Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   - Здравствуйте, товарищ Звягинцев, - доброжелательно улыбаясь, сказал полковник, - прошу проходить. - Он высоко приподнял брезентовый полог.
   - Разрешите выполнять? - спросил из-за его спины младший лейтенант.
   - Действуй! - не оборачиваясь, ответил полковник.
   Лейтенант обошел Звягинцева и исчез, плотно прикрыв за собой дверь.
   - Прошу, - снова повторил полковник.
   Звягинцев, слегка пригибаясь, сделал два шага вперед.
   Вторая половина блиндажа представляла собой почти комнату, оборудованную с максимальным фронтовым комфортом. Слева у стенки стоял топчан. На противоположной, правой стороне висели карта и два небольших портрета - Сталина и Жданова. У дверного проема была прибита самодельная вешалка - узкая, гладко выструганная деревянная планка с загнутыми в виде крючков гвоздями, на одном из них висел полушубок. К переднему простенку примыкал стол, на котором горела карбидная лампа. По обе стороны стола тянулись скамьи. В центре помещения дышала теплом железная печка.
   - Что ж, товарищ комендант, - сказал Звягинцев, - начнем с представления. - И снова сунул руку в карман, намереваясь вынуть удостоверение.
   Малинников отстраняющим жестом остановил его:
   - Нет необходимости. Мне сообщил о вас полковник Монес. Представляться, по-видимому, надлежит мне.
   Звягинцев ощутил некоторое неудобство оттого, что Малинников ставит себя в положение подчиненного. Тот, наверное, уловил это и, желая выровнять отношения, заговорил уже подчеркнуто неофициально:
   - Что же вы не раздеваетесь, товарищ Звягинцев? Чувствуйте себя как дома. - И, как радушный хозяин, взял у него из рук полушубок, повесил рядом со своим.
   В это время за пологом началась какая-то возня. Потом угол брезента откинулся, и Звягинцев снова увидел младшего лейтенанта.
   - Сюда, - показывал он кому-то на стену, где висела карта.
   Затем появилась чья-то спина в шинели и ноги в огромных валенках, переступающие мелкими шажками. За коренастым бойцом, пятившимся задом, показался вскорости другой, маленький и поджарый. Они вдвоем несли топчан.
   - А теперь постель. Быстро! - приказал младший лейтенант, когда топчан был установлен у стены, но так, чтобы не мешать подходу к карте. Сам он подхватил чемоданчик Звягинцева, оставленный у входа, сунул его под топчан и тут же удалился.
   - Если вместе поселимся, не возражаете? - осведомился Малинников.
   - А не стесню? - неуверенно проговорил Звягинцев.
   - В тесноте да не в обиде, - улыбнулся полковник. - Вдвоем жить веселее. Впрочем, - поправился он, - веселья у нас тут мало. Покомандуете, сами убедитесь.
   - Командовать будете вы, товарищ комендант, - сказал Звягинцев, чтобы разом поставить все на свои места. - Я не подменять вас приехал. Давайте-ка присядем и познакомимся по-настоящему.
   - Рано, товарищ Звягинцев, рано! - слегка щуря глаза, возразил Малинников и крикнул, переводя взгляд на полог: - Ну, что там?
   Ответа не последовало.
   - Дисциплинка!.. - недовольно пробурчал Малинников и, подождав, пока сядет Звягинцев, сам расположился напротив. - С чего начнем? - спросил он.
   Звягинцев не успел ответить. За пологом послышались чьи-то мягкие шаги, и тут же младший лейтенант внес на вытянутых руках самовар, исходящий паром.
   - Опаздываете, младший! - притворно строго бросил комендант и, переводя взгляд на Звягинцева, пояснил: - У нас так заведено, чтобы самовар был всегда наготове. А вот со стаканами - беда. Были - разбились. Кружками обходимся, по-солдатски...
   Младший лейтенант то исчезал за пологом, то появлялся снова, ставя на стол кружки, чайник, блюдечко с мелко наколотым сахаром, тарелку с черными армейскими сухарями, банку свиной тушенки.
   Наблюдая за этими сборами, Малинников пошутил:
   - Есть у меня, товарищ Звягинцев, один крупный недостаток: не потребляю хмельного. Зарок дал: после победы отопьюсь. На вас, однако, зарок мой не распространяется. Младший! - снова позвал он.
   Но Звягинцев предостерегающе поднял руку:
   - Всему свое время.
   - Отставить! - сказал Малинников появившемуся младшему лейтенанту и стал разливать по кружкам чай.
   Звягинцев отхлебнул из своей кружки и сказал решительно:
   - Извините, товарищ Малинников, не будем терять время, Давайте соединим приятное с полезным. Есть много вопросов, которые...
   - А вы думаете, у меня их нет? - прервал комендант. - Только и я полагал, что всему свое время. Впрочем, если не терпится, я к вашим услугам.
   - Не обижайтесь, товарищ Малинников, - миролюбиво сказал Звягинцев, - и давайте ваши вопросы.
   - В таком случае вопрос первый: недовольны нашей работой? Ну там, на Дворцовой? - Как и большинство ленинградцев, Малинников называл площадь Урицкого ее старым именем.
   - Почему недовольны? - удивился Звягинцев.
   - Раз специального уполномоченного прислали, стало быть, недовольны.
   - Нет, товарищ Малинников. Дело совсем не в этом.
   - В чем же?
   Звягинцев не знал, что ответить ему. Сказать о необходимости дальнейшего совершенствования укреплений? Да разве ж Малинникову это не известно? Нет, другого ждет от него комендант; хочет выяснить, что там замышляется в штабе фронта на ближайшее будущее. А он, Звягинцев, и сам не посвящен в эти замыслы. Вот Монес, тот, пожалуй, кое-что знает, да помалкивает. Даже упрекнул Звягинцева за излишнее любопытство: "Ставку, Военный совет опередить хочешь?.."
   Так и не найдясь, что ответить Малинникову, Звягинцев попросил его:
   - Познакомьте меня со своим хозяйством.
   - Готов, - откликнулся Малинников и, встав из-за стола, подошел к карте.
   Он был немногословен, но достаточно обстоятелен: показал границы укрепрайона, расположение в этих границах артиллерийско-пулеметных батальонов, доложил о состоянии вооружения и с удовлетворением отозвался о выучке личного состава:
   - Люди пришли к нам главным образом с заводов. Но уже второй год армейскую форму носят. Солдаты настоящие.
   О боевых задачах распространяться не стал:
   - Обычное дело - стоять стеной.
   В этих его словах отчетливо прозвучала тоскливая нотка. Но Звягинцев знал: такова уж судьба любого УРа. Даже в случае наступления он пропускает полевые войска через позиции, а сам остается на месте. И лишь при явно обозначившемся успехе продвигается вперед, чтобы снова рыть траншеи, строить дзоты и минировать подходы к ним. На войне всегда существует опасность, что наступление будет отбито противником, в тогда УР должен пропустить свои отступающие войска в обратном направлении, а потом заслонить их от преследования.
   Несколько мгновений Малинников смотрел на Звягинцева выжидательно, наконец не выдержал, спросил:
   - Новое наступление готовится?
   - А вы что, не рады? - неопределенно ответил Звягинцев.
   - Не радоваться в таком случае только враг может, - с обидой в голосе ответил Малинников. - Но одно наступление здесь я уже видел. В сентябре. Только ничем оно кончилось.
   - Неверно вы говорите! - возразил Звягинцев. - Сентябрьское наступление штурм Ленинграда сорвало. Разве этого мало?
   - Эх, товарищ Звягинцев! - с упреком сказал Малинников. - Нам ведь вместе выполнять боевую задачу. Так давайте начистоту разговаривать! Какой-то странный мы счет ведем. В прошлом году прорвать блокаду не сумели, зато, говорим, от Москвы противника отвлекли. В этом году тоже не прорвались, опять выходит победа: от штурма Ленинград избавили. А когда, я вас спрашиваю, настоящая победа придет, такая, как под Москвой?
   Звягинцев помедлил с ответом, понимая, что Малинников произнес эти слова, руководствуясь не разумом, а только душой, истерзанной душой ленинградца, и если остаться глухим к этому крику души, между ними навсегда возникнет невидимая стена.
   - По-человечески могу вас понять, - спокойно сказал Звягинцев, - мне ведь тоже не раз отступать приходилось. И под Лугой, и под Кингисеппом...
   - Там иное дело было! - горячо перебил его Малинников. - Тогда на всех фронтах отступали. А теперь-то другие воевать научились, а мы все топчемся на месте.
   Два чувства боролись в душе Звягинцева.
   Ему вспомнился давнишний разговор с полковником Королевым, когда сам он, так же вот осуждая других, требовал дать ему место в бою, а не посылать на строительство оборонительных сооружений. И в ушах Звягинцева снова прозвучала саркастическая реплика полковника: "Как ваша фамилия, товарищ майор? Суворов? Или Кутузов? Руководство войсками изволите взять на себя?.. Нет, ты стой и умирай там, где тебя партия поставила!.."
   Может быть, следует повторить сейчас это Малинникову? Пусть мягче, иными словами. Объяснить, что на войне бывают разные подвиги, что выдержать, выстрадать голодную блокаду - это тоже великий подвиг. Наконец, напомнить азбучную военную истину: никакая армия не может быть одинаково сильной на всех направлениях...
   Но другое чувство удерживало Звягинцева от всех этих трезвых доводов: сознание собственной вины перед Ленинградом и ленинградцами. Оно тоже было сильнее логики, сильнее здравого смысла и опиралось лишь на горький, неоспоримый факт: более года враг стоит у стен города, более года занимает левый берег Невы. И ни одна попытка прогнать его, отбросить, как отбросили от Москвы, до сих пор не увенчалась успехом...
   Запутавшись в собственных чувствах, Звягинцев сказал, будто размышляя вслух:
   - Очень уж укрепились немцы под Ленинградом.
   - Да, - согласился Малинников, - укрепления гансы создали серьезные, тут уж ничего не скажешь!..
   Разговор их опять вернулся в строго служебные границы.
   - Какие пожелания имеются, товарищ подполковник? - спросил Малинников.
   - Пока никаких.
   - Если не возражаете, можем хоть сейчас отправиться в расположение батальонов...
   - Я готов. Только из сапог в валенки переобуюсь.
   Сказав это, Звягинцев вытащил из-под топчана свой чемодан. Валенки лежали там на самом дне. Чтобы достать их, пришлось выкладывать на топчан все содержимое чемодана - три смены белья, портянки, носки, подворотнички, планшет. И тот рисунок Валицкого, выпрошенный у Веры. Теперь он был в рамке и под стеклом. Один из бойцов-плотников обратил внимание, что Звягинцев очень уж часто разглядывает этот рисунок, и по собственной инициативе смастерил рамку.
   На какие-то мгновения рисунок и сейчас приковал к себе взгляд Звягинцева.
   - Это что ж ты картинку какую-то с собой возишь? - с усмешкой спросил Малинников, переходя на "ты".
   - Это не картинка! - ответил Звягинцев и захлопнул крышку чемодана.
   - Прости, - виновато произнес комендант. - Не понял я сразу, что фотографию ты рассматриваешь. В чужие секреты нос совать не приучен.
   - Никакого тут секрета нет, - примирительно сказал Звягинцев. - Да и не фотография это. На, смотри, если хочешь.
   Некоторое время Малинников разглядывал рисунок, повернув его к свету карбидной лампы. Потом спросил:
   - Что же это такое?
   - Памятник. Точнее, эскиз памятника. Один старый человек рисовал.
   - Кому памятник-то?
   - Ленинградке. Женщине-ленинградке. Когда-нибудь поставят.
   - Та-ак... А рисован с натуры? Больно лицо у девушки... ну, как бы сказать... настоящее.
   - Не знаю, - ответил Звягинцев, не глядя на коменданта.
   - Сильно! - будто не слыша его ответа, продолжал рассматривать рисунок Малинников. - Лицо молодое и... вроде старое. Глаза как на врага нацелены, а все-таки добрые. Видно, с талантом был художник. На, держи. - И протянул рамку с рисунком Звягинцеву.
   Тот снова раскрыл чемодан, чтобы положить рисунок на прежнее место, но Малинников неожиданно предложил:
   - Может, повесим, а? Вот здесь, над твоим топчаном.
   - Неудобно, - пробормотал Звягинцев.
   - Почему?
   - Здесь... вон чьи портреты висят.
   - Ну и что! Я ж не Геббельса в соседи к ним предлагаю. Того бы я не здесь и совсем иначе повесил. На свалке и за шею. А этому рисунку здесь самое место. Вон и гвоздь готовый в стене торчит. Дай сюда!
   И он почти выдернул рамку из рук Звягинцева...
   ...Полчаса спустя они вместе с заместителем начальника штаба УРа подполковником Соколовым стояли на краю глубокого, засыпанного снегом оврага, и Звягинцев внимательно разглядывал в бинокль открывшуюся перед ним панораму.
   Внизу, метрах в пятидесяти от оврага, пологий берег переходил в покрытую шугой Неву. Отсюда отчетливо были видны позиции УРа - извилистые ходы сообщений, траншеи, горбы дзотов. Только пространство, примыкающее непосредственно к Неве, казалось не тронутым войной, на нем лишь изредка торчали шесты, а чуть дальше скорее угадывались, чем просматривались ряды кольев, поддерживающих колючую проволоку.
   - Минные поля? - спросил Звягинцев, кивнув в сторону шестов.
   - Так точно, - ответил Соколов и пояснил: - Флажков не вешаем, чтобы не демаскировать. Оттуда, - он кивнул на противоположный берег реки, - все наше хозяйство будто театральная сцена из первого ряда партера.
   Звягинцев снова поднес к глазам бинокль.
   Левый берег Невы походил на высокую стену: он почти не имел покатости. Между этой стеной и заледенелой водой оставалась горизонтальная кромка шириной не более пяти метров. Над берегом мрачно высилась полуразрушенная железобетонная громада. Стены ее зияли пробоинами, и куски бетона свешивались на обрывках арматуры.
   - Что это такое? - спросил Звягинцев.
   - Только бойцам не задавайте такого вопроса, товарищ подполковник, предупредил Малинников, - сразу поймут, что вы здесь впервые. Это Восьмая ГЭС. Бывшая, конечно. А за ее стенами вражеские пушки и минометы. Перед сентябрьским наступлением сюда командующий приезжал, генерал Говоров. Посмотрел, вот как вы, в бинокль и сказал: "Измаил какой-то". И правильно сказал: этих стен и шестидюймовые снаряды не берут.
   Звягинцев молча перевел бинокль правее, на следы каких-то развалин, едва возвышающихся над землей.
   - А это, - объяснил Малинников, - деревня Арбузово. Раз десять, не меньше, из рук в руки переходила. Сейчас снова у немцев...
   Из развалин прогремела автоматная очередь. В ответ на нее зарокотал пулемет. И снова все стихло.
   - С "пятачка" стреляют, - сказал Малинников. - Там ведь наши, под Арбузовом этим...
   ...Подобно большинству старших командиров, Звягинцев воспринимал боевые действия по-разному: одно дело, когда он видел их отражение на карте, и другое, когда участвовал в них сам.
   На карте они имели сходство с шахматными схемами. Разноцветные стрелы, флажки и другие условные обозначения - за ними только предполагались тысячи живых людей. С карты не доносились стоны раненых, грохот автоматов и пулеметов, разрывы снарядов и мин.
   На местности же все это обретало реальность, воплощалось в плоть и кровь.
   Сейчас Звягинцев находился на местности, той самой, которая на карте, висевшей в блиндаже Малинникова, была заштрихована в виде вытянутого с востока на запад островка. На этом эллипсовидном островке оборону занимал 93-й артиллерийско-пулеметный батальон, охраняющий побережье в районе Невской Дубровки. Здесь завывал пронзительный холодный ветер, повсюду копошились люди, а с противоположного высокого берега неотступно глядела своими страшными пустыми глазницами смерть. Не просто было оставаться с нею один на один.
   - Спустимся вниз, - предложил Звягинцев и тут же подумал: "А каково горстке наших бойцов там, у этого Арбузова? Они уже почти месяц находятся лицом к лицу со смертью..."
   В сопровождении Соколова, младшего лейтенанта и двух автоматчиков Малинников и Звягинцев проехали на машинах и прошли пешком не менее пятидесяти километров, осматривая огневые позиции, траншеи и ходы сообщения.
   - На сегодня довольно, - решительно сказал Малинников. - Поехали до дома. Тебе, товарищ подполковник, с дороги отдохнуть пора, а мне еще надо со штабистами над боевым донесением повозиться. Едем?
   - Сделаем иначе, комендант, - ответил Звягинцев, - ты с замначштаба поезжай, а я тут с бойцами поговорю. Мы ведь до сих пор занимались главным образом предметами неодушевленными, а с людьми говорили лишь урывками. Ты-то бойцов своих хорошо знаешь. А мне с ними знакомиться надо. Зайду в первую попавшуюся землянку, побеседую. Ты за мной, скажем, через часок машину подослать сумеешь?
   - Думаешь, без коменданта бойцы откровеннее будут? - сощурился в усмешке Малинников.
   - И в мыслях этого не имею! - откликнулся Звягинцев. - Я к вам в УР не ревизором приехал. А на КП еще успею насидеться... Пойду вон туда, протянул он руку в сторону землянки, видневшейся шагах в двадцати. Договорились?
   - Лады, - согласился Малинников. - Машина будет здесь в семнадцать тридцать. - И, повернувшись, крикнул: - Младший! Поедешь с нами. И один из автоматчиков тоже. Второй останется с подполковником...
   Подождав, пока Малинников, Соколов, адъютант и один из автоматчиков скрылись за деревьями, Звягинцев направился к облюбованной землянке. Боец, оставленный с ним, в землянку не спустился, встал у входа, положив руки на автомат.
   Землянка оказалась совсем крошечной. На нарах кто-то лежал, укрывшись с головой полушубком.
   То, что в землянке находился только один человек, обрадовало Звягинцева. В других землянках, куда он раньше заходил вместе с Малинниковым, было многолюдно и, может, именно потому откровенного разговора не получалось. На все его вопросы бойцы отвечали односложно, уставными формулировками.
   Звягинцев осторожно потряс спящего за плечо. Тот пробормотал что-то спросонья и неохотно откинул полушубок. Судя по треугольникам в петлицах гимнастерки, это был старшина или заместитель политрука. Красная звезда на его рукаве обнаружилась чуть позже, когда он уже соскочил с нар.
   - С добрым утром, товарищ замполитрук, - пошутил Звягинцев и, как положено при первом знакомстве, назвав свою фамилию, сказал, кто он такой. Услышав, что перед ним подполковник, да еще из штаба фронта, заместитель политрука торопливо схватил оставленный на нарах ремень и стал подпоясываться.
   Звягинцев предложил ему сесть и сам присел на край нар.
   - Как же вас прикажете величать? - все в том же добродушно-шутливом тоне, чтобы дать собеседнику время освоиться, спросил Звягинцев.
   - Замполитрука Степанушкин, товарищ подполковник! Исполняю обязанности политрука роты.
   Голос у этого Степанушкина был с хрипотцой, точно простуженный.
   При тусклом свете коптилки Звягинцев попытался разглядеть его лицо. Судьба свела его с человеком уже не первой молодости - лет около сорока. Спутавшиеся во время сна светлые волосы почти прикрывали лоб Степанушкина.
   - Ну что же, докладывайте, как тут у вас дела. Или сперва удостоверение мое поглядеть хотите? - спросил Звягинцев.
   Ответ последовал совершенно неожиданный:
   - Этого не требуется. Я ведь вас знаю, товарищ подполковник. Только вы тогда майором были.
   - Вот как! - без особого удивления сказал Звягинцев. - Где же мы встречались? На Кировском? Или, может быть, еще раньше, под Лугой?
   - Да нет, - покачал головой Степанушкин. - В фургоне мы с вами вместе ехали.
   - В фургоне? - на этот раз уже недоуменно переспросил Звягинцев. - В каком фургоне?
   - В том, что покойников возили. На Пискаревку. Не помните?.. Вы там старика какого-то заслуженного хоронили. И капитан с нами ехал. Командир наш, Суровцев. И еще девушка одна...
   На Звягинцева точно обвалилась вся эта землянка. Даже дышать стало трудно. Нет, он сейчас не старался вспомнить Степанушкина. Он видел перед собой ту комнату на Мойке и глаза Веры, полные слез. Потом перед ним возникло залитое лунным светом кладбище, где аммоналом взрывали траншеи и в них складывали мертвые тела. А над траншеями - столб и на столбе доска с красной надписью: "Не плачьте над трупами павших бойцов!.."
   Видения эти разрушил хрипловатый голос Степанушкина.
   - Значит, не помните? - с сожалением спрашивал он. - А я вас запомнил. И знаете почему? Мы тогда уже редко кого в гробах хоронили. Не хватало.
   - Я все помню, - сквозь зубы произнес Звягинцев. - Вас было двое. Двое бойцов.
   - Вот, вот! - обрадовался Степанушкин. - Я и Павлов Колька!
   - А где же теперь капитан Суровцев? - спросил Звягинцев.
   Собеседник его развел руками:
   - Чего не знаю, товарищ подполковник, того не знаю. Как весной город расчистили, так нас и расформировали. Капитан, наверное, командует где-нибудь батальоном, а то и полком. Серьезный человек!
   - А вы, стало быть, сюда попали?
   - Да куда же мне иначе? Я ведь с Ижорского. Про Ижорский батальон слыхали? Мы вступили с немцами в бой еще в августе прошлого года. Ну, а потом шарахнуло меня малость. Осколком. Из госпиталя в похоронники угодил. А из похоронной команды, конечно, сюда. Тут наших ижорцев много.
   - Службой довольны?
   - Довольный буду, когда фашистов в могилу уложу. Столько же, сколько наших ленинградцев лично похоронил. Я счет веду. Око за око.
   - И много уже уложили?
   - Здесь-то?.. Ни одного. Стоячее дело - УР! Конечно, когда пехота наша на тот берег пошла, мы ей отсюда огоньком помогали. Да ведь кого там наши снаряды накрыли, одному богу известно: то ли фрицев, то ли пустое место. А мне, товарищ подполковник, цель видная нужна.
   - Будет вам и такая цель, - пообещал Звягинцев.
   - Эх, товарищ подполковник, - махнул рукой Степанушкин, - уж если осенью не пробились отсюда, чего тут о зиме говорить! Попробуй-ка теперь на тот берег взобраться, да еще орудия и станковые пулеметы поднять. Вы видели его, берег-то тот?
   - Берег как берег, - сказал Звягинцев. - И не такие берега штурмовать приходилось...
   Он говорил неправду. Такие, похожие на крепостную стену, берега ему не приходилось штурмовать никогда.
   - Значит, думаете, осилим? - недоверчиво спросил Степанушкин. - Или снова до лета ждать?
   - До лета ждать не будем, - упрямо возразил Звягинцев. - Откроешь ты свой счет, Степанушкин. Это я тебе точно говорю.
   - Когда?!
   На такой вопрос Звягинцев ответить не мог и откровенно признался в этом:
   - Точно не скажу когда. Одно знаю: наверняка наступать будем. А пока прощай. Рад, что встретились. Тут поблизости еще землянки или блиндажи имеются?
   - А как же, товарищ подполковник! Тут этих землянок не счесть. Разрешите, провожу?..
   20
   В подготовке операции "Искра", сами того не зная, участвовали десятки тысяч людей. А знали, когда и где она произойдет, не больше двадцати человек.
   Со стороны могло бы показаться странным, что прорыв блокады намечено осуществить в том же самом проклятом месте, где аналогичные по замыслу операции уже дважды заканчивались безрезультатно. Никаких шансов застать здесь противника врасплох у командования Ленинградского фронта как будто не было. Однако решающим обстоятельством было то, что перешеек, разделявший войска Ленинградского и Волховского фронтов, оставался здесь самым узким.
   Разумеется, если бы командование имело возможность собрать в кулак больше сил и средств, можно бы избрать для прорыва и иное направление. Но такой возможности не существовало.
   Нельзя было тронуть с Карельского перешейка 23-ю армию: она прикрывала город от нависающих над ним финских дивизий.
   Две армии - 42-я и 55-я - стояли лицом к лицу с достаточно сильной еще группировкой Линдемана, обороняя Ленинград с юга и юго-востока.
   Не могли быть привлечены к участию в прорыве и войска Приморской оперативной группы - в этом случае Ораниенбаумский плацдарм был бы немедленно захвачен противником.
   Не могли быть брошены на прорыв блокады и все наличные силы авиации: истребители круглосуточно охраняли воздушное пространство над городом и в зависимости от времени года прикрывали то Ладожскую ледовую трассу, то движение судов по той же Ладоге.
   При таком стечении обстоятельств приходилось руководствоваться не высшей математикой войны, даже не алгеброй, а элементарной арифметикой: прорывать кольцо блокады надо было там, где оно наиболее тонко, то есть опять-таки срезать шлиссельбургско-синявинский выступ, проклятое немецкое "Фляшенхальс" - "бутылочное горло".
   Но в уязвимости "Фляшенхальса" отлично отдавали себе отчет и немцы, в частности командующий 18-й армией Линдеман. Пятнадцать месяцев изо дня в день противник возводил здесь всевозможные инженерные и огневые препятствия. Каждый километр фронта простреливали не менее десяти артиллерийских орудий, двенадцати станковых, двух десятков ручных пулеметов и до семи автоматов, готовых изрешетить все живое.
   До тех пор немного было случаев такой, как здесь, плотности немецких боевых порядков. Обычно немецкая пехотная дивизия оборонялась на фронте в двадцать пять километров. В Синявинском же коридоре фронт каждой дивизии противника не превышал десяти - двенадцати километров...
   И не было ничего удивительного в том, что двукратная попытка преодолеть этот заслон не удалась. Но теперь ситуация изменилась к лучшему. Уровень производства в нашей оборонной промышленности возрос настолько, что Ставка, несмотря на широкий разворот боевых действий на юге, смогла выделить для Ленинграда значительное количество боевой техники и боеприпасов. Осуществляемая в широких масштабах летняя навигация на Ладоге позволила перебросить все это к месту назначения, а заодно и пополнить войска Ленфронта живой силой.
   Было и еще одно обнадеживающее обстоятельство: окружение огромной группировки немецких войск в районе Сталинграда - предвестник коренного перелома в ходе всей войны. Это вынудило Гитлера отозвать из-под Ленинграда Манштейна вместе с его дивизиями, хоть и потрепанными здесь, но далеко не утратившими своей боеспособности.