Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   Эта карта всегда была перед глазами Жданова. Он видел ее, даже не будучи в кабинете. Она грезилась ему во сне.
   Но рядом висела другая карта, отражавшая обстановку на Западном и Южном фронтах. Теперь ее меняли каждый день - события на Западном фронте развивались стремительно.
   ...Выйдя из-за стола, Жданов направился именно к этой карте. Только тревога за судьбу Москвы могла на какое-то время вытеснить у него все остальные тревоги.
   Он смотрел на изогнутые синие стрелы, остриями своими нацеленные на Москву, и как-то непроизвольно подумал о живом воплощении той злой воли, которая управляет ими: о Гитлере и немецком генералитете.
   В зрительной памяти Жданова Гитлер запечатлелся таким, каким его изображали наши карикатуристы: худым как жердь, со сжатыми кулаками, с искаженным патологической гримасой лицом и противоестественно длинной прядью волос, прикрывающей не только левую часть лба, но и глаз. Однако Жданов понимал, что карикатурный портрет Гитлера, как он ни близок к оригиналу, не отражает, конечно, всей страшной сути главаря многомиллионной банды преступников.
   Стоя у карты и стараясь разобраться в драматизме событий, развернувшихся почти у стен столицы - на Ленинградском, Волоколамском, Можайском, Серпуховском шоссе, Жданов пытался угадать: где он сейчас сам, этот маньяк, решивший с помощью современнейших орудий ввергнуть мир в средневековье, двинуть вспять стрелки часов истории? В войсках? Где-нибудь в Минске, Витебске или Смоленске? Или остался в Германии, окруженный телефонами, телеграфными аппаратами и рациями? Затаился в непрошибаемом авиабомбами убежище и повелевает оттуда послушными ему генералами...
   Из всех гитлеровских генералов, кроме фон Лееба, Жданов представлял себе достаточно отчетливо лишь одного. Это был командующий второй танковой армией Гудериан. Незадолго до войны Жданову довелось прочесть в русском переводе его книгу "Внимание, танки!". Открывалась она репродуцированным в цвете портретом автора. Судя по портрету, Гудериан уже тогда заметно лысел со лба, и потому лоб казался непропорционально большим, а нижняя часть мясистого лица, начиная от узких щелок глаз, - несоответственно маленькой.
   В предисловии к книге говорилось, что ее написал человек, которому Германия обязана своей танковой мощью и который является одним из основоположников теории "блицкрига", то есть короткой молниеносной войны, основанной на широком использовании танков как основной ударной силы. Но у нас эта книга не была принята всерьез. Она производила впечатление авантюристического сочинения, поскольку находилась в вопиющем противоречии не только с марксистско-ленинской теорией войн, - автор, видимо, и не слышал о таковой, - но и с традиционно почитаемым в немецких военных кругах Клаузевицем.
   Жданов помнил, как однажды после заседания Политбюро, уже в неофициальной обстановке, возник разговор о книге Гудериана. Тогда, кажется, Ворошилов сказал: "Этот генеральчик фетишизирует танки. Он пренебрегает всеми другими подвижными родами войск, например кавалерией. В любой войне главную роль будут играть люди". Сталин назидательно поправил его: "Люди, управляющие машинами".
   ...На карте, висевшей теперь перед Ждановым, под одной из синих стрел, устремленных на Москву с юга, имелась пометка - "2ТА", что означало в расшифровке - вторая танковая армия. Та самая, которой командовал Гудериан.
   Это был, кажется, второй за время войны случай, когда Жданов вспомнил Гудериана. Первый раз имя автора книги "Внимание, танки!" выплыло на поверхность памяти в августе, когда его дивизии прорвали Брянский фронт. Жданов узнал об этом из телефонного разговора со Сталиным. Тогда же Сталин сказал, что послал командовать Брянским фронтом генерала Еременко и что тот дал клятвенное обещание не только остановить, но и разгромить "этого негодяя Гудериана".
   Ныне "негодяй Гудериан" пытался захватить Тулу и рвался к Москве.
   Обстановка, показанная на карте, успела уже устареть. Карта отражала вчерашний день, а за сутки положение под Москвой ухудшилось и продолжает ухудшаться - это прямо вытекало из недавних переговоров с Шапошниковым.
   "Почему не меняют карту? - с раздражением подумал Жданов. - Что содержится в последних сводках Генштаба?"
   И, как бы услышав его, в кабинет вошел генерал Гусев.
   - Сводка Генштаба, Андрей Александрович, - негромко сказал он и, раскрыв свою красную папку, положил на письменный стол несколько листков папиросной бумаги.
   Жданов склонился над ними, стал въедливо вчитываться в лапидарные строки. В них не было ничего утешительного. Сводка свидетельствовала, что ожесточенные бои идут теперь на всем Западном фронте. На южном его крыле, в районе Тулы, противник вел наступление силами четырех пехотных, трех моторизованных, четырех танковых дивизий и еще добавил к ним моторизованную бригаду.
   Через минуту в кабинете появился полковник Королев с обновленной картой. Поздоровавшись со Ждановым, он молча стал прилаживать ее на место устаревшей.
   - Каков ваш прогноз на дальнейшее, Дмитрий Николаевич? - спросил Жданов начальника штаба фронта, не отрывая глаз от листков папиросной бумаги.
   - Полагаю, что Гудериан обойдет Тулу с востока, - ответил, подумав, Гусев.
   - Я спрашиваю вас о главном, - нетерпеливо произнес Жданов. - Каков ваш прогноз, как военного человека, относительно Москвы?
   Гусев молчал. Причина этого молчания заключалась не в том, что вопрос показался ему неожиданным. О судьбе Москвы задумывались тогда все. Поразило Гусева другое: то, что спрашивал его об этом секретарь ЦК, член Политбюро, который конечно же осведомлен во всем куда больше начальника штаба фронта.
   Но Жданов ожидал ответа. И Гусев попытался ответить с должной обстоятельностью, тщательно взвешивая каждое свое слово:
   - Полагаю, Андрей Александрович, что дальнейшее развитие событий зависит от наличия у Ставки не использованных еще резервов, от умения и выдержки командующих тридцатой и шестнадцатой армиями, по которым противник нанес, видимо, наиболее мощный удар своей северной группировкой. Существует определенная зависимость и от...
   - Подождите! - прервал его Жданов и, подняв голову, устремил на Гусева пристальный взгляд своих карих глаз. - Я понимаю, что вы, как военный-профессионал, мыслите прежде всего чисто военными категориями. Но мне хотелось спросить вас... - Он внезапно умолк, потому что следующими словами, которые хотелось произнести, были: "Удастся ли врагу захватить Москву?" Жданов не произнес этих слов, посчитал, что они позволительны для кого угодно, только не для него - руководителя, политика. Уже не глядя на Гусева, он сказал сердито, тоном выговора: - Не кажется ли вам, что в нашей прессе в последнее время слишком часто упоминается Наполеон? Чересчур много болтовни о том, что за взятие Москвы ему пришлось расплачиваться полным поражением. Это вредная болтовня.
   Гусев был поставлен в тупик: о плачевной судьбе Наполеона не раз напоминал сам Жданов, а теперь осуждает такие напоминания. И какое отношение имеет начальник штаба к статьям, не понравившимся Жданову?..
   Он не уловил, что Жданов ведет сейчас спор с самим собой. На очень уж короткий миг перед Гусевым чуть приоткрылся простой смертный, с ранимой душой, с нервами, напряженными до предела, с сердцем, не застрахованным от горя, разочарования, упадка сил, страха, наконец. И тут же в Жданове сработал механизм строжайшего самоконтроля. Жданов с юношеских лет усвоил, что он не имеет права ни на слабость, ни на усталость, ни тем более на страх, что у него гораздо больше обязанностей, нежели прав. Он обязан вовремя поддержать слабого, вовремя помочь уставшему, всегда и везде быть в ответе за душевное состояние, умонастроения и поступки окружающих его людей.
   - Москву мы не отдадим, - с вызовом сказал Жданов, глядя на Гусева в упор. И тут же озадачил его новым вопросом: - Что бы вы сейчас предприняли на месте Жукова?
   Гусев пожал плечами:
   - Мне трудно решать за Жукова, находясь здесь. Но на своем месте я твердо знаю, что должен делать: надо помогать Москве. Как и чем? Прежде всего нанесением контрудара в районах Тихвина и Волхова. Командующий сообщил мне, что Ставка уже спланировала такую операцию.
   - Я знаю об этом, - сказал Жданов. - Только ведь в этой операции решающая роль отводится четвертой армии, и она нам не подчинена.
   - У нас есть пятьдесят четвертая. Полагаю, Андрей Александрович, что надо усилить Федюнинского.
   - Хозин сейчас и занимается этим.
   - Да, но сил-то там все еще маловато. Наши резервы - здесь, в Ленинграде.
   - Вы о ледовой трассе? - настороженно спросил Жданов.
   - Так точно, - подтвердил Гусев. - Ледовая трасса нужна не только для транспортировки продовольствия.
   Жданов задумался и умолк.
   - Разрешите идти? - нарушил это тягостное молчание Королев, управившийся с заменой карты.
   Жданов кивнул согласно и тут же вместе с Королевым отпустил Гусева.
   Когда они покидали кабинет, посмотрел на часы. Стрелки застыли под прямым углом, показывая четверть первого.
   Жданов вызвал из приемной дежурного, приказал:
   - Лагунова или Якубовского. Немедленно.
   Секретарь повернулся и закрыл за собой дверь. А Жданов остался сидеть неподвижно, упершись руками в край стола. Его снова терзал все тот же вопрос: "Что происходит там, на Ладоге? Что?!.."
   9
   В то раннее хмурое утро, когда Жданова вызвали на узел связи к прямому проводу, соединявшему Смольный с Кремлем, группа бойцов и командиров прошла мимо едва различимого в тумане маяка Осиновец и ступила на лед Ладожского озера. Их было тридцать человек.
   За спиной этих трех десятков людей задыхался в петле голода терзаемый вражеской артиллерией Ленинград. Но им-то в первый момент показалось, что и война и блокада отодвинулись куда-то вдаль. Здесь, на белом, пустынном ладожском льду, трудно было представить, что где-то совсем рядом бушуют огонь и смерть.
   Экспедиции предстоял путь в неизвестность. О коварстве Ладоги рассказывали столько былей и ходило столько легенд! Соколов и его товарищи были наслышаны об осенних ладожских штормах, не уступающих морским, и о том, что зимой здесь будто бы беспрерывно происходит подвижка ледовых масс, в считанные минуты образуются необъятные полыньи там, где лед только что казался несокрушимо крепким, возникают непреодолимые торосы, напоминающие Арктику...
   Теперь трем десяткам людей предстояло разрушить или подтвердить все это. Но и в том и в другом случае надо было найти путь, по которому в умирающий от истощения Ленинград потекли бы беспрепятственно могучие токи жизни.
   На подготовку экспедиции ушел весь предшествующий день. В то время как Смольный был поглощен заботами о перегруппировке войск, о создании новых узлов обороны, о новых стационарах для дистрофиков, о домах для осиротевших детей, в то время как десятки тысяч ленинградцев трудились у своих станков, напрягая последние силы, чтобы не упасть от истощения, - в это самое время на Ладожском побережье, в лесу близ деревни Коккорево, безвестный мостостроительный батальон мастерил санки и деревянные щиты, которые могли бы стать мостками через полыньи, заготавливал вешки для обозначения будущей ледовой трассы, отбирал для участников экспедиции лыжи получше, ломы и пешни ненадежнее.
   Но самым трудным оказался отбор для экспедиции людей.
   За пять месяцев войны наши бойцы и командиры научились многому: стоять насмерть под натиском вражеских войск, прорываться из окружения, выходить на поединок с немецкими танками, имея при себе лишь бутылки с зажигательной смесью, наводить под ураганным огнем мосты через реки, бомбить Берлин, преодолевая по воздуху огромные расстояния, отделяющие столицу фашистской Германии от островов в Финском заливе, привыкли не спать по нескольку ночей кряду или спать урывками в сырых окопах и траншеях, освоили новые образцы боевой техники. Но никому из них, столь многое познавших, не приходилось еще прокладывать автомобильную дорогу по льду, толщину которого не знал никто, по льду, скрывающему бездонную пучину, по льду, который в любую минуту мог быть искрошен фугасными авиабомбами и артиллерийскими снарядами... К тому же мостостроительный батальон был сформирован преимущественно из тех, кто не годился для службы на передовой. Как бы то ни было, экспедицию укомплектовали, снарядили и вооружили чем могли, прибавив к личному оружию каждого - винтовкам и наганам - несколько ручных гранат...
   Поздно вечером комиссар Брук собрал на заснеженной лесной поляне коммунистов и комсомольцев, составивших ядро экспедиции. Перед тем как начать разговор с ними, он внимательно оглядел каждого. Бросилось в глаза, что обмундированы они плохо. На ногах вместо валенок кирзовые сапоги или ботинки с обмотками. Не у всех есть шапки-ушанки, многие в матерчатых остроконечных "буденовках", залежавшихся на интендантских складах. Только часть бойцов удалось одеть в полушубки, остальные пришли в ватниках и шинелях, натянув поверх них маскировочные халаты. Ничего не поделаешь: полушубки, валенки, меховые жилеты и шапки отправлялись в первую очередь на передний край. Даже маскхалаты для экспедиции удалось добыть только с помощью Якубовского. Он же выхлопотал для ее участников и дополнительные продпайки: сверх плановой трехдневной нормы каждый получил по три сухаря, по одной селедке и по кусочку твердой как камень, насквозь промерзшей колбасы.
   Речь комиссара была короткой. А могла бы быть и еще короче - содержание ее вполне исчерпывалось двумя фразами: "Дойти до Кобоны. Во что бы то ни стало дойти!"
   Прямо с этого собрания командир экспедиции Соколов направился на КП батальона, чтобы доложить бывшему начальнику областной конторы Союздорпроекта, а ныне комбату Брикову о готовности к выступлению.
   ...И вот рано утром экспедиция вышла на лед.
   О ней не сообщалось в очередной сводке Совинформбюро. О ней ни слова не было сказано в "Ленинградской правде" и даже во фронтовой газете "На страже Родины". Кроме однополчан, о ней знали лишь несколько человек: здесь, в землянках коккоревского леса, где располагался штаб Якубовского, и там, в Смольном.
   Двигалась экспедиция тремя группами.
   В первой из них было пять человек. Впереди шел Соколов с двумя командирами взводов - Дмитриевым и Смирновым, уже не раз проводившими ледовую разведку. Буквально по пятам за Соколовым шагал его связной самый юный из бойцов батальона, девятнадцатилетний парнишка Кушелев. Он мечтал о передовой и как будто имел для этого все данные, но по странному капризу судьбы, а скорее всего, по небрежности военкоматского писаря оказался в мостостроительном батальоне. И когда услышал здесь, что назначается связным к командиру роты, поначалу совсем сник. Служба эта представлялась ему похожей на почтальонскую. Однако в действительности она оказалась совсем иной, и вскоре Кушелев стал даже гордиться своей должностью: без него командир как без рук. А командира своего Кушелев не только уважал, но и обожал за его боевое прошлое. Вот и теперь, следуя вблизи Соколова, связной не спускал с него глаз, готовый при первой же необходимости прийти на помощь.
   В составе той же первой группы шел еще проводник из местных рыбаков человек пожилой, угрюмый, старавшийся держаться особняком и потому, видимо, не очень понравившийся Соколову.
   За первой группой с интервалом метров в десять двигались "главные силы" экспедиции - бойцы из взвода Дмитриева, с ломами и пешнями в руках, с санками, нагруженными вешками.
   Третья группа составляла как бы тыл и резерв экспедиции. Она тащила на таких же санках громоздкие деревянные щиты и прочее снаряжение. А в дальнейшем из нее же предполагалось брать нарочных для доставки донесений в Осиновец.
   Замыкал шествие комиссар экспедиции Брук.
   Через каждые сто - сто двадцать метров бойцы Дмитриева пробивали ломами лед, погружали в лунки специальные деревянные мерки и, убедившись, что толщина льда не меньше пятнадцати сантиметров, тут же вмораживали вешки, обозначая направление будущей трассы.
   Предрассветная мгла еще не рассеялась. Работа в полутьме, конечно, осложнялась. Но нужно было спешить. Все помнили, что путь до Кобоны неблизкий, и дойти туда хотелось засветло.
   Задерживали продвижение и торосы. Они начались уже в километре от берега. Их приходилось порой обходить.
   И все-таки настроение у Соколова было отличным. Радовало, что толщина льда повсюду достаточная, чтобы выдержать не только людей, но и лошадь с санями, а может быть, и машину-полуторку.
   - Ну что, Сусанин, - пошутил он, обращаясь к проводнику, - видать, не так уж страшна ваша Ладога!
   Сусаниным назвал его Соколов только потому, что забыл истинную фамилию этого мрачноватого человека. Председатель сельсовета привел проводника в самый последний момент, когда экспедиция вышла уже на Вагановский спуск. Тогда только и был назван он по фамилии. Один-единственный раз!
   Одетый в тулуп, бородатый рыбак и впрямь был похож на былинного Сусанина. На шутку откликнулся невесело:
   - Погоди, командир, не говори "гон"... Видишь, вон снег пошел. Этого только не хватало...
   Снегопад начался как-то разом, будто где-то там, наверху, распахнулись створки гигантского вместилища этой белой, пушистой массы.
   "Такой снег можно увидать только в кино", - с усмешкой подумал Соколов.
   Пришлось сбавить шаг. Двигались теперь совсем как слепые: медленно, осторожно, простукивая впереди себя лед пешнями.
   Через каждые сто - двести шагов Соколов останавливался, снимал рукавицы и, зажав их под мышкой, доставал из кармана шинели компас, сверялся с картой, прикрытой целлулоидом в планшете. Несложное в обычных условиях дело - ведение колонны по азимуту - сейчас, когда снег слепил глаза, мгновенно залеплял и компас и планшет с картой, а крепчавший мороз мертвил пальцы, стало тяжким испытанием для командира.
   Однако шли они пока что точно - по кратчайшему пути к Кобоне, чуть-чуть отклоняясь к югу, как и было задумано, потому что там находился остров Зеленец. Правда, Соколов не мог себе представить, как они, если буран не прекратится, отыщут этот крошечный островок, который наверняка, как и вся Ладога, занесен снегом. Но пока что начальник экспедиции старался не думать об этом: до острова оставалось добрых две трети пути. И себя самого и своих сподвижников Соколов подбадривал тем, что вот они прошли уже, пожалуй, километров семь, а открытой воды, слава богу, нет. Примерно через час можно отправлять нарочных в Осиновец: десять километров будут пройдены.
   Из-за того, что двигались все цепочкой, не полагаясь на толщину льда, отделенные друг от друга полутора-двумя метрами, участники экспедиции почти не разговаривали. Этому мешал и встречный ветер. Он все усиливался, превращаясь в буран. Обильный снег уже не падал тихо на лед, а метался в дикой пляске с воем и свистом.
   Соколов вспомнил слова Юревича, сказанные на прощание: "Ходят слухи, будто там, дальше, вода совсем не замерзает..." Содрогнулась душа: "Как бы не бултыхнуться в незамерзшую ту воду. В двух шагах ни черта не видно!" И тут же ощутил странное покалывание в ступнях ног, будто под носками в портянках появились мелкие камешки. Решив, что ноги просто мерзнут, он попробовал на ходу энергично двигать пальцами, но ощущение покалывания не проходило. Оно даже усилилось. Следовало бы разуться и вытрясти из сапог как-то попавшие туда камешки или что там еще... Но разуваться на морозе не хотелось.
   "Откуда здесь взяться камушкам? - рассудил Соколов. - Может быть, ледяного крошева набрал в сапог, когда через торосы лезли, так оно само скоро растает..."
   А покалывание становилось все нестерпимее. И он понял: это гвозди! Не камешки и не льдинки мешают ему идти, а проклятые гвозди, вбитые в подметки сапог изнутри.
   Пробить изнутри гвоздями подошвы сапог у комсостава экспедиции предложил один из батальонных сапожников. Он был уверен, что таким образом можно избавиться от скольжения на оголенном льду: острия гвоздей, выступая наружу, станут своего рода шипами. О том, что под тяжестью человека острия эти будут постепенно возвращаться в подошву, а шляпки гвоздей вопьются в ступни ног, ни изобретательному сапожнику, ни его подопытным клиентам не подумалось даже. И чего там скрывать, поначалу этим самодельным шипам Соколов только радовался. К сожалению, радость оказалась недолговременной. Теперь она грозила обернуться бедой.
   Соколов с завистью посмотрел на шагавшего справа рыбака. Тот твердо переставлял ноги в своих кирзовых сапогах. Рационализаторская мысль батальонного сапожника, к счастью, обошла его стороной.
   - Смирнов! - крикнул Соколов шагавшему слева командиру взвода, чьи сапоги - он отлично знал это - тоже были пробиты изнутри гвоздями. И когда тот приблизился, прикрывая варежкой лицо от впивающихся в лоб и щеки жестких, как битое стекло, снежинок, настороженно спросил: - Как у тебя с ногами, Иван Иванович?
   - Чего "с ногами"? - переспросил младший лейтенант.
   "Значит, у него все в порядке", - успокоенно подумал Соколов и, чтобы не вызвать своим вопросом никаких подозрений, уже вроде бы между прочим продолжал:
   - Не устал, спрашиваю?
   - Рано спрашиваешь, командир! - отозвался Смирнов.
   - Ну, добро, - удовлетворенно сказал Соколов и почувствовал, что боль в ступнях как будто уменьшилась.
   "Надо не думать о боли, не обращать на нее внимания, внушить себе, что никакой боли нет и быть не может, тогда все пройдет окончательно!" - решил он и огляделся. Справа смутно маячили фигуры Кушелева и рыбака. Слева, чуть поодаль от Смирнова, виднелся Дмитриев. Остальных участников экспедиции, растянувшихся цепочкой с интервалами, увидеть было невозможно.
   Соколов забеспокоился: "Не растерять бы людей в этой ледовой бескрайней пустыне. Легкомысленно поступил, сам напросившись руководить экспедицией".
   Он тотчас же обругал себя за малодушие, но беспокойство не исчезало. Стали терзать душу новые вопросы: "По каким признакам найдешь ты путь через эту снежную пустыню? Компас, карта? Но что там есть, на твоей карте, кроме прочерченной через голубое пространство красной черты? Какие опознавательные знаки или естественные ориентиры? На озерном льду нет населенных пунктов, нет высот, оврагов, по которым можно бы ориентироваться... Или у тебя есть опыт арктических путешествий? Может быть, и ты, как челюскинцы и Папанин, приобрел такой опыт в своей довоенной жизни?"
   "Не думать, не думать об этом! - беззвучно твердил Соколов. - Тридцать километров... нет, не тридцать, теперь уже двадцать с небольшим - это же чепуха! Один суточный переход при нормальном марш-броске..."
   "Какой марш-бросок? О чем ты думаешь, легкомысленный человек? Кто совершает марш-броски по необозримым ледовым пустыням, где один неверный шаг может увлечь в бездонную пучину? Ты идешь там, где до тебя не ступала нога человека. Ты идешь туда, куда до тебя не доходил никто. Никто! Все возвращались. А ты идешь!.."
   "Не думать, не думать об этом, помнить только о цели, только о цели! приказывал себе Соколов. - Люди преодолевали пространства гораздо большие! Достигали Северного полюса почти в одиночку. Голодные, окоченевшие, но все-таки достигали! Наш поход по сравнению с теми - детская прогулка... Но разве дело только в том, чтобы дойти до Кобоны? Кому ты нужен там, если доползешь, забыв обо всем, что позади тебя! Ты обязан проложить трассу. Трассу! Знакомо тебе это слово? Трассу, по которой смогут проследовать колонны груженых машин! Вот ты сделал шаг, второй, третий и уверен, что приблизился к цели. Но промерь лед, - может быть, толщина его здесь достаточна лишь для того, чтобы выдержать тебя, а это значит, что ты сделал свои нелегкие шаги напрасно!.."
   "На ту сторону никто еще не прошел! - слышалось ему в завывании ветра. - Никто... никто... никто..."
   "А мы пройдем, пройдем, пройдем!" - слизывая языком снег, залепивший губы, упрямо повторял ему Соколов.
   Из глубин памяти поднялось на поверхность читанное давным-давно, наверное еще в детстве. Книга называлась "Путешествие капитана Гаттераса". Написал ее, кажется, Жюль Верн... Чудесная сказка давно сменилась былью. После капитана Гаттераса были и, пожалуй, здравствуют поныне ледовые капитаны Воронин и Бадигин, весь мир знает не сказочных, а реальных полярных исследователей Отто Шмидта, Ивана Папанина. Подлинные герои надолго заслонили в сознании Соколова героев книжных.
   Но теперь опять перед ним возник впечатляющий образ несгибаемого капитана Гаттераса.
   "Мы должны дойти, - шепнул ему Соколов и повторил, точно заклинание: Должны! Во что бы то ни стало. Невзирая ни на что!"
   - Смирнов! - позвал он опять, повернувшись влево.
   - Я здесь, командир, - раздался ответный голос, заглушаемый ветром. Через минуту Смирнов был рядом. - Что случилось?
   Соколову хотелось сказать, что пока ничего не случилось, а позвал он его, своего верного друга с довоенной еще поры, чтобы заглушить чувство одиночества, чувство затерянности во льдах. Но вместо этого спросил строго, по-командирски:
   - Промеры делаются?
   - Через каждые сто метров, как положено, - ответил с некоторым удивлением Смирнов.
   - Результаты?
   - Пока меньше пятнадцати сантиметров нет.
   - Мало, - недовольно сказал Соколов, - машину лед не выдержит.
   - Зато лошадь с санями выдержит наверняка. А потом и машины пойдут. Мороз-то усиливается...
   - Ладно, - буркнул Соколов и вдруг спросил: - Слушай, Иван, ты после войны куда пойдешь? В Дорпроект?