Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   Одно упоминание имени этого человека у многих вызывало дрожь в коленях. Данвиц в былые времена далеко не всегда мог объяснить себе причины такой встревоженности. По его глубокому убеждению, чувство страха перед Гиммлером должны были испытывать только враги рейха - явные или скрытые. Сам же Данвиц относился к рейхсфюреру с восхищением. Он с юности готовил себя к тому, чтобы огнем и мечом утверждать господство Германии над миром и жестоко карать ее врагов. Гиммлер в его представлении олицетворял безопасность фюрера и всего рейха. Данвицу всегда казалось, что этот в общем-то невзрачный человек наделен особым даром проникать в тайные замыслы врагов и умеет вовремя уничтожать их железной рукой.
   Но, странное дело, сейчас, после того как он долго не видел рейхсфюрера, оказавшись с ним с глазу на глаз, Данвиц испытывал то самое единственное чувство, которое было характерно для многих: страх.
   Усилием воли он заставил себя ничем не выдать этого. Вытянулся, метнул вперед правую руку и громко воскликнул:
   - Хайль Гитлер!
   Не меняя позы, Гиммлер медленно снял свое пенсне, подышал на стекла и, вытащив из брючного кармана белоснежный платок, стал тщательно протирать их.
   Данвиц стоял, боясь шелохнуться, в предчувствии, что сейчас или минутой позже должна решиться его судьба.
   Протерев стекла, Гиммлер водрузил пенсне на переносицу, зачем-то вытер платком пальцы и не спеша засунул его обратно в карман.
   - Я рад, что вижу тебя целым и невредимым, - медленно и монотонно заговорил Гиммлер. - Очень рад, что пули русских пощадили тебя. Десятки тысяч сынов Германии нашли свою смерть в России. А ты жив.
   - Я не просил пощады! - сдавленно произнес Данвиц, потому что в словах Гиммлера ему послышался упрек.
   - Я знаю, - по-прежнему не повышая голоса, сказал Гиммлер. - Ты носишь на груди награду фюрера. Это - лучшее доказательство. Многие наши солдаты лежат в большевистской земле, не имея крестов. Даже могильных. - Он сделал паузу и словно ударил наотмашь: - А Петербург не взят. Почему?
   - Причина не в их трусости, рейхсфюрер! - горячо откликнулся Данвиц. Причина...
   - Я знаю, - прервал его Гиммлер. Он подобрал ноги и встал.
   Данвиц вытянулся еще более.
   У письменного стола стояли два тяжелых кресла. Гиммлер подошел к одному из них, указал на сиденье длинным и тонким пальцем:
   - Садись!
   Данвиц сделал шаг к креслу, но остановился, ожидая, что Гиммлер займет место напротив.
   - Садись! - повторил Гиммлер.
   Данвиц послушно присел на самый краешек кресла, готовый в любое мгновение вскочить.
   - Я хочу поговорить с тобой о смелости и трусости, - тихо произнес Гиммлер, стоя за его спиной. И умолк выжидательно.
   Данвиц сидел смятенный, сбитый с толку. Он ведь был уверен, что вызов к Гиммлеру имеет непосредственное отношение к его письму. И был готов к чему угодно - к разносу, наказанию, к допросу, наконец, - кто еще, кроме него, Данвица, разделяет высказанные в письме взгляды? А вместо всего этого странный разговор на отвлеченные вроде бы темы... И этот голос, этот тон, какой-то устало-равнодушный...
   - О смелости и трусости... - медленно повторил Гиммлер. - Я знаю немало примеров, когда люди, готовые без колебаний отдать в бою жизнь во имя фюрера, оказывались трусами перед его лицом. Они боялись высказать ему правду из страха быть неправильно понятыми, скрывали от него то, что ему необходимо было знать. И фактически становились на путь предательства, ибо человек, покрививший душой перед фюрером даже в мыслях своих, уже изменник. Ты меня понял?..
   - Я... нет... конечно, но... - забормотал Данвиц, пытаясь повернуться в кресле, чтобы взглянуть Гиммлеру в лицо и понять, какое все это имеет отношение к нему.
   Рейхсфюрер, все еще стоя за спинкой кресла, положил руки на плечи Данвица и властным движением удержал его в прежнем положении.
   - Тебе выпало великое счастье, - продолжал Гиммлер, - фюрер доверяет тебе. Обманывать его доверие нельзя.
   - Я скорее готов умереть... - начал было Данвиц, пытаясь понять, в чем же его подозревают или от чего предостерегают.
   - Умереть? - переспросил Гиммлер. В первый раз он заговорил не монотонно-равнодушно, а с какой-то сладострастной усмешкой. - О, умереть это так просто!..
   И вышел наконец из-за кресла, в котором сидел Данвиц, опустился в другое кресло - за столом, положив свои руки на какие-то бумаги.
   Абажур настольной лампы скрывал лицо Гиммлера в полутени, однако руки его были теперь освещены хорошо. И Данвиц вспомнил, как, еще будучи школьником, почему-то пугался этих рук. Гиммлер и в ту давнюю пору так же вот обычно клал их перед собой на стол. Они, эти руки, оставались неподвижными, даже когда Гиммлер склонялся над столом или откидывался на спинку стула. Казалось, что эти вялые, неподвижно лежащие руки не принадлежали Гиммлеру. Узкие кисти с длинными пальцами и отчетливо различимыми бледно-голубыми, едва прикрытыми кожей венами походили на муляжи и напоминали Данвицу безжизненные детали разъятого на части манекена.
   И все-таки они казались страшными, хотя Данвиц и не отдавал себе отчета почему.
   И вот сейчас Гиммлер сидел за столом, привычно положив на него руки и слегка склонив голову к правому плечу. Это была излюбленная его поза. Гиммлер всегда отводил в сторону свои серо-голубые, водянистые глаза, словно опасался, что собеседник, заглянув в них, прочтет его мысли.
   - Ты повторишь фюреру все, что написал в письме? - тихо спросил Гиммлер.
   Кровь бросилась в лицо Данвицу. Он даже промедлил с ответом, не вполне поняв, о чем его спрашивают, однако успел сделать вывод, что фюрер примет его, примет!
   - В своем письме, - продолжал Гиммлер, поблескивая стеклами пенсне, на которые теперь тоже падал свет от настольной лампы, - ты обвиняешь фон Лееба в саботировании указаний фюрера. Повторишь ли это фюреру устно?
   Только теперь Данвиц постиг окончательно, о чем спрашивают его.
   - Рейхсфюрер! - начал он пылко. - У меня нет доказательств. Но я знаю, что захват Петербурга был непререкаемым желанием фюрера. Он сам сказал мне об этом, удостоив прощального разговора. И позже, в июле, вручая мне награду, которой я не заслужил, фюрер опять напомнил, что, только будучи беспощадными, жестокими к врагу, мы сможем сломить его сопротивление. Выполняя этот завет, мы пробились к Петербургу. Но для чего? Для того, чтобы остановиться в двух шагах от цели? Кто, кроме наших генералов, виноват в этом?!
   Данвиц говорил, все более распаляясь. Он уже понял, что лично ему ничто не угрожает, что Гиммлер не только не осуждает его, но как бы даже подбадривает.
   - Когда я услышал по радио, - продолжал Данвиц, - что началось решительное наступление на Москву, мне подумалось: значит, намерения фюрера относительно Петербурга изменились, сначала решено захватить Москву. Но Москва и сегодня не взята. Не знаю, насколько близко подошли наши войска к Москве, но улицы Петербурга я лично каждый день видел невооруженным глазом. Так почему же мы не берем этот проклятый город? Почему фон Лееб и его генералы медлят? Я знаю, что вчера войска нашего фронта захватили Тихвин. Но он почти в двухстах километрах от Петербурга! Боюсь, что такие рассредоточенные удары по врагу распыляют наши силы. Собрав все в кулак на одном направлении, хотя бы на участке моего полка самом близком к Петербургу! - мы могли бы немедленно ворваться в город.
   От возбуждения на лбу у Данвица выступил пот.
   А Гиммлер молчал. Он-то понимал, что Данвиц говорит глупости, что Петербург не взят до сих пор по иным причинам: никто раньше не мог представить себе такую силу сопротивления русских. Не знает этот Данвиц и о том, что наступление на Тихвин предпринято по воле фюрера, решившего окружить непокорный Петербург еще одним кольцом блокады.
   Тем не менее рейхсфюрер ни словом, ни жестом не выказал своего несогласия с тем, что говорил этот самоуверенный оберст-лейтенант, которого он знал еще мальчишкой.
   Данвиц расценил молчание Гиммлера как новое поощрение. И совсем закусил удила.
   - Я был в штабе фон Лееба по пути сюда, рейхсфюрер! Это - скопище тыловых крыс! Они спокойно жрут французские вина, щеголяют в шинелях с меховыми воротниками и в фуражках с наушниками, в то время как наши солдаты на фронте коченеют от холода! Я уверен, что там больше заботятся о собственном благополучии, чем о выполнении приказов фюрера. И только пытаясь отвести от себя его справедливый гнев, так похваляются захватом какого-то безвестного городишка, этого Тихвина. Но фюреру нужен Петербург!
   Гиммлер слушал Данвица по-прежнему молча, чуть сощурившись и слегка покачиваясь в кресле.
   "У этого шумного молодого человека, - размышлял он, - совсем нет фактов, которыми можно было бы пополнить досье на фон Лееба. Однако он, несомненно, растравит незаживающую рану в душе фюрера, напомнит, что фюрер оказался лжецом, объявив в начале сентября, что захват Петербурга - дело ближайших дней. Лжецом по вине фон Лееба. По вине Браухича. По вине Гальдера. По вине всех тех генералов, которые заверяли его в начале сентября, что Петербург - это уже "созревший плод", так же как в конце сентября клялись, что операция "Тайфун" обеспечена всесторонне и в первой половина октября немецкие войска торжественным маршем пройдут по Красной площади..."
   - Ты встретил в штабе фон Лееба своих старых знакомых? - спросил Гиммлер, когда Данвиц тоже умолк на минуту.
   - В штабе фон Лееба я никого не знаю, - уверенно ответил тот, но тут же уточнил: - Кроме самого фельдмаршала.
   Руки Гиммлера не шелохнулись, голова по-прежнему была склонена к правому плечу, тускло поблескивали стекла пенсне.
   - Всегда грустно оказаться в одиночестве, - посочувствовал Гиммлер.
   - У меня не было времени грустить, - сказал Данвиц. - Я думал только о вызове в ставку. Пытался узнать, зачем именно меня вызывают. Спрашивал у самого фон Лееба, у полковника Крюгера...
   - У кого? - переспросил его Гиммлер.
   - У полковника Эрнста Крюгера из ОКХ. Я его знал еще до войны. Он приехал в Псков с каким-то поручением Браухича или Гальдера.
   - Было приятно встретить старого друга? - равнодушно полюбопытствовал Гиммлер.
   - Да, конечно, - неуверенно ответил Данвиц, стараясь понять, действительно ли интересен этот вопрос рейхсфюреру.
   - Ты нашел его изменившимся? - снова спросил Гиммлер.
   - Очень!.. Накануне войны он был только майором, а сейчас уже полковник.
   - Чины, звания... - задумчиво произнес Гиммлер. - Продвижение по службе, к сожалению, не всегда отражает рост в человеке духа национал-социализма. Ты со мной согласен?
   Данвиц внимательно посмотрел на Гиммлера. Сначала на его безжизненные руки, затем на лицо, обращенное к нему вполоборота. И промолчал.
   - Тебе не кажется, - снова раздался монотонный голос Гиммлера, - что частные неудачи, постигающие нас в этой войне, пагубно отразились на некоторых недостаточно устойчивых людях?
   - В своем письме я писал о генералах... - начал было Данвиц, но Гиммлер не дал ему закончить.
   - Германии и фюреру страшна измена тайная. Измена, ставшая известной, уже не страшна. Она может быть вырвана с корнем. Но любая измена зреет постепенно. Увидеть ее в зародыше - вот в чем долг подлинного национал-социалиста. Почувствовать возможность измены и не доложить об этом - преступление.
   - Я не медлил бы ни минуты, узнав...
   - Конечно, конечно, - снова прервал его Гиммлер.
   "Этот Данвиц может стать полезным человеком, хотя и недалек, - отметил он про себя, мысленно прикидывая, каким образом использовать его в дальнейшем. - Может быть, перевести в штаб группы "Север"? Поручить собрать факты, до конца раскрывающие фон Лееба?.. И уж во всяком случае совершенно необходимо устроить ему вторую встречу с Крюгером..."
   Гиммлер наклонился к Данвицу.
   - Наш фюрер, - задумчиво произнес он, - страдает от нехватки преданных людей. Это возлагает особые обязательства на тех, кто действительно предан ему.
   - Я готов в любую минуту отдать жизнь... - опять было взвился Данвиц, но тут же осекся, заметив, как исказились в брезгливой усмешке тонкие, бледные, бескровные губы Гиммлера.
   - Когда чья-либо жизнь понадобится фюреру, он возьмет ее, не спрашивая о готовности, - жестко проговорил Гиммлер. - Задача преданных ему людей сложнее: неустанно разоблачать предателей, срывать маски с тех, кто пользуется доверием фюрера, а на деле недостоин этого...
   Гиммлер посмотрел на часы и встал.
   Немедленно поднялся и Данвиц.
   - Через десять минут тебя примет фюрер, - торжественно объявил Гиммлер.
   Данвицу показалось, будто его внезапно накрыла огромная теплая волна. Она мгновенно смыла мысль о странной беспредметности беседы, которую вел с ним Гиммлер. Данвиц точно захлебнулся, ничего не видя перед собой, дыхание его остановилось, что-то сильно сдавило голову.
   Усилием воли он заставил себя сделать глубокий вздох. И тут же услышал:
   - А я просто хотел повидать тебя. Ты же помнишь, что я знаю тебя с детства?
   Лицо Гиммлера осветилось при этом непонятной улыбкой...
   Данвиц вышел из этой комнаты будто оглушенный. Он с трудом передвигал свои разом отяжелевшие ноги, следуя за гестаповцем-однопогонником.
   Данвиц не помнил, каким образом этот человек появился. То ли Гиммлер нажал кнопку звонка, укрепленного где-то на письменном столе, то ли подал какой-то иной знак, только за спиной Данвица возник оберштурмбанфюрер и, когда тот обернулся, сделал приглашающий жест, такой же точно, как в проходной будке.
   Сырой, пахнущий сосной воздух несколько отрезвил Данвица. Он не без удовольствия подумал, что рейхсфюрер СС одобряет и его письмо и его мысли, высказанные устно. Но все это отступило куда-то на задний план перед тем, что ожидало его сейчас.
   Гестаповец оглянулся, увидел, что Данвиц несколько приотстал, что бредет он с медлительной неуверенностью человека не то пьяного, не то задремавшего на ходу, и почтительно, но строго сказал:
   - Вам следует поторопиться, господин оберст-лейтенант!
   Данвиц вздрогнул и ускорил шаг.
   Они свернули на боковую асфальтированную дорожку. Здесь не было видно ни клочка неба. Через каждые пять-восемь шагов по обе стороны дорожки стояли солдаты СС, положив руки на автоматы, висевшие на груди.
   Оберштурмбанфюрер опять привел его к серому одноэтажному дому без окон, снаружи похожему на продовольственный или вещевой склад. Неподалеку располагалась собачья будка.
   Асфальтированная дорожка нырнула в густой и высокий кустарник, обогнула дом и уперлась прямо в двери. Никакого крыльца, никаких ступенек не было. Двое офицеров СС стояли по обе стороны двери. При виде оберштурмбанфюрера они чуть вскинули головы. Не последовало никакого обмена ни приветствиями, ни паролями. Все происходило молча, в тиши замершего леса, где, казалось, не обитали ни звери, ни птицы. Гестаповец потянул черную ручку, дверь открылась.
   - Пожалуйста, господин оберст-лейтенант, - сказал он, уступая дорогу Данвицу.
   И Данвиц очутился в маленькой, полутемной прихожей. Он надеялся встретить здесь либо Шмундта, либо Брюкнера, либо Фегеляйна, или хотя бы начальника личной охраны фюрера Ганса Раттенхубера. Но в прихожей стоял неизвестный Данвицу обергруппенфюрер СС. Он выжидающе смотрел в сторону двери и при появлении Данвица без каких бы то ни было приветствий сказал:
   - Проходите, оберст-лейтенант. Вот сюда, направо. Фюрер ждет.
   Данвиц открыл почти слившуюся со стеной, едва различимую дверь и оказался в несколько большей, чем первая, комнате. Из-за стола, уставленного телефонами, поднялся какой-то майор, выбросил вперед руку в нацистском приветствии, одновременно прощупывая Данвица с ног до головы цепким, ищущим взглядом, и открыл еще одну дверь.
   Данвиц снова перешагнул порог... Теперь перед ним за узким длинным столом, устланным картами, издали напоминавшими цветастую скатерть, сидел, склонив голову, Гитлер.
   Здесь все было совсем иначе, чем в знакомых Данвицу гигантских кабинетах фюрера в новой имперской канцелярии и Бергхофе. Неизменным оставался разве только портрет Фридриха Великого в овальной позолоченной раме.
   Портрет висел над столом, за которым сидел Гитлер. А по краям стола стояли маленькие лампы-рефлекторы на металлических, изогнутых полукругом кронштейнах. Они бросали яркий, направленный свет на карты. Все остальное - стены, тяжелые, массивные кресла - тонуло в полумраке.
   Изменившимся от волнения голосом Данвиц произнес:
   - Хайль, мой фюрер!
   Гитлер поднял голову и несколько секунд пристально рассматривал его, точно не узнавая. Потом вышел из-за стола, торопливыми мелкими шажками приблизился к Данвицу, нервно подергивая правым плечом. Нетерпеливо спросил:
   - Из Тихвина?
   Данвиц растерянно молчал. Он ожидал любых вопросов, и прежде всего связанных с его письмом, но только не этого.
   Гитлер стоял напротив, как-то по-птичьи вскинув голову.
   - Мой фюрер, - сказал Данвиц, - я не был в Тихвине. Мой полк стоит под Петербургом. Но генерал фельдмаршал фон Лееб приказал мне передать, что Тихвин у ваших ног и...
   - Я знаю, - прервал его Гитлер и повторил еще громче; - Знаю! Это славная победа! Завтра я лечу в Мюнхен, чтобы сообщить о ней на собрании гауляйтеров рейха!..
   Теперь глаза Данвица уже освоились с царившим в комнате полумраком, и он смог хорошо разглядеть Гитлера.
   Этот узкоплечий человек с впалой грудью и непропорционально длинным туловищем на коротких и тонких ногах всегда казался ему прекрасным.
   - Теперь - вперед! Теперь - наступать! - выкрикивал Гитлер.
   Он уже не глядел на Данвица, он вел себя так, будто в комнате не было никого.
   - На Петербург, мой фюрер?! - с робкой надеждой привлечь его внимание произнес Данвиц.
   - Петербург уже ваш, фактически наш! - откликнулся на это Гитлер, делая резкое движение рукой, словно хотел отбросить в сторону вопрос Данвица. Петербург издыхает! А мы пойдем дальше. Пойдем вперед!
   Данвиц растерялся, не понимая, что фюрер имеет в виду. Наступление на Москву?.. Одно было совершенно очевидно: Гитлер находится сейчас где-то далеко отсюда, видит каких-то других людей, среди которых Данвиц мелькает едва различимой тенью.
   - Мой фюрер, - тихо произнес Данвиц, - все это время я мечтал о встрече с вами. Я позволил себе написать вам письмо...
   - Письмо? - точно эхо, повторил Гитлер, и Данвицу показалось, что он просто не помнит, о каком письме идет речь.
   Но это было не так.
   - Да, - сказал Гитлер, и по лицу его пробежал хорошо знакомый Данвицу нервный тик, - я читал твое письмо. Ты честный и преданный мне человек. И ты заслуживаешь награды...
   - Я не ищу наград, мой фюрер, - все так же тихо продолжал Данвиц. Возможность видеть вас для меня высшая награда.
   Гитлер, казалось, пропустил это мимо ушей.
   - Да, да, ты достоин награды, и ты ее получишь, - пообещал он. - К карте, Данвиц!
   Гитлер повернулся и пошел своими мелкими шажками к столу. Данвиц последовал за ним.
   - Смотри, - сказал Гитлер, протягивая указательный палец к карте, лежащей в центре стола. - Ты знаком с этим участком фронта?
   В первую секунду Данвиц не видел ничего, кроме пальца фюрера, короткого пальца с обкусанным ногтем. Однако он заставил себя сосредоточиться и с радостью обнаружил, что перед ним - листы такой же точно карты, возле которой только вчера в кабинете фон Лееба генерал Бреннеке прочел ему маленькую лекцию о значении Тихвина.
   - Смотри, - повторил Гитлер, стоя спиной к Данайцу, - падение Тихвина открывает для нас неограниченные возможности. Я не упущу их. Немецкие войска устремятся теперь к городу, который называется Вологдой! - Палец его скользнул по карте, провел короткую невидимую линию от Тихвина на восток и на миг застыл там. Затем Гитлер обернулся к Данвицу и голосом, срывающимся от возбуждения, продолжал: - Мы отрежем весь север России, парализуем все ее северные коммуникации, лишим ее возможности общения с внешним миром! Юг русские уже потеряли. Захватив север, мы сомкнем клещи и раздавим все, что останется от русских войск после падения Москвы.
   Данвиц стоял ошеломленный. Значит, не Петербург, а какая-то Вологда? Опять не Петербург!.. Он заставил себя опустить взгляд к нижнему обрезу карты, туда, где обычно обозначается масштаб. Ему удалось разглядеть надпись "1:1000000". Снова перевел взгляд к тому месту, где фюрер только что прочертил воображаемую линию. Между Тихвином и Вологдой, о существовании которой Данвиц ранее никогда не слышал, было приблизительно тридцать сантиметров.
   - Почему ты молчишь? - раздался голос Гитлера.
   - Мой фюрер, - неуверенно произнес Данвиц, - может быть, я ошибаюсь... Но от Тихвина до этой... Вологды почти... триста километров!
   - И что же? - Гитлер вонзил в него свои глаза-буравчики. - Немецкие войска преодолевали такие расстояния за три-четыре дня.
   "Боже мой, что он говорит?! - ужаснулся Данвиц. - Зима же, морозы! И вдобавок еще бездорожье..."
   - Мой фюрер, осмелюсь спросить... там... есть мало-мальски сносные шоссе?
   - В России вообще нет сносных дорог! - выкрикнул Гитлер. - Но это не помешало нам преодолеть огромные расстояния, достичь Петербурга и Москвы! Что значат какие-то жалкие триста километров? Для танков это три дня ходу.
   "Мой фюрер, молю вас, одумайтесь! - хотелось крикнуть Данвицу. - Триста километров по снегам и не замерзшим еще болотам! Триста километров по лесам! Взгляните внимательнее на карту - ведь там сплошные леса и болота. Какие танки смогут пройти по такой местности? Как обеспечить их горючим?.."
   - Ты опять молчишь? - зловеще усмехнулся Гитлер. - Вот так же молчали некоторые наши генералы, когда я приказал им в течение четырех дней захватить Минск. А ты знаешь, сколько километров отделяло этот город от границы? Более трехсот!..
   "Мой фюрер! - мысленно возражал Данвиц. - Это было летом и в начале войны, когда на русских обрушился наш внезапный удар. А сейчас ведь совсем не то! Вот уже долгое время мы не в силах преодолеть четыре километра, отделяющие нас от Петербурга, только четыре! Туда, туда, под Петербург, надо бросить танки! Туда, а не в снега и лесную глушь!"
   Но вслух он не в силах был вымолвить ни слова. А Гитлер между тем продолжал:
   - Через несколько дней я начну новое наступление на Москву. И вслед за тем прикажу фон Леебу бросить часть его сил к Вологде. У нас уже есть опыт подобных прорывов. Именно так был прорублен коридор через Прибалтику к Пскову, в который хлынули танки Хепнера. И впереди них - подвижной ударный отряд. Этим отрядом командовал майор Данвиц. Так ведь?!
   И Гитлер, закинув голову, в упор посмотрел в глаза Данвица.
   - Да, это было так, мой фюрер, - точно в забытьи подтвердил Данвиц.
   - А теперь? - отступая шаг назад, чтобы видеть собеседника целиком, с головы до ног, медленно произнес Гитлер, и в голосе его зазвучали торжественные нотки. - Я хочу назначить уже не майора, а оберст-лейтенанта Данвица командиром ударной группировки, которой надлежит пронзить, как ножом, север России!
   "Почему я молчу, почему?! - возмущался собою Данвиц. - Мое молчание это же предательство, то самое предательство, о котором только что говорил Гиммлер! Знал ли Гиммлер об этом ужасном замысле фюрера? И если знал, то почему не предупредил меня, не дал времени собраться с мыслями?.. И вот теперь я молчу, боясь, что фюрер заподозрит меня в малодушии. Не говорю ему правды, а ведь это тоже малодушие..."
   - Мой фюрер! - произнес он наконец. - Вы ставите мне невыполнимую задачу.
   Сказал и окаменел, уверенный, что сейчас произойдет нечто ужасное, ударит гром, сверкнет молния, которая испепелит его. Однако ничего подобного не случилось. Гитлер только высоко поднял брови, так высоко, что правая почти ушла под жирную прядь волос, прикрывающую часть лба. Скорее удивленно, чем возмущенно, Гитлер спросил:
   - Почему?
   "Он спрашивает, он ждет разъяснений, он не разгневан! - обрадовался Данвиц. - Значит, я могу высказать ему все, о чем столько думал! Могу раскрыть ему глаза на реальную действительность!.."
   - Мой фюрер, - негромко, но твердо начал Данвиц, - район к югу, востоку и северо-востоку от Петербурга - это дремучие леса и зыбкие трясины. Сейчас они непроходимы. Кроме того, у солдат нет зимней одежды, нет лыж. У нас нарушилась связь с тылами. За спиной войск орудуют тысячи партизан мы сами умножили их число, дотла уничтожая деревни. Автотранспорт не может пробиться через сугробы. Лошадей почти нет, они гибнут из-за недостатка кормов и идут на пропитание солдатам. Единственно, что воодушевляет войска группы армий "Север", что поддерживает в них высокий боевой дух, - это близость конечной цели: Петербург в четырех километрах. А какую цель мы поставим перед ними, бросая в дремучие северные леса?
   - Славу в веках! - выкрикнул Гитлер. И, приблизившись к Данвицу почти вплотную, свистящим шепотом, будто поверяя ему великую тайну, сказал: - Я значительно расширю контингент людей, награждаемых орденом Крови. Этот орден, - Гитлер повысил голос и многозначительно приподнял правую руку, получат и те, кто покорит русские леса, кто огнем национал-социалистского духа растопит русские снега!
   Он умолк и снова пристально посмотрел на Данвица, желая, очевидно, проникнуть в его мысли, оценить, какое впечатление произвела на него эта только сейчас родившаяся идея.
   А Данвиц думал в эти минуты о том, что происходит там, под Петербургом. Ему казалось, что он слышит разрывы снарядов дальнобойной морской артиллерии, завывание ветра в оголенном, искалеченном войною лесу, видит обмороженные лица и руки солдат... Зачем им этот орден Крови, когда все они уже с ног до головы в крови - своей и вражеской?