Страница:
экземпляров нашей газеты -- по следующему адресу: Штаб 6 дивизии, Военному
корреспонденту К. Лютову. Сделать это совершенно необходимо для того, чтобы
хоть кое-как меня ориентировать.
Как дела в редакции? Работа моя не могла протекать хоть сколько-нибудь
правильно. Мы измучены вконец. За неделю бывало не урвешь получаса, чтобы
написать несколько слов.
Надеюсь, что теперь можно будет внести в дело больше порядка.
Напишите мне о ваших предположениях, планах и требованиях, свяжите меня
таким образом с внешним миром.
С товарищеским приветом К. Лютов 1
1 К. Лютов -- псевдоним И. Э. Бабеля.
В. П. ПОЛОНСКОМУ
13 марта 1927 г., Киев
Дорогой Вячеслав Павлович.
Вот уже несколько лет ветер семейных катастроф швыряет меня по всей
России. Недели две с половиной тому назад меня вызвали телеграммой в Киев. Я
похоронил здесь близкого мне человека и прожил грустные дни. Работа моя
разладилась, конечно, теперь я снова пытаюсь войти в рабочую колею. Мне
очень хочется, душевно хочется послать Вам как можно скорее материал, для
того чтобы услышать о нем Ваше мнение. Вы один из немногих истинных наших
критиков, один из немногих людей, для которого хочется работать
самоотверженно, изо всех сил.
Материал постараюсь подготовить в ближайшее время и привезу его к Вам в
Москву.
Любящий Вас
И. Бабель
Ф. А. БАБЕЛЬ 1
2 апреля 1928 г., Париж
...Пьеса все-таки идет в Москве. Теперь уже все знают, что я сделал mon
possible 2, но театр не смог донести до зрителя тонкости,
заключающейся в этой грубой по внешности пьесе. И если она кое-как держится
в репертуаре, то, конечно, благодаря тому, что в этом "сочинении" есть от
меня, а не от театра. Это можно сказать без всякого хвастовства. Теперь --
московские новости. Вслед за Полонским из "Нового мира" вышиблен Ольшевец, и
можешь себе представить -- за что? За пьянство. Он учинил в пьяном виде
какой-то дебош в общественном месте, и течение его карьеры прервалось. Очень
жалко. Я всегда любил эту разновидность людей -- а йид, а шикер...
3 Но самое, как говорится, пикантное впереди. На место Ольшевца
назначен... Ингулов. Я получил от него очень трогательное письмо -- что вот,
мол, мы начинали вместе, что я первый в вас поверил, и теперь судьба, после
нескольких лет перерыва, снова сводит нас на тех же ролях, и это мы и на
этот раз покажем миру... и прочее, и прочее... Действительно, в этом
возвращении "ветра на круги своя" -- есть что-то символическое и мне лично
очень приятное...
И.
А. Г. СЛОНИМ 4
8 февраля 1931 г., Молоденово
1 Ф. А. Бабель -- мать И. Э. Бабеля.
2 все возможное (фр.).
3 еврей, пьяница (идиш).
4 А. Г. Слоним -- приятельница И. Э. Бабеля и многие годы
его квартирная хозяйка.
Милая "Анюта". Ладыгин был рожден своим отцом штабс-капитаном для того,
чтобы начать с подпоручика и кончить подполковником, -- изменившиеся
обстоятельства сделали его зоотехником. Офицерская эта душа все данные ему
поручения переложила на Вас, за что и получила от меня жестокий разнос. Это
не мешает мне испытывать к Вам глубокую благодарность за присылку музейных
экспонатов. Последний мой приезд в Молоденово грустен -- я хвораю от
переутомления, простудился вдобавок и, объезжая лошадей, отморозил себе нос.
Жрать было нечего. Теперь полегчало. Присланные Вами письма заключают в себе
мало веселого -- старушка снова больна, сестра дежурит при ней дни и ночи,
она измучена, в отчаянии и прочее. Одна только дщерь не доставляет пока
никаких огорчений. Я твердо решил сделать для освежения мозгов небольшой
Ausflug 1, недели на две, куда-нибудь на юг. В Москву приеду
числа 12-го и заявлюсь немедленно.
Отсюда мораль -- если заводить себе родственников -- так из мужиков, и
если выбирать себе профессию -- так плотницко-малярную.
Ваш И. Б.
P. S. Английская газета будет привезена аккуратнейшим образом. Привет
Вашим соседям по квартире.
Ф. А. БАБЕЛЬ И М. Э. ШАПОШНИКОВОЙ 2
5 мая 1933 г., Сорренто
...Вчера провели весь день с Алексеем Максимовичем Горьким в Неаполе.
Он показывал нам музеи -- античную скульптуру (до сих пор опомниться не
могу), картины Тициана, Рафаэля, Веласкеса. Вместе обедали и ужинали. Старик
выпил, и здорово. Когда мы вошли вечером в ресторан (расположенный высоко
над Неаполем, вид города оттуда волшебен), где его знают уже 30 лет, все
встали со своих мест, официанты кинулись целовать ему руки и сейчас же
послали за старинными певцами неаполитанских песен. Они прискакали --
семидесятилетние, все помнящие А. М. -- и пели надтреснутыми своими голосами
так -- что я, верно, во всю мою жизнь этого не забуду. А. М. плакал
безутешно -- пил и, когда у него отбирали бокал, -- говорил: в последний раз
в жизни... Незабываемый для меня день. Стараюсь изо всех сил ускорить приезд
Жени и Наташи. Надеюсь, что они приедут недели через полторы. Мне не
советуют посылать пьесу, надо бы, конечно, везти самому, я еще не решил, как
поступить. Горькие уезжают девятого -- есть советский пароход, идущий из
Лондона в Одессу, им, конечно, выгодно поехать на нем. В доме остаюсь я да
Маршак -- великолепный наш детский поэт, надеюсь, он подружится с Наташей. У
Маршака тоже есть в Брюсселе сестра; очень возможно, что мы поедем в
Брюссель вместе.
1 экскурсия (нем.).
2 М. Э. Шапошникова -- сестра И. Э. Бабеля.
А. М. взял у меня для альманаха три новых рассказа. Один из них мне
действительно удался, только бы цензура пропустила. А. М. обещал прислать из
Москвы гонорар валютой...
И.
M. Э. ШАПОШНИКОВОЙ
18 февраля 1934 г., Москва
Похоронили сегодня Багрицкого, старинного моего земляка, друга,
замечательного поэта, за развитием которого я следил и помогал, чем мог.
Организм его был ослаблен и не выдержал воспаления легких.
Получил от Жени телеграмму, что у них все благополучно. Завтра едет к
ним один француз, передаю привет.
Драматургический мой зуд продолжается -- подыскиваю какое-нибудь новое
Молоденово, чтобы можно было работать, а то в Москве, если не одно дело
выскакивает, то другое. Написанная уже пьеса будет поставлена одновременно в
двух театрах -- у Вахтангова и в Еврейском, под режиссерством Михоэлса. Что
касается гонорара, то постараюсь, чтобы Женя еще в марте получила его.
Я здесь поневоле веду "светский" образ жизни -- потоком идут люди, и
так как много из них интересных, и жизнь в Москве вообще чрезвычайно
интересна, то времени для себя остается мало, вот и собираюсь в келью.
Очень устал за эти три дня бдения -- пережил я с Багрицким весь
церемониал, хочу отдохнуть.
До завтра, милые мои.
И.
Е. Д. ЗОЗУЛЕ 1
14 октября 1938 г., Переделкино
Зозулечка.
Пишу в состоянии крайнего бешенства. Только что прискакал из города
гонец с пакетом от судебного исполнителя (а я уже и думать забыл о его
существовании!..), -- пакет этот заключает в себе извещение о том, что если
мною немедленно не будет внесено три тысячи рублей Жургазобъединению, то
завтра, 15-го, в 4 часа дня имущество мое будет вывезено с квартиры.
Чудовищную эту бумажку надо понять так: после того, как суду было послано
официальное уведомление о прекращении дела, -- Ликвидком (или другое
неизвестное мне учреждение) снова потребовал от судебного исполнителя описи
и продажи моего имущества. Если раньше, упрекая в глубине души издательство
в некотором отсутствии лиричности, я молчал, потому что на стороне его была
обыкновеннейшая правда, то нынешний образ действий является классически
выраженным проявлением злостной, преднамеренной травли и неслыханного в
истории советских литературных нравов издевательства.
1 Е. Д. Зозуля -- советский писатель. 318
Вы мой друг и "заложник" в "Огоньке". Поэтому я прошу Вас принять на
себя (на очень короткое время) посреднические функции и передать
издательству или Ликвидкому (не знаю, кто теперь этим ведает) следующее:
если в течение ближайших часов я не получу извещения о прекращении иска, то
я вынужден буду искать защиты от преследований в партийном, общественном и
судебном порядке. Я немедленно обращусь в Отдел печати ЦК и в Президиум
Союза писателей с просьбой вмешаться в это поистине возмутительное дело.
Извините, Зозулечка, за это неприятное поручение. Я не решился бы
затруднить Вас, если бы оно не представляло общественный интерес.
Меня вызывают телеграммой на совещание в Гослитиздате по поводу
тематического плана, буду в Москве сегодня вечером.
Ваш И. Б.
Ф. А. БАБЕЛЬ И М. Э. ШАПОШНИКОВОЙ
10 мая 1939 г., Переделкино
...К вашему сведению -- сообщаю, что второй день идет снег... Вот вам и
десятое мая... Это, пожалуй, и брюссельскому климату завидно станет... Я уже
обосновался за городом и чувствую себя превосходно -- надоело только печи
топить. Завтра -- поеду на день -- в Москву. Думаю, не найду ли письма от
Мери -- как она съездила? Жаль, что мама не могла совершить с ней эту
прогулку... Отправил Наташе несколько книг -- внучку обеспечил, теперь надо
подумать о бабушке, постараюсь достать завтра новой беллетристики... У меня
ничего нет -- в трудах; заканчиваю последнюю работу кинематографическую (это
будет фильм о Горьком) и скоро приступаю к окончательной отделке заветного
труда -- рассчитываю сдать его к осени. Пишите почаще, потому что длинных
книг читать нет времени -- и ваши послания -- самое лучшее для меня чтение.
Как Гриша, как Борис -- часто ли вы с ним видитесь?..
И.
Он был одним из самых зорких советских писателей, остро чувствовавших
трагические изломы времени. Обладая широкими и многообразными связями (и,
следовательно, информацией), стремясь понять диалектику развития нового
общества, Бабель запечатлел на страницах своих книг наиболее сложные,
требующие неоднозначных подходов, фазы в биографии страны -- революцию,
гражданскую войну, коллективизацию. Его талант заключал в себе непреходящее
гуманистическое содержание, необходимое советской культуре вообще и в первое
послереволюционное десятилетие особенно. В сочетании с безукоризненной
техникой письма это обеспечило Бабелю видное место в отечественной
литературе.
Прежде всего и главным образом он -- автор "Конармии". Литературные
баталии вокруг книги мастерски написанных рассказов имели принципиальное
значение для молодого советского искусства. Большинство современников
единодушно признало талант писателя. "Восходящей звездой нашей литературы"
назвала Бабеля газета "Правда" в октябре 1924 года.
"Конармия" по праву -- в числе первых и лучших книг о гражданской
войне, выдающийся литературный памятник эпохе с ее революционным
максимализмом, жестокостью, героикой, верой в грядущее обновление
человечества. Бабель показал и подлинных защитников революции, и тех, кто
олицетворял анархические начала. Наконец пришло время сказать, что он был
среди русских литераторов, которые, несмотря на массовую эйфорию, с большой
художественной силой развенчали наивный миф о "сладкой революции". В этом
смысле Бабель такой же ярчайший выразитель переходного периода, как Вс.
Иванов, Б. Пильняк, Л. Сейфуллина, М. Шолохов.
Но С. Буденный остался недоволен "Конармией" и публично оскорбил автора
в печати. Оценка командарма явилась концентрированным выражением негативного
отношения к книге Бабеля, характерного для ряда штабных офицеров Первой
Конной. Не случайно редактор "Красной нови" А. Воронский писал, что ему
пришлось выслушать жестокие упреки "от некоторых виднейших военных
работников в Красной Армии. Правда, другая часть присутствовавших при этих
спорах отзывалась о рассказах Бабеля совсем иначе".
Разумеется, дело читателя -- присоединиться к той или иной позиции в
полемике, далеко выходящей за рамки собственно литературной проблематики.
Дело же историка советской литературы состоит в том, чтобы по достоинству
оценить художественное произведение, учитывая и степень его популярности за
рубежом. Игнорировать этот фактор -- значит быть по крайней мере
опрометчивым. Поэтому приведу всего лишь один пример "в пользу" Бабеля. В
середине шестидесятых годов Илья Эренбург обратился к авторитетным
зарубежным писателям с просьбой высказать свое отношение к Бабелю. Пришло
немало лестных откликов, и среди прочих особенно примечательным оказалось
письмо Марии Майеровой о "Конармии", хорошо известной читателям в
Чехословакии. "Это было начало эмоциональной связи между рождающейся Красной
Армией и чешскими коммунистами..." 1 Как говаривали в старину,
такие слова дорогого стоят...
1 Архив А. Н. Пирожковой.
Тема человеческого достоинства, противопоставленного душному мирку
наживы, роднит "Одесские рассказы" с отдельными сюжетами о босяках молодого
Горького. Налетчики Бабеля, эти "аристократы Молдаванки", одетые в рыжие
пиджаки и малиновые жилеты, -- странные налетчики. Они грабят только богатых
и стреляют только в воздух, "потому что если не стрелять в воздух, то можно
убить человека". Как удалось сочетать разоблачение бандитов с их
ироническим, почти любовным расцвечиванием, навсегда останется секретом
бабелевского мастерства.
Таков в общих чертах портрет молодого писателя, от которого, как писал
Горькому Константин Федин в июле 1924 года, "все в восторге".
Для начинающего писателя в блестящем литературном дебюте всегда кроется
серьезная опасность: трудно продолжать на той же высокой ноте, с которой
начал, даже если ты очень талантлив.
Именно в таком положении оказался Бабель после успеха "Одесских
рассказов" и "Конармии". Понимая необходимость писать как-то иначе, нежели
раньше, стремясь расширить тематический и жанровый диапазон, писатель, по
собственным словам, "исчез из литературы". В письме к А. М. Горькому от 25
июня 1925 года есть интересное признание: "В начале нынешнего года -- после
полуторагодовой работы -- я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры
и цветистость". Даже мастерски написанная в 1926 году пьеса "Закат" не
принимается Бабелем во внимание. Очевидно, драматическая история семейства
Менделя Крика расценивается им не более как продолжение "одесской" темы.
Эти годы (1925--1929) в творческом развитии писателя можно считать
периодом переоценки уже апробированных эстетических ценностей. Вопрос о
дальнейших художественных поисках встает перед автором "Конармии" как
никогда остро, в работе наступает перелом. Появляется желание писать
"плавно, длинно и спокойно". Результатом эксперимента стала неоконченная
повесть "Еврейка", читая которую нельзя узнать Бабеля. Об изменениях,
происходящих в художественном сознании писателя, говорят, к сожалению,
только его письма, так как, кроме повести, нет никаких материалов,
позволяющих судить о характере этих изменений. "Вот главная перемена в
многострадальной жизни, дорогой мой редактор, -- жажда писать длинно!" --
сообщал Бабель В. Полонскому весной 1929 года. Попытки, однако, не
увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: "Почему я мало
печатал в последние годы? Все старался переломить себя, научиться писать
длинно. Затея была гордая, но неправильная". Если продолжить мысль, то
напрашивается следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей
писательской манере, а именно -- что его художническая индивидуальность
наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.
Но тоска по большому эпическому полотну никогда не покидала писателя.
"Вы знаете, что я не написал романов, -- говорил Бабель Георгию Маркову. --
Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни -- это написать
роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению, не выходит. Получается
кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души".
Можно понять это желание "написать роман" и вообще "писать длинно". Оно
продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь
осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает
себя знать тенденция эпического отображения действительности ("Жизнь Клима
Самгина", "Тихий Дон", "Хождение по мукам").
Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно
в силу своего яркого таланта. Успех "Конармии" не только не вскружил ему
голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую
тему и уже выработанную интонацию. Правда, "хвосты" (как он сам говорил) в
виде рассказов "Аргамак" и "Поцелуй" продолжали "тянуться", но они были
именно "хвостами", и ничем больше.
Уход "в люди" совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал:
"После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи.
Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше,
мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной
строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в
свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.
За все эти годы я проделал большой путь -- от Архангельска до Батуми. Я
многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был
почет, я имел возможность заказывать себе "красную мебель". Почему мне
понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с
чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где
нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на
десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и
следствие правильного отношения к советской литературе".
Писатель решил на некоторое время "исчезнуть" из литературы. Внешне это
выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года
Бабель живет под Киевом и пишет "Закат", осенью направляется в Воронежскую
губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по
семейным обстоятельствам) в Киеве. "Бабель в Киеве ведет таинственный образ
жизни", -- сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские
письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а
корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно
литературных настроениях в тот период.
"Всем написанным мной до сих пор, -- сказал И. Бабель нашему
сотруднику, -- я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь
перейти на новые рельсы -- иначе пишу, проще.
Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и
интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет".
В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему
и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить".
"Окружение своей работы "тайной" позволяет мне интенсивно работать.
"Закат", который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей
редакции зачитан только редактору "Красной нови" А. К. Воронскому и
нескольким артистам МХАТа".
Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабеля
постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного
в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной
ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат
неподдельно грустные ноты.
"Фактически обстоятельства для работы у меня благоприятные -- сытость,
отдельная тихая комната, -- читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17
марта. -- Но где взять мысли, отлетевшие от меня в Детском Селе? Кто мне их
вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить".
И через неделю -- в еще более мрачном тоне: "Я пытаюсь работать и вижу,
что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно".
Между тем наступала пора выполнять обещания, данные ранее редакторам.
Помня об анонсе бабелевских рассказов для "Нового мира" на 1927 год, В.
Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
"Дорогой Исаак Эммануилович!
Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас -- и напрасно. <...> Независимо от
хотенья Вас повидать "просто так", я хочу "допытаться", зря я Вам поверил,
что у меня будут в нынешнем году Ваши вещи, или не зря. Что их у меня не
будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне -- это я уже и теперь знаю. Но будут
ли в этом году вообще? <...> Признаюсь -- мне не хотелось бы видеть
Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и
журнала время -- мне коварно изменили. <...>
Руку жму крепко. Ваш искренно Вяч. Полонский".
Получив письмо, Бабель тотчас отправляет Полонскому рукопись "Заката" с
сопроводительной запиской, столь для него характерной.
"Дорогой Вячеслав Павлович,
Посылаю пьесу. Если не лень -- прочитайте странное это произведение. А
послезавтра будем держать совет -- что с ним делать. До решения его судьбы
прошу "сочинение" сие держать в сугубом секрете. 22.VI.27 Любящий Вас И.
Бабель".
В июле Бабель уезжает во Францию. Пребывание за границей -- время
мучительных поисков, сомнений. Читая письма Бабеля из Франции к родным и
друзьям, поражаешься бесконечным жалобам их автора на трудности в работе, на
медленные темпы, на отсутствие "профессионализма".
В письмах нет точного указания, что именно Бабель пишет, ясно только
одно -- работа идет сразу в нескольких направлениях. Можно предположить, что
это повесть "Еврейка", так и оставшаяся незавершенной. Л. Лившиц вспоминает
старый замысел Бабеля -- роман о ЧК как возможное произведение заграничного
периода. В письме к Т. Кашириной от 27 декабря 1927 года Бабель сообщает:
"...У меня затеяна большая работа, связанная с Парижем", -- а спустя
несколько месяцев он изучает в Национальной библиотеке архив Французской
революции.
Однако основная работа в Париже -- "душевная". Так обычно называл
Бабель свою работу над рассказами. Все силы он отдает книге новелл "История
моей голубятни", над которой работал с середины 20-х годов до последних дней
и назвал однажды "заветным трудом". Вот примечательное признание в письме к
давней знакомой А. Слоним: "Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно,
с далеким прицелом -- и если второй мой выход на ярмарку сует окончится
жалкими пустяками, то утешение у меня все же останется -- утешение
одержимости" (7 сентября 1928 года). "Вторая книга", "сизифов труд",
"проклятая книга" -- эти выражения, встречающиеся в письмах Бабеля из
Франции, относятся, без сомнения, к "Истории моей голубятни". "Рассказы,
которые я Вам буду посылать, являются частью большего целого. Я работаю над
ними вперебивку, по душевному влечению", -- писал он В. Полонскому.
Что же должна представлять из себя по замыслу автора "История моей
голубятни"? Бабель задумал серию новелл полуавтобиографического характера,
где повествование о детстве мальчика, проведенном в любимой Одессе, ведется
от первого лица.
О чем бы ни писал Бабель, мысль его постоянно возвращается к Одессе.
Тоска по "нашему Марселю" звучит в его конармейских новеллах и дневнике 1920
года. Образ родного города встает пред ним, когда он пишет о Горьком и
Багрицком, о молодых писателях-одесситах. Одесса становится местом действия
многих его рассказов, часть которых объединена общим заглавием --
"Одесские". В примечании к первой новелле цикла "История моей голубятни"
(1925) сообщалось, что она является началом автобиографической повести. За
ней последовали "Первая любовь", "В подвале" и ряд других.
Было бы ошибкой считать "Историю моей голубятни" автобиографической
книгой в точном смысле этого слова. Скорее всего, она является свободной
вариацией на определенную тему, когда те или иные жизненные реалии щедро
обрамляются прихотливой фантазией писателя. Сам Бабель предостерегает от
ложного восприятия новелл, входящих в книгу, и когда в журнале "Молодая
гвардия" появилось "Пробуждение", писал родным: "Я там дебютировал после
нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет
объединена общим заглавием "История моей голубятни". Сюжеты все из детской
поры, но приврано, конечно, многое и переменено -- когда книжка будет
окончена, тогда станет ясно, для чего мне все это нужно".
Никто не может утверждать с полной уверенностью, закончил Бабель
"Голубятню", или "заветному труду" суждено было остаться не осуществленным
до конца замыслом. Ясно лишь одно. В творческих планах писателя книга о
детстве занимала едва ли не центральное место.
Первым, кто заговорил о молчании писателя, был А. Воронский. Не обращая
внимания на "Закат", он писал в 1928 году о Бабеле: "...Его скупость грозит
превратиться в порок: молчать нужно тоже умеренно". Такого рода
предостережения, по-видимому, не оказывали никакого воздействия на темпы
работы Бабеля. Напротив, с годами "скупость" возводится чуть ли не в
систему. "Верный своей системе -- я буду откладывать печатание как можно
дальше", -- предупреждает он Е. Зозулю в феврале 1928 года, а в одном из
писем к другу детства И. Лившицу объясняет, в чем смысл избранной им
системы: "Мне надо несколько лет молчать, для того чтобы потом разразиться".
Еще осенью 1927 года Бабель предполагал, что это произойдет в следующем
году. "Я уверен, что смогу напечатать много вещей в 1928 году..." Однако в
корреспонденту К. Лютову. Сделать это совершенно необходимо для того, чтобы
хоть кое-как меня ориентировать.
Как дела в редакции? Работа моя не могла протекать хоть сколько-нибудь
правильно. Мы измучены вконец. За неделю бывало не урвешь получаса, чтобы
написать несколько слов.
Надеюсь, что теперь можно будет внести в дело больше порядка.
Напишите мне о ваших предположениях, планах и требованиях, свяжите меня
таким образом с внешним миром.
С товарищеским приветом К. Лютов 1
1 К. Лютов -- псевдоним И. Э. Бабеля.
В. П. ПОЛОНСКОМУ
13 марта 1927 г., Киев
Дорогой Вячеслав Павлович.
Вот уже несколько лет ветер семейных катастроф швыряет меня по всей
России. Недели две с половиной тому назад меня вызвали телеграммой в Киев. Я
похоронил здесь близкого мне человека и прожил грустные дни. Работа моя
разладилась, конечно, теперь я снова пытаюсь войти в рабочую колею. Мне
очень хочется, душевно хочется послать Вам как можно скорее материал, для
того чтобы услышать о нем Ваше мнение. Вы один из немногих истинных наших
критиков, один из немногих людей, для которого хочется работать
самоотверженно, изо всех сил.
Материал постараюсь подготовить в ближайшее время и привезу его к Вам в
Москву.
Любящий Вас
И. Бабель
Ф. А. БАБЕЛЬ 1
2 апреля 1928 г., Париж
...Пьеса все-таки идет в Москве. Теперь уже все знают, что я сделал mon
possible 2, но театр не смог донести до зрителя тонкости,
заключающейся в этой грубой по внешности пьесе. И если она кое-как держится
в репертуаре, то, конечно, благодаря тому, что в этом "сочинении" есть от
меня, а не от театра. Это можно сказать без всякого хвастовства. Теперь --
московские новости. Вслед за Полонским из "Нового мира" вышиблен Ольшевец, и
можешь себе представить -- за что? За пьянство. Он учинил в пьяном виде
какой-то дебош в общественном месте, и течение его карьеры прервалось. Очень
жалко. Я всегда любил эту разновидность людей -- а йид, а шикер...
3 Но самое, как говорится, пикантное впереди. На место Ольшевца
назначен... Ингулов. Я получил от него очень трогательное письмо -- что вот,
мол, мы начинали вместе, что я первый в вас поверил, и теперь судьба, после
нескольких лет перерыва, снова сводит нас на тех же ролях, и это мы и на
этот раз покажем миру... и прочее, и прочее... Действительно, в этом
возвращении "ветра на круги своя" -- есть что-то символическое и мне лично
очень приятное...
И.
А. Г. СЛОНИМ 4
8 февраля 1931 г., Молоденово
1 Ф. А. Бабель -- мать И. Э. Бабеля.
2 все возможное (фр.).
3 еврей, пьяница (идиш).
4 А. Г. Слоним -- приятельница И. Э. Бабеля и многие годы
его квартирная хозяйка.
Милая "Анюта". Ладыгин был рожден своим отцом штабс-капитаном для того,
чтобы начать с подпоручика и кончить подполковником, -- изменившиеся
обстоятельства сделали его зоотехником. Офицерская эта душа все данные ему
поручения переложила на Вас, за что и получила от меня жестокий разнос. Это
не мешает мне испытывать к Вам глубокую благодарность за присылку музейных
экспонатов. Последний мой приезд в Молоденово грустен -- я хвораю от
переутомления, простудился вдобавок и, объезжая лошадей, отморозил себе нос.
Жрать было нечего. Теперь полегчало. Присланные Вами письма заключают в себе
мало веселого -- старушка снова больна, сестра дежурит при ней дни и ночи,
она измучена, в отчаянии и прочее. Одна только дщерь не доставляет пока
никаких огорчений. Я твердо решил сделать для освежения мозгов небольшой
Ausflug 1, недели на две, куда-нибудь на юг. В Москву приеду
числа 12-го и заявлюсь немедленно.
Отсюда мораль -- если заводить себе родственников -- так из мужиков, и
если выбирать себе профессию -- так плотницко-малярную.
Ваш И. Б.
P. S. Английская газета будет привезена аккуратнейшим образом. Привет
Вашим соседям по квартире.
Ф. А. БАБЕЛЬ И М. Э. ШАПОШНИКОВОЙ 2
5 мая 1933 г., Сорренто
...Вчера провели весь день с Алексеем Максимовичем Горьким в Неаполе.
Он показывал нам музеи -- античную скульптуру (до сих пор опомниться не
могу), картины Тициана, Рафаэля, Веласкеса. Вместе обедали и ужинали. Старик
выпил, и здорово. Когда мы вошли вечером в ресторан (расположенный высоко
над Неаполем, вид города оттуда волшебен), где его знают уже 30 лет, все
встали со своих мест, официанты кинулись целовать ему руки и сейчас же
послали за старинными певцами неаполитанских песен. Они прискакали --
семидесятилетние, все помнящие А. М. -- и пели надтреснутыми своими голосами
так -- что я, верно, во всю мою жизнь этого не забуду. А. М. плакал
безутешно -- пил и, когда у него отбирали бокал, -- говорил: в последний раз
в жизни... Незабываемый для меня день. Стараюсь изо всех сил ускорить приезд
Жени и Наташи. Надеюсь, что они приедут недели через полторы. Мне не
советуют посылать пьесу, надо бы, конечно, везти самому, я еще не решил, как
поступить. Горькие уезжают девятого -- есть советский пароход, идущий из
Лондона в Одессу, им, конечно, выгодно поехать на нем. В доме остаюсь я да
Маршак -- великолепный наш детский поэт, надеюсь, он подружится с Наташей. У
Маршака тоже есть в Брюсселе сестра; очень возможно, что мы поедем в
Брюссель вместе.
1 экскурсия (нем.).
2 М. Э. Шапошникова -- сестра И. Э. Бабеля.
А. М. взял у меня для альманаха три новых рассказа. Один из них мне
действительно удался, только бы цензура пропустила. А. М. обещал прислать из
Москвы гонорар валютой...
И.
M. Э. ШАПОШНИКОВОЙ
18 февраля 1934 г., Москва
Похоронили сегодня Багрицкого, старинного моего земляка, друга,
замечательного поэта, за развитием которого я следил и помогал, чем мог.
Организм его был ослаблен и не выдержал воспаления легких.
Получил от Жени телеграмму, что у них все благополучно. Завтра едет к
ним один француз, передаю привет.
Драматургический мой зуд продолжается -- подыскиваю какое-нибудь новое
Молоденово, чтобы можно было работать, а то в Москве, если не одно дело
выскакивает, то другое. Написанная уже пьеса будет поставлена одновременно в
двух театрах -- у Вахтангова и в Еврейском, под режиссерством Михоэлса. Что
касается гонорара, то постараюсь, чтобы Женя еще в марте получила его.
Я здесь поневоле веду "светский" образ жизни -- потоком идут люди, и
так как много из них интересных, и жизнь в Москве вообще чрезвычайно
интересна, то времени для себя остается мало, вот и собираюсь в келью.
Очень устал за эти три дня бдения -- пережил я с Багрицким весь
церемониал, хочу отдохнуть.
До завтра, милые мои.
И.
Е. Д. ЗОЗУЛЕ 1
14 октября 1938 г., Переделкино
Зозулечка.
Пишу в состоянии крайнего бешенства. Только что прискакал из города
гонец с пакетом от судебного исполнителя (а я уже и думать забыл о его
существовании!..), -- пакет этот заключает в себе извещение о том, что если
мною немедленно не будет внесено три тысячи рублей Жургазобъединению, то
завтра, 15-го, в 4 часа дня имущество мое будет вывезено с квартиры.
Чудовищную эту бумажку надо понять так: после того, как суду было послано
официальное уведомление о прекращении дела, -- Ликвидком (или другое
неизвестное мне учреждение) снова потребовал от судебного исполнителя описи
и продажи моего имущества. Если раньше, упрекая в глубине души издательство
в некотором отсутствии лиричности, я молчал, потому что на стороне его была
обыкновеннейшая правда, то нынешний образ действий является классически
выраженным проявлением злостной, преднамеренной травли и неслыханного в
истории советских литературных нравов издевательства.
1 Е. Д. Зозуля -- советский писатель. 318
Вы мой друг и "заложник" в "Огоньке". Поэтому я прошу Вас принять на
себя (на очень короткое время) посреднические функции и передать
издательству или Ликвидкому (не знаю, кто теперь этим ведает) следующее:
если в течение ближайших часов я не получу извещения о прекращении иска, то
я вынужден буду искать защиты от преследований в партийном, общественном и
судебном порядке. Я немедленно обращусь в Отдел печати ЦК и в Президиум
Союза писателей с просьбой вмешаться в это поистине возмутительное дело.
Извините, Зозулечка, за это неприятное поручение. Я не решился бы
затруднить Вас, если бы оно не представляло общественный интерес.
Меня вызывают телеграммой на совещание в Гослитиздате по поводу
тематического плана, буду в Москве сегодня вечером.
Ваш И. Б.
Ф. А. БАБЕЛЬ И М. Э. ШАПОШНИКОВОЙ
10 мая 1939 г., Переделкино
...К вашему сведению -- сообщаю, что второй день идет снег... Вот вам и
десятое мая... Это, пожалуй, и брюссельскому климату завидно станет... Я уже
обосновался за городом и чувствую себя превосходно -- надоело только печи
топить. Завтра -- поеду на день -- в Москву. Думаю, не найду ли письма от
Мери -- как она съездила? Жаль, что мама не могла совершить с ней эту
прогулку... Отправил Наташе несколько книг -- внучку обеспечил, теперь надо
подумать о бабушке, постараюсь достать завтра новой беллетристики... У меня
ничего нет -- в трудах; заканчиваю последнюю работу кинематографическую (это
будет фильм о Горьком) и скоро приступаю к окончательной отделке заветного
труда -- рассчитываю сдать его к осени. Пишите почаще, потому что длинных
книг читать нет времени -- и ваши послания -- самое лучшее для меня чтение.
Как Гриша, как Борис -- часто ли вы с ним видитесь?..
И.
Он был одним из самых зорких советских писателей, остро чувствовавших
трагические изломы времени. Обладая широкими и многообразными связями (и,
следовательно, информацией), стремясь понять диалектику развития нового
общества, Бабель запечатлел на страницах своих книг наиболее сложные,
требующие неоднозначных подходов, фазы в биографии страны -- революцию,
гражданскую войну, коллективизацию. Его талант заключал в себе непреходящее
гуманистическое содержание, необходимое советской культуре вообще и в первое
послереволюционное десятилетие особенно. В сочетании с безукоризненной
техникой письма это обеспечило Бабелю видное место в отечественной
литературе.
Прежде всего и главным образом он -- автор "Конармии". Литературные
баталии вокруг книги мастерски написанных рассказов имели принципиальное
значение для молодого советского искусства. Большинство современников
единодушно признало талант писателя. "Восходящей звездой нашей литературы"
назвала Бабеля газета "Правда" в октябре 1924 года.
"Конармия" по праву -- в числе первых и лучших книг о гражданской
войне, выдающийся литературный памятник эпохе с ее революционным
максимализмом, жестокостью, героикой, верой в грядущее обновление
человечества. Бабель показал и подлинных защитников революции, и тех, кто
олицетворял анархические начала. Наконец пришло время сказать, что он был
среди русских литераторов, которые, несмотря на массовую эйфорию, с большой
художественной силой развенчали наивный миф о "сладкой революции". В этом
смысле Бабель такой же ярчайший выразитель переходного периода, как Вс.
Иванов, Б. Пильняк, Л. Сейфуллина, М. Шолохов.
Но С. Буденный остался недоволен "Конармией" и публично оскорбил автора
в печати. Оценка командарма явилась концентрированным выражением негативного
отношения к книге Бабеля, характерного для ряда штабных офицеров Первой
Конной. Не случайно редактор "Красной нови" А. Воронский писал, что ему
пришлось выслушать жестокие упреки "от некоторых виднейших военных
работников в Красной Армии. Правда, другая часть присутствовавших при этих
спорах отзывалась о рассказах Бабеля совсем иначе".
Разумеется, дело читателя -- присоединиться к той или иной позиции в
полемике, далеко выходящей за рамки собственно литературной проблематики.
Дело же историка советской литературы состоит в том, чтобы по достоинству
оценить художественное произведение, учитывая и степень его популярности за
рубежом. Игнорировать этот фактор -- значит быть по крайней мере
опрометчивым. Поэтому приведу всего лишь один пример "в пользу" Бабеля. В
середине шестидесятых годов Илья Эренбург обратился к авторитетным
зарубежным писателям с просьбой высказать свое отношение к Бабелю. Пришло
немало лестных откликов, и среди прочих особенно примечательным оказалось
письмо Марии Майеровой о "Конармии", хорошо известной читателям в
Чехословакии. "Это было начало эмоциональной связи между рождающейся Красной
Армией и чешскими коммунистами..." 1 Как говаривали в старину,
такие слова дорогого стоят...
1 Архив А. Н. Пирожковой.
Тема человеческого достоинства, противопоставленного душному мирку
наживы, роднит "Одесские рассказы" с отдельными сюжетами о босяках молодого
Горького. Налетчики Бабеля, эти "аристократы Молдаванки", одетые в рыжие
пиджаки и малиновые жилеты, -- странные налетчики. Они грабят только богатых
и стреляют только в воздух, "потому что если не стрелять в воздух, то можно
убить человека". Как удалось сочетать разоблачение бандитов с их
ироническим, почти любовным расцвечиванием, навсегда останется секретом
бабелевского мастерства.
Таков в общих чертах портрет молодого писателя, от которого, как писал
Горькому Константин Федин в июле 1924 года, "все в восторге".
Для начинающего писателя в блестящем литературном дебюте всегда кроется
серьезная опасность: трудно продолжать на той же высокой ноте, с которой
начал, даже если ты очень талантлив.
Именно в таком положении оказался Бабель после успеха "Одесских
рассказов" и "Конармии". Понимая необходимость писать как-то иначе, нежели
раньше, стремясь расширить тематический и жанровый диапазон, писатель, по
собственным словам, "исчез из литературы". В письме к А. М. Горькому от 25
июня 1925 года есть интересное признание: "В начале нынешнего года -- после
полуторагодовой работы -- я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры
и цветистость". Даже мастерски написанная в 1926 году пьеса "Закат" не
принимается Бабелем во внимание. Очевидно, драматическая история семейства
Менделя Крика расценивается им не более как продолжение "одесской" темы.
Эти годы (1925--1929) в творческом развитии писателя можно считать
периодом переоценки уже апробированных эстетических ценностей. Вопрос о
дальнейших художественных поисках встает перед автором "Конармии" как
никогда остро, в работе наступает перелом. Появляется желание писать
"плавно, длинно и спокойно". Результатом эксперимента стала неоконченная
повесть "Еврейка", читая которую нельзя узнать Бабеля. Об изменениях,
происходящих в художественном сознании писателя, говорят, к сожалению,
только его письма, так как, кроме повести, нет никаких материалов,
позволяющих судить о характере этих изменений. "Вот главная перемена в
многострадальной жизни, дорогой мой редактор, -- жажда писать длинно!" --
сообщал Бабель В. Полонскому весной 1929 года. Попытки, однако, не
увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: "Почему я мало
печатал в последние годы? Все старался переломить себя, научиться писать
длинно. Затея была гордая, но неправильная". Если продолжить мысль, то
напрашивается следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей
писательской манере, а именно -- что его художническая индивидуальность
наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.
Но тоска по большому эпическому полотну никогда не покидала писателя.
"Вы знаете, что я не написал романов, -- говорил Бабель Георгию Маркову. --
Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни -- это написать
роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению, не выходит. Получается
кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души".
Можно понять это желание "написать роман" и вообще "писать длинно". Оно
продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь
осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает
себя знать тенденция эпического отображения действительности ("Жизнь Клима
Самгина", "Тихий Дон", "Хождение по мукам").
Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно
в силу своего яркого таланта. Успех "Конармии" не только не вскружил ему
голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую
тему и уже выработанную интонацию. Правда, "хвосты" (как он сам говорил) в
виде рассказов "Аргамак" и "Поцелуй" продолжали "тянуться", но они были
именно "хвостами", и ничем больше.
Уход "в люди" совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал:
"После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи.
Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше,
мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной
строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в
свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.
За все эти годы я проделал большой путь -- от Архангельска до Батуми. Я
многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.
У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был
почет, я имел возможность заказывать себе "красную мебель". Почему мне
понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с
чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где
нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на
десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и
следствие правильного отношения к советской литературе".
Писатель решил на некоторое время "исчезнуть" из литературы. Внешне это
выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года
Бабель живет под Киевом и пишет "Закат", осенью направляется в Воронежскую
губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по
семейным обстоятельствам) в Киеве. "Бабель в Киеве ведет таинственный образ
жизни", -- сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские
письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а
корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно
литературных настроениях в тот период.
"Всем написанным мной до сих пор, -- сказал И. Бабель нашему
сотруднику, -- я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь
перейти на новые рельсы -- иначе пишу, проще.
Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и
интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет".
В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему
и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить".
"Окружение своей работы "тайной" позволяет мне интенсивно работать.
"Закат", который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей
редакции зачитан только редактору "Красной нови" А. К. Воронскому и
нескольким артистам МХАТа".
Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабеля
постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного
в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной
ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат
неподдельно грустные ноты.
"Фактически обстоятельства для работы у меня благоприятные -- сытость,
отдельная тихая комната, -- читаем в письме к Т. Кашириной (Ивановой) от 17
марта. -- Но где взять мысли, отлетевшие от меня в Детском Селе? Кто мне их
вернет? Дух мой грустен. Его надо лечить".
И через неделю -- в еще более мрачном тоне: "Я пытаюсь работать и вижу,
что я так ослабел, снизился, сделался жалок и слаб, что спастись трудно".
Между тем наступала пора выполнять обещания, данные ранее редакторам.
Помня об анонсе бабелевских рассказов для "Нового мира" на 1927 год, В.
Полонский в июне обращается к Бабелю с дружеским напоминанием.
"Дорогой Исаак Эммануилович!
Куда же Вы исчезли? Я ждал Вас -- и напрасно. <...> Независимо от
хотенья Вас повидать "просто так", я хочу "допытаться", зря я Вам поверил,
что у меня будут в нынешнем году Ваши вещи, или не зря. Что их у меня не
будет ни в апреле, ни в мае, ни в июне -- это я уже и теперь знаю. Но будут
ли в этом году вообще? <...> Признаюсь -- мне не хотелось бы видеть
Вас в числе тех моих литературных друзей, которые в самое трудное для меня и
журнала время -- мне коварно изменили. <...>
Руку жму крепко. Ваш искренно Вяч. Полонский".
Получив письмо, Бабель тотчас отправляет Полонскому рукопись "Заката" с
сопроводительной запиской, столь для него характерной.
"Дорогой Вячеслав Павлович,
Посылаю пьесу. Если не лень -- прочитайте странное это произведение. А
послезавтра будем держать совет -- что с ним делать. До решения его судьбы
прошу "сочинение" сие держать в сугубом секрете. 22.VI.27 Любящий Вас И.
Бабель".
В июле Бабель уезжает во Францию. Пребывание за границей -- время
мучительных поисков, сомнений. Читая письма Бабеля из Франции к родным и
друзьям, поражаешься бесконечным жалобам их автора на трудности в работе, на
медленные темпы, на отсутствие "профессионализма".
В письмах нет точного указания, что именно Бабель пишет, ясно только
одно -- работа идет сразу в нескольких направлениях. Можно предположить, что
это повесть "Еврейка", так и оставшаяся незавершенной. Л. Лившиц вспоминает
старый замысел Бабеля -- роман о ЧК как возможное произведение заграничного
периода. В письме к Т. Кашириной от 27 декабря 1927 года Бабель сообщает:
"...У меня затеяна большая работа, связанная с Парижем", -- а спустя
несколько месяцев он изучает в Национальной библиотеке архив Французской
революции.
Однако основная работа в Париже -- "душевная". Так обычно называл
Бабель свою работу над рассказами. Все силы он отдает книге новелл "История
моей голубятни", над которой работал с середины 20-х годов до последних дней
и назвал однажды "заветным трудом". Вот примечательное признание в письме к
давней знакомой А. Слоним: "Я по-прежнему много работаю, яростно, уединенно,
с далеким прицелом -- и если второй мой выход на ярмарку сует окончится
жалкими пустяками, то утешение у меня все же останется -- утешение
одержимости" (7 сентября 1928 года). "Вторая книга", "сизифов труд",
"проклятая книга" -- эти выражения, встречающиеся в письмах Бабеля из
Франции, относятся, без сомнения, к "Истории моей голубятни". "Рассказы,
которые я Вам буду посылать, являются частью большего целого. Я работаю над
ними вперебивку, по душевному влечению", -- писал он В. Полонскому.
Что же должна представлять из себя по замыслу автора "История моей
голубятни"? Бабель задумал серию новелл полуавтобиографического характера,
где повествование о детстве мальчика, проведенном в любимой Одессе, ведется
от первого лица.
О чем бы ни писал Бабель, мысль его постоянно возвращается к Одессе.
Тоска по "нашему Марселю" звучит в его конармейских новеллах и дневнике 1920
года. Образ родного города встает пред ним, когда он пишет о Горьком и
Багрицком, о молодых писателях-одесситах. Одесса становится местом действия
многих его рассказов, часть которых объединена общим заглавием --
"Одесские". В примечании к первой новелле цикла "История моей голубятни"
(1925) сообщалось, что она является началом автобиографической повести. За
ней последовали "Первая любовь", "В подвале" и ряд других.
Было бы ошибкой считать "Историю моей голубятни" автобиографической
книгой в точном смысле этого слова. Скорее всего, она является свободной
вариацией на определенную тему, когда те или иные жизненные реалии щедро
обрамляются прихотливой фантазией писателя. Сам Бабель предостерегает от
ложного восприятия новелл, входящих в книгу, и когда в журнале "Молодая
гвардия" появилось "Пробуждение", писал родным: "Я там дебютировал после
нескольких лет молчания маленьким отрывком из книги, которая будет
объединена общим заглавием "История моей голубятни". Сюжеты все из детской
поры, но приврано, конечно, многое и переменено -- когда книжка будет
окончена, тогда станет ясно, для чего мне все это нужно".
Никто не может утверждать с полной уверенностью, закончил Бабель
"Голубятню", или "заветному труду" суждено было остаться не осуществленным
до конца замыслом. Ясно лишь одно. В творческих планах писателя книга о
детстве занимала едва ли не центральное место.
Первым, кто заговорил о молчании писателя, был А. Воронский. Не обращая
внимания на "Закат", он писал в 1928 году о Бабеле: "...Его скупость грозит
превратиться в порок: молчать нужно тоже умеренно". Такого рода
предостережения, по-видимому, не оказывали никакого воздействия на темпы
работы Бабеля. Напротив, с годами "скупость" возводится чуть ли не в
систему. "Верный своей системе -- я буду откладывать печатание как можно
дальше", -- предупреждает он Е. Зозулю в феврале 1928 года, а в одном из
писем к другу детства И. Лившицу объясняет, в чем смысл избранной им
системы: "Мне надо несколько лет молчать, для того чтобы потом разразиться".
Еще осенью 1927 года Бабель предполагал, что это произойдет в следующем
году. "Я уверен, что смогу напечатать много вещей в 1928 году..." Однако в