Автор неизвестен. Воспоминания о Бабеле

как быть, и решил опускать ее в горячую воду и потихоньку сгибать. Каждый
день я проделывал эти упражнения. Сначала было очень больно, а теперь --
пожалуйста! -- И он покачал ногой, легко сгибающейся в колене. -- Шкуру
первого убитого мной медведя я послал доктору в Ростов".
Кабардино-Балкария в 1933 году была областью казавшегося немыслимым
изобилия. Там поражали базары, сытые лошади, тучные стада коров и овец.
Из Нальчика Бабель писал своей матери: "Я все ношусь по области
(Кабардино-Балкарской), жемчужине среди советских областей, и никак не
нарадуюсь тому, что приехал сюда. Урожай здесь не только громадный, но и
собран превосходно -- и жить, наконец, в нашем русском изобилии приятно".
Когда начался сбор кукурузы, Бетал не оставил в обкоме и в учреждениях
Нальчика ни одного человека. И сам он, и его жена Антонина Александровна
отправились на поля. Работали целыми днями, Бетал был впереди всех, он
выполнил норму по сбору кукурузы большую, чем самый опытный колхозник.
-- Этот человек во всех отношениях первый в Кабардино-Балкарии, --
говорил мне Бабель. -- Он первый охотник, нет ему равного. Он -- самый
лучший сборщик кукурузы, никто с ним не может потягаться в сноровке, и он --
лучший в стране наездник... Бетал всегда окружен товарищами: бывшими
партизанами, вместе с которыми в давние времена он дрался с белыми. В этом я
убедился сам. Вчера поздно вечером мы гуляли вдвоем с Беталом по парку;
дорожки его были засыпаны облетевшей листвой. Вдруг неизвестно кому Бетал
сказал: "Надо бы подмести дорожки". И кто-то рядом из темноты ответил:
"Будет сделано!.." Он всегда окружен личной охраной, состоящей из товарищей,
бывших партизан, -- повторил Бабель, -- а когда Сталин распорядился, чтобы у
Бетала была официальная охрана и чтобы его сопровождали телохранители, он с
трудом переносил это и страшно над охранниками издевался. Недавно мы ездили
с Беталом на строящуюся электростанцию. Вышли из машины и пошли по тропинке.
Тотчас из другой машины, нагнавшей нас, вышли двое красноармейцев и пошли за
нами. Вдруг мы увидели перед собой на тропинке свернувшуюся змею. Бетал
обернулся и сказал одному из телохранителей: "А ну-ка, убей змею!" Тот
остановился и растерялся, не зная, как к ней подойти. Бетал быстро шагнул
вперед, наклонился, как-то по-особому схватил змею и швырнул на землю. Она
была мертва. Обернувшись, он иронически сказал: "Как же вы будете защищать
меня, когда вы змею убить боитесь?" -- и пошел дальше.
Строящаяся электростанция была гордостью Бетала Калмыкова, он много
говорил о ней и почти ежедневно сам бывал на стройке.
Бабель присутствовал в обкоме на специальном совещании инструкторов,
которые отправлялись в Балкарию, чтобы ликвидировать те 15 процентов
единоличных хозяйств, которые там еще оставались. Возвратившись, Бабель
повторил мне речь, произнесенную Беталом перед инструкторами:
"Побрякушки, погремушки сбросьте, это вам не война. Живите с людьми на
пастбищах, спите с ними в кошах, ешьте с ними одну и ту же пищу и помните,
что вы едете налаживать не чью-то чужую жизнь, а свою собственную. Я скоро
туда приеду. Я знаю, вы выставите людей, которые скажут, что все хорошо,
но... выйдет один старик и расскажет мне правду. Если вы все хорошо
устроите, то с каким приятным чувством вы будете встречать день Седьмого
ноября. Если же вы все провалите... унистожу, унистожу всех до одного!"
(Хорошо говоря по-русски, Бетал некоторые слова немного искажал.)
-- Угроза была нешуточной, инструкторы побледнели, -- закончил Бабель
свой рассказ...
Мне надоело мое безделье, и однажды, гуляя, я увидела женщин, убиравших
в поле морковь. Я присоединилась к ним и проработала до обеда. Настроение у
меня сразу поднялось, обедала я с аппетитом в первый раз за все время моего
пребывания в Нальчике. Когда Бабель после обеда пришел ко мне, я ничего ему
не сказала. Но Бетал уже все знал.
-- Этот человек знает, что делается в его "владениях" в каждую минуту
времени. Он не может иначе, -- сказал Бабель.
И вскоре это подтвердилось еще раз. В конце октября Бетал предложил нам
поехать в такое -- единственное -- место, откуда виден весь Кавказский
хребет и одновременно две его вершины -- Эльбрус и Казбек. Выехали верхом на
лошадях в ясное, солнечное утро. И только на пути нашем туда нас дважды
нагоняли верховые, которых посылал Бетал, чтобы узнать, все ли у нас хорошо.
Мы решили провести на горе Нартух ночь, увидеть Кавказский хребет на
рассвете и на другой день к вечеру возвратиться в Нальчик. Никогда раньше не
видела я альпийских лугов; высоко над уровнем моря на чуть холмистой
местности расстилался зеленый ковер с цветами и стояли стога свежего сена.
Было очень жарко. Невозможно было себе представить, что в Москве в это время
деревья стоят голые и льет холодный дождь. Ночью все сидели у костра, в
большом котле варились свежие початки кукурузы. То и дело вокруг раздавался
звон и грохот -- это сторожа кукурузного поля отгоняли медведей,
покушавшихся на урожай.
Наконец из предрассветной мглы начали выступать горы, -- сумрачные,
темно-синие и фиолетовые, они вдруг окрашивались в отдельных местах в
розовый цвет, словно кто-то их зажигал. И вот все вспыхнуло в разнообразных
переливах красок -- взошло солнце. Весь Кавказский хребет был перед нами.
Слева -- Казбек, справа -- Эльбрус, между ними -- цепь горных вершин.
Бабель ушел с охотниками на вышку, где можно было видеть, как кабаны
идут к водопою, а потом наблюдать и охоту на них.
В письме к матери Бабель по этому поводу писал:
"Ездили на охоту с Евдокимовым и Калмыковым -- убили несколько кабанов
(без моего участия, конечно) на высоте 2000 метров среди альпийских пастбищ
и на виду у всего Кавказского хребта, от Новороссийска до Баку -- жарили
целых".
Я не видела Бетала в тот день, но, наверное, он приезжал под утро,
чтобы поохотиться, и затем уехал в Нальчик. Мы же оставались на горе Нартух
до середины дня и возвратились в Долинское уже вечером.
Позже мы ездили вместе с Беталом также в Баксанское ущелье, к самому
подножию Эльбруса. Солнце было горячее, и подтаивающий снег ледников стекал
многочисленными ручьями в речку Бак-сан. Бабель, смеясь, рассказал мне:
-- Беталу надоело читать, как альпинисты совершают подвиги восхождения
на вершину Эльбруса и как об этом пишут в газетах, и он решил покончить с
легендой о невероятных трудностях этого подъема раз и навсегда. Собрал
пятьсот рядовых колхозников и без всякого особого снаряжения поднялся с ними
на самую вершину Эльбруса. Теперь, когда его об этом спрашивают, он только
посмеивается.
В Баксанском ущелье мы прожили несколько дней в зеленом домике Бетала,
недалеко от балкарского селения. Гуляя, мы находили множество бьющих из-под
земли нарзанных источников, узнавая их по железистой окраске вокруг.
"Несколько дней, -- писал в это время Бабель своей матери,-- провели в
балкарском селении у подножия Эльбруса на высоте 3000 метров, первый день
дышать было трудно, потом привык".
Вместе с Беталом Бабель и здесь разъезжал по балкарским селениям,
возвращался уставшим, но наполненным разнообразными впечатлениями: "Какой
народ! Сколько человеческого достоинства в каждом пастухе! И как они верят
Беталу! Все его помыслы -- о благе народа".
Из Баксанского ущелья мы хотели было поехать верхом на лошадях на
перевал Адыл-Су, чтобы взглянуть оттуда на море. Однако накануне ночью в
горах разыгрался буран. Пришлось возвратиться в Нальчик.
Настало Седьмое ноября. С утра недалеко от города состоялись скачки с
призами. Были приглашены все московские гости, расположившиеся на
сколоченной по этому случаю деревянной трибуне.
Во время скачек на трибуну поднялась и прошла прямо к Беталу какая-то
бедно одетая женщина, в шали, с ребенком на руках, и сказала ему несколько
слов по-кабардински. Бетал быстро обернулся к председателю облисполкома и
по-русски спросил:
-- Она колхозница?
-- Они -- лодыри, -- ответил тот.
Бетал что-то сказал женщине, она спустилась с трибуны и ушла. Я видела,
как Бетал, до того очень веселый, стал мрачен. Бабель спросил своего соседа:
-- Что сказала женщина? Тот перевел:
-- Бетал, мы колхозники, и мы голодаем. Нам выдали на трудодни десять
килограммов семечек. Мой муж болен, у нас нечего есть.
-- А что сказал Бетал? -- спросил Бабель. -- Он сказал, что завтра к
ним приедет.
После окончания скачек и раздачи призов мы подошли к стоянке машин, и
Бетал, открыв дверцу одной из них. предложил мне сесть. Его жена Антонина
Александровна села рядом со мной. В другую машину сел Бетал вместе с
Бабелем, и они тронулись первыми, мы -- за ними. Так как дорога была
проселочная, пыльная, я спросила шофера:
-- А мы не могли бы их обогнать?
-- У нас это не полагается, -- ответил он строго.
Я с недоумением посмотрела на Антонину Александровну.
-- Я к этому привыкла, -- улыбаясь, сказала она.
Вечером нас пригласили на праздничный концерт. Когда один танцор в
национальном горском костюме и в мягких, как чулки, сапогах вышел плясать
лезгинку и стал как-то виртуозно припадать на колено, Бетал, сидевший в
первом ряду, вдруг возмутился, встал и отчитал его за выдумку, нарушающую
дедовский танец. Таких движений, какие придумал танцор, оказывается, в
народном танце не было. После концерта Бабель шепнул мне:
-- Вы видите, как по-хозяйски он вмешался даже в лезгинку! На другой
день утром Бетал выполнил свое обещание, данное женщине с ребенком, и поехал
в селение, где она жила. Бабель поехал с ним. Возвратился он очень
взволнованный и рассказал:
-- По дороге в селение мы заехали сначала за секретарем райкома, а
затем за председателем колхоза. И то, как Бетал открывал для них дверцу
машины и с глубоким поклоном приглашал их сесть, заставило их побледнеть. По
дороге к дому женщины Бетал сказал: "Неужели сердца ваши затопило жиром?
Ведь эта женщина обошла всех вас, прежде чем ко мне подняться". И немного
погодя: "Какая разница между мной и вами? Вы будете ехать по мосту, будет
тонуть ребенок -- и вы проедете мимо, а я остановлюсь и спасу его. Неужели
сердца ваши затопило жиром?!"
Но председатель колхоза и секретарь райкома твердили одно и то же: "Эти
люди -- лодыри, они не хотят работать".
Мы подъехали к маленькой, покосившейся хате, зашли во двор, сплошь
заросший бурьяном, затем в дом. На постели лежал муж женщины, укрытый
лохмотьями, и агонизировал. (Именно это слово -- "агонизировал" -- употребил
Бабель.)
В комнате было прибрано, но почти пусто. На столе -- мешок с семечками.
Женщины с ребенком дома не было. Бетал все осмотрел, сказал несколько слов
больному колхознику -- спросил, давно ли болеет, сколько семья заработала
трудодней и что получила на них в виде аванса. Затем, обернувшись к
секретарю райкома, сказал: "Послезавтра я назначаю во дворе этого дома
заседание обкома. Чтобы к этому времени здесь был построен новый дом, чтобы
у этих людей была еда и им было выплачено все, что полагается на трудодни".
Затем, выйдя во двор, добавил: "Чтобы был скошен весь бурьян и там, --
показав на дальний угол двора, -- была построена уборная". Затем сел в
машину, и мы уехали, -- закончил рассказ Бабель.
Назначенный Беталом день совещания был потом изменен, но все равно срок
для постройки нового дома был так невелик, что все мы с волнением его ждали.
Но было слишком много желающих поехать на это совещание, и мне было неудобно
просить Бабеля взять меня с собой. Поэтому я с нетерпением ждала его
возвращения.
-- Перед нами стоял красивый новый дом, -- рассказал мне, возвратясь,
Бабель, -- он был закончен, только внутри печники еще клали печку. Во дворе
был скошен весь бурьян, и в дальнем углу двора виднелась уборная. Не только
весь двор был заполнен народом, но и все прилегающие к нему улицы и огороды.
Беталу так понравились собственные слова, сказанные ранее, что он, обращаясь
к членам обкома по-русски, снова произнес: "Неужели сердца ваши затопило
жиром?" Затем заговорил по-кабардински. Я схватил за рукав ближайшего ко мне
человека и спросил: "Что он говорит?" Оглянувшись, тот ответил: "Ругает один
человек". Голос Бетала звучал резко, глаза его сверкали, и через некоторое
время я снова спросил соседа: "Что он говорит?" "Ругает все люди", --
ответил тот, повернув ко мне испуганное лицо. И наконец, когда Бетал стал
что-то выкрикивать и я подумал, что он закончит речь, как это обычно бывает,
словами: "Да здравствует Сталин!" -- еще раз толкнул соседа и спросил: "Что
говорит он?" Тот повернулся ко мне и сказал: "Он говорит, что надо строить
уборные". Именно этими словами закончил Бетал Калмыков свою речь.
Рассказы Бабеля о Бетале продолжались. Запомнился и такой:
-- Бетал созвал девушек Кабардино-Балкарии и сказал им: "Лошадь или
корову купить можно, а девушку -- нельзя. Не позволяйте своим родителям
брать за вас выкуп, продавать вас. Выходите замуж по любви". Тогда вышла
одна девушка и сказала: "Мы не согласны. Как это так, чтобы нас можно было
взять даром? Мы должны приносить доход своим родителям. Нет, мы не
согласны". Бетал рассердился, созвал юношей и сказал им: "Поезжайте на
Украину и выбирайте себе невест там, украинские девушки гораздо лучше наших,
они полногрудые и хорошие хозяйки". И послал юношей в ближайшие станицы,
чтобы они оттуда привезли жен. Тогда делегация девушек пришла к Беталу и
объявила: "Мы согласны".
О съезде стариков, который созывал Бетал, Бабель написал из Нальчика
своей матери: "Завтра, например, открывается второй областной съезд стариков
и старух. Они теперь главные двигатели колхозного строительства, за всем
надзирают, указывают молодым, ходят с бляхами, на которых написано
"Инспектор по качеству", и вообще находятся в чести. Такие съезды созываются
теперь по всей России, гремит музыка, и старикам аплодируют. Придумал это
Калмыков, секретарь здешнего обкома партии (у которого я гощу), кабардинец
по происхождению, а по существу своему великий, невиданный новый человек.
Слава о нем идет уже полтора десятилетия, но все слухи далеко превзойдены
действительностью. С железным упорством и дальновидностью он превращает
маленькую горную полудикую страну в истинную жемчужину".
Бетал Калмыков был одним из тех людей, которые владели воображением
Бабеля. Иногда он в раздумье произносил:
-- Хочу понять: Бетал -- что он такое?
В другой раз, прохаживаясь по комнате, он говорил:
-- Отношения с Москвой у него очень сложные. Когда к нему из Москвы
приезжают уполномоченные из ЦК, они обычно останавливаются в специальном
вагоне и приглашают туда Бетала. Он входит и садится у дверей на самый
краешек стула. Все это нарочито. Его спрашивают: "Правда ли, товарищ
Калмыков, что у вас нашли золото в песке реки Нальчик?" Он отвечает:
"Помолчим пока об этом". Он прибедняется и даже унижается перед ними, а ведь
он -- гордый человек и мне кажется, что не очень их уважает. Москва платит
ему тем же. Ему дают очень мало денег, очень мало товаров. А он втайне от
Москвы покрыл свою маленькую страну сетью великолепных асфальтированных
дорог. Я спросил его однажды -- на какие деньги? Оказалось, заставил
население собирать плоды дичков (груш и яблонь), которых в лесах очень
много, и построил вареньеварочные заводы. Делают там джем и варенье, продают
и на эти деньги строят дороги. Кстати, нас приглашают посетить один такой
завод...
И мы поехали. Повез нас туда вместе с другими гостями сам Бетал,
показал все оборудование. Любимым его выражением для похвалы было:
"Добропорядочный работник", а для порицания -- "Дикий, некультурный
человек". На вареньеварочном заводе он никого не ругал, наоборот, раза два
про кого-то сказал: "Добропорядочный работник".
Всем гостям Бетал предлагал варенье и джем в банках. Многие взяли, а мы
с Бабелем отказались. Позже мне Бабель сказал:
-- Бетал о вас говорит очень уважительно; наверно, потому, что вы
отказались взять варенье, -- засмеялся и добавил: -- А может быть, потому,
что вы здесь ведете такой обособленный образ жизни. Он даже собирается
пригласить вас к себе на работу инженером, на строительство электростанции.
Ну, как, вы бы согласились?
-- Нет, -- ответила я. -- Я собираюсь работать по проектированию
метро...
Уже зимой, а может быть, весной 1934 года, находясь в Москве, Бабель
узнал, что на спортивных соревнованиях в Пятигорске, куда съехались
спортсмены всех северокавказских областей, кабардино-балкарцы завоевали все
первые места. С этой новостью он вошел ко мне в комнату.
-- Среди народностей Северного Кавказа, -- сказал он, -- ни кабардинцы,
ни балкарцы не отличаются особенной физической силой, тем не менее все
первые места взяты ими. Что мог сказать, отправляя спортсменов на
соревнования, Бетал? Дорого бы я заплатил за то, чтобы узнать это.
В феврале 1935 года Бабель написал своей матери: "В Москве -- съезд
Советов; из разных концов земли прибыли мои товарищи -- Евдокимов с Сев.
Кавказа. Из Кабарды -- Калмыков, много друзей с Донбасса. На них уходит
много времени. Ложусь спать в четыре-пять утра. Вчера повезли с Калмыковым
кабардинских танцоров Алексею Максимовичу, плясали незабываемо!" Когда
позже, кажется в 1936 году, Бетал снова приехал в Москву, Бабель мне сказал:
-- Пойдите к Беталу в гостиницу и уговорите его показаться здесь врачу.
Мне известно, что он болен, у него, по всей вероятности, язва желудка, а к
врачу пойти не хочет. Быть может, вас он послушается. Кстати, захватите для
Ланы апельсины.
И вот я с пакетом апельсинов отправилась к Беталу. Он сидел в
гостиничном номере на диванчике у стола все в той же каракулевой шапке и ел
со сковородки яичницу. Встретил меня с улыбкой. После обмена общими фразами
я, нарочно пользуясь его излюбленным выражением, сказала:
-- Бетал -- вы дикий и некультурный человек, почему вы не хотите
посоветоваться с врачами о вашей болезни?
Он рассмеялся и сказал:
-- Да они все выдумали, я совершенно здоров. На том мои уговоры и
закончились.
А какое-то время спустя, наверно уже в 1937 году, Бабель сообщил мне об
аресте Бетала: "Его вызвали в Москву, в ЦК, и когда он вошел в одну из
комнат, на него набросилось четыре или пять человек. При его физической силе
не рисковали арестовать его обычным способом; его связали, обезоружили. И
это Бетала, который мог перенести любую боль, но только не насилие над
собой! После его ареста в Нальчике был созван партийный актив
Кабардино-Балкарии. Поезд, с которым приехали представители ЦК, был заполнен
военными -- охраной НКВД. От вокзала до здания обкома, где собрался актив,
был образован проход между двумя рядами вооруженных людей. На партактиве
было объявлено о том, что Бетал Калмыков -- враг народа и что он арестован,
а после окончания заседания весь партактив по проходу, образованному
вооруженными людьми, был выведен к поезду, посажен в вагоны и увезен в
московские тюрьмы..."
Бетал погиб.
И остался ненаписанным цикл рассказов Бабеля о Кабардино-Балкарии...

Покидая Нальчик, Бабель задумал перекочевать в колхоз, в станицу
Пришибскую, где хотел собирать материал и писать. Он решил проводить меня и
попутно показать мне Минеральную группу. Мы побывали в Железноводске,
недалеко от которого находился очень интересовавший Бабеля Терский конный
завод.
Терский конный завод существует уже несколько лет, -- рассказывал по
дороге туда Бабель, -- основан он специально для того, чтобы получить
потомство от Цилиндра -- замечательного арабского жеребца. Но вся беда в
том, что от него рождаются только кобылицы. И каких бы маток к нему ни
подводили, получить жеребчика пока не удается...
На заводе нам показали Цилиндра. В жизни я не видела лошади красивее.
Совершенно белый, с изогнутой, как у лебедя, шеей, с серебристыми гривой и
хвостом. Бабель успел уже показать мне очень породистых лошадей и на конном
заводе вблизи Молоденова, и на московском ипподроме, но там была рысистая
порода; арабского жеребца я видела впервые. Я даже не думала, что такие
красивые кони могут существовать на самом деле.
-- Ну, что? -- улыбаясь, спросил Бабель. -- Стоило устраивать ради него
завод?
Мы провели на конном заводе почти целый день. Осматривали жеребят,
перед нами проводили потомство араба -- двухлеток и трехлеток. Ни одна из
его дочерей не унаследовала даже масти отца.
В Пятигорске Бабель показал мне все лермонтовские места.
Он бывал здесь и в прошлые годы, навещая своих "бойцовских ребят", как
он называл тех товарищей, с которыми встречался в 1920 году в Конармии,
поэтому рассказывал мне о лермонтовских местах, как настоящий экскурсовод.
-- Для путешествий страна наша пока совсем не приспособлена, -- говорил
он. -- Гостиницы ужасные, кровати плохие, с серыми убогими одеялами, ничем
не покрытые столы.
Из Кисловодска Бабель проводил меня на станцию Минеральные Воды, и я
уехала.
Вскоре по возвращении в Москву я получила от Бабеля письмо из станицы
Пришибской. Хорошо запомнились строки:
"Живу в мазаной хате с земляным полом. Тружусь. Вчера председатель
колхоза, с которым мы сидели в правлении, когда настали сумерки, крикнул:
"Федор, сруководи-ка лампу!"
А незадолго до Нового года я получила письмо, в котором Бабель писал:
"Я человек суеверный и непременно хочу встретить Новый год с вами.
Подождите устраиваться на работу и приезжайте 31-го в Горловку, буду
встречать".
Приглашение Бабеля было предложением жить в будущем вместе. И мой
приезд в Горловку 31 декабря 1934 года означал, что я это предложение
приняла.
Бабель встретил меня в Горловке в дубленом овчинном полушубке, меховой
шапке и валенках и повез к Вениамину Яковлевичу Фуреру, секретарю
Горловского горкома, у которого остановился.
Фурер был знаменитым человеком, о нем много писали. Прославился он тем,
что создал прекрасные по тем временам условия жизни для шахтеров и даже
дорогу от их общежития до шахты обсадил розами. Бабель говорил:
Тяжелый и грязный труд шахтеров Фурер сделал почетным, уважаемым.
Шахтеры -- первые в клубе, их хвалят на собраниях, им дают премии и награды;
они самые выгодные женихи, и лучшие девушки охотно выходят за них замуж.
Мы встречали Новый год втроем: Фурер, Бабель и я. Жена Фурера, балерина
Харьковского театра Галина Лерхе, приехать на Новый год не смогла.
Квартира Фурера в Горловке, большая и почти пустая, была обставлена
только необходимой и очень простой мебелью. Хозяйство вела веснушчатая,
очень бойкая девчонка, веселая и острая на язык. Она говорила Фуреру правду
в глаза и даже им командовала; он покорно ей подчинялся, и это его
забавляло.
-- Преданный человек и, как ни странно, помогает в моей работе -- не
дает стать чиновником, -- говорил Фурер.
Он был очень красив. Высокий, хорошо сложенный, с веселыми светлыми
глазами и белокурой головой. "Великолепное создание природы", -- говорил про
него Бабель.
За столом под Новый год Фурер смешно рассказывал, как его одолевают
корреспонденты, какую пишут они чепуху и как один из них, побывавший у его
родителей, написал: "У стариков Фуреров родился кудрявый мальчик". Бабель
весело смеялся, а потом часто эту фразу повторял.
В Горловке Бабель захотел спуститься в шахту -- посмотреть на работу
забойщиков. К нам присоединился приехавший в Горловку писатель Зозуля. В
душевой мы переоделись в шахтерские комбинезоны, на грудь каждому из нас
повесили лампочку и в клети "с ветерком" спустили на горизонт 630. С нами
были инженер и начальник смены. Разрабатывался наклонный, под углом 70
градусов, пласт угля толщиной около двух метров, расположенный между
горизонтами 630 и 720.
В очень небольшое отверстие первым спустился инженер, потом я, затем
начальник смены, Бабель и последним Зозуля. Спускаться надо было в темноте,
при свете наших довольно тусклых лампочек; воздух был насыщен угольной
пылью, она сразу же забила нос, рот, глаза.
Бревна, распирающие породу там, где пласт угля был уже выработан,
располагались с расстоянием от 1,5 до 1,7 метра одно от другого, поэтому
спуск был чрезвычайно сложным для меня, приходилось все время пребывать в
каком-то распятом состоянии, стараясь вытянуться как можно больше. При этом
было совершенно нечем дышать и почти ничего не видно. Руки и ноги вскоре
онемели, сердце заколотилось, и я, например, была в таком отчаянии, что
готова была опустить руки и упасть вниз. Но идущий впереди все-таки помогал
мне и в отдельных случаях просто брал мою ногу и с силой ставил ее на
бревно. Поневоле руки мои отрывались от верхних бревен. Так, дойдя до
полного отчаяния, я вдруг коснулась спиной породы и почувствовала
облегчение. Опираясь спиной, спускаться было уже много легче, но никто
раньше об этом мне не сказал. Волнуясь за Бабеля (рост его ненамного
превышал мой, к тому же он страдал астмой), я просила идущего за мной
начальника смены помочь ему и сказать, чтобы он опирался спиной.
Справа от нас рубили уголь; он сыпался вниз; везде, где были рабочие,
ругань стояла невообразимая. Это было традицией, без этого не умели добывать
уголь. В одном месте мы передвинулись ближе к забою. Уголь искрился и
сверкал при свете лампочек. Это был настоящий антрацит.
Бабель с забойщиками не разговаривал, -- очевидно, говорить ему было
трудно. Я взглянула на него. Лицо его было совершенно черное, как и у всех
остальных, белели только белки глаз и зубы. Он тяжело дышал.
Мы начали спускаться дальше; показалось, что стало легче, может быть,