Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   - А ты... значит, завтра в бой? - спросил Королев и, тая как Звягинцев продолжал молчать, сказал с усмешкой: - Ладно, не темни, подполковник. Приказ слышал.
   - Не темню я, Иван Максимович, - сжимая в руке письмо, ответил Звягинцев. - Только в бой мне не идти. Тыл должен обеспечивать, служба моя такая...
   - Значит, вроде моей? Хнычешь? А зря. Это у тебя от... ну, от самолюбия повышенного, что ли... Победа, знать должен, она не только теми, кто в атаку идет, добывается...
   - Агитируешь?
   - Мне на тебя времени не хватает агитацией заниматься. Хотя, гляжу, ты простых истин до сих пор еще не усвоил... Ладно, прощай, понимаю: не терпится тебе письмо прочесть.
   Внезапно старик притянул Звягинцева к себе и дотронулся щекой до его щеки. Потом слегка оттолкнул и сказал:
   - Целоваться разучился. Давно. Ну, Алешка... бывай. До победы! Повернулся и стал быстро взбираться по склону оврага.
   Проводив взглядом Королева, Звягинцев торопливо развернул письмо.
   Он прочел:
   "Отец, дорогой мой! Я жива и здорова. А почему не давала о себе знать, сейчас объясню. В госпиталь наш угодил то ли снаряд, то ли бомба, точно не знаю, потому что пришла в себя только дня через три или четыре, уже на той стороне Ладоги, - оказалось, что меня эвакуировали. Провалялась здесь в... - дальше был тот самый вычерк, о котором упоминал Королев, - больше месяца. Писать не могла, - кроме контузии, правую руку немного придавило, когда обвал случился. А просить писать другого не хотела, боялась, что ты подумаешь, будто руку мою ампутировали. Соседкой моей по палате оказалась женщина-военврач, ее вроде меня на... - далее опять следовал вычерк... сильно контузило. Мы подружились, и я взяла с нее слово, что она мне поможет остаться на фронте, когда выпишут.
   Она вышла из госпиталя раньше меня. И я разыскала ее, когда выписалась. О том, сколько пришлось хлопотать, чтобы взяли в кадры - я ведь раньше была вольнонаемная, - писать не буду. Но тут мне повезло: случайно узнала, что в штабе фронта находится дядя Павел. Короче, служу сейчас в медсанбате. Надеюсь, что ты жив и здоров, ведь в Ленинграде уже голода нет. Целую тебя нежно-нежно, и передай Алеше Звягинцеву, если он все еще на вашем заводе, что я помню его и думаю о нем. Он ведь наверняка приезжал к нам в тот госпиталь и, конечно, уверен, что меня нет на свете. А я вот назло проклятым фрицам жива и здорова. И сообщаю тебе в конце письма номер моей полевой почты. Если Алеша все еще с тобой, сообщи мне. Я тогда сразу же ему напишу тоже. Будем живы - увидимся после победы... Твоя Вера".
   Прочитав письмо, Звягинцев спрятал его в карман гимнастерки. Стал медленно взбираться по склону оврага.
   Отсюда была видна далекая поверхность замерзшей Невы. В морозной дымке угадывался ее восточный, высокий, почти отвесный берег. Там был враг, с которым завтра предстоял кровавый бой.
   Но в эту минуту Звягинцев думал не о немцах, окопавшихся на том берегу реки, за минными полями и паутиной колючей проволоки.
   Он смотрел дальше, дальше, ведь там, всего в десятках километров от него, была Вера! Может быть, и она стоит сейчас где-то по ту сторону, смотрит сюда, в направлении невидимого оттуда западного берега Невы, угадывая, что он, Звягинцев, здесь...
   Ему хотелось верить в это, и он верил, не разумом, но душой...
   "Немедленно написать ей... - лихорадочно думал Звягинцев, - она жива, жива, вот и номер ее полевой почты!.."
   Но тут же сказал себе:
   - Нет. Напишу после боя. Кто знает, что станется со мной завтра...
   24
   27 ноября 1942 года Сталин отправил Черчиллю очередное послание.
   Первая его часть содержала комментарии, касающиеся вопросов, затронутых английским премьером в его предыдущих письмах. В них Черчилль снова и снова описывал трудности, связанные с организацией морского конвоя для сопровождения кораблей с военными грузами в Архангельск, высказывал свои соображения о перспективах вступления Турции в войну на стороне союзников, просил Сталина в связи с оккупацией англо-американскими силами "Французской Северной Африки" "не беспокоиться по поводу мошенника Дарлана", используемого оккупационными властями, и, наконец, сообщил о намерении Англии "сковывать немецкие силы в Па-де-Кале". В последнем из его посланий Черчилль восхищался: "к нам поступают славные вести о Вашем наступлении" и "мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание".
   В своем ответе Сталин писал, что признателен за внимание Черчилля к вопросам организации конвоя, что вступление в войну Турции, разумеется, было бы на пользу союзникам, а что касается Дарлана, то "военная дипломатия должна уметь использовать для военных целей не только дарланов, но и "черта с его бабушкой".
   Однако в одном параграфе сталинского послания звучала сдержанная ирония. Сталин писал Черчиллю: "с большим вниманием прочитал Ваше сообщение о том, что Вы вместе с американцами не ослабляете проведения приготовлений вдоль вашего юго-восточного и южного побережья, чтобы сковать немцев в Па-де-Кале и так далее... Надеюсь, - продолжал Сталин, что это не означает отказа от Вашего обещания устроить второй фронт в Западной Европе весной 1943 года".
   Обещание, о котором шла речь, было дано Черчиллем Сталину во время их встречи в Москве летом 1942 года.
   Верил ли Сталин в то, что обещание это будет выполнено? Верил ли он после стольких разочарований, что второй фронт вообще когда-нибудь будет открыт?
   Да, несомненно, верил. Но он уже давно раскусил англо-американскую стратегию в отношении открытия второго фронта, хотя и делал различие между позициями Черчилля и Рузвельта.
   То, что было для Сталина всего лишь подозрением во второй половине 1941 года, превратилось к концу 1942 года уже в убежденность.
   Сталину стало ясно, что Черчилль рассматривает вопрос о втором фронте далеко не только в военном, но главным образом в политическом аспекте, и не военные, а именно политические факторы с каждым месяцем будут становиться все более и более решающими.
   В сорок первом году вопрос о втором фронте Черчилль тесно связывал с другим: устоит ли вообще Советский Союз под мощными ударами немецкой армии?
   Потом возник новый вопрос: есть ли политический резон в том, чтобы, открывая второй фронт, помочь тем самым России победить Германию быстрее, чем при отсутствии этого фронта? Стремление увидеть обе, именно обе страны - СССР и Германию - максимально истощенными стало для британского премьера определяющим при решении вопроса о высадке англо-американских войск в Европе...
   Несомненно, что Сталин уже отчетливо понимал, что только один фактор определит в конечном итоге реальное открытие второго фронта - приближение Красной Армии к границам Германии.
   Но пока до этого было еще далеко. Поэтому Сталин, делая вид, что еще не раскусил подлинных намерений Черчилля, ограничился в своем послании лишь напоминанием, что по-прежнему ждет открытия второго фронта, хотя при достаточной проницательности в этой фразе можно было прочесть и нечто большее...
   Очевидно, по этой же причине Сталин сдержанно реагировал на восторженные строки письма Черчилля о том, что "мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание". В романтическую восторженность Черчилля он не верил и в его всхлипе усмотрел тщательно замаскированный намек на то, что Красная Армия отлично бьет немцев и без второго фронта. Поэтому он ответил сухими, деловыми строчками:
   "В Сталинградской операции пока мы имеем успехи, между прочим, потому, что нам помогают снегопады и туманы, которые мешают немецкой авиации развернуть свои силы..."
   Но сам Сталин знал, что дело не в "снегопадах и туманах". Он понимал, что Советский Союз, Красная Армия, после всех летних неудач, в результате новых сверхчеловеческих усилий не только восстановила, но и приумножила свою мощь и стоит накануне великого перелома в ходе всей войны.
   ...1 декабря Черчилль отправил Сталину "строго секретное и личное послание", смысл которого сводился к тому, что очередной морской конвой, который, как он, Черчилль, предполагал, должен состоять из 15 судов, будет увеличен даже до... девятнадцати.
   Если бы в те дни Красная Армия получила серьезные поставки вооружения из-за рубежа, это во многом помогло бы советским войскам на юге и повысило бы шансы на успех операции по прорыву блокады Ленинграда.
   Но всего лишь четырьмя дополнительными конвойными судами был готов в канун решающих боев под Ленинградом помочь Красной Армии британский союзник.
   Сталин снова убедился в том, что и на этот раз Красной Армии предстоит рассчитывать прежде всего на свои собственные силы и свое, отечественное вооружение.
   ...11 января Жданов позвонил Сталину из Смольного и сообщил, что завтра в 9 часов 30 минут Ленинград начинает операцию "Искра"...
   - ...Мне только что звонил Жуков, - сказал Сталин, выслушав Жданова. У них тоже все готово. Надеется, что операция займет максимум несколько дней, хотя подчеркивает, что немецкие укрепления очень сильны.
   Наступила пауза. Потом Сталин медленно и с несвойственным ему волнением в голосе произнес:
   - Значит... завтра.
   ...Для человека, не знающего, о чем идет речь, эти слова прозвучали бы как простая констатация факта.
   Но для души, для сердца Сталина, который конечно же знал, что операция "Искра" начнется утром 12 января, поскольку сам утверждал план этой операции, и для Жданова, конечно же понимающего, что своим звонком не сообщает ничего нового, за этими словами скрывалось очень, очень многое. "Значит, завтра" свершится или начнет свершаться то, чего не раз уже тщетно пытались добиться сначала войска Ленинградского, а потом и Волховского фронта. "Значит, завтра" наступит день расплаты за те страдания и муки, на которые был обречен Ленинград зимой 1941-1942 годов... "Значит, завтра" или в самые ближайшие дни разорвется одна из проклятых черных дуг, окружающих Ленинград на картах, которые постоянно находились на столах в кабинетах и Сталина и Жданова.
   "Значит, завтра!"
   25
   12 января в 9 часов 30 минут грохот двух тысяч орудий разорвал тишину зимнего морозного утра. Два часа двадцать минут советская артиллерия вела непрерывный огонь по левому берегу Невы.
   Потом все внезапно смолкло. Тишина, наступившая после этого страшного грохота, казалась более оглушительной, чем артиллерийская стрельба.
   Левый, вражеский берег молчал. Молчали Шлиссельбург на севере и 8-я ГЭС на юге. Что делал в это время противник - тысячи немецких солдат и офицеров, забивших "бутылочное горло"? Залегли на дне своих траншей и окопов? Спрятались в дзоты, оглушенные свистом снарядов и мин, грохотом их разрывов?..
   Тишина была такой странной, такой противоестественной, что, казалось, раздайся сейчас чей-нибудь крик, он прозвучал бы на всю Неву. Продолжалось это всего несколько минут. Затем в небо взвилась ракета.
   Не успели зеленые брызги погаснуть, как тишину разорвал странный звук, похожий на вздох или стон, и тотчас же небо прочертили огненные стрелы. Это ударили гвардейские минометы, таинственные, строго засекреченные маневренные установки, которые еще мало кто из пехотинцев видел вблизи.
   Прочертив дуги над Невой, реактивные снаряды исчезли где-то за крутизной вражеского берега, и там раздался страшный грохот.
   И снова наступила тишина.
   И вдруг до слуха тысяч бойцов и командиров, заполнивших ведущие к Неве траншеи, ходы сообщений, окопы и почти оглушенных артиллерийской канонадой, донеслась мелодия "Интернационала"...
   Сначала людям показалось, что им это чудится. Но это не было звуковой галлюцинацией. Сводный военный оркестр действительно играл "Интернационал".
   И вот в небо взвилась красная ракета - сигнал к атаке.
   На лед устремились штурмовые группы всех четырех дивизий первого эшелона. Слева, на Шлиссельбург, наступала дивизия Трубачева - бывшие народные ополченцы. В центра полосы прорыва - дивизия Симоняка. Правее дивизия Борщева. И на самом правом фланге - гвардейская дивизия Краснова.
   Звягинцев находился на командном пункте одного из артиллерийско-пулеметных батальонов, в расположении дивизии Симоняка. Батальоном командовал бывший ижорец Сучков.
   С первых минут наступления Звягинцев неотрывно следил в бинокль за тем, как продвигаются по льду первые цепи бойцов. Они бежали во весь рост, стремясь как можно скорее пересечь Неву. Саперы и подрывники тащили за собой сани со взрывчаткой, штурмовые лестницы, альпинистское снаряжение.
   Немцы молчали. Но когда до берега оставалось метров сто пятьдесят, открыли по наступающим ураганный огонь. Бойцы залегли.
   Звягинцев схватил трубку телефонного аппарата, связывавшего его с КП УРа, и крикнул:
   - Огонь, Малинников, из всех орудий и пулеметов! Огонь!
   Он видел в бинокль, как там, на Неве, какой-то человек с пистолетом в руке, очевидно командир, повернувшись к бойцам, что-то кричал им, указывая на противоположный берег.
   Звягинцеву показалось, что он узнал этого человека, что это Суровцев... Мелькнула мысль: а почему бы и нет, ведь Суровцев, воевавший в прошлом году на "пятачке", хорошо знаком с местностью, его могли направить в штурмовую группу...
   Под градом немецких пуль бойцы то ползком, то перебежками продвигались вперед.
   Наконец первые штурмовые подразделения достигли левого берега. Теперь они были недоступны вражеской артиллерии, находившейся наверху, над ними. Правда, огневые точки немцев, врезанные в скат берега, вели фланговый огонь, но и под пулеметным огнем бойцы продолжали действовать. Вскоре там загрохотали взрывы - саперы рвали аммоналом обледеневший крутой склон, делали проходы для орудий и танков. Потом с левого берега в воздух устремилась ракета. Это был сигнал; "Проходы готовы!" На правом берегу взвилась ответная ракета, и...
   За полтора года войны Звягинцев не видел ничего подобного. Тысячи людей бросились на штурм вражеских позиций.
   Звуки "Интернационала", гром артиллерии, пулеметные очереди - все слилось в единый, сотрясающий землю гул.
   Стреляли отнюдь не только советские орудия и пулеметы. Немецкая артиллерия била по правому берегу, по бегущим по льду бойцам, но передние цепи уже приближались к левому берегу. А по льду, грохоча моторами, двигались легкие танки, солдаты тащили на санях орудия.
   Зазвонил телефон. Звягинцев сквозь грохот не расслышал звонка и понял, что его требуют к аппарату, лишь когда комбат энергично потянул его за рукав полушубка.
   - Кто?! - крикнул Звягинцев, схватил трубку и сдвинул ею набок ушанку, чтобы освободить ухо.
   - Это я, Звягинцев, - услышал он голос Малинникова. - Какова обстановка?
   - Бойцы Симоняка форсировали Неву и, как я понимаю, ведут бой уже на той стороне. Что у других?
   - Сейчас говорил с оперативным отделом. Краснов на "пятачке" и перед Восьмой ГЭС пока успеха не имеет. Борщев овладел первой траншеей и продвигается в направлении леса южнее торфоскладов. Хуже у Трубачева. Противник ведет из Шлиссельбурга шквальный огонь, и там еще не удалось форсировать Неву. У меня все.
   Звягинцев уже не видел боя и только по артиллерийскому грохоту и вздымавшимся высоко в воздух черно-белым столбам земли и снега мог представить себе накал сражения.
   Им владело сложное, противоречивое ощущение радости и горечи. Наступление развивалось успешно, но он не мог принять в нем непосредственного участия, вынужден был оставаться на правом берегу...
   ...С утра и до позднего вечера на левом берегу гремело сражение, и Звягинцев отправился на КП 67-й армии, чтобы точнее сориентироваться в сложившейся к исходу дня обстановке.
   В оперативном отделе он узнал, что дивизия Симоняка вклинилась в глубину обороны противника на три километра. Дивизия Трубачева, неудачно начавшая наступление, во второй половине дня форсировала Неву в полосе дивизии Симоняка и вышла на рубеж западнее Рабочего поселка номер три. Особенно сильное сопротивление встретила дивизия Краснова, наступавшая из района Московской Дубровки. Именно здесь, в местах осенних боев, немцы ожидали удара. 8-ю ГЭС они превратили в извергающую бешеный огонь крепость. Бойцы Краснова смогли продвинуться всего на 500-600 метров.
   В целом же итоги первого дня боев были неплохими: противник был выбит из четырех опорных пунктов: Марьино, Пильня Мельница, Пески Северные и Пески Южные, на левом берегу Невы был создан плацдарм для дальнейшего наступления на восток, навстречу рвущимся на запад войскам 2-й Ударной армии Волховского фронта.
   Когда Звягинцев, сидя в землянке оперативного отдела, делал отметки на своей карте, туда вошел Духанов.
   Коротко отдав приказ о переброске группы оперативного отдела штаба на левый берег, он уже повернулся, чтобы выйти, но в этот момент Звягинцев обратился к нему:
   - Товарищ командующий, разрешите спросить: не готовиться ли к передислокации и частям УРа?
   Духанов было нахмурился, однако, мысленно поставив себя на место Звягинцева, понял, что происходит в душе нетерпеливого командира.
   - Имейте же, наконец, выдержку, - сказал он мягко. - Неужели вы не понимаете, что бои по прорыву только начались?!
   И, не дожидаясь ответа, вышел из землянки.
   Прошла ночь, наступило утро. Грохот боя не замолкал. В полдень немецкая авиация попыталась бомбить правый берег, но была отогнана огнем зенитных орудий. Часом позже эскадрильи воздушных армий Ленинградского и Волховского фронтов предприняли ожесточенную бомбежку немецких укреплений. Разрывы снарядов и авиабомб слились в оглушающий грохот, левобережье окутала серая мгла.
   Звягинцев и Малинников поочередно находились то на командном пункте УРа, то в батальонах, проверяя их готовность к форсированию Невы.
   Вечером Звягинцев снова направился в оперативный отдел штаба армии, где узнал, что положение в районе боев осложнилось. Оказалось, что еще утром немцы, подтянув резервы, ударили из района деревни Арбузово по дивизии Краснова и в то же время значительными силами пехоты и танков контратаковали фланг соседней с ней дивизии Борщева. Несколько часов продолжался этот бой. И хотя противник потерял в нем значительную часть своего личного состава, успехи, достигнутые дивизией Борщева накануне, немцам удалось свести почти к нулю. На третий день боев положение стало еще более напряженным: контратакующие немецкие войска пытались сбросить наши части обратно на невский лед...
   14 января в 3 часа дня Говорову позвонил Жуков. Говоров в это время находился в войсках второго эшелона, трубку взял Ворошилов.
   - Климент Ефремович, ты? - спросил Жуков. - Какая у тебя обстановка?
   - До сегодняшнего утра была нормальная, - ответил Ворошилов. Захваченные плацдармы расширили - один до пяти километров по фронту и до трех в глубину. Второй - до двух с половиной по фронту и до полутора в глубину. Плохо пока со Шлиссельбургом и на "пятачке". А у тебя как, Георгий Константинович?
   - Наступление развивается успешно. К сожалению, трудно использовать танки. Кругом торф.
   - И нам с танками трудно. Лед не держит. Готовим настилы.
   - Имей в виду: Линдеман подтягивает резервы отовсюду, откуда может, я сам только что пленных допрашивал. Приказывать не могу, но совет даю настоятельный: скажи Говорову, чтобы немедля вводил в бой второй эшелон. Немедля! - И Жуков повесил трубку.
   Вечером 14 января, когда Звягинцев на КП 16-го УРа лег часа на два вздремнуть, зазуммерил телефонный аппарат.
   - Малинникова, - раздалось в трубке. - Будет говорить "первый".
   "Первый" был кодовым позывным Духанова, и перепуганный связист стал тормошить Звягинцева.
   - Где Малинников? - спросил Духанов.
   Звягинцев доложил, что полковник Малинников в частях, но его немедленно разыщут...
   - Нет времени, - оборвал его Духанов, - сейчас же ко мне. Я в оперативном отделе.
   Когда Звягинцев вошел в блиндаж, Духанов встретил его словами:
   - Вам надлежит срочно скомплектовать из четырех рот сводный батальон и переправить его на левый берег Невы, занять рубеж юго-западнее пункта Пильня Мельница с тем, чтобы предупредить возможность нанесения противником удара от Шлиссельбурга во фланг.
   Звягинцев знал карту левобережья наизусть. Пункт Пильня Мельница находился севернее деревни Марьино.
   - Сводный батальон займет рубеж и пусть стоит там как вкопанный, продолжал Духанов. - И учтите: создание этого батальона не должно повлиять на боеспособность частей УРа, остающихся на правом берегу. Они еще понадобятся. Возьмите по роте из левофланговых батальонов. Свой КП держите пока здесь. Это все. Идите.
   На рассвете 15 января сводный батальон УРа занял указанный ему рубеж.
   На следующий день Малинникова и Звягинцева снова вызвали на ВПУ, на этот раз уже к Говорову.
   - Срочно передислоцируйте на левый берег три батальона, - сказал Говоров, едва они доложили о своем прибытии. - Займете рубеж вот здесь... - Он провел на карте линию от расположенного вблизи Невы Второго городка на юго-восток. - Противник ведет бешеные атаки на дивизию Борщева с юга и уже потеснил его части. Если немцам удастся выйти к берегу Невы, то весь правый фланг наших войск будет поставлен под угрозу. Вам следует немедленно провести рекогносцировку с расчетом размещения батальонов УРа на фронте в шесть километров впереди боевых порядков двух правофланговых полков дивизии Борщева. Слева от батальонов оборону будет держать сам Борщев. Задача ясна?
   - Ясна, товарищ командующий, - почти одновременно ответили оба командира.
   26
   Офицером, который в конце августа сопровождал фельдмаршала Манштейна к той наблюдательной вышке, с которой можно было различить движение на улицах Ленинграда, был Арним Данвиц.
   Покидая "Вольфшанце", Данвиц испытывал чувство радости и облегчения. Но, вернувшись в свою часть и осознав, что он вновь обречен на длительное бездействие, опять впал в черную меланхолию.
   На оперативных совещаниях в штабе дивизии он слышал, что город, у порога которого вот уже столько месяцев стояли немецкие войска, превращается в крепость, что десятки тысяч жителей работают, возводя новые оборонительные сооружения. Было ясно, что если Смольный не выкинул белый флаг тогда, когда в городе свирепствовали голод и зимняя стужа, то надеяться на капитуляцию сейчас бессмысленно.
   И Данвицу приходилось удовлетворяться сводками о победах на Южном фронте. Но иногда в его сознании мелькала крамольная мысль, что такими же победными сводками был заполнен эфир, когда фюрер объявил "решительное" наступление на Москву...
   Хотя немецкое радио не сообщило о поражении под Москвой, по названиям населенных пунктов, которые упоминались в связи с "выравниванием фронта" на Центральном направлении, Данвиц догадывался, чем закончилось зимнее "решительное наступление".
   "Не произойдет ли подобного и на юге?" - спрашивал он себя.
   Но только себя. История с Крюгером научила Данвица держать язык за зубами. Зато с самим собой он вел бесконечные диалоги...
   Некогда Данвиц обвинял во всех бедах фон Лееба - его старость, его нерешительность. Но фельдмаршала еще в январе сменил Кюхлер. И что изменилось? Ничего! Сегодняшний день был похож на вчерашний, и от завтрашнего не приходилось ждать ничего лучшего.
   Он вспоминал...
   Еще в конце августа на командном пункте Данвица неожиданно появился командующий 18-й армией генерал-полковник Линдеман в сопровождении целой толпы высших офицеров.
   Ошеломленный Данвиц хотел, как положено, отрапортовать Линдеману, но тот прервал его словами:
   - Докладывайте генерал-фельдмаршалу фон Манштейну, полковник! - и почтительно взглянул на стоявшего рядом с ним человека.
   Только тут Данвиц заметил на плечах этого военного фельдмаршальские погоны. Кровь прилила к лицу Данвица. "Манштейн! Покоритель Севастополя!.."
   Срывающимся от волнения голосом Данвиц доложил, что его полк занимает оборону на участке Урицк - район больницы Фореля...
   Выслушав доклад, Манштейн, почти не разжимая губ, спросил:
   - Как долго?
   Данвиц ответил, что полк находится здесь с сентября прошлого года.
   - И не надоело, полковник? - проговорил Манштейн, сощурив свои и без того узкие глаза.
   Данвиц растерялся. Он мог бы ответить фельдмаршалу, что многомесячное стояние под Петербургом более чем мучительно, что он писал фюреру и был им лично принят...
   Но говорить обо всем этом в присутствии такого числа высших командиров было неуместно. Поэтому Данвиц ограничился коротким ответом:
   - Полк выполняет приказ, господин фельдмаршал.
   - Проводите фельдмаршала на ваш наблюдательный пункт, - вмешался Линдеман, и по тону, которым генерал произнес эти слова, Данвиц понял, что разговор ему неприятен.
   - Яволь, господин командующий! - ответил Данвиц, щелкая каблуками сапог. И после короткой паузы добавил: - Осмелюсь доложить, господин фельдмаршал, что это не вполне безопасно. Русские производят систематические артиллерийские налеты, и хотя наблюдательный пункт до сих пор оставался невредимым...
   - Вам известно, что я участвовал в штурме Севастополя? - подняв брови, проговорил Манштейн.
   - Это известно каждому, господин фельдмаршал.
   - Так вот учтите, полковник, что по сравнению с Севастополем у вас тут богадельня, дом для престарелых, - с усмешкой сказал Манштейн. - Бинокль! - потребовал он, и тотчас же кто-то из свиты торопливо протянул ему бинокль. - Ведите! - приказал он Данвицу. - Остальных прошу остаться здесь и рассредоточиться.
   Данвиц подвел Манштейна к дереву, в кроне которого была оборудована деревянная, хорошо замаскированная площадка. Оттуда Данвиц вот уже почти год смотрел на Ленинград, испытывая то гордость, что немецкая армия дошла до стен этого города, то отчаяние от сознания своего бессилия.