Страница:
Пришлось мне звонить в НКВД и еще один раз. Дело в том, что однажды мне
позвонили из Одинцовского отделения милиции и сообщили, что из опечатанной
дачи в Переделкине украдены ковры. Один из них лежал на полу в моей комнате,
другой, поменьше -- на полу в комнате Бабеля. Украл их приехавший с Украины
родной брат нашего сторожа. Его поймали тогда, когда он уже продал эти
ковры, и отобрали у него 2 тысячи рублей. Эти деньги сотрудник из милиции
Одинцова просил меня получить. Я позвонила в 1-й отдел, и там мне сказали:
-- Поезжайте и получите.
Я собралась поехать туда не сразу, прошел, быть может, целый месяц. И
когда я приехала в Одинцово, оказалось, что за это время бухгалтер украл эти
деньги, был судим и получил 5 лет тюрьмы.
Перед праздником 7 Ноября к нам на Николо-Воробинский пришел молодой
сотрудник НКВД и попросил для Бабеля брюки, носки и носовые платки. (Не
помню, звонил ли он по телефону, прежде чем зайти.)
Какое счастье, что Эстер Григорьевне во время обыска удалось перенести
брюки Бабеля из его комнаты в мою. Носки и носовые платки имелись в моем
шкафу. Я надушила носовые платки своими духами и все эти вещи передала
пришедшему. Мне так хотелось послать Бабелю привет из дома! Хотя бы знакомый
запах.
Раздумывая с мамой о визите сотрудника, мы пришли к выводу, что это --
хороший признак, какое-то облегчение, как нам казалось.
Деньги для Бабеля у меня принимали начиная с июня до ноября, а потом
сказали, что Бабель переведен в Бутырскую тюрьму и деньги нужно отнести
туда. Там у меня взяли деньги в ноябре и декабре 1939 года, а в январе 1940
года сообщили, что Бабель осужден Военным Трибуналом.
Знакомый адвокат устроил мне встречу с прокурором из Военного
Трибунала, худым, аскетичного вида генералом. Он, посмотрев бумаги, сказал,
что Бабель осужден на 10 лет без права переписки и с конфискацией всего
принадлежащего ему имущества.
От кого-то, еще до свидания с этим генералом, я слышала, что
формулировка "10 лет без права переписки" означает расстрел и предназначена
для родственников.
Я спросила об этом генерала, сказав ему, что "не упаду тут же в
обморок, если он скажет мне правду". И генерал ответил: "К Бабелю это не
относится".
После визита к прокурору Военного Трибунала я ходила в приемную НКВД за
официальным ответом. Помнится, это был второй этаж небольшого, быть может,
двух- или трехэтажного и весьма невзрачного здания, которое стояло на месте
теперешнего "Детского мира" на площади Дзержинского.
Помню мрачную приемную, из которой вела дверь в угловую комнату с
картотекой. За столом сидел молодой и курносый, очень несимпатичный человек
и давал ответ на вопрос, предварительно порывшись в картотеке. После
официального ответа, уже известного мне, он сказал:
Тяжелое наказание... Вам надо устраивать свою жизнь...
Рассердившись, я ответила:
-- Я работаю, как еще я должна устраивать свою жизнь?
И даже такой явный намек не убедил меня тогда в том, что Бабель
расстрелян.
Все лето 1939 года я с маленькой Лидой оставалась в Москве, вывезти ее
за город не могла: я не брала отпуск, ждала изо дня в день каких-нибудь
известий о Бабеле. В Москве то и дело возникали слухи: кто-то сидел с
Бабелем в одной камере, кто-то передавал, что дело Бабеля не стоит
выеденного яйца... Я пыталась встретиться с этими людьми, но каждый раз это
не удавалось. Оказывалось, не сами они сидели с Бабелем, а какие-то их
знакомые, которые либо уехали из Москвы, либо боятся со мной повидаться. А
однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна. Она
слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал,
и не знаю ли я чего-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта
милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И
не только своей внешностью, но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на
край света, -- лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своем
отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на
край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе
гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я
никогда не видела эту девушку, но знала о ее нелегкой судьбе, о сыне,
которого она, кажется, назвала Сережей.
У членов семьи осужденных было еще одно право -- каждый год один раз
подавать заявление в приемную НКВД на Кузнецком мосту, 24, справляясь о
судьбе заключенного, а потом в назначенное время приходить за ответом. Такие
заявления опускались в ящик, висевший на этом здании, а за ответом приходили
к окошку уже внутри помещения. И в ответ на мои заявления в 1940 и в 1941
году весной ответ был одинаковый -- "Жив, содержится в лагере".
В конце лета 1940 года к нам приехали за конфискованными вещами.
В это время дома была я и мой брат Олег, гостивший у меня; мама с Лидой
жили на даче, снятой мной в это лето поблизости от станции Кубинка по
Белорусской железной дороге. Приехавший сотрудник НКВД открыл дверь
опечатанной комнаты Бабеля, а сам перешел в столовую и начал составлять
опись, попросив меня перечислять вещи.
Я удивилась, когда услышала, что брат вызвался помогать, то есть
снимать шторы, свертывать ковер, перетаскивать костюмы и белье.
Сотрудник НКВД остался этим доволен и даже очень удивлен тем, что мы
так спокойно относимся к такому событию. Спокойно, а потом и просто весело.
Дело в том, что когда я вышла в свою комнату, то увидела, что Олег не только
отрезал половину ковра, ту, что была на тахте и частично на стене, оставив
им лишь ту, которая лежала на полу, но и подменил шторы. В моей комнате
висели шторы из обыкновенной плотной ткани с нанесенным на нее рисунком, а в
комнате Бабеля шторы были из прекрасной материи на подкладке и с фланелью
внутри. Увидев эту замену, я рассмеялась, смех было трудно скрыть, отчего
сотрудник НКВД и удивлялся нашему веселью. Из столовой взяли очень красивый
буфет черного дерева с вырезанными в нем фигурками. Буфет старинный, Бабель
сам купил его у кого-то. Кроме того, из столовой были взяты еще какие-то
мелкие вещи и картины. Оставили обеденный стол, стулья и диван. Мне было
жалко отдавать тахту Бабеля, которую он сам заказывал, и я попросила забрать
диван из столовой и оставить тахту, на что сотрудник охотно согласился.
Когда опись вещей была закончена, пришли рабочие и погрузили все в машину.
Комната Бабеля снова была заперта на ключ и долго оставалась пустой.
Только весной 1941 года в ней поселился следователь НКВД с женой.
Обстановка в Метропроекте для меня после ареста Бабеля не изменилась.
Большинство из ближайших ко мне сотрудников ничего не знали, а кто и знал,
со мной об этом не говорили.
Осенью 1939 года меня вызвали в партийный комитет Метро-проекта и
предложили работать агитатором в домах-общежитиях Метростроя. И когда я
сообщила, что у меня арестован муж, секретарь парткома спокойно сказал:
-- К вам это отношения не имеет.
Сам ли он так решил или получил какие-нибудь указания на мой счет от
органов, так и осталось для меня тайной.
Во всяком случае, я не чувствовала к себе какого-нибудь недоверия и,
как и все остальные, вела разную общественную работу в Метропроекте. Я
оставалась руководителем группы, занимавшейся проектированием станции
"Павелецкая-радиальная" со всеми примыкающими к ней сооружениями.
Металлические конструкции станции "Павелецкая-радиальная" изготовлялись
в Днепропетровске. Мне приходилось и раньше ездить туда в командировки, но в
1941 году в начале июня такая моя поездка приобрела особое значение.
Конструкции были срочно нужны, а их изготовление завод задерживал.
На заводе оказалась сложная обстановка потому, что одновременно со мной
туда прибыл еще один командированный, требовавший срочного изготовления
конструкций для мостов где-то на Севере. Убеждая меня уступить ему право
первенства, он говорил: "Если не будут срочно построены мосты, у нас
заключенные в лагерях останутся без питания". Какой болью в сердце
отозвались для меня эти слова! Я ведь тогда не знала, где находится Бабель,
быть может, в этих самых лагерях. Молодой человек, заботившийся о
заключенных, стал мне сразу симпатичен, и мы мирно договорились с заводом --
кому и в какие сроки будут изготовлены конструкции, чередуя эти сроки между
собой. Он уступал мне, я ему. В Москву я возвратилась 14 июня, а 20-го
выехала в командировку в Абхазию, где началось строительство железной дороги
от Сочи до Сухуми с восемью тоннелями на ее пути. К тому времени в Новом
Афоне уже имелась проектная группа Метропроекта, но ее требовалось усилить.
Сначала я отказывалась ехать из-за того, что надо было снимать дачу и
вывозить дочку с мамой за город. Начальство, заинтересованное в моей
поездке, посоветовало взять девочку и маму с собой, и я согласилась. Задание
заключалось в привязке порталов тоннелей к местности, решении на месте
вопросов борьбы с оползнями, отвода воды и других. Предполагалось, что с
этой работой проектная группа справится за один-полтора месяца.
С собой мы взяли только летние вещи.
Когда поезд подходил к станции Лазаревская, мы узнали, что началась
война. Прямо на платформе состоялся митинг. Возвращаясь с митинга в вагон,
четырехлетняя Лида весело сказала: "Ну вот, война кончилась". Многие
пассажиры, доехав до Сочи, возвратились в Москву. Мы же на автобусе поехали
в Новый Афон. Приехали ночью в кромешной тьме; огней зажигать было нельзя,
немцы бомбили наши города.
Проектная группа занимала для работы один большой номер в гостинице. В
этой же гостинице жили все наши сотрудники.
Управление строительством тоннелей находилось в Гудаутах, управление
строительством железной дороги -- в Сухуми.
Вместе с нами в Новом Афоне была размещена транспортная контора нашего
строительства с автобазой.
Очень скоро после нашего приезда Новый Афон опустел. Старые курортники
разъехались, новые не прибывали. Санатории закрылись, на пляжах никого.
Мы с утра работали, часто выезжали на строительство тоннелей для
осуществления авторского надзора и иногда в Гудауты или Сухуми на различные
совещания. Я поначалу занималась тоннелями 11 и 12 на Мюссерском перевале
между Гаграми и Гудаутами, иногда приходилось ночевать в Гаграх в пустой
гостинице Гагрипш. Пробиралась в номер со свечкой в полнейшей темноте.
Заснуть было невозможно, мешали воспоминания о моем приезде в Гагры с
Бабелем в 1933 году. Трудно представить себе Гагры с роскошной
растительностью, в цвету совершенно безлюдными. В Новом Афоне, кроме
местного населения, все же были строители тоннелей 13 и 14, сотрудники нашей
проектной группы и транспортной конторы, шныряли туда и обратно полуторки,
изредка появлялись легковые машины начальства.
Проектной работы оказалось гораздо больше, чем первоначально
предполагалось, так как из-за плохих карт местности ни один из порталов
тоннелей, запроектированных в Москве, в натуре не попадал в нужное место.
Все чертежи порталов тоннелей пришлось проектировать и рассчитывать заново.
Тоннели 15 и 16 в Эшерах частично попали в оползневую зону.
Припортальные участки этих тоннелей значительно усложнились и потребовали
коренного изменения.
Тоннель 14 в Новом Афоне одним концом выходил на территорию дачи
Сталина, которой раньше не было. Пришлось изменить его трассу, отказаться от
выемки, ввести галереи и траншеи как продолжение самого тоннеля, чтобы как
можно меньше нарушить территорию участка, засаженного молодыми лимонными
деревьями.
Когда выяснилось, что месячная командировка в Новый Афон переходит в
необходимость работать там длительное время и в то же время наша проектная
организация из Москвы эвакуируется в Куйбышев, мы получили распоряжение
главного инженера Метростроя Абрама Григорьевича Танкилевича оставаться на
месте. Но ни у кого из нас не было теплых вещей, и Метропроект организовал
для нас посылку из Москвы. Так как у меня в Москве не оставалось
родственников, я переслала ключи от квартиры своей приятельнице Валентине
Ароновне Мильман с просьбой собрать наши теплые вещи и передать их в
Метропроект. Так же поступили и другие сотрудники нашей группы.
Валентина Ароновна, работавшая тогда секретарем Эренбурга, получив
ключи от нашей квартиры, догадалась забрать и большой ковер на полу в моей
комнате и отвезти его Эренбургу, чтобы утеплить пол комнаты, где он работал.
Ему же она отвезла кофеварку, привезенную Бабелем в 1935 году из Парижа.
Мне было приятно, что ковер и кофеварка послужили Эренбургу, а кроме
того, эти вещи, в отличие от украденных соседями, вернулись в дом после
нашего приезда.
Первый год войны мы прожили на Кавказе почти спокойно. Но война
затягивалась, и некоторые сотрудники нашей группы стали нервничать,
стремиться уехать в Москву. Немцы к тому времени перерезали железную дорогу,
соединяющую Сочи с Москвой. Уезжать нашим сотрудникам пришлось через
Красноводск. Добирались до Москвы за 40 дней. Уехал и руководитель нашей
группы Б. В. Грейц с женой. Я осталась во главе проектной группы. Мне с
мамой и маленькой Лидой опасно было трогаться в такой дальний путь.
Когда строительство тоннелей прекратилось из-за отсутствия цемента,
который мы получали из Новороссийска, был дан приказ законсервировать
тоннели. На это требовался лес. Пришлось организовать лесоразработки вблизи
от Пицунды.
Немцы подходили к Туапсе. Мы начали срочно строить железную дорогу в
обход тоннелей. А пока вооружение из Ирана к Туапсе шло по извилистой
шоссейной дороге, разбитой до предела. Во время дождей дорога портилась,
колонны машин останавливались.
Немцы начали бомбить Тбилиси и Сухуми. Бомбы сбрасывали не особенно
тяжелые, но и они приводили к жертвам. Одна бомба упала вблизи от здания
управления строительством железной дороги; известка с потолка посыпалась на
голову начальнику управления А. Т. Цатурову. Женщине-инженеру Ростомян,
выбежавшей в сквер возле здания, оторвало кисть руки. Были убитые и среди
населения Сухуми на других улицах. Управление строительством железной дороги
переехало из Сухуми в Новый Афон.
Самолеты немцев начали летать и над Новым Афоном. По тревоге мы
прятались в канавах, прорытых еще монахами для отвода воды со склона
маслиновой рощи. Наши зенитки стреляли по самолетам, и пустые гильзы падали
на нас.
Возможно, немцы узнали, что части морской пехоты расположились на отдых
в пустых санаториях Нового Афона, а может быть, закрытые от морозов белыми
колпаками молодые лимонные деревья принимали за палатки воинских частей. Во
всяком случае, оставаться в гостинице мы побоялись и сняли для работы
комнату в частном доме в поселке Псырцха и сами переехали в дома этого
поселка.
Связь с Москвой прервалась, и мы перестали получать зарплату из
Метропроекта. Пришлось работать по договорам с заказчиком или с другими
организациями Абхазии. Нашей группе были заказаны проекты бомбоубежищ:
маленького во дворе обкома и большого в городе.
Обстановка становилась все тревожнее. Немцы подошли к Туапсе на
расстояние в 8 километров, но, кроме того, нависли над нами в горах. Войска
наши отступали. Иногда на полу моей комнаты ночевало по нескольку солдат.
Однажды утром мой хозяин Арут Моргосович Янукян показал мне на дом
абхазца, напротив нашего дома. Деревянная пятиконечная звезда, украшавшая
фронтон дома, была за ночь снята, остался только след нового дерева под ней.
Арут мне сказал:
-- Ждет немцев... Ничего не бойся, я уведу всех в лес, в горы. Знаю
такие места, что ни один немец туда не доберется. Там и отсидимся, пока наши
снова не придут.
И все-таки я однажды пошла к начальнику управления Александру
Тиграновичу Цатурову посоветоваться: как быть?
Кроме мамы и Лиды, на моей ответственности были еще оставшиеся в Новом
Афоне сотрудники группы, тоже с семьями.
Цатуров мне тогда сказал, показывая на свой стол:
-- У меня под сукном лежит приказ за подписью Кагановича -- в случае
опасности эвакуироваться в Иран. Ведь транспорт в нашем распоряжении.
Скоро немцев в горах разгромили отряды добровольцев из местного
населения под командованием военных. А когда наши строители закончили
железную дорогу в обход тоннелей и первые поезда с военным снаряжением пошли
по ней, немцев отогнали и от Туапсе.
Радость военных по поводу постройки этой железной дороги была велика.
Митинг закончился объятиями и поцелуями, подбрасыванием- строителей в
воздух.
Дорога, конечно, была аховая. Овраги пересекались на шпальных клетках,
оползневые участки требовали ежедневной и бесконечной подсыпки гравия под
шпалы, который тут же сползал в море. Этот сизифов труд выполняли рабочие
бригады из штрафников, которых не посылали на фронт: не доверяли им.
Обстановка в Новом Афоне и настроение людей улучшилось, военные сводки
стали обнадеживающими.
Живя у Арута, я часто думала, что если Бабеля освободят и не разрешат
ему жить в Москве, то будет очень хорошо поселиться ему здесь, в этом саду с
виноградной беседкой и с роскошным видом на море.
Наступил 1944 год. Пора было возвращаться в Москву. Лиде исполнилось 7
лет, нужно было подумать о ее образовании. В Новом Афоне Лида вела жизнь
вполне деревенской девочки. По утрам с кукурузника (высокая башня с
лесенкой) доставала кукурузные початки, ручной мельницей молола в крупу
зерна кукурузы, кормила кур и цыплят. Цыплята настолько к ней привыкли, что
смирно сидели у нее на голове, плечах и руках, и она в таком виде
расхаживала с ними по двору. По вечерам пастух кричал не хозяйке Оле, а
Лиде: "Лида, забирай свою корову". И Лида хватала веревку с гвоздя, бежала
за ворота, наматывала веревку на рога коровы и вела ее по тропинке через сад
в хлев. На море Лида чувствовала себя так же, как любой армянский или
абхазский мальчишка. Ныряла и плавала великолепно. Уплывала в море так
далеко, что ее совершенно не было видно, и пропадала там часами. Это стоило
бы мне много нервов, если бы я всегда была свидетелем этих заплывов. Чаще
всего я об этом узнавала потом.
В Москву мы возвратились в феврале 1944 года. Ехали через Сталинград, и
пока поезд там стоял, мы с Лидой вышли на площадь. Зрелище полностью
разбитого города было ужасающим. В некоторых местах высились только
отдельные стены бывших кирпичных домов с проемами окон, все вокруг --
сплошной битый кирпич. На вокзальной площади круглая раковина фонтана с
полууцелевшими скульптурами детей вокруг. И по всей дороге в Москву видны
были следы страшного разрушения. А так как мы в Новом Афоне почти не
испытали ужасов войны, эти картины по дороге в Москву явились для меня
единственным впечатлением от войны и до сих пор стоят перед глазами.
Отдельные разрушения в Москве были уже подчищены и не особенно заметны.
Несмотря на то что моя квартира была забронирована ГКО, она была
разорена. "Нижние" соседи, военком и заместитель начальника отделения
милиции нашего района, распространили слух, что я, как жена
репрессированного, перешла к немцам и в Москву не вернусь. Поэтому в
домоуправлении одну из моих комнат отдали печнику, а в другой селились
домоуправы. Их было несколько, сменявших друг друга за время войны, и каждый
считал нужным поселиться в одной из моих комнат. Все вещи были разворованы.
Еще в конце 1943 года в Москву с фронта приехал дальний родственник
Бабеля Михаил Львович Порецкий. Он зашел в наше домоуправление, объяснил им,
что я в командировке и скоро возвращаюсь, добился освобождения одной
комнаты. Когда очередной домоуправ выехал из комнаты, Порецкий повесил замок
и ключ передал начальнику конструкторского отдела Метропроекта Роберту
Августовичу Шейнфайну, встречавшему нас на вокзале. Но в комнате нельзя было
оставаться ночевать из-за холода. Маму с Лидой пришлось пристроить к соседям
из второй половины дома, а самой уйти ночевать к приятельнице.
У тетки Бабеля в Овчинниковском переулке М. Л. Порецкий оставил для
меня немецкую железную печку, и когда я на саночках привезла эту печку домой
и мы ее чем-то затопили, в комнате стало возможно жить. Кроме мебели, из
вещей наших ничего не сохранилось. Не было никакой посуды, ничего из
постельного белья, ни одеял, ни подушек. В шкафу, к великому моему счастью,
валялись фотографии и из них часть фотографий Бабеля.
Но самое главное -- в доме не осталось ни одной книги.
Полностью теперь уж разоренный наш дом для своего хотя бы самого
необходимого восстановления требовал много денег.
Я снова начала работать в Метропроекте, получив для проектирования
станцию "Киевская" со всеми относящимися к ней сооружениями и примыкающими
перегонами кольцевой линии.
По вечерам я старалась заработать дополнительно, берясь за любую
проектную работу. Такой работы сразу после войны предлагалось много, был
период восстановления разрушенного.
Прежде всего у одной дамы мне удалось купить неплохую библиотеку, где
были однотомники основных классиков русской литературы. Если в
букинистических магазинах мне попадались те книги, которые были у нас с
Бабелем, то я их всегда покупала.
Чтобы получить вторую мою комнату, пришлось судиться. Все права были на
моей стороне. Квартира была забронирована постановлением ГКО, квартирную
плату аккуратно вносил Метро-проект. Печник Челноков, занявший мою комнату,
также аккуратно платил за свою комнату, из которой домоуправление сделало
красный уголок. Тем не менее народный суд мне в иске отказал. Судья Матросов
сказал так: "У меня рука не поднимается отдать вторую комнату такой
маленькой семье, когда у нас генералы валяются в коридорах". И был он мне
невероятно симпатичен за эти слова. Но в то же время я не могла согласиться
с тем, чтобы жить втроем в одной комнате. Конечно, городской суд отменил
первое решение народного суда и вторую комнату мне возвратили. Челноков
благополучно вернулся в свою старую комнату, и мы с ним остались друзьями.
Летом 1944 года я с великим страхом подала обычное заявление в НКВД с
просьбой сообщить мне о судьбе Бабеля. Со страхом вот почему. От знакомых я
узнала, что обычный ответ на такие заявления гласил: "умер в 1941 г.", "умер
в 1942 г."... Какова же была моя радость, когда я получила ответ: "Жив,
здоров, содержится в лагерях". Так было и в 1945 и в 1946 годах. А на запрос
в 1947 году мне сообщили: "Жив, здоров, содержится в лагерях. Будет
освобожден в 1948 году". Нашей радости не было границ. Мы с мамой решили,
что Бабеля освободят раньше, чем истечет срок приговора.
Решили за этот год отремонтировать квартиру, перебить мягкую мебель и
летом 1947 года занимались всем этим, готовясь встретить Бабеля. А летом
1948 года мне снова ответили кратко: "Жив, содержится в лагерях", и я
решила, что начался еще больший произвол и что, наверно, срок еще увеличили.
Повсюду тогда ходили слухи об увеличении сроков и всяком произволе в
лагерях.
После 1948 года я заявлений в НКВД не подавала. Так наступил 1952 год,
а Бабеля все не было. Однажды в августе 1952 года мама позвонила мне на
работу и сказала, чтобы я немедленно пришла домой. Я схватила такси, надеясь
застать Бабеля дома. Но оказалось, к нам приходил человек (совершенный зек,
как его описывал впоследствии Солженицын) и рассказал, что вышел из лагеря,
расположенного на Колыме, что арестован он был во время войны за
сотрудничество с немцами, осужден на 8 лет, отбыл этот срок. Рассказал, что
сам он из Бреста и фамилия его Завадский. После какого-то очередного
перемещения из одного лагеря в другой он, по его словам, оказался вместе с
Бабелем. Письмо от Бабеля он не привез, так как Бабель, когда он уходил из
лагеря, был, якобы, в больнице. Завадский в сапоге привез письмо одной
женщине от мужа, которой тот пишет и о Бабеле. Он назвал маме имя этой
женщины -- Мария Абрамовна -- и написал ее телефон. Подождать меня Завадский
не мог, спешил на вокзал. Вид его, как рассказала мне мама, был изможденный,
цвет лица серый, в сапогах и в плаще, каком-то устаревшем и старом.
Я в тот же день позвонила Марии Абрамовне, и она пригласила меня зайти.
Шла я к ней с опаской, боялась, что за мной следят. Так мне казалось, и
может быть, поэтому совершенно сейчас не помню, где она жила. Кажется, в
одном из переулков между Арбатом и улицей Герцена. Помню, что дом старинный,
с высокими массивными дверями и высокими потолками. Дверь отворила женщина с
очень красивым лицом. Черные волосы, гладко зачесанные на прямой пробор, с
тяжелым узлом сзади. Классически правильные черты лица. Высокая, немного
полноватая женщина. Она рассказала, что ее муж (смутно помню, что назвала
она его Гришей, а фамилии не помню) был послом или посланником нашим в
Америке. Она и две маленькие дочери находились с ним. Вдруг, году, наверное,
в 1937 или 38-м его отозвали в Москву и поселили в роскошной квартире-номере
в "Метрополе". Так всегда бывало с работниками посольств; пока им не
предоставят квартиру, они живут в номерах "Метрополя". Туда-то и пришли
ночью за мужем через несколько дней после возвращения из Америки. Ее
арестовали тоже, но в одно ли время с мужем или позднее -- не помню. Девочек
сначала куда-то увезли, в какой-то детдом, а потом отдали ее родителям. Ей
каким-то образом удалось освободиться через год или два. Такое у меня
сложилось впечатление. Было удивительно, как ей удалось освободиться, но
позвонили из Одинцовского отделения милиции и сообщили, что из опечатанной
дачи в Переделкине украдены ковры. Один из них лежал на полу в моей комнате,
другой, поменьше -- на полу в комнате Бабеля. Украл их приехавший с Украины
родной брат нашего сторожа. Его поймали тогда, когда он уже продал эти
ковры, и отобрали у него 2 тысячи рублей. Эти деньги сотрудник из милиции
Одинцова просил меня получить. Я позвонила в 1-й отдел, и там мне сказали:
-- Поезжайте и получите.
Я собралась поехать туда не сразу, прошел, быть может, целый месяц. И
когда я приехала в Одинцово, оказалось, что за это время бухгалтер украл эти
деньги, был судим и получил 5 лет тюрьмы.
Перед праздником 7 Ноября к нам на Николо-Воробинский пришел молодой
сотрудник НКВД и попросил для Бабеля брюки, носки и носовые платки. (Не
помню, звонил ли он по телефону, прежде чем зайти.)
Какое счастье, что Эстер Григорьевне во время обыска удалось перенести
брюки Бабеля из его комнаты в мою. Носки и носовые платки имелись в моем
шкафу. Я надушила носовые платки своими духами и все эти вещи передала
пришедшему. Мне так хотелось послать Бабелю привет из дома! Хотя бы знакомый
запах.
Раздумывая с мамой о визите сотрудника, мы пришли к выводу, что это --
хороший признак, какое-то облегчение, как нам казалось.
Деньги для Бабеля у меня принимали начиная с июня до ноября, а потом
сказали, что Бабель переведен в Бутырскую тюрьму и деньги нужно отнести
туда. Там у меня взяли деньги в ноябре и декабре 1939 года, а в январе 1940
года сообщили, что Бабель осужден Военным Трибуналом.
Знакомый адвокат устроил мне встречу с прокурором из Военного
Трибунала, худым, аскетичного вида генералом. Он, посмотрев бумаги, сказал,
что Бабель осужден на 10 лет без права переписки и с конфискацией всего
принадлежащего ему имущества.
От кого-то, еще до свидания с этим генералом, я слышала, что
формулировка "10 лет без права переписки" означает расстрел и предназначена
для родственников.
Я спросила об этом генерала, сказав ему, что "не упаду тут же в
обморок, если он скажет мне правду". И генерал ответил: "К Бабелю это не
относится".
После визита к прокурору Военного Трибунала я ходила в приемную НКВД за
официальным ответом. Помнится, это был второй этаж небольшого, быть может,
двух- или трехэтажного и весьма невзрачного здания, которое стояло на месте
теперешнего "Детского мира" на площади Дзержинского.
Помню мрачную приемную, из которой вела дверь в угловую комнату с
картотекой. За столом сидел молодой и курносый, очень несимпатичный человек
и давал ответ на вопрос, предварительно порывшись в картотеке. После
официального ответа, уже известного мне, он сказал:
Тяжелое наказание... Вам надо устраивать свою жизнь...
Рассердившись, я ответила:
-- Я работаю, как еще я должна устраивать свою жизнь?
И даже такой явный намек не убедил меня тогда в том, что Бабель
расстрелян.
Все лето 1939 года я с маленькой Лидой оставалась в Москве, вывезти ее
за город не могла: я не брала отпуск, ждала изо дня в день каких-нибудь
известий о Бабеле. В Москве то и дело возникали слухи: кто-то сидел с
Бабелем в одной камере, кто-то передавал, что дело Бабеля не стоит
выеденного яйца... Я пыталась встретиться с этими людьми, но каждый раз это
не удавалось. Оказывалось, не сами они сидели с Бабелем, а какие-то их
знакомые, которые либо уехали из Москвы, либо боятся со мной повидаться. А
однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна. Она
слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал,
и не знаю ли я чего-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта
милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И
не только своей внешностью, но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на
край света, -- лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своем
отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на
край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе
гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я
никогда не видела эту девушку, но знала о ее нелегкой судьбе, о сыне,
которого она, кажется, назвала Сережей.
У членов семьи осужденных было еще одно право -- каждый год один раз
подавать заявление в приемную НКВД на Кузнецком мосту, 24, справляясь о
судьбе заключенного, а потом в назначенное время приходить за ответом. Такие
заявления опускались в ящик, висевший на этом здании, а за ответом приходили
к окошку уже внутри помещения. И в ответ на мои заявления в 1940 и в 1941
году весной ответ был одинаковый -- "Жив, содержится в лагере".
В конце лета 1940 года к нам приехали за конфискованными вещами.
В это время дома была я и мой брат Олег, гостивший у меня; мама с Лидой
жили на даче, снятой мной в это лето поблизости от станции Кубинка по
Белорусской железной дороге. Приехавший сотрудник НКВД открыл дверь
опечатанной комнаты Бабеля, а сам перешел в столовую и начал составлять
опись, попросив меня перечислять вещи.
Я удивилась, когда услышала, что брат вызвался помогать, то есть
снимать шторы, свертывать ковер, перетаскивать костюмы и белье.
Сотрудник НКВД остался этим доволен и даже очень удивлен тем, что мы
так спокойно относимся к такому событию. Спокойно, а потом и просто весело.
Дело в том, что когда я вышла в свою комнату, то увидела, что Олег не только
отрезал половину ковра, ту, что была на тахте и частично на стене, оставив
им лишь ту, которая лежала на полу, но и подменил шторы. В моей комнате
висели шторы из обыкновенной плотной ткани с нанесенным на нее рисунком, а в
комнате Бабеля шторы были из прекрасной материи на подкладке и с фланелью
внутри. Увидев эту замену, я рассмеялась, смех было трудно скрыть, отчего
сотрудник НКВД и удивлялся нашему веселью. Из столовой взяли очень красивый
буфет черного дерева с вырезанными в нем фигурками. Буфет старинный, Бабель
сам купил его у кого-то. Кроме того, из столовой были взяты еще какие-то
мелкие вещи и картины. Оставили обеденный стол, стулья и диван. Мне было
жалко отдавать тахту Бабеля, которую он сам заказывал, и я попросила забрать
диван из столовой и оставить тахту, на что сотрудник охотно согласился.
Когда опись вещей была закончена, пришли рабочие и погрузили все в машину.
Комната Бабеля снова была заперта на ключ и долго оставалась пустой.
Только весной 1941 года в ней поселился следователь НКВД с женой.
Обстановка в Метропроекте для меня после ареста Бабеля не изменилась.
Большинство из ближайших ко мне сотрудников ничего не знали, а кто и знал,
со мной об этом не говорили.
Осенью 1939 года меня вызвали в партийный комитет Метро-проекта и
предложили работать агитатором в домах-общежитиях Метростроя. И когда я
сообщила, что у меня арестован муж, секретарь парткома спокойно сказал:
-- К вам это отношения не имеет.
Сам ли он так решил или получил какие-нибудь указания на мой счет от
органов, так и осталось для меня тайной.
Во всяком случае, я не чувствовала к себе какого-нибудь недоверия и,
как и все остальные, вела разную общественную работу в Метропроекте. Я
оставалась руководителем группы, занимавшейся проектированием станции
"Павелецкая-радиальная" со всеми примыкающими к ней сооружениями.
Металлические конструкции станции "Павелецкая-радиальная" изготовлялись
в Днепропетровске. Мне приходилось и раньше ездить туда в командировки, но в
1941 году в начале июня такая моя поездка приобрела особое значение.
Конструкции были срочно нужны, а их изготовление завод задерживал.
На заводе оказалась сложная обстановка потому, что одновременно со мной
туда прибыл еще один командированный, требовавший срочного изготовления
конструкций для мостов где-то на Севере. Убеждая меня уступить ему право
первенства, он говорил: "Если не будут срочно построены мосты, у нас
заключенные в лагерях останутся без питания". Какой болью в сердце
отозвались для меня эти слова! Я ведь тогда не знала, где находится Бабель,
быть может, в этих самых лагерях. Молодой человек, заботившийся о
заключенных, стал мне сразу симпатичен, и мы мирно договорились с заводом --
кому и в какие сроки будут изготовлены конструкции, чередуя эти сроки между
собой. Он уступал мне, я ему. В Москву я возвратилась 14 июня, а 20-го
выехала в командировку в Абхазию, где началось строительство железной дороги
от Сочи до Сухуми с восемью тоннелями на ее пути. К тому времени в Новом
Афоне уже имелась проектная группа Метропроекта, но ее требовалось усилить.
Сначала я отказывалась ехать из-за того, что надо было снимать дачу и
вывозить дочку с мамой за город. Начальство, заинтересованное в моей
поездке, посоветовало взять девочку и маму с собой, и я согласилась. Задание
заключалось в привязке порталов тоннелей к местности, решении на месте
вопросов борьбы с оползнями, отвода воды и других. Предполагалось, что с
этой работой проектная группа справится за один-полтора месяца.
С собой мы взяли только летние вещи.
Когда поезд подходил к станции Лазаревская, мы узнали, что началась
война. Прямо на платформе состоялся митинг. Возвращаясь с митинга в вагон,
четырехлетняя Лида весело сказала: "Ну вот, война кончилась". Многие
пассажиры, доехав до Сочи, возвратились в Москву. Мы же на автобусе поехали
в Новый Афон. Приехали ночью в кромешной тьме; огней зажигать было нельзя,
немцы бомбили наши города.
Проектная группа занимала для работы один большой номер в гостинице. В
этой же гостинице жили все наши сотрудники.
Управление строительством тоннелей находилось в Гудаутах, управление
строительством железной дороги -- в Сухуми.
Вместе с нами в Новом Афоне была размещена транспортная контора нашего
строительства с автобазой.
Очень скоро после нашего приезда Новый Афон опустел. Старые курортники
разъехались, новые не прибывали. Санатории закрылись, на пляжах никого.
Мы с утра работали, часто выезжали на строительство тоннелей для
осуществления авторского надзора и иногда в Гудауты или Сухуми на различные
совещания. Я поначалу занималась тоннелями 11 и 12 на Мюссерском перевале
между Гаграми и Гудаутами, иногда приходилось ночевать в Гаграх в пустой
гостинице Гагрипш. Пробиралась в номер со свечкой в полнейшей темноте.
Заснуть было невозможно, мешали воспоминания о моем приезде в Гагры с
Бабелем в 1933 году. Трудно представить себе Гагры с роскошной
растительностью, в цвету совершенно безлюдными. В Новом Афоне, кроме
местного населения, все же были строители тоннелей 13 и 14, сотрудники нашей
проектной группы и транспортной конторы, шныряли туда и обратно полуторки,
изредка появлялись легковые машины начальства.
Проектной работы оказалось гораздо больше, чем первоначально
предполагалось, так как из-за плохих карт местности ни один из порталов
тоннелей, запроектированных в Москве, в натуре не попадал в нужное место.
Все чертежи порталов тоннелей пришлось проектировать и рассчитывать заново.
Тоннели 15 и 16 в Эшерах частично попали в оползневую зону.
Припортальные участки этих тоннелей значительно усложнились и потребовали
коренного изменения.
Тоннель 14 в Новом Афоне одним концом выходил на территорию дачи
Сталина, которой раньше не было. Пришлось изменить его трассу, отказаться от
выемки, ввести галереи и траншеи как продолжение самого тоннеля, чтобы как
можно меньше нарушить территорию участка, засаженного молодыми лимонными
деревьями.
Когда выяснилось, что месячная командировка в Новый Афон переходит в
необходимость работать там длительное время и в то же время наша проектная
организация из Москвы эвакуируется в Куйбышев, мы получили распоряжение
главного инженера Метростроя Абрама Григорьевича Танкилевича оставаться на
месте. Но ни у кого из нас не было теплых вещей, и Метропроект организовал
для нас посылку из Москвы. Так как у меня в Москве не оставалось
родственников, я переслала ключи от квартиры своей приятельнице Валентине
Ароновне Мильман с просьбой собрать наши теплые вещи и передать их в
Метропроект. Так же поступили и другие сотрудники нашей группы.
Валентина Ароновна, работавшая тогда секретарем Эренбурга, получив
ключи от нашей квартиры, догадалась забрать и большой ковер на полу в моей
комнате и отвезти его Эренбургу, чтобы утеплить пол комнаты, где он работал.
Ему же она отвезла кофеварку, привезенную Бабелем в 1935 году из Парижа.
Мне было приятно, что ковер и кофеварка послужили Эренбургу, а кроме
того, эти вещи, в отличие от украденных соседями, вернулись в дом после
нашего приезда.
Первый год войны мы прожили на Кавказе почти спокойно. Но война
затягивалась, и некоторые сотрудники нашей группы стали нервничать,
стремиться уехать в Москву. Немцы к тому времени перерезали железную дорогу,
соединяющую Сочи с Москвой. Уезжать нашим сотрудникам пришлось через
Красноводск. Добирались до Москвы за 40 дней. Уехал и руководитель нашей
группы Б. В. Грейц с женой. Я осталась во главе проектной группы. Мне с
мамой и маленькой Лидой опасно было трогаться в такой дальний путь.
Когда строительство тоннелей прекратилось из-за отсутствия цемента,
который мы получали из Новороссийска, был дан приказ законсервировать
тоннели. На это требовался лес. Пришлось организовать лесоразработки вблизи
от Пицунды.
Немцы подходили к Туапсе. Мы начали срочно строить железную дорогу в
обход тоннелей. А пока вооружение из Ирана к Туапсе шло по извилистой
шоссейной дороге, разбитой до предела. Во время дождей дорога портилась,
колонны машин останавливались.
Немцы начали бомбить Тбилиси и Сухуми. Бомбы сбрасывали не особенно
тяжелые, но и они приводили к жертвам. Одна бомба упала вблизи от здания
управления строительством железной дороги; известка с потолка посыпалась на
голову начальнику управления А. Т. Цатурову. Женщине-инженеру Ростомян,
выбежавшей в сквер возле здания, оторвало кисть руки. Были убитые и среди
населения Сухуми на других улицах. Управление строительством железной дороги
переехало из Сухуми в Новый Афон.
Самолеты немцев начали летать и над Новым Афоном. По тревоге мы
прятались в канавах, прорытых еще монахами для отвода воды со склона
маслиновой рощи. Наши зенитки стреляли по самолетам, и пустые гильзы падали
на нас.
Возможно, немцы узнали, что части морской пехоты расположились на отдых
в пустых санаториях Нового Афона, а может быть, закрытые от морозов белыми
колпаками молодые лимонные деревья принимали за палатки воинских частей. Во
всяком случае, оставаться в гостинице мы побоялись и сняли для работы
комнату в частном доме в поселке Псырцха и сами переехали в дома этого
поселка.
Связь с Москвой прервалась, и мы перестали получать зарплату из
Метропроекта. Пришлось работать по договорам с заказчиком или с другими
организациями Абхазии. Нашей группе были заказаны проекты бомбоубежищ:
маленького во дворе обкома и большого в городе.
Обстановка становилась все тревожнее. Немцы подошли к Туапсе на
расстояние в 8 километров, но, кроме того, нависли над нами в горах. Войска
наши отступали. Иногда на полу моей комнаты ночевало по нескольку солдат.
Однажды утром мой хозяин Арут Моргосович Янукян показал мне на дом
абхазца, напротив нашего дома. Деревянная пятиконечная звезда, украшавшая
фронтон дома, была за ночь снята, остался только след нового дерева под ней.
Арут мне сказал:
-- Ждет немцев... Ничего не бойся, я уведу всех в лес, в горы. Знаю
такие места, что ни один немец туда не доберется. Там и отсидимся, пока наши
снова не придут.
И все-таки я однажды пошла к начальнику управления Александру
Тиграновичу Цатурову посоветоваться: как быть?
Кроме мамы и Лиды, на моей ответственности были еще оставшиеся в Новом
Афоне сотрудники группы, тоже с семьями.
Цатуров мне тогда сказал, показывая на свой стол:
-- У меня под сукном лежит приказ за подписью Кагановича -- в случае
опасности эвакуироваться в Иран. Ведь транспорт в нашем распоряжении.
Скоро немцев в горах разгромили отряды добровольцев из местного
населения под командованием военных. А когда наши строители закончили
железную дорогу в обход тоннелей и первые поезда с военным снаряжением пошли
по ней, немцев отогнали и от Туапсе.
Радость военных по поводу постройки этой железной дороги была велика.
Митинг закончился объятиями и поцелуями, подбрасыванием- строителей в
воздух.
Дорога, конечно, была аховая. Овраги пересекались на шпальных клетках,
оползневые участки требовали ежедневной и бесконечной подсыпки гравия под
шпалы, который тут же сползал в море. Этот сизифов труд выполняли рабочие
бригады из штрафников, которых не посылали на фронт: не доверяли им.
Обстановка в Новом Афоне и настроение людей улучшилось, военные сводки
стали обнадеживающими.
Живя у Арута, я часто думала, что если Бабеля освободят и не разрешат
ему жить в Москве, то будет очень хорошо поселиться ему здесь, в этом саду с
виноградной беседкой и с роскошным видом на море.
Наступил 1944 год. Пора было возвращаться в Москву. Лиде исполнилось 7
лет, нужно было подумать о ее образовании. В Новом Афоне Лида вела жизнь
вполне деревенской девочки. По утрам с кукурузника (высокая башня с
лесенкой) доставала кукурузные початки, ручной мельницей молола в крупу
зерна кукурузы, кормила кур и цыплят. Цыплята настолько к ней привыкли, что
смирно сидели у нее на голове, плечах и руках, и она в таком виде
расхаживала с ними по двору. По вечерам пастух кричал не хозяйке Оле, а
Лиде: "Лида, забирай свою корову". И Лида хватала веревку с гвоздя, бежала
за ворота, наматывала веревку на рога коровы и вела ее по тропинке через сад
в хлев. На море Лида чувствовала себя так же, как любой армянский или
абхазский мальчишка. Ныряла и плавала великолепно. Уплывала в море так
далеко, что ее совершенно не было видно, и пропадала там часами. Это стоило
бы мне много нервов, если бы я всегда была свидетелем этих заплывов. Чаще
всего я об этом узнавала потом.
В Москву мы возвратились в феврале 1944 года. Ехали через Сталинград, и
пока поезд там стоял, мы с Лидой вышли на площадь. Зрелище полностью
разбитого города было ужасающим. В некоторых местах высились только
отдельные стены бывших кирпичных домов с проемами окон, все вокруг --
сплошной битый кирпич. На вокзальной площади круглая раковина фонтана с
полууцелевшими скульптурами детей вокруг. И по всей дороге в Москву видны
были следы страшного разрушения. А так как мы в Новом Афоне почти не
испытали ужасов войны, эти картины по дороге в Москву явились для меня
единственным впечатлением от войны и до сих пор стоят перед глазами.
Отдельные разрушения в Москве были уже подчищены и не особенно заметны.
Несмотря на то что моя квартира была забронирована ГКО, она была
разорена. "Нижние" соседи, военком и заместитель начальника отделения
милиции нашего района, распространили слух, что я, как жена
репрессированного, перешла к немцам и в Москву не вернусь. Поэтому в
домоуправлении одну из моих комнат отдали печнику, а в другой селились
домоуправы. Их было несколько, сменявших друг друга за время войны, и каждый
считал нужным поселиться в одной из моих комнат. Все вещи были разворованы.
Еще в конце 1943 года в Москву с фронта приехал дальний родственник
Бабеля Михаил Львович Порецкий. Он зашел в наше домоуправление, объяснил им,
что я в командировке и скоро возвращаюсь, добился освобождения одной
комнаты. Когда очередной домоуправ выехал из комнаты, Порецкий повесил замок
и ключ передал начальнику конструкторского отдела Метропроекта Роберту
Августовичу Шейнфайну, встречавшему нас на вокзале. Но в комнате нельзя было
оставаться ночевать из-за холода. Маму с Лидой пришлось пристроить к соседям
из второй половины дома, а самой уйти ночевать к приятельнице.
У тетки Бабеля в Овчинниковском переулке М. Л. Порецкий оставил для
меня немецкую железную печку, и когда я на саночках привезла эту печку домой
и мы ее чем-то затопили, в комнате стало возможно жить. Кроме мебели, из
вещей наших ничего не сохранилось. Не было никакой посуды, ничего из
постельного белья, ни одеял, ни подушек. В шкафу, к великому моему счастью,
валялись фотографии и из них часть фотографий Бабеля.
Но самое главное -- в доме не осталось ни одной книги.
Полностью теперь уж разоренный наш дом для своего хотя бы самого
необходимого восстановления требовал много денег.
Я снова начала работать в Метропроекте, получив для проектирования
станцию "Киевская" со всеми относящимися к ней сооружениями и примыкающими
перегонами кольцевой линии.
По вечерам я старалась заработать дополнительно, берясь за любую
проектную работу. Такой работы сразу после войны предлагалось много, был
период восстановления разрушенного.
Прежде всего у одной дамы мне удалось купить неплохую библиотеку, где
были однотомники основных классиков русской литературы. Если в
букинистических магазинах мне попадались те книги, которые были у нас с
Бабелем, то я их всегда покупала.
Чтобы получить вторую мою комнату, пришлось судиться. Все права были на
моей стороне. Квартира была забронирована постановлением ГКО, квартирную
плату аккуратно вносил Метро-проект. Печник Челноков, занявший мою комнату,
также аккуратно платил за свою комнату, из которой домоуправление сделало
красный уголок. Тем не менее народный суд мне в иске отказал. Судья Матросов
сказал так: "У меня рука не поднимается отдать вторую комнату такой
маленькой семье, когда у нас генералы валяются в коридорах". И был он мне
невероятно симпатичен за эти слова. Но в то же время я не могла согласиться
с тем, чтобы жить втроем в одной комнате. Конечно, городской суд отменил
первое решение народного суда и вторую комнату мне возвратили. Челноков
благополучно вернулся в свою старую комнату, и мы с ним остались друзьями.
Летом 1944 года я с великим страхом подала обычное заявление в НКВД с
просьбой сообщить мне о судьбе Бабеля. Со страхом вот почему. От знакомых я
узнала, что обычный ответ на такие заявления гласил: "умер в 1941 г.", "умер
в 1942 г."... Какова же была моя радость, когда я получила ответ: "Жив,
здоров, содержится в лагерях". Так было и в 1945 и в 1946 годах. А на запрос
в 1947 году мне сообщили: "Жив, здоров, содержится в лагерях. Будет
освобожден в 1948 году". Нашей радости не было границ. Мы с мамой решили,
что Бабеля освободят раньше, чем истечет срок приговора.
Решили за этот год отремонтировать квартиру, перебить мягкую мебель и
летом 1947 года занимались всем этим, готовясь встретить Бабеля. А летом
1948 года мне снова ответили кратко: "Жив, содержится в лагерях", и я
решила, что начался еще больший произвол и что, наверно, срок еще увеличили.
Повсюду тогда ходили слухи об увеличении сроков и всяком произволе в
лагерях.
После 1948 года я заявлений в НКВД не подавала. Так наступил 1952 год,
а Бабеля все не было. Однажды в августе 1952 года мама позвонила мне на
работу и сказала, чтобы я немедленно пришла домой. Я схватила такси, надеясь
застать Бабеля дома. Но оказалось, к нам приходил человек (совершенный зек,
как его описывал впоследствии Солженицын) и рассказал, что вышел из лагеря,
расположенного на Колыме, что арестован он был во время войны за
сотрудничество с немцами, осужден на 8 лет, отбыл этот срок. Рассказал, что
сам он из Бреста и фамилия его Завадский. После какого-то очередного
перемещения из одного лагеря в другой он, по его словам, оказался вместе с
Бабелем. Письмо от Бабеля он не привез, так как Бабель, когда он уходил из
лагеря, был, якобы, в больнице. Завадский в сапоге привез письмо одной
женщине от мужа, которой тот пишет и о Бабеле. Он назвал маме имя этой
женщины -- Мария Абрамовна -- и написал ее телефон. Подождать меня Завадский
не мог, спешил на вокзал. Вид его, как рассказала мне мама, был изможденный,
цвет лица серый, в сапогах и в плаще, каком-то устаревшем и старом.
Я в тот же день позвонила Марии Абрамовне, и она пригласила меня зайти.
Шла я к ней с опаской, боялась, что за мной следят. Так мне казалось, и
может быть, поэтому совершенно сейчас не помню, где она жила. Кажется, в
одном из переулков между Арбатом и улицей Герцена. Помню, что дом старинный,
с высокими массивными дверями и высокими потолками. Дверь отворила женщина с
очень красивым лицом. Черные волосы, гладко зачесанные на прямой пробор, с
тяжелым узлом сзади. Классически правильные черты лица. Высокая, немного
полноватая женщина. Она рассказала, что ее муж (смутно помню, что назвала
она его Гришей, а фамилии не помню) был послом или посланником нашим в
Америке. Она и две маленькие дочери находились с ним. Вдруг, году, наверное,
в 1937 или 38-м его отозвали в Москву и поселили в роскошной квартире-номере
в "Метрополе". Так всегда бывало с работниками посольств; пока им не
предоставят квартиру, они живут в номерах "Метрополя". Туда-то и пришли
ночью за мужем через несколько дней после возвращения из Америки. Ее
арестовали тоже, но в одно ли время с мужем или позднее -- не помню. Девочек
сначала куда-то увезли, в какой-то детдом, а потом отдали ее родителям. Ей
каким-то образом удалось освободиться через год или два. Такое у меня
сложилось впечатление. Было удивительно, как ей удалось освободиться, но