей его астмы
сначала медленно-медленно "разойтись", а потом уж, когда с дыханием все было
хорошо, мог ходить довольно много. Я ничего этого тогда не знала и увлекла
его в длительную прогулку по горам, не дав ему раздышаться. Поэтому он
чувствовал себя ужасно, задыхался, но от меня это скрывал.
Вечерами в Гаграх мы ходили к персу Курбану -- пить чай под платанами.
Чай был очень крепкий, горячий, с кизиловым вареньем.
Утесов в тот наш приезд был неистощим на рассказы. Тут я впервые
узнала, что он не только музыкант, но и талантливый рассказчик и что он
когда-то выступал с чтением рассказов Бабеля "Как это делалось в Одессе" и
"Соль". Однажды он подарил Бабелю свою фотографию с шуточной надписью:
"Единственному человеку, понимающему за жизнь..."
В Гаграх Бабель захотел встретиться с председателем ЦИКа Абхазии
Нестором Лакобой. Я проводила Бабеля до дачи ЦИКа, где Лакоба отдыхал, и
осталась ждать на скамейке возле входа.
Свидание с Лакобой продолжалось около часа, затем оба вышли, поговорили
и попрощались. Меня удивил черный костюм на Лакобе в солнечный день и шнурок
из уха от слухового аппарата.
На обратном пути Бабель сказал, что Нестор Лакоба "самый примечательный
человек в Абхазии".
Из письма родственника Нестора Станислава Лакобы, полученного мною в
1984 году, я узнала, что "Нестора отравил 26 декабря 1936 г. Берия, когда
Лакоба находился в Тбилиси. Отравил с помощью своей жены во время ужина,
подлив в бокал с вином яд. Подробно об этом говорил в 1956 г. на процессе в
Тбилиси ген. прокурор Руденко. 31 декабря Нестора с почестями похоронили в
Сухуми у входа в Ботанический сад. Но через некоторое время объявили "врагом
народа", выкопали тело и уничтожили".
Всех его родных расстреляли.
Из Гагр на машине мы переехали в Сухуми, где прожили несколько дней.
Кинорежиссер Абрам Роом снимал там на берегу моря картину с участием Ольги
Жизневой. По утрам мы ходили на базар, а днем в обезьяний питомник или на
пляж. В городе повсюду жарились шашлыки: и на базаре, и прямо на главной
улице, в каких-то нишах домов, где устроены для этого специальные
приспособления. Город был наполнен запахом жареной баранины. Вечерами
встречались на набережной и пили в чайной крепкий чай с бубликами.
Из Сухуми пароходом мы добрались до Туапсе, а оттуда поездом
отправились в Кабардино-Балкарию. Чтобы попасть в Нальчик, мы должны были
сделать пересадку на станции Прохладная. Поезд пришел туда поздно вечером,
когда в станице все уже спали, а отправлялся он в Нальчик утром. Мы оставили
вещи на вокзале и налегке пошли по улицам, выбрали удобную скамью под
деревом и просидели на ней всю ночь.
Ночь была теплая, светлая от луны, тополя серебрились, пахло пылью и
коровами. Когда взошло солнце, мы отправились на базар. -- Лицо города или
села -- его базар, -- говорил мне Бабель. -- По базару, по тому, чем и как
на нем торгуют, я всегда могу понять, что это за город, что за люди, каков
их характер. Очень люблю базары, и, куда бы я ни приехал, я всегда прежде
всего отправляюсь на базар.
На базаре было уже полно народу, много лошадей, торговали зерном,
скотом. Вся продающаяся птица -- живая. Мы купили горячие лепешки, пшенку
(вареные кукурузные початки) и пошли на вокзал.
-- Нет былого изобилия, сказывается голод на Украине и разорение села,
-- говорил Бабель.
Через несколько часов мы были в Нальчике, остановились в гостинице и
заказали чаю. Я легла спать, а Бабель отправился к Беталу Калмыкову, первому
секретарю обкома партии Кабардино-Балкарии...
Бабель разбудил меня. Войдя в мой номер, он сказал со смехом:
-- Знаете, сколько вы проспали? Теперь утро следующего дня. Бетал
приглашает нас переехать к нему в загородный его дом, где он сейчас живет, в
Долинское.
Но я заупрямилась:
-- С Беталом я не знакома, принять приглашение не могу, приглашает он
вас, а не меня, и переезжать к нему я не хочу. Не хочу -- и все!
Со мной ничего нельзя было поделать. Не помогло ни уверение в том, что
у меня там будет своя комната, ни то, что у Бетала всегда живет много
всякого народу -- друзья, корреспонденты московских газет с женами и т. д. Я
стояла на своем. Пришлось Бабелю снова пойти в обком, и там было решено, что
он будет жить у Бетала, а я куплю путевку в дом отдыха как раз напротив дома
Бетала. На это я согласилась, и мы переехали в Долинское. По дороге туда
Бабель рассказал мне о своей встрече с Беталом Калмыковым в тот первый день
в Нальчике, который я полностью проспала.
-- Я встретил его на площади, он стоял перед новым зданием Госплана. Я
подошел к нему и сказал: "Красивое здание, Бетал". Он ответил: "Здание --
красивое, люди -- плохие. Зайдемте!" Мы вошли, и я с удивлением услышал, как
он сказал какой-то женщине, что хочет пройти в уборную и чтобы там никого не
было. Пригласил меня туда. В уборной было нисколько не хуже, чем в уборной
любого московского учреждения, но Бетал остался недоволен. Он прошел оттуда
к заведующему и, когда тот встал, встречая нас, сказал ему без всякого
предисловия: "Вы дикий и некультурный человек! У вас в уборной грязно".
В Долинском Бабель познакомил меня с Беталом и его семьей.
Бетал Калмыков был высокого роста, довольно плотный и широкоплечий, с
раскосыми карими глазами и круглым, скуластым лицом. Одевался он в серый
костюм из простой ткани, которая называлась тогда "чертовой кожей".
Брюки-галифе и рубашка с глухим воротником, подпоясанная узким ремешком. На
ногах сапоги из тонкого шевро, а на голове кубанка из коричневого каракуля с
кожаным верхом. Он почти никогда, даже за столом, не снимал своей кубанки, и
только однажды я увидела его без шапки и узнала, что он лыс. Очевидно, своей
лысины он стеснялся.
Жена Бетала, Антонина Александровна, была русская, крупная и красивая
женщина. Она работала, кажется, по линии детских учреждений и народного
образования. У них было двое детей: сын Володя примерно двенадцати лет и
дочь Светлана (Лана) трех или четырех лет. Мальчик был очень красив и имел
русские черты лица, а девочка похожа на Бетала, со скуластым личиком и
черными, слегка раскосыми, лукавыми глазами. Лана была любимицей отца.
-- Некрасивая будет у меня дочка, никто не умыкнет, -- говорил Бетал,
держа на коленях Лану.
-- Она сама, кого захочет, умыкнет, -- смеялся в ответ Бабель. По утрам
в Долинском Бабель работал или чаще уезжал куда-нибудь с Беталом. После
обеда приходил ко мне, мы гуляли, и он рассказывал о Бетале или передавал
услышанное от него за завтраком или обедом. Я запомнила кое-что так, как
Бабель пересказал это мне.
"За мной гнались белые, -- таков был один из рассказов Бетала, -- я
убегал в горы по знакомым тропинкам. Погоня длилась трое суток, меня уже
было настигали, но я уходил. За мной охотились. Меня решили загнать, как
загоняют зверя. Гнались по моим следам, я не мог остановиться. Сил
оставалось все меньше, я ничего не ел, не спал. Наконец на третьи сутки
погоня прекратилась. Я так устал, что упал, а когда поднялся, то увидел
перед собой большого тура. Он был совсем близко, смотрел на меня, весь
дрожал, а из глаз его текли слезы. Тур плакал. Он тяжело дышал и так же, как
и я, не мог бы сделать больше ни шага. Белые гнались за мной, а я, сам того
не зная, гнался за туром. И вот мы оба изнемогли и теперь стояли друг против
друга и смотрели друг другу в глаза. Я первый раз в жизни видел, как плачет
тур".
В Кабардино-Балкарии довольно большая площадь леса отведена под
заповедник. Водятся там медведи, кабаны, лоси и много всякой птицы. Охота
занимает значительное место в жизни здешних людей, и Бетал был страстным
охотником. Его рассказы за столом чаще всего касались этой темы. Иногда
приезжали поохотиться члены правительства из Москвы. И вот однажды на охоту
приехала большая группа гостей во главе с Ворошиловым. И Бабель рассказал
мне то, что слышал о Бетале от одного из его товарищей.
-- Ружья были заряжены дробью. Во время охоты кто-то из неумелых гостей
нечаянно всадил Беталу в живот весь заряд дроби. Но он и виду не подал,
продолжая охотиться до конца. После охоты жарили птицу и ужинали, а когда
все легли спать, Бетал обнажил живот и при свете костра сам и с помощью
товарищей вытащил перочинным ножом более двадцати засевших глубоко дробинок.
Две дробинки остались, их вытащить не удалось. Никто так ничего и не
заметил. На другое утро охотились на кабанов, и только после этого, проводив
гостей домой, Бетал обратился к врачу. Каковы законы гостеприимства! --
заметил Бабель.
В другой раз на охоте пуля одного из гостей-охотников попала Беталу в
кость ноги. На следующий день ему надо было ехать в Москву на какое-то
совещание. Он с трудом натянул на больную ногу сапог и, прихрамывая, дошел
до вагона. В поезде нога начала распухать, сапог пришлось разрезать и снять.
В Ростове его ссадили с поезда, чтобы немедленно везти в больницу. Бетал ни
за что не захотел лечь на носилки, сам дошел до машины, а потом и до
операционного стола. Ему хотели привязать к столу руки и ноги, но он
воспротивился, от наркоза он также категорически отказался. "У нас на
Кавказе не любят насилия над человеком, не прикасайтесь ко мне, я не
вскрикну, я хочу сам видеть операцию!"
"В первый раз в жизни, -- рассказывал Бетал, -- я видел человеческую
кость. Какая красивая! Белая, как перламутровая, с голубыми и розовыми
прожилками. Я видел, как врач вытащил пулю и как зашил кожу. Закончив
операцию, он мне сказал: "Ну, товарищ Калмыков, все в порядке, но охотиться
на медведей вы больше не будете". Я ответил: "Буду, доктор, и шкуру первого
убитого мною медведя пришлю вам". Я пролежал больше месяца, потом стал
ходить, но нога не сгибалась в колене, ходить было неудобно. Думал я, думал,
строительства из конторы какой-то угольной шахты пришел запрос на
консультанта -- специалиста по основаниям и фундаментам. Начальник
конструкторского отдела послал меня, предупредив, что там работают сосланные
после шахтинского процесса инженеры. Ехать надо было на лошади, в санях
километров тридцать. Меня встретили солидные, бородатые люди в форменных
фуражках и полушубках. Дело оказалось пустяковым, им надо было построить
одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лессовые, а они отличаются
тем, что размокают от воды.
Все домны и все цехи Кузнецкого металлургического завода возводились
именно на лессовом основании, поэтому можно понять, как рассмешило меня
требование маститых инженеров выслать им консультанта по такому пустяковому
поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.
После того как я письменно и с чертежом изложила им мои соображения по
поводу закладки здания, меня пригласили обедать, очевидно к начальнику
угольной шахты. Квартира была со старинной мебелью, с картинами на
бревенчатых стенах и ковром на полу, даже с роялем; великолепно
сервированный стол; дамы -- жены инженеров -- в старомодных платьях с
бриллиантовыми серьгами в ушах и солидные мужчины в форме горных инженеров
-- все это казалось невероятным для такой глуши.
Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:
-- Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно, отлично сами
все знали, но нарочно не хотели брать на себя никакой ответственности. Раз
им не доверяют, пусть отвечают большевики. Поэтому они и разыграли эту
комедию... Ну, расскажите еще что-нибудь...
И я рассказала, как на Кузнецкстрое зимой 1931 года велась кирпичная
кладка одновременно двух дымовых труб доменных печей. На каждой трубе
работала бригада каменщиков, и эти бригады соревновались. Не только мы,
инженеры, но и все рабочие всех участков, и все домохозяйки из окон своих
квартир наблюдали за этим соревнованием. Всех охватило волнение, спорили --
кто закончит раньше, заключали пари. Никто не оставался равнодушным,
воодушевление было всеобщим. Бригады каменщиков были одинаково сильные,
поэтому кладка поднималась чуть выше то на одной трубе, то на другой. И все
это на большой высоте, и отовсюду видно. После моего рассказа Бабель
заметил:
-- Вот если бы написать так, как она рассказывает, а то пишут о
соревновании -- скука одна...
Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне домой. Я угостила
его чаем, помню, не очень крепким (а он, как я потом узнала, любил
крепчайший), но Бабель выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:
-- Можно мне посмотреть, что находится в вашей сумочке? Я с крайним
удивлением разрешила.
-- Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь содержимым дамских
сумочек.
Он осторожно высыпал на стол все, что было в сумке, рассмотрел и сложил
обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего
сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно и сказал:
-- А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам
не дорого по какой-нибудь особой причине?
-- Читайте, -- сказала я.
Он внимательно прочел и спросил:
-- Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить вам по одному
рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать. -- И все
это с совершенно серьезным видом. Тут уж я рассмеялась и сказала, что
согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.
Он рассказал мне, что большую часть времени живет не в Москве, где
трудно уединиться, чтобы работать, а в деревне Молоденово, поблизости от
дома Горького в Горках. И пригласил меня поехать с ним туда в ближайший
выходной день.
Он зашел за мной рано утром и повез на Белорусский вокзал. Мы доехали
поездом до станции Жаворонки, где нас ждала лошадь, которую Бабель,
очевидно, заказал заранее. Дорога шла сначала через дачный поселок, потом
полями, потом через дубовую рощу. Он был в очень хорошем настроении и
рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы
и по дороге зарубил лошадь по счету "три", так как по счету "раз" и "два"
она его не послушалась. На жену это произвело такое впечатление, что она,
как только муж говорил "раз", сразу бросалась исполнять его приказание,
помня, что последует после слова "три".
Дом в Молоденове, в котором жил Бабель, был крайним и стоял на крутом
берегу оврага, по дну которого протекала маленькая речка, впадающая в
Москву-реку. Сенями дом разделялся на две половины: одну, состоящую из
кухни, горницы и спальни с окнами на улицу, занимал хозяин Иван Карпович с
семьей, и другую, где жил Бабель, -- из одной большой комнаты с окнами на
огород. Обстановка в этой комнате была очень скромной. Простой стол, две-три
табуретки и две узкие кровати по углам.
Бабелю хотелось показать мне все молоденовские достопримечательности,
поэтому мы по приезде тотчас же отправились пешком на конный завод. Там нам
показали жеребят; один из них родился в минувшую ночь и был назван "Вера,
вернись", так как жена одного из зоотехников ушла от него к другому.
Осмотрев конный завод, где Бабеля все знали и все ему с подробностями
рассказывали, что меня удивляло и почему-то смешило, мы отправились смотреть
жеребых кобылиц -- они паслись отдельно на лугу, на берегу Москвы-реки.
Разговор с зоотехником шел у Бабеля очень специальный; в нем слышались
выражения, смысл которых мне стал ясен только значительно позже, например:
"на высоком ходу", "хорошего экстерьера", "обошел на полголовы". Обо мне
Бабель, как мне казалось, забыл. Наконец, приблизившись, он стал
рассказывать о кобылицах. Одна, по его словам, была совершенная истеричка;
другая -- проститутка; третья -- давала первоклассных лошадей даже от плохих
жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее.
И на пути к конному заводу, и по дороге обратно мы прошли мимо ворот
белого дома с колоннами, в котором жил Алексей Максимович Горький. Пройдя
дом, свернули к реке, а искупавшись, отправились в Молоденово через
великолепную березовую рощу. Потом Бабель повел меня к старику-пасечнику,
очень высокому, с большой бородой, убежденному толстовцу и вегетарианцу. Он
угощал нас чаем и медом в сотах.
Возвращались на станцию тоже на лошади. По дороге Бабель спросил меня:
-- Вот вы, молодая и образованная девица, провели с довольно известным
писателем целый день и не задали ему ни одного литературного вопроса.
Почему? -- Он не дал мне ответить и сказал: -- Вы совершенно правильно
сделали.
Позже я убедилась, что Бабель терпеть не мог литературных разговоров и
всячески избегал их.
В Молоденове Бабель водил дружбу с хозяином Иваном Карповичем, с
которым мог часами разговаривать, с очень дряхлым старичком Акимом,
постоянно сидевшим на завалинке и знавшим множество занятных историй, с
пасечником-вегетарианцем; у него был целый круг знакомых -- бывалых старых
людей.
Колхозные дела Молоденова Бабель знал очень хорошо, так как даже
работал одно время, еще до знакомства со мной, в правлении колхоза. Не для
заработка, конечно, а с единственной целью как можно доскональнее узнать
колхозную жизнь. Крестьяне называли Бабеля Мануйлычем.
Незадолго до своего отъезда во Францию Бабель уговорил меня переехать
на время его отсутствия на Николо-Воробинский. Он боялся, как бы в пустую
квартиру (Штайнер в это время все еще был за границей) кто-нибудь не
вселился. Он надеялся, что я в случае необходимости найду лиц, которые
помогут квартиру отстоять. Я заняла одну из верхних комнат Бабеля и месяцев
пять или шесть прожила в квартире с милой девушкой Элей, работавшей у
Штайнера.
Так как Бабель долго не возвращался из Франции, по Москве
распространился слух, что он вообще не вернется. Я написала ему об этом, и
он мне ответил: "Что могут вам, знающей все, сказать люди, не знающие
ничего?" Писал из Франции Бабель часто, почти ежедневно, так что за
одиннадцать месяцев его отсутствия накопилось очень много писем. Все они
были забраны в 1939 году при его аресте и мне не возвращены.
Однажды весной 1933 года я поехала в Молоденово вместе с Ефимом
Александровичем Дрейцером и написала Бабелю об этой нашей поездке.
"Нож ревности повернулся в моем сердце, -- ответил мне Бабель, -- когда
я узнал, что вы были в Молоденове. В моей тоске по родине чаще всего у меня
перед глазами это мое жилье". Он писал мне также, что ему заказали написать
киносценарий об Азефе и что он согласился, чтобы заработать денег и оставить
семье. Он упоминал об этом в письмах несколько раз, но когда много лет
спустя я пыталась узнать у сестры Бабеля и у его дочери Наташи, живущих за
границей, был ли написан этот сценарий и какова его судьба, они ничего не
могли мне сказать. Только в 1966 году, когда в Москву из Парижа приехала
Ольга Елисеевна Колбасина, вдова эсера В. М. Чернова, выяснилось, что Бабель
начинал этот сценарий вместе с Ольгой Елисеевной потому, что Азеф когда-то
часто бывал у Черновых и она его хорошо знала. Она рассказала мне, что были
написаны, кажется, две сцены, Бабель их ей диктовал. Она обещала мне найти
эти сцены в своих бумагах, но вскоре в Москве умерла. Все ее бумаги остались
в Париже, у ее дочери, Натальи Викторовны Резниковой, которую я тоже просила
их поискать. Насколько мне помнится, работа над этим сценарием прекратилась
потому, что кто-то другой предложил кинематографической фирме в Париже
готовый сценарий на эту тему. Но, может быть, я и ошибаюсь.
Бабель возвратился из-за границы в сентябре 1933 года. Он приехал один,
без семьи. Я оформляла в это время свой уход со службы, чтобы после отпуска
взяться за другую, более интересную для меня работу. Отпуск я собиралась
провести в доме отдыха в Сочи. Узнав об этом, Бабель посоветовал мне
воспользоваться свободным временем и поездить по Кавказскому побережью. Он
сам захотел показать мне это побережье, Минеральную группу и
Кабардино-Балкарию. Мы условились, что Бабель приедет в Сочи к окончанию
срока моего пребывания в доме отдыха.
Я встретила его на сочинском вокзале, и мы отправились на Ривьеру,
чтобы снять еще на несколько дней номера в гостинице. Устроившись, мы
обсудили наш маршрут.
Сначала мы решили поехать на машине в Гагры -- там велись съемки
картины "Веселые ребята" по сценарию Эрдмана и Масса. В этой картине
снимался Утесов. Из Гагр было намечено проехать в Сухуми, а оттуда
добираться до Кабардино-Балкарии. Я сказала Бабелю, что у меня есть билет
для проезда в мягком вагоне от Сочи до Москвы и он пропадает.
-- Очень хорошо, -- ответил он, -- мы его обменяем на два билета до
Армавира.
На другой день мы пришли в ресторан обедать и сели за столик, занятый
двумя пожилыми дамами, одна из них в этот момент жаловалась своей соседке,
что никак не может достать билет до Москвы. И тут Бабель вдруг говорит:
-- А у нас есть такой билет, но мы не можем им воспользоваться.
Возьмите его.
Я, ни слова не говоря, вынимаю из сумочки билет и отдаю незнакомой
даме.
-- Сколько я вам должна? -- спрашивает она.
-- Нет, нет, он бесплатный, пожалуйста, возьмите. Он нам совершенно не
нужен! -- возражает Бабель.
Чувствую, что он страшно смущен, меня он еще достаточно хорошо не знает
и не знает, как я к этому отнесусь. Ведь мы только вчера решили обменять
этот билет на два до Армавира! Он сам не свой и все на меня поглядывает, а я
болтаю о другом и виду не подаю, что все это имеет для меня какое-нибудь
значение.
Доброта Бабеля граничила с катастрофой. В этом я убедилась позже, и
случай с билетом был только первым таким примером. В подобных случаях он не
мог совладать с собой. Он раздавал свои часы, галстуки, рубашки и говорил:
"Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить". Но
он мог подарить также и мои вещи. Возвратясь из Франции, он привез мне
фотоаппарат. Через несколько месяцев один знакомый кинооператор, уезжая в
командировку на Север, с сожалением сказал Бабелю, что у него нет
фотоаппарата. Бабель тут же отдал ему мой фотоаппарат, который никогда ко
мне уже не вернулся.
Даря мои вещи, он каждый раз чувствовал себя виноватым и смущенным, но
я знала, что он с этим справиться не может, и никогда не показывала виду,
что мне жалко вещей. А было, конечно, жалко.
Мы поехали в Гагры в теплый, солнечный день в открытой легковой машине.
Было раннее утро. Навстречу нам попалась закрытая черная машина с
зарешеченным маленьким окном. Мы обратили на нее внимание, и только. А
приехав в Гагры, застали расстроенной всю съемочную группу и узнали, что
арестовали Эрдмана. За что? Может быть, за басню, которую он сочинил.
Еще в Сочи Бабель говорил мне, что для него особенно приятны две
встречи в Гаграх -- с Эрдманом и Утесовым. Известие об аресте Эрдмана просто
ошеломило его. Он был очень расстроен.
В гостинице "Гагрипш" не было свободных номеров. Но маленькая комнатка
Эрдмана под лестницей только что освободилась, и ее дали мне. Бабель
поселился в комнате Утесова. В комнате Эрдмана на столике возле кровати еще
лежали раскрытая книга и коробка папирос...
Все были подавлены. Машеньке Стрелковой хотелось плакать, но было
невозможно, мешали длинные наклеенные ресницы. Мрачным ходил и Александр
Николаевич Тихонов (Серебров).
И только много лет спустя Эрдман рассказал мне, что везли его в
обыкновенном открытом автобусе и что он видел нас в открытой легковой
машине. Мы же на встречный автобус не обратили внимания.
Эрдман рассказывал мне, что, когда его арестовали, он был в роскошных
белых брюках и в белой шелковой рубашке и долго ходил по пустой камере, не
имевшей никакой мебели. Потом, решившись, улегся на спину прямо на грязный
пол. По дороге в Сочи, когда автобус остановился, ему разрешили купить
виноград, и это было единственное его питание до самого вечера. Зато в
поезде он был вознагражден. Сопровождавшие его в Москву сотрудники НКВД
угощали его черной икрой, семгой, ветчиной и даже коньяком.
В Гаграх съемки "Веселых ребят" продолжались, мы с Бабелем пропадали на
них и смотрели, как снимают то Утесова, то Орлову, то как без конца
бултыхается в воду очень милая актриса Тяпкина. Утесов хвалился все
возрастающим числом своих поклонниц, и это меня так раздражало, что я
наконец не выдержала и сказала ему:
-- Не понимаю, что они в вас находят, ведь вы -- некрасивый и вообще
ничего особенного.
Утесов прямо взвился и к Бабелю:
-- Она находит, что я некрасивый, объясните ей, пожалуйста, что я
красивый и вообще какой я!
И я выслушала от Бабеля внушение:
-- Нельзя быть такой прямолинейной. Он артистичен до мозга костей. Вы
же видели, каков он, когда выступает, у него артистична даже спина.
Не согласившись с Бабелем, я ушла и бродила целый день. Жоэкварское
ущелье поразило меня дикой своей красотой, и я на другой день уговорила
Бабеля пойти со мной в горы.
Потихоньку, ничего ему не говоря, я увлекла его в ущелье. Там было одно
место, где приходилось идти по узкой тропинке, огибая выступ скалы, рядом с
пропастью, а идти можно было, только прижимаясь спиной к скале и передвигая
ноги боком. И вдруг я так испугалась за Бабеля, что крепко схватила его за
руку, и мы, не глядя вниз, прошли опасное место. Отдышались уже на ведущей к
морю дороге. Бабель сказал: "Сусанин, куда меня завел?" Мы спустились с гор,
когда уже стемнело, и были ужасно голодны. В первом же попавшемся нам духане
заказали харчо и ели его с белым, свежим, пушистым хлебом. Казалось, что
вкуснее этого ничего не может быть.
Бабель очень любил гулять, но должен был из-за мучившей его астмы
сначала медленно-медленно "разойтись", а потом уж, когда с дыханием все было
хорошо, мог ходить довольно много. Я ничего этого тогда не знала и увлекла
его в длительную прогулку по горам, не дав ему раздышаться. Поэтому он
чувствовал себя ужасно, задыхался, но от меня это скрывал.
Вечерами в Гаграх мы ходили к персу Курбану -- пить чай под платанами.
Чай был очень крепкий, горячий, с кизиловым вареньем.
Утесов в тот наш приезд был неистощим на рассказы. Тут я впервые
узнала, что он не только музыкант, но и талантливый рассказчик и что он
когда-то выступал с чтением рассказов Бабеля "Как это делалось в Одессе" и
"Соль". Однажды он подарил Бабелю свою фотографию с шуточной надписью:
"Единственному человеку, понимающему за жизнь..."
В Гаграх Бабель захотел встретиться с председателем ЦИКа Абхазии
Нестором Лакобой. Я проводила Бабеля до дачи ЦИКа, где Лакоба отдыхал, и
осталась ждать на скамейке возле входа.
Свидание с Лакобой продолжалось около часа, затем оба вышли, поговорили
и попрощались. Меня удивил черный костюм на Лакобе в солнечный день и шнурок
из уха от слухового аппарата.
На обратном пути Бабель сказал, что Нестор Лакоба "самый примечательный
человек в Абхазии".
Из письма родственника Нестора Станислава Лакобы, полученного мною в
1984 году, я узнала, что "Нестора отравил 26 декабря 1936 г. Берия, когда
Лакоба находился в Тбилиси. Отравил с помощью своей жены во время ужина,
подлив в бокал с вином яд. Подробно об этом говорил в 1956 г. на процессе в
Тбилиси ген. прокурор Руденко. 31 декабря Нестора с почестями похоронили в
Сухуми у входа в Ботанический сад. Но через некоторое время объявили "врагом
народа", выкопали тело и уничтожили".
Всех его родных расстреляли.
Из Гагр на машине мы переехали в Сухуми, где прожили несколько дней.
Кинорежиссер Абрам Роом снимал там на берегу моря картину с участием Ольги
Жизневой. По утрам мы ходили на базар, а днем в обезьяний питомник или на
пляж. В городе повсюду жарились шашлыки: и на базаре, и прямо на главной
улице, в каких-то нишах домов, где устроены для этого специальные
приспособления. Город был наполнен запахом жареной баранины. Вечерами
встречались на набережной и пили в чайной крепкий чай с бубликами.
Из Сухуми пароходом мы добрались до Туапсе, а оттуда поездом
отправились в Кабардино-Балкарию. Чтобы попасть в Нальчик, мы должны были
сделать пересадку на станции Прохладная. Поезд пришел туда поздно вечером,
когда в станице все уже спали, а отправлялся он в Нальчик утром. Мы оставили
вещи на вокзале и налегке пошли по улицам, выбрали удобную скамью под
деревом и просидели на ней всю ночь.
Ночь была теплая, светлая от луны, тополя серебрились, пахло пылью и
коровами. Когда взошло солнце, мы отправились на базар. -- Лицо города или
села -- его базар, -- говорил мне Бабель. -- По базару, по тому, чем и как
на нем торгуют, я всегда могу понять, что это за город, что за люди, каков
их характер. Очень люблю базары, и, куда бы я ни приехал, я всегда прежде
всего отправляюсь на базар.
На базаре было уже полно народу, много лошадей, торговали зерном,
скотом. Вся продающаяся птица -- живая. Мы купили горячие лепешки, пшенку
(вареные кукурузные початки) и пошли на вокзал.
-- Нет былого изобилия, сказывается голод на Украине и разорение села,
-- говорил Бабель.
Через несколько часов мы были в Нальчике, остановились в гостинице и
заказали чаю. Я легла спать, а Бабель отправился к Беталу Калмыкову, первому
секретарю обкома партии Кабардино-Балкарии...
Бабель разбудил меня. Войдя в мой номер, он сказал со смехом:
-- Знаете, сколько вы проспали? Теперь утро следующего дня. Бетал
приглашает нас переехать к нему в загородный его дом, где он сейчас живет, в
Долинское.
Но я заупрямилась:
-- С Беталом я не знакома, принять приглашение не могу, приглашает он
вас, а не меня, и переезжать к нему я не хочу. Не хочу -- и все!
Со мной ничего нельзя было поделать. Не помогло ни уверение в том, что
у меня там будет своя комната, ни то, что у Бетала всегда живет много
всякого народу -- друзья, корреспонденты московских газет с женами и т. д. Я
стояла на своем. Пришлось Бабелю снова пойти в обком, и там было решено, что
он будет жить у Бетала, а я куплю путевку в дом отдыха как раз напротив дома
Бетала. На это я согласилась, и мы переехали в Долинское. По дороге туда
Бабель рассказал мне о своей встрече с Беталом Калмыковым в тот первый день
в Нальчике, который я полностью проспала.
-- Я встретил его на площади, он стоял перед новым зданием Госплана. Я
подошел к нему и сказал: "Красивое здание, Бетал". Он ответил: "Здание --
красивое, люди -- плохие. Зайдемте!" Мы вошли, и я с удивлением услышал, как
он сказал какой-то женщине, что хочет пройти в уборную и чтобы там никого не
было. Пригласил меня туда. В уборной было нисколько не хуже, чем в уборной
любого московского учреждения, но Бетал остался недоволен. Он прошел оттуда
к заведующему и, когда тот встал, встречая нас, сказал ему без всякого
предисловия: "Вы дикий и некультурный человек! У вас в уборной грязно".
В Долинском Бабель познакомил меня с Беталом и его семьей.
Бетал Калмыков был высокого роста, довольно плотный и широкоплечий, с
раскосыми карими глазами и круглым, скуластым лицом. Одевался он в серый
костюм из простой ткани, которая называлась тогда "чертовой кожей".
Брюки-галифе и рубашка с глухим воротником, подпоясанная узким ремешком. На
ногах сапоги из тонкого шевро, а на голове кубанка из коричневого каракуля с
кожаным верхом. Он почти никогда, даже за столом, не снимал своей кубанки, и
только однажды я увидела его без шапки и узнала, что он лыс. Очевидно, своей
лысины он стеснялся.
Жена Бетала, Антонина Александровна, была русская, крупная и красивая
женщина. Она работала, кажется, по линии детских учреждений и народного
образования. У них было двое детей: сын Володя примерно двенадцати лет и
дочь Светлана (Лана) трех или четырех лет. Мальчик был очень красив и имел
русские черты лица, а девочка похожа на Бетала, со скуластым личиком и
черными, слегка раскосыми, лукавыми глазами. Лана была любимицей отца.
-- Некрасивая будет у меня дочка, никто не умыкнет, -- говорил Бетал,
держа на коленях Лану.
-- Она сама, кого захочет, умыкнет, -- смеялся в ответ Бабель. По утрам
в Долинском Бабель работал или чаще уезжал куда-нибудь с Беталом. После
обеда приходил ко мне, мы гуляли, и он рассказывал о Бетале или передавал
услышанное от него за завтраком или обедом. Я запомнила кое-что так, как
Бабель пересказал это мне.
"За мной гнались белые, -- таков был один из рассказов Бетала, -- я
убегал в горы по знакомым тропинкам. Погоня длилась трое суток, меня уже
было настигали, но я уходил. За мной охотились. Меня решили загнать, как
загоняют зверя. Гнались по моим следам, я не мог остановиться. Сил
оставалось все меньше, я ничего не ел, не спал. Наконец на третьи сутки
погоня прекратилась. Я так устал, что упал, а когда поднялся, то увидел
перед собой большого тура. Он был совсем близко, смотрел на меня, весь
дрожал, а из глаз его текли слезы. Тур плакал. Он тяжело дышал и так же, как
и я, не мог бы сделать больше ни шага. Белые гнались за мной, а я, сам того
не зная, гнался за туром. И вот мы оба изнемогли и теперь стояли друг против
друга и смотрели друг другу в глаза. Я первый раз в жизни видел, как плачет
тур".
В Кабардино-Балкарии довольно большая площадь леса отведена под
заповедник. Водятся там медведи, кабаны, лоси и много всякой птицы. Охота
занимает значительное место в жизни здешних людей, и Бетал был страстным
охотником. Его рассказы за столом чаще всего касались этой темы. Иногда
приезжали поохотиться члены правительства из Москвы. И вот однажды на охоту
приехала большая группа гостей во главе с Ворошиловым. И Бабель рассказал
мне то, что слышал о Бетале от одного из его товарищей.
-- Ружья были заряжены дробью. Во время охоты кто-то из неумелых гостей
нечаянно всадил Беталу в живот весь заряд дроби. Но он и виду не подал,
продолжая охотиться до конца. После охоты жарили птицу и ужинали, а когда
все легли спать, Бетал обнажил живот и при свете костра сам и с помощью
товарищей вытащил перочинным ножом более двадцати засевших глубоко дробинок.
Две дробинки остались, их вытащить не удалось. Никто так ничего и не
заметил. На другое утро охотились на кабанов, и только после этого, проводив
гостей домой, Бетал обратился к врачу. Каковы законы гостеприимства! --
заметил Бабель.
В другой раз на охоте пуля одного из гостей-охотников попала Беталу в
кость ноги. На следующий день ему надо было ехать в Москву на какое-то
совещание. Он с трудом натянул на больную ногу сапог и, прихрамывая, дошел
до вагона. В поезде нога начала распухать, сапог пришлось разрезать и снять.
В Ростове его ссадили с поезда, чтобы немедленно везти в больницу. Бетал ни
за что не захотел лечь на носилки, сам дошел до машины, а потом и до
операционного стола. Ему хотели привязать к столу руки и ноги, но он
воспротивился, от наркоза он также категорически отказался. "У нас на
Кавказе не любят насилия над человеком, не прикасайтесь ко мне, я не
вскрикну, я хочу сам видеть операцию!"
"В первый раз в жизни, -- рассказывал Бетал, -- я видел человеческую
кость. Какая красивая! Белая, как перламутровая, с голубыми и розовыми
прожилками. Я видел, как врач вытащил пулю и как зашил кожу. Закончив
операцию, он мне сказал: "Ну, товарищ Калмыков, все в порядке, но охотиться
на медведей вы больше не будете". Я ответил: "Буду, доктор, и шкуру первого
убитого мною медведя пришлю вам". Я пролежал больше месяца, потом стал
ходить, но нога не сгибалась в колене, ходить было неудобно. Думал я, думал,