Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   Я кивнула, благодарная ему за неуклюжую попытку успокоить меня, за опасение, чтобы я не подумала, будто выгляжу плохо...
   - Я тоже, говорят, исхудал, - преувеличенно бодро продолжал он. Приехал с Большой земли отъевшимся, а за эти недели... Ты какую карточку получаешь?
   - Рабочую. Медики теперь все получают рабочую.
   - А почему ты не в кадрах? - спросил Алеша. - Ведь у вас военный госпиталь?
   - Да. Военный. Только сестры и фельдшерицы вольнонаемные.
   Сказала и подумала: "Вольно... наемные..." - какое нелепое слово, никогда не слышала его до войны. А теперь вошло в быт.
   - Впрочем, - добавила я, - говорят, что скоро переведут в кадры.
   - Значит, обычная карточка, - с какой-то безнадежностью в голосе проговорил Алеша.
   - Я ведь донор. Так что получаю доппаек. Словом, у меня все в порядке.
   - Сдаешь кровь? - с испугом переспросил Алексей.
   - Ну конечно, - улыбнулась я. - У нас все сдают, кто годится по медицинским показаниям.
   Он ничего не сказал. Только дотронулся до моей руки - робко, неуверенно, точно сомневался, приятно ли это мне.
   Лихорадочно стучавший метроном смолк, и через несколько секунд голос диктора объявил, что обстрел прекратился и движение по городу восстанавливается.
   ...Когда мы вышли на улицу, было уже темно.
   Дошли до угла Невского и остановились.
   Где-то гудели автомобильные сирены; я знала: это санитарные фургоны везут пострадавших от обстрела...
   - Я думаю так, Веруша, - сказал Алексей, - мы дойдем до Литейного, а там поймаем машину, идущую в твой район. Только давай быстро!
   - Зачем? Обстрел кончился, - сказала я.
   - Да, но в любую минуту может снова начаться, ты же знаешь. Ну пойдем же.
   Но я не двигалась с места.
   - В чем дело, Веруша? - встревоженно спросил Алексей. - Тебе нехорошо?
   - Нет, нет, все в порядке... - Меня вдруг пронзила мысль о том, что в десяти минутах ходьбы отсюда живет Федор Васильевич Валицкий... - Давай попрощаемся, Алеша, - сказала я.
   - Что?! - удивился он. - Как попрощаемся? Тебе же на Выборгскую! Мы дойдем до Литейного...
   - Мне еще нужно зайти здесь в одно место, - сказала я.
   - Но ты одна не сумеешь потом остановить машину!
   Я про себя усмехнулась его мужской самоуверенности.
   - Вот что остановит, - приподняла я свою сумку с красным крестом.
   - Но я хочу тебя хоть немного проводить! В кои веки встретились... Алексей не смотрел на меня. Он глядел куда-то себе под ноги, в снег. Тебе никуда не надо заходить. Ты придумала... Просто хочешь, чтобы я ушел...
   - Нет, Алеша, нет!
   - Но куда тебе нужно идти?
   - Это здесь, совсем недалеко.
   - Тогда я могу пойти с тобой!
   Он? Со мной? К Валицкому? Нет, я не могла вести его туда, Пусть не к сыну, к отцу, все равно. Он не знал Осьминина, ради которого я должна была пойти к Федору Васильевичу. А имя Валицкого говорило ему слишком много...
   Мы по-прежнему стояли на углу Невского. Неподалеку чернело длинное, приземистое здание Гостиного двора. После пожара его покрывала копоть, большие провалы витрин были даже не заколочены фанерой. В нескольких метрах от нас лежало два трупа. Один - у стены дома, другой - прямо посредине покрытого снегом тротуара, рядом с протоптанной тропинкой. Очевидно, человек шел куда-то и упал...
   - Я должна зайти по служебным делам. Ну... к больному.
   - Я пойду с тобой.
   - Нет!
   Он удивленно посмотрел на меня:
   - Почему? У меня есть время. Если бы не обстрел, концерт закончился бы позже... Но... что это за больной, к которому тебе вдруг понадобилось зайти?
   Я молчала.
   - Идем! - нетерпеливо сказал Алексей. - Не будем терять времени! Куда идти? Направо? Налево?
   - Направо, - сказала я, - на Мойку.
   Он шел впереди, я за ним, тропинка была слишком узкой для двоих.
   Я думала: что сказать ему? Объяснить все как есть или просто попросить подождать меня у подъезда?
   Но если сказать... Тогда надо говорить обо всем... Начиная с той кошмарной ночи в Клепиках. И о том утре, когда я бросила мешок с продуктами вслед уходившему из моей комнаты Анатолию.
   Но как обо всем этом расскажешь?.. Где взять на это силы?
   Я могла бы сказать Алеше только одно: "Ты мне нужен. Только ты". Но между нами столько времени не было ничего, кроме дружбы...
   Почему же теперь мне все представляется иным? Потому что исчез, сгинул всегда заслонявший в моих глазах Алешу Анатолий? Потому, что я одинока?..
   Но, может быть, это эгоизм? Может быть, мне нужен не сам по себе Алеша, а только защита, опора, только уверенность, что я не одна?..
   Мы подошли к набережной Мойки.
   - Куда? - спросил Алексей.
   - Через мост. И направо.
   И вот мы у дома. У того дома!
   Я посмотрела на узкую замерзшую Мойку. На ледяной поверхности чернели пятна прорубей, - видимо, днем оттуда черпали воду.
   Меня вдруг охватило такое чувство, будто через секунду я должна броситься в одну из этих прорубей. В черную ледяную воду. И не сделать этого я не могу...
   - Алеша, - преувеличенно громко сказала я, - здесь живет Валицкий.
   - Кто?!
   - Нет, нет, не он, его отец... Мне нужно к нему зайти... Дело в том, что Осьминин, начальник нашего госпиталя, - его старый знакомый. Об этом я узнала только недавно... Осьминин очень плох, он умирает от дистрофии. Я хочу уговорить Валицкого переехать к нему... Ну вот, теперь ты все знаешь.
   Алексей молчал. Я подумала, что сейчас он повернется и уйдет. Уйдет, не сказав ни слова. И убеждать его, что сын и отец не одно и то же, бесполезно. Логика здесь бессильна...
   - Ты... побудь в подъезде, - сказала я. - Через десять минут я вернусь.
   И, не дожидаясь ответа, шагнула в черную пасть подъезда.
   Я поднималась по лестнице. И чем выше, тем медленнее шла. Уверяла себя, что мне просто трудно идти: слабость. Но чувствовала, что дело не в этом...
   А если Федор Васильевич начнет меня расспрашивать о последней встрече с Анатолием? Что я скажу тогда ему? Что его сын оказался трусом, способным на дезертирство? Нет. Это невозможно... Но я не смогу и солгать...
   Наконец я подошла к так хорошо знакомой двери.
   Постояла секунду и постучала.
   За дверью было тихо. Я подумала, что Федор Васильевич, видимо, в своем кабинете и не слышит. Постучала громче. Никто не откликнулся.
   Взялась за дверную ручку, и, к моему удивлению, дверь от первого же толчка бесшумно поддалась - она оказалась незапертой...
   Стоя в темном коридоре, я громко позвала:
   - Федор Васильевич!
   Никто не ответил.
   "Может быть, он уехал, эвакуировался?" Я знала, что после пуска Ладожской трассы эвакуация возобновилась, что каждый день город покидали сотни людей, преимущественно старики, женщины, дети.
   Но если бы Федор Васильевич уехал, дверь была бы не только закрыта, но и опечатана. Таков порядок. Может быть, он просто куда-то ушел и по рассеянности забыл запереть дверь?
   - Федор Васильевич! - снова крикнула я.
   И снова никто не отозвался.
   "Он спит, - сказала я себе, - спит на своем кожаном диване".
   Я ощупью двинулась по коридору и, как мне показалось, дошла до кабинета. Опять окликнула Федора Васильевича, уже тише. И опять никакого ответа.
   Мне стало жутко. Надо было зажечь свет и осмотреться, но у меня не было спичек.
   Что делать? Я решила вернуться и взять спички у Алексея. И вдруг услышала его голос:
   - Ты здесь, Вера?
   Значит, он шел вслед за мной!
   - Алеша, ты здесь?! - обрадованно сказала я. - Ничего не видно!
   Он чиркнул спичкой. Вспыхнул огонек. Мы стояли у дверей столовой. Кабинет был дальше по коридору. Спичка догорела, и снова стало темно. Я услышала, как Алексей достает из коробки другую.
   - Подожди, - сказала я, - береги спички. Дай руку, идем.
   И я, держась за стену, двинулась к кабинету.
   - Ну вот, - сказала я, нащупав дверной проем, - теперь зажигай.
   Он молча зажег спичку. И тогда... тогда я увидела Федора Васильевича. В ватнике и армейской шапке-ушанке он сидел за письменным столом, опустив голову на руки.
   - Федор Васильевич! - воскликнула я.
   Он не шелохнулся. Я почувствовала, что меня охватывает дрожь.
   - Алеша... - едва выговаривая слова, произнесла я, - вот тут... на столе коптилка, видишь?.. Зажги... Зажги скорее!
   Наконец вспыхнул ровный, чадящий огонек. Алексей слегка потряс Валицкого за плечо. Потом приподнял его голову, заглянул в лицо...
   - Он умер, Вера, - сказал Алексей, выпрямляясь. - Он мертв.
   - Нет, нет, - крикнула я, - он же сидит! Ему просто нехорошо! Он в обмороке, надо воды, нет, камфару, надо скорее...
   Я стала торопливо расстегивать сумку.
   - Ему ничего не нужно, Веруня. Он умер, - повторил Алексей.
   - Перестань, прекрати, дай сюда коптилку! - лихорадочно говорила я.
   Приподняла голову Федора Васильевича, поднесла к его глазам коптилку, оттянула веко... Зрачок остался безжизненно-неподвижным.
   Да. Он умер. Умер!..
   Уже давно я жила среди живых и мертвых, каждый день вокруг умирали люди, я не могла пройти по улице и квартала, чтобы не наткнуться на лежавший на снегу труп, я уже привыкла, привыкла ко всему этому...
   Но Федор Васильевич!..
   - Если бы мы пришли раньше!.. - проговорила я в отчаянии. - Мы слушали музыку, потом торчали в убежище, а он здесь умирал!..
   - Он уже давно умер, Вера, - покачал головой Алексей. - Много часов назад. Может быть, даже вчера.
   Я знала, что Алеша ошибается. Если бы Федор Васильевич умер давно, труп окоченел бы и даже голову приподнять было бы невозможно. Нет, он умер недавно, совсем недавно!..
   - Давай перенесем его на диван, - тихо сказала я.
   - Отойди, я сделаю это сам.
   Он поднял тело с кресла и понес к дивану.
   - Осторожнее! - крикнула я, увидев, что ноги Федора Васильевича волочатся по полу.
   Алеша недоуменно взглянул на меня, но ничего не сказал. Уложил тело на диван, повернулся и вопросительно посмотрел на меня, как бы спрашивая, что делать дальше.
   Но я словно оцепенела. Вспомнила, как, впервые придя в этот дом, сидела вот в этом кожаном кресле, а Федор Васильевич - вот здесь, напротив... Он принял меня как родную. Он вернул меня к жизни...
   А я... я, выгнав Анатолия, решила вычеркнуть из своей памяти и Федора Васильевича... Он умирал от голода и холода, один в этой мрачной, пустой квартире, а я все не решалась зайти к нему, даже ради Осьминина. Я не пришла. Убила его своим эгоизмом, своей жестокостью, отомстила сыну смертью его отца...
   - Вера, что с тобой?! - донесся до меня точно издалека голос Алексея. Успокойся. Ну что поделаешь... Такое время...
   - Замолчи! - крикнула я.
   - Веронька, послушай, - сказал Алексей, подходя ко мне. - Ведь он был старый и, очевидно, больной человек. Подумай, сейчас гибнет так много и молодых, которым бы жить да жить...
   - Замолчи! - в исступлении крикнула я. - Какое ты имеешь право? Что тебе известно обо мне и о нем?.. Ты знаешь, что меня истоптали немцы там, в Клепиках?.. Всю, всю!.. Что я ползла домой, да, да, ползла!.. Ты знаешь, в каком состоянии подобрали меня в лесу партизаны?! Когда я добралась наконец до Ленинграда, мне жить не хотелось. А этот человек, этот старик утешил меня, заставил жить дальше, и не просто жить, а верить, верить в жизнь! Он готов был проклясть своего сына, когда узнал, что тот ушел от немцев один, бросив меня! Ты... ты не знаешь... ты ничего не знаешь!..
   Никогда, никогда раньше не смогла бы я сказать все это, произнести вслух, но теперь точно разом рухнула сдерживавшая плотина, и слова вырывались откуда-то из глубины души помимо моей воли...
   Алексей положил руки мне на плечи, притянул к себе.
   - Бедная моя Вера! - тихо сказал он. - Я ведь ничего не знал...
   Я почувствовала, что меня душат слезы. Прижалась к его груди и разрыдалась. Он не успокаивал меня, только снял с моей головы ушанку и гладил по волосам...
   Наконец я немного успокоилась. Подняла голову, спросила с трудом:
   - Что... мы будем теперь делать?
   Он, видимо, не понял.
   - Что же теперь можно сделать, Веруня? Мертвые не воскресают.
   - Я не о том... Как мы... похороним его?
   - Похороним? - недоуменно переспросил Алеша. - Какие могут быть похороны, когда на улицах лежат сотни, а может быть, и тысячи неубранных трупов?..
   - Но не оставлять же его здесь!
   - Думаю, надо сообщить управхозу...
   - Сообщить управхозу? Для чего? Чтобы Федора Васильевича вынесли из дома и положили на снег?..
   Из глаз моих снова полились слезы. Я стала доставать из кармана ватника платок и выронила на пол свернутую бумажку. Наклонилась, подняла. Это была записка Суровцева.
   И вдруг мысль моя заработала с предельной ясностью и четкостью. "Надо срочно разыскать Суровцева, - подумала я. - Может быть, в его распоряжении есть какой-нибудь транспорт... или попросить Алешу добраться до завода, достать там машину. Впрочем, нет, это займет очень много времени - до Кировского далеко..."
   - Вот что, - решительно сказала я, - ты сможешь побыть здесь час или полтора?
   - Конечно! Но что ты придумала?
   - Подожди!
   И я побежала по темному коридору к выходу...
   Моя медицинская сумка не раз помогала мне останавливать проходящие машины. Обычно, завидев грузовик, я выбегала на дорогу, поднимала сумку и ждала, пока шофер, разглядев красный крест, затормозит. Почти не было случаев, чтобы машины проезжали мимо.
   Я и сейчас остановила три или четыре грузовика, но все они шли не в нужном мне направлении.
   Если бы речь шла о помощи живому, я, не задумываясь, заставила бы первого же водителя изменить маршрут. Но сейчас... сейчас я считала себя вправе воспользоваться лишь попутной машиной.
   Наконец мне повезло. Я остановила грузовик, который шел на Литейный, а это было мне по пути.
   Наконец я добралась до четырехэтажного дома под тем самым номером, который был указан в записке Суровцева.
   Возле открытых ворот прохаживался часовой. Я разглядела несколько стоявших во дворе полуторок и обрадовалась: значит, часть, в которой служит Суровцев, располагает машинами. Подошла к часовому, держа свою сумку так, чтобы он мог видеть красный крест, и спросила:
   - Товарищ боец! Мне нужен капитан Суровцев, где я могу его найти?
   Часовой осмотрел меня с ног до головы, задержал взгляд на сумке:
   - Медицина?.. В наших делах она не требуется.
   Я не поняла, что он хотел этим сказать, и снова спросила:
   - Где капитан Суровцев?
   - Вот в тот подъезд иди. На второй этаж.
   Я направилась к подъезду. Он никем не охранялся. Вошла, приоткрыв висевшую на одной петле дверь, и стала подниматься по лестнице. В темноте столкнулась с кем-то спускавшимся вниз, спросила:
   - Как пройти к капитану Суровцеву?
   - Первая дверь налево, - ответил человек.
   С того мгновения, как, взглянув на выпавшую из моего кармана записку, я вспомнила о Суровцеве и о том, что он предлагал мне свою помощь, я ни секунды не подумала о самом Володе... Но теперь, оказавшись перед его дверью, вдруг со всей отчетливостью представила себе, что сейчас увижу его и что он, несомненно, решит, будто я пришла только для того, чтобы встретиться с ним... Эта мысль промелькнула в моем сознании мгновенно, пока я без стука открывала дверь...
   В маленькой комнатке за столом, спиной к двери, сидел человек в полушубке и разговаривал с другим, лица которого мне тоже было не видно.
   - Товарищ Суровцев! - негромко произнесла я.
   Сидевший ко мне спиной обернулся - лицо его было мне незнакомо. Зато теперь я увидела, что напротив него сидит одетый в меховую безрукавку Суровцев.
   - Товарищ капитан... - шагнула я к нему.
   Несколько секунд Суровцев смотрел на меня растерянно, потом вскочил из-за стола.
   - Вера? Вы?!
   Тот, второй, тоже поднялся и отошел к стене.
   - Вера! - повторил Суровцев. - Неужели это вы! Я сейчас. - Он обернулся к человеку в полушубке: - К двадцати четырем ноль-ноль норма должна быть выполнена. Подрывников оставьте на объекте. Ясно?
   - Слушаюсь, товарищ капитан, - ответил тот. - Разрешите идти?
   И поспешно вышел из комнаты.
   - Вера, как я рад, что вы пришли, - сказал Суровцев, подходя ко мне. Я уж и надеяться перестал! А сам второй раз заходить не решался...
   - Володя, милый, - проговорила я тихо, - у меня к вам просьба, огромная просьба... Умер человек... очень дорогой мне человек. Старый ленинградский архитектор... Я не знаю, где и как его похоронить. Нужна машина. Я подумала, что, может быть, вы сможете достать грузовик...
   На лице Суровцева появилась горькая усмешка. Он спросил:
   - Где умер?
   - Дома, у себя дома!
   - А где его дом?
   - На Мойке.
   - Не мой район, - проговорил Суровцев.
   Я не поняла.
   - Какой район? Почему не ваш?
   - Как вы сами-то живете? - не отвечая на мой недоуменный вопрос, спросил он. - Как мама?
   - Она умерла, Володя... О себе я расскажу потом, а сейчас, если можете... я очень, очень прошу...
   Суровцев подошел к двери и крикнул:
   - Дежурный! Спецфургон, гроб и двух бойцов на выезд!
   Вернулся и сказал:
   - Я не уверен, есть ли у нас гробы... Кажется, не осталось. Машина будет минут через десять... А кто он вам, этот архитектор? Родственник?
   - Да, да, - кивнула я. Мне почему-то показалось, что я должна ответить на этот вопрос утвердительно.
   - А там, в квартире, кто-нибудь есть?
   - Да, конечно, там один майор дожидается, мы с ним зашли Федора Васильевича проведать, а он... мертвый!.. Ну, а мы не знаем, куда, на какое кладбище его везти, ни я не знаю, ни Звягинцев.
   - Кто?! - воскликнул Суровцев.
   И только тогда я вспомнила, что он знаком с Алексеем, что они где-то вместе служили.
   - Да, да, Звягинцев, - подтвердила я, - он вернулся в Ленинград, и мы встретились...
   - Так, значит... - тихо проговорил Суровцев и не окончил фразы.
   - Ну, а как вы, Володя? - переменила я тему, ощутив вдруг неловкость. Рука, я вижу, совсем зажила! Вы тогда нам столько хлопот доставили своим бегством...
   - Извините, другого выхода не было.
   - Меня тогда начальник госпиталя так отчитывал, - продолжала я, чтобы чем-то заполнить эти десять минут ожидания, - а я его убеждала, что вы на фронт, в свою часть ушли, ведь верно?
   - Да, верно.
   - А теперь, значит, получили назначение в Ленинград?
   Он молча кивнул.
   - Я вижу, вы стали большим начальником, - сказала я, стараясь, чтобы слова мои прозвучали дружески и шутливо.
   - С чего вы это взяли? - Суровцев нахмурился, не приняв моей шутки.
   - Ну, для того чтобы вот так приказывать выделить машину и бойцов, надо по меньшей мере частью командовать! И давно вас в город отозвали?..
   6
   Суровцев молчал. Вопрос Веры заставил его пережить все заново. Будто только вчера его неожиданно отозвали с Невской Дубровки, где он командовал инженерным батальоном... А произошло все это так...
   Было уже четыре часа дня, когда усталый, измученный, ошеломленный всем тем, что ему пришлось увидеть по пути, Суровцев добрался до комендатуры. Дежурный посмотрел его командирское удостоверение, взглянул на командировочное предписание и произнес, не то спрашивая, не то просто констатируя:
   - Тридцать - двадцать пять...
   Суровцев пожал плечами - он уже забыл, что именно этот номер приказа был обозначен в графе "Основание".
   - Куда меня направляют? Что за полк? - спросил он.
   - На месте узнаете, - сухо ответил дежурный. - Запишите адрес штаба полка...
   "Резерв есть резерв, - думал Суровцев, выходя из комендатуры. - Подъем в шесть. Завтрак. Зарядка. Строевые занятия. Отдых. Обед. Снова строевые. Затем политзанятия. Свободный час перед отбоем. В десять отбой... Бесконечное ожидание, когда ты понадобишься. И мучительное сознание, что занимаешься бессмысленной шагистикой, когда люди на фронте дерутся. Хуже, во сто крат хуже, чем в госпитале..."
   Он разыскал нужный ему дом. Это было здание бывшей школы, тихое, казалось, пустое. Однако едва он поднялся на площадку, слабо освещенную огоньками коптилки, как раздался энергичный оклик:
   - Стой, кто идет?
   Перед ним вырос часовой с винтовкой наперевес.
   - Капитан Суровцев, - ответил он. И добавил устало: - Да убери ты свою пушку...
   Взглянул на часового, и ему показалось, что шинель надета на человеческий скелет. Лицо часового как-то сморщилось, красноватый нос походил на согнутый хрящеватый мизинец. Было такое ощущение, что голова его ссохлась, уменьшилась в размере, - шапка почти касалась переносицы.
   - Куда следуете, товарищ капитан? - спросил часовой.
   - Резервный полк тут, что ли, находится? - ответил Суровцев вопросом.
   - Товарищ лейтенант! - крикнул часовой, обернувшись.
   "Карнача зовет, - усмехнулся про себя Суровцев, - тоже мне воинская часть, как настоящая..."
   Через минуту он услышал, точнее, угадал приближающиеся шаги. Кто-то в валенках спускался по лестнице.
   - Вот капитан здесь, товарищ лейтенант, наш полк спрашивает, - доложил часовой появившемуся из мрака военному.
   - Слушаю вас, товарищ капитан, - сказал тот, подходя к Суровцеву.
   По лицу его нельзя было определить, молод лейтенант или стар, оно было таким же темным, с заострившимся носом, как и у часового.
   - Документы, что ли, показывать? - усмехнулся Суровцев. И, опустив свой вещмешок на пол, полез за борт полушубка в нагрудный карман за документами.
   Лейтенант отошел к стоявшей на подоконнике коптилке и, взглянув в командировочное предписание, сказал:
   - Тридцать - двадцать пять... Все верно. Пойдемте, товарищ капитан.
   И первым пошел наверх.
   Поднявшись на третий этаж, свернул в коридор и открыл одну из дверей:
   - Заходите, товарищ капитан.
   В маленькой комнате возле наглухо забитого окна стоял письменный стол, на нем горящая коптилка, кипа придавленных чернильницей бумаг, пишущая машинка. На стенах висели портреты Сталина и Жданова.
   - Садитесь, товарищ капитан, - сказал лейтенант и, не дожидаясь, пока Суровцев сядет, устало опустился на стул. - Сейчас я внесу вас в список.
   Он положил документы Суровцева на стол, вытащил из ящика разграфленный лист бумаги, наполовину уже заполненный, взял лежавшую на столе ручку и ткнул ею в чернильницу.
   - Ну вот, опять замерзли... - пробормотал он. - Ладно, успеется... Вам надо представиться командиру полка. Сейчас идет собрание комсостава. Уже заканчивается... Подождите.
   Суровцеву хотелось расспросить лейтенанта, что за полк, давно ли находится в резерве, но лейтенант закрыл глаза и, казалось, мгновенно задремал.
   Прошло несколько минут, в коридоре раздались голоса, шум шагов, дверь в комнату раскрылась, и через порог шагнул человек в шинели с двумя майорскими шпалами в петлицах. За ним - другой, в полушубке.
   Суровцев встал. Вскочил и сразу же очнувшийся лейтенант.
   - Товарищ майор, - доложил он, - вот товарищ капитан в наш полк прибыл.
   - Товарищ майор... - начал было Суровцев, поднося руку к ушанке, прибыл согласно...
   Но майор прервал его:
   - Подождите! - И, повернувшись к стоявшему сзади военному в полушубке, сказал: - Разрешите заняться с капитаном, товарищ член Военного совета?
   - Да, конечно, - ответил тот и, подойдя ближе, удивленно произнес: Капитан Суровцев?
   Суровцев узнал Васнецова.
   - Я, товарищ член Военного совета, - ответил он растерянно.
   - Старый знакомый, - сказал Васнецов майору. И спросил у Суровцева: Прямо оттуда, капитан? С Дубровки?
   - Так точно, - ответил Суровцев.
   - Причина вызова ясна?
   - Мне ясно одно, товарищ дивизионный комиссар, - сказал Суровцев, наверное, Дубровка накрылась, не нужна стала!
   Сказал и сам испугался резкости своих слов.
   - Нам нужен Ленинград, капитан, - спокойно произнес Васнецов.
   - Ленинград?! - воскликнул Суровцев. - Но он... он же... - И оборвал себя на полуслове.
   Наступила пауза. Суровцев заметил хмурый взгляд майора к представил себе, какой втык потом получит от него за разговор в таком тоне с членом Военного совета...
   Неожиданно Васнецов сказал:
   - Вы можете оставить нас на несколько минут?
   Майор, видимо, не сразу понял, к кому обращается Васнецов, заморгал, растерянно переводя взгляд с него на Суровцева.
   - Товарищ Суровцев не поспел к нашему собранию. Вот я и хочу побеседовать с ним... Политико-воспитательную работу провести, - пояснил Васнецов с легкой усмешкой.
   - Понятно, товарищ дивизионный комиссар, - вытягиваясь, произнес майор. - А мне... а нам разрешите приступать?
   - Приступайте.
   Майор и лейтенант молча вышли.
   А Васнецов сел и, кивнув на соседний стул, сказал:
   - Садитесь, товарищ Суровцев, поговорим... - Расстегнул полушубок, уперся локтями в стол и спросил: - Значит, когда вы покинули Дубровку?
   - Вчера ночью. То есть сегодня, - ответил Суровцев. - Подняли, как по тревоге... Приказ "тридцать - двадцать пять".
   - Это важный приказ, - проговорил Васнецов.
   - Куда важнее, товарищ дивизионный комиссар, - с горечью произнес Суровцев. - Чтобы начать в резерве околачиваться, каждая минута дорога.
   Он сознавал, что не имеет права так говорить с членом Военного совета, что дивизионный комиссар в любую минуту может скомандовать ему: "Встать, смирно!"
   Но Васнецов, казалось, не обратил никакого внимания на вызывающий тон капитана.
   - Это очень важный приказ, - повторил он, внимательно посмотрел на Суровцева и спросил: - Вы... уже видели Ленинград?
   - Видел... Все видел!..
   - Что же вы видели? - сдвигая к переносице свои густые черные брови, спросил Васнецов.
   - Смерть видел! Повсюду смерть!..
   Желание высказать, разом выплеснуть все, что переполняло его сердце, охватило Суровцева.
   - Санки видел! Маленькие, разноцветные, на которых раньше детей катали. А сейчас трупы везут! Везут и везут, не знаю куда!
   - Вы что же там, у Невской Дубровки, не знали, что в Ленинграде происходит? Так я должен вас понимать?
   - Знали, конечно, но то - по рассказам, а теперь - своими глазами... Смерть кругом, смерть! Трамваи не ходят, провода оборваны... И дома мертвые... Вот что я видел, товарищ дивизионный комиссар!