Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   При этом Кирш с такой силой выбросил вперед руку, что она, казалось, неминуемо должна была оторваться от туловища.
   Данвиц небрежно махнул рукой в ответ, будто отгонял надоедливую муху, и молча направился к лестнице, застланной такою же красной ковровой дорожкой, как и в штабе фон Лееба.
   - Смотрю, все проживающие у нас офицеры вернулись, а господина оберст-лейтенанта нет и нет, - услышал он за своей спиной воркующий голос Кирша; тот неслышными шагами поднимался следом за ним. - Я уже начал беспокоиться...
   - О чем? - не оборачиваясь, бросил Данвиц.
   - О, господин оберст-лейтенант, здесь надо быть очень осторожным! В лесах сотни, может быть, даже тысячи партизан. Не проходит и дня, чтобы до нас не долетали слухи...
   - Поменьше верьте слухам, ефрейтор.
   - Слушаюсь, господин оберст-лейтенант...
   Данвиц нащупал в кармане шинели ключ от номера и вставил его в замочную скважину.
   - Осмелюсь на минуту задержать господина оберет...
   - Что еще? - недовольно прервал его Данвиц.
   - Я подумал... впереди длинная ночь... из штаба звонили и приказали доложить господину оберст-лейтенанту, что машина за ним будет подана в семь тридцать... и я подумал...
   - Что вы еще подумали?
   - Я подумал, что долг солдата - услужить своему офицеру... в особенности герою-фронтовику. Если господину оберст-лейтенанту угодно, снижая голос до шепота, продолжал ефрейтор, - то не позже чем через полчаса его может посетить... девушка.
   Данвиц повернулся к Киршу, так и не открыв дверь. Ему захотелось дать пинка этому розовощекому своднику. Однако любопытство взяло верх.
   - Немка? - спросил он.
   - Увы, господин оберст-лейтенант, русская! Но вы можете быть совершенно спокойны... Совершенно безопасно как с медицинской точки зрения, так и вообще. После того как одна паршивка вилкой выколола глаза лейтенанту, мы произвели тщательный отбор...
   "А что, если и в самом деле?.. - подумал Данвиц. - Почему не лечь в теплую мягкую постель с женщиной?.. После столь долгого вынужденного поста... забыть хоть на час, хоть на минуту обо всем - о Петербурге, о Крюгере, о проклятых вопросах, на которые нет ответа..."
   Он посмотрел на Кирша и, к удивлению своему, не обнаружил в нем в эту минуту ничего солдатского. Ефрейтор, игриво склонив набочок свою розовую физиономию, как-то странно подмигивал ему и даже слегка причмокивал, походя на зазывалу с берлинской Александерплац.
   - Смирно! - неожиданно для самого себя рявкнул на весь коридор Данвиц.
   Кирш мгновенно вытянулся, будто его пронзили стальным прутом сверху донизу.
   - Передайте своему командиру, - процедил сквозь зубы Данвиц, - что я наказал вас пятью сутками строгого ареста за бестактное обращение с офицером.
   И, повернув наконец ключ, исчез за дверью.
   3
   В течение трехчасового перелета из Пскова до Летцена, небольшого городка в Восточной Пруссии, Бреннеке и Данвиц почти не общались. Начальник штаба группы армий "Север" и еще двое незнакомых Данвицу полковников находились в обособленном салоне, дверь в который была плотно прикрыта. Только этим салоном самолет и отличался от обычного, пассажирского, рейсового "юнкерса" с двумя рядами сдвоенных кресел по обеим сторонам узкого, прикрытого зеленой ковровой дорожкой прохода. Здесь таких кресел было поменьше.
   В одном из них у прикрытого легкой матерчатой шторкой оконца и расположился Данвиц, поставив на соседнее, пустовавшее сиденье свой чемодан.
   В этой части самолета, предназначенной для пассажиров чином пониже, Данвиц был не один. Кроме него здесь оказались два армейских лейтенанта, оберст-лейтенант и трое эсэсовцев в черных мундирах - Данвиц не дал себе труда разглядеть их знаки различия. Он вошел в самолет, когда эти случайные спутники уже сидели там, выбрал себе место на отшибе, так, чтобы и впереди и позади были свободные кресла, нажал рычаг на подлокотнике, чтобы откинулась спинка, и, приняв полулежачее положение, закрыл глаза.
   В минувшую ночь Данвиц хорошо отдохнул, спать ему на хотелось. Однако он сидел откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза, потому что искал уединения - очень уж много людей промелькнуло перед ним вчера. Неприятная какая-то накипь осталась от пьяной вечеринки в офицерском казино, завязли в ушах назойливые звуки "Лили Марлен", перемежаемые крикливыми тостами, дребезгом посуды, стуком бильярдных шаров...
   Данвиц обрадовался, когда стал нарастать гул моторов "юнкерса", постепенно заглушая все это и как бы отсекая вчерашний день от сегодняшнего. Не заглушался лишь голос Крюгера, то иронически-снисходительный, то менторский, хотя именно от этого голоса Данвиц желал избавиться прежде всего.
   Уже десятки километров отделяли Данвица от оставшегося в Пскове преуспевающего полковника. Но казалось почему-то, что полковник этот незримо присутствует здесь, сидит за спиной. И чем настойчивее заставлял себя Данвиц забыть о существовании Крюгера, тем явственней слышал его голос. Вчерашняя их встреча привела Данвица в смятение.
   Он не отличался большим умом и способностью мыслить аналитически. Подобно выпущенной пуле, любая мысль Данвица упрямо сопротивлялась отклонениям в сторону, она развивалась только по прямой и гибла на бесцельном излете, если причину и следствие разделял лабиринт событий.
   Сам Данвиц, разумеется, не осознавал этого. В нередких случаях, когда его прямолинейное мышление оказывалось не в состоянии дать удовлетворительное объяснение противоречивым фактам, он просто игнорировал эти факты.
   Впервые с тех пор, как ему довелось в дыму и пламени перешагнуть германо-советскую границу, таким фактом стали предсмертные слова капитана Мюллера.
   Данвиц всегда превыше всех человеческих качеств ставил преданность фюреру и национал-социалистской идее. Другим неоспоримым достоинством истинного немца он считал храбрость в бою. В нем самом эти два качества сливались в единое целое.
   Что такое "национал-социалистская идея", Данвиц никогда не смог бы объяснить. Его теоретический багаж был слишком скуден - всего несколько готовых формул, вложенных в память Гитлером. Смысл этих формул, похожих на заклинания, сводился к тому, что Германии суждено господствовать над миром, что арийцы, точнее, "чистокровные" немцы должны быть господами, а все остальные люди - их рабами и что в конце концов из океана крови в дыму пожарищ и орудийном грохоте поднимется ввысь нечто вроде гигантского острова или гранитного утеса, имя которому - "тысячелетний рейх". Конкретизировать это понятие Данвиц тоже не смог бы. Но поскольку будущие рабы сопротивлялись, - грозная кара была неизбежна, тотальная, то есть всеобщая, война являлась необходимой переходной стадией от лишенной "жизненного пространства" Германии к "тысячелетнему рейху". А на войне не добудешь победы без храбрости. Так в сумеречном сознании Данвица преданность фюреру и личная храбрость сливались воедино.
   Капитан Мюллер был храбр и, следовательно, заслуживал уважения. Капитан отдал свою жизнь за фюрера и этим еще больше возвысился в глазах Данвица. Тем непостижимее, почему же, расставаясь с жизнью, Мюллер позволил себе сравнение немецкой армии с буром, который, встретив скальные породы, начинает крошиться и проворачиваться на холостом ходу?
   А теперь вот этот Крюгер! Всего несколько месяцев назад он мог бы сойти за двойника Данвица, настолько их поведение, мысли, мечты совпадали во всем. Что же произошло потом? Почему Крюгер стал совсем иным?
   ...После бесполезных попыток заглушить его голос Данвиц сдался. Теперь он, уже не сопротивляясь этому голосу, пытался разобраться, чем, собственно, больше всего поразил его Крюгер вчера. Известием о неудаче немецкого наступления под Москвой? Советом удрать с фронта и закрепиться в ставке фюрера?.. Или самим тоном разговора - фамильярно-снисходительным тоном, каким говорят только с ребенком, не знающим азбучных истин?
   Но что позволяет этому Крюгеру - и наверное же не одному ему - столь вольно толковать все, в том числе и понятия, священные для каждого истинного национал-социалиста?
   Снова и снова мысль Данвица устремлялась по уже проторенному руслу: в окружение фюрера проникли люди, не заслуживающие доверия. Эти люди зазнались. Возомнили, что они способны лучше, чем фюрер, оценивать военную ситуацию. Забыли, что являются лишь простыми смертными, а фюрер был и остается полубогом. В минуты таинственного озарения, нисходящего на фюрера, перед ним открываются дали, недоступные взору обычных людей...
   Данвиц сидел неподвижно, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Самолет пролетал над сожженными русскими городами и селами, над опаленной, перепаханной фугасными бомбами и артиллерийскими снарядами советской землей, над бесприютными, казалось прямо из-под земли торчавшими печными трубами, над виселицами, на которых покачивались окоченевшие трупы партизан, но все это было безразлично Данвицу, охваченному одной мыслью, одной навязчивой идеей, одним желанием: как можно скорее увидеть фюрера, сказать ему правду, обратить его гнев на людей, недостойных оказанного им доверия, и снова, как тогда, в поезде, услышать от него слова, которые определят дальнейший смысл его, Данвица, жизни.
   - Спите, оберст-лейтенант? - услышал он над собой.
   Данвиц не сразу открыл глаза. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы оторваться от своих дум. И когда он наконец поднял веки, то увидел возле своего кресла генерала Бреннеке.
   Данвиц попытался было вскочить, однако выбраться из кресла с далеко откинутой спинкой оказалось не так просто. Он вцепился в подлокотники, но Бреннеке мягко положил руку на его плечо:
   - Сидите, сидите, оберст-лейтенант!
   И сам присел на подлокотник пустого кресла по другую сторону узкого прохода, оказавшись таким образом почти рядом о Данвицем, только несколько возвышаясь над ним.
   - Мечтали о свидании с Германией? - с добродушной усмешкой спросил Бреннеке. - Или, - не дожидаясь ответа, продолжал он, - предвкушаете иное, более интимное свидание? Вы женаты?
   - Нет, господин генерал, я холост, - отчеканил Данвиц, нажимая кнопку в правом подлокотнике и приводя спинку своего кресла в нормальное положение.
   - Невеста есть?
   - Нет, господин генерал.
   - Отец, мать?
   - Отец умер давно. Мать - в Берлине.
   - Сколько вам лет, оберст-лейтенант?
   - Двадцать семь, господин генерал.
   - Гм-м... И у вас до сих пор не появилось желания обзавестись семьей?
   - У меня есть семья, господин генерал. Это мой фюрер и моя Германия.
   Бреннеке бросил пристальный взгляд на Данвица. "Позер? Элементарный карьерист? До мозга костей фанатик? Или просто педераст?" - пытался определить он.
   Однако в ответах Данвица не чувствовалось фальши. И лицо его, с которого еще не сошел летний загар, обветренное, с резкой линией губ, чисто выбритое, было лицом настоящего мужчины. Только в немигающих, безжалостных светло-голубых главах, казалось, застыло безумие.
   "Фанатик. Обыкновенный фанатик", - решил Бреннеке.
   До вчерашнего дня ему не приходилось встречаться с Данвицем. Еще накануне войны прикомандированный к штабу группы армий "Север", этот офицер фактически ни дня не проработал под его началом, а сразу же, как только прибыл на фронт, получил новое назначение - в четвертую танковую группу Хепнера. Так решил сам фон Лееб. И, честно говоря, Бреннеке был благодарен командующему за такое решение: не велика радость иметь возле себя, да еще в числе подчиненных, человека из окружения фюрера.
   Судя по всему, этот Данвиц неплохо проявил себя на первом этапе войны: был ранен в боях под Лугой и удостоился награды фюрера, когда тот приезжал в июле в группу армий "Север". В свое время Бреннеке с легким сердцем завизировал представление о производстве майора Данвица в следующий чин.
   И вот теперь судьба свела их. Приказ об отправке оберст-лейтенанта в ставку фюрера был передан непосредственно фон Леебу, и Бреннеке узнал об этом от фельдмаршала лишь вчера утром. Он нарочно задержался в кабинете командующего, чтобы взглянуть на Данвица. К распоряжению фельдмаршала доставить в ставку вызванного офицера тем же самолетом, каким собирался лететь сам, Бреннеке отнесся почти безразлично. Мысли его были заняты совещанием начальников штабов: три дня Бреннеке готовил доклад о положении дел на своем фронте. Данвиц к предстоящему совещанию никакого отношения не имел и поэтому мало интересовал генерала.
   Из своего салона он вышел просто вежливости ради, поприветствовать летевших в одном с ним самолете нескольких офицеров-отпускников и раненых, направляющихся в тыл для продолжения лечения. Но теперь, начав ничего не значащий разговор с Данвицем, Бреннеке вдруг интуитивно почувствовал, что с вызовом этого оберст-лейтенанта в ставку связана какая-то опасность.
   Данвиц отвечал на вопросы Бреннеке коротко и четко, как и подобает командиру полка в разговоре с начальником штаба группы. Насторожившую генерала фразу насчет фюрера и Германии, которую с каким-то скрытым упреком, даже вызовом произнес этот подполковник, легко можно было отнести за счет часто употребляемых в национал-социалистской среде привычных разговорных штампов. Но то, как Данвиц произнес эту фразу, а главное, странное выражение его глаз, на грани разума и безумия, насторожили Бреннеке.
   В другое время он, пожалуй, не придал бы значения тому, что одним из полков на его фронте командует не то маньяк, не то палач. Маньяки и палачи как раз требовались теперь в большом количестве. Русские должны были трепетать от одного взгляда немецкого офицера. Но сейчас этот взгляд был обращен не на русских, а на него, Бреннеке, на немецкого генерал-лейтенанта. И смутная догадка, что, очутившись в ставке Гитлера, этот Данвиц может стать источником какой-то еще неясной беды, грозящей фон Леебу, а значит, и начальнику его штаба, впервые шевельнулась в душе Бреннеке.
   - Разумеется, - кивнул он, - в широком смысле все мы члены одной семьи. И тем не менее молодость имеет свои права. Ведь так?
   Бреннеке поймал себя на том, что пытается чуть ли не заигрывать с этим фанатиком, и мысленно обругал себя.
   - У молодых есть одно право, - услышал он холодный ответ Данвица, первыми умирать за дело фюрера.
   - Ну, мы, старики, вряд ли так легко уступим вам эту привилегию, сказал Бреннеке, сознавая, что и на этот раз не в силах изменить навязанную ему манеру разговора. И, спеша закончить малоприятную беседу, произнес несколько напыщенно: - Я, как и фельдмаршал, надеюсь, что вы должным образом расскажете в ставке о нашей победе под Тихвином.
   - Она достигнута без моего участия, - по-прежнему холодно ответил Данвиц.
   - Но, но, - нарочито погрозил ему пальцем Бреннеке, - не преуменьшайте роли войск, осаждающих Петербург. В том, что русские были не в состоянии перебросить под Тихвин достаточные подкрепления, несомненно, и ваша заслуга.
   Бреннеке встал. Теперь мгновенно поднялся, опираясь на подлокотники кресла, и Данвиц.
   - Желаю успеха, оберст-лейтенант! - сказал Бреннеке.
   - Благодарю, господин генерал! - четко ответил Данвиц.
   Бреннеке кивнул и направился обратно в свой салон.
   Когда колеса самолета чиркнули по бетону посадочной полосы, Данвиц машинально глянул на ручные часы. Было четверть первого.
   Самолет уже катился по бетонной дорожке, спутники Данвица поднимались со своих мест, передвигали ближе к выходу чемоданы, оживленно переговариваясь, а он все продолжал сидеть неподвижно и молчаливо.
   "Что готовит мне судьба? - мысленно спрашивал себя Данвиц. Напряжение, не покидавшее его в течение последних суток, достигло высшего предела. Все, все должно разъясниться в этот ближайший час, - думал он. - Скоро, очень скоро я узнаю, зачем меня вызвали!"
   Решающим было: примет ли его фюрер? Данвиц не спрашивал себя; зачем? Для того ли, чтобы лично выслушать или чтобы обрушить свой гнев на зарвавшегося простака? Это теперь казалось Данвицу не столь уж важным. Одно неукротимое желание владело им: снова встретиться с обожаемым фюрером, услышать его магический голос, увидеть взмах его руки, как бы отдергивающей завесу, скрывающую горизонты будущего.
   Самолет остановился. В последний раз взревели и заглохли моторы. Послышался лязг открываемой двери и выбрасываемого металлического трапа. Но Данвиц все еще сидел на своем месте.
   Он не знал, встретит ли его кто-нибудь. Если нет, то куда обратиться? Неизвестность пугала. На какое-то время она точно парализовала Данвица.
   Наконец он встал, решительно сдернул заброшенную на багажную полку шинель, подхватил свой чемодан и направился к выходу.
   Первым, еще не осознанным ощущением Данвица, когда он ступил на круглые металлические перекладины трапа, была приятная теплынь. Зима здесь пока не наступила. Дул, правда, ветер, но и он был не такой суровый, как там, в далекой России, - не колол невидимыми иглами лицо, не пронизывал насквозь шинель и китель, добираясь до тела. В отдалении зеленели необъятные сосновые леса.
   Сойдя на землю, Данвиц огляделся. На поле аэродрома, за бетонной, уходящей вдаль взлетно-посадочной полосой, на рыжей, пожухлой траве стояло несколько грузовиков. Солдаты разгружали чрево самолета: принимали в свои грузовики из его багажного люка ящики, тюки, какую-то аппаратуру. В кузова этих же грузовиков забрасывали свои пожитки прилетевшие вместе с Данвицем офицеры, а потом, подтягиваясь на руках, забирались туда и сами.
   Двери самолета были распахнуты настежь, от одной из них, передней, убирали трап - Данвиц сделал отсюда вывод, что Бреннеке и сопровождавшие его полковники уже уехали.
   "Что же мне делать? Куда идти?" - в растерянности подумал Данвиц.
   Низенькие одноэтажные служебные помещения аэродрома располагались в нескольких сотнях метров от того места, где стоял самолет. И Данвиц направился туда: может быть, там, у аэродромного начальства, есть какие-нибудь указания насчет него? В крайнем случае оттуда он свяжется по телефону с комендантом ближайшего гарнизона. Он не успел преодолеть и половины пути, когда увидел мчавшуюся на аэродром черную легковую автомашину. Она появилась откуда-то из леса.
   "Не за мной ли?" - с надеждой подумал Данвиц и ускорил шаг.
   Машина тем временем уже достигла аэродромных построек и, не останавливаясь там, устремилась прямо на летное поле. Она мчалась по рыжей траве, не выбирая дороги. Данвиц инстинктивно изменил направление и ускоренным шагом пошел навстречу машине.
   Спустя считанные минуты, они поравнялись. Данвиц замедлил шаг, но машина проскочила мимо.
   Он разочарованно вздохнул и, снова меняя направление, зашагал в сторону серых домиков. За спиной раздался пронзительный скрип тормозов.
   Данвиц обернулся. Машина остановилась метрах в десяти от него. Передняя дверца распахнулась, и на землю выскочил какой-то офицер в черной эсэсовской форме.
   Взмахнув рукой, офицер крикнул:
   - Данвиц! Ты?!
   И заспешил к стоявшему в нерешительности Данвицу, громко удивляясь на ходу:
   - Как же я тебя не узнал? Подумать только! Чуть не пропустил!.. О-о! Простите, господин оберст-лейтенант! Я издали не разглядел ваши погоны...
   Теперь и Данвиц опознал приближавшегося к нему эсэсовца. Это же гауптштурмфюрер СС Вальтер Деттман из приемной фюрера в новой имперской канцелярии! Они были сверстниками и почти товарищами. Эсэсовский чин Деттмана соответствовал армейскому капитану. В этом чине Данвиц знал его до войны, сам уже будучи майором. Не изменился чин Деттмана и поныне.
   Подойдя к Данвицу почти вплотную, Деттман с преувеличенной лихостью выкинул вперед правую руку, воскликнул "Хайль Гитлер!" и, не ожидая ответа, затараторил по-свойски:
   - А ты стал просто неузнаваемым, Арним! Постарел лет на десять. Но по-прежнему стопроцентный ариец, с головы до ног. И к тому же оберст-лейтенант. В мирное время наши канцелярские писюхи посходили бы с ума от твоих чар...
   - Здравствуй, Вальтер! - прервал его Данвиц. - Рад, что встретились. И вдобавок ты меня выручил: я не знал, куда обращаться. Прибыл по вызову, а тут...
   Деттман неожиданно выпрямился, прижал ладони к бедрам, щелкнул каблуками и отрапортовал:
   - Господин оберст-лейтенант! Гауптштурмфюрер Деттман прибыл, чтобы сопровождать вас! - Потом улыбнулся и, понижая голос, попросил: Пожалуйста, никому не рассказывай, что я чуть не проморгал тебя. Иначе мне обеспечено взыскание. А теперь... Бруно, - крикнул он водителю машины, тоже эсэсовцу, - забирай чемодан господина оберст-лейтенанта! Быстро!..
   Как добрые друзья, они вдвоем расположились на заднем сиденье. Шофер развернул автомашину в обратную сторону. Помчались к лесу.
   - Куда мы едем, Вальтер? - нетерпеливо спросил Данвиц.
   - В "Вольфшанце", разумеется! Ведь ты же сам сказал, что получил вызов.
   - Да, но я до сих пор не знаю, кто именно меня вызывает! Телеграмма была подписана Шмундтом... Как ты назвал место, куда мы едем? "Вольфшанце"? Это деревня или город?
   - Данвиц! Ты совсем отстал от жизни. "Вольфшанце" не город и не деревня. Так фюреру было угодно назвать свою ставку.
   - Значит, мы едем к фюреру? - обрадовался Данвиц.
   - Мне приказано встретить тебя и доставить в "Вольфшанце", - сдержанно ответил Деттман. - Об остальном узнаешь на месте.
   - Вальтер, не томи! - умоляюще произнес Данвиц. - Кстати, в каком качестве ты состоишь сейчас?
   - В "Вольфшанце" у фюрера нет специальной приемной, подобной той, которая тебе хорошо известна. Мы живем здесь как на биваке. Нечто среднее между монастырем и казармами.
   - Ты не сказал о себе. Что делаешь здесь ты?
   - Я? - переспросил Деттман. - Ну, как бы тебе это объяснить?.. Словом, я один из тех, кто представляет в ставке ведомство рейхсфюрера СС.
   - Гиммлера?
   - В Германии один рейхсфюрер СС.
   - Подожди, я не совсем понимаю... Почему же в таком случае именно тебе поручили встретить меня?
   - Потому, очевидно, что для доставки своего письма фюреру ты избрал каналы именно моего ведомства.
   - Понимаю, - кивнул Данвиц. - Значит, мое письмо побывало на Принцальбрехтштрассе. Но достигло ли оно в конце концов фюрера? Короче говоря, Вальтер, не можешь ли ты сообщить мне какие-нибудь подробности, связанные с этим письмом?
   - Кое-что могу. Тебя хочет видеть рейхсфюрер СС.
   Это было для Данвица новой загадкой. Его хочет видеть Гиммлер. Но зачем? Почему?
   ...Гиммлера Данвиц знал, будучи еще мальчишкой. Он был другом отца и частым гостем в их доме. Тогда этого человека не называли рейхсфюрером СС. Он назывался проще - одним из соратников Гитлера, который уже стал признанным вождем национал-социалистской партии. Только вождем партии, властителем дум некоторой части немцев, но не всемогущим властителем Германии. Президентское кресло занимал тогда Гинденбург, а премьер-министром был не то Брюнинг, не то уже фон Папен.
   К Гинденбургу в семье Данвица относились с холодным уважением, к премьер-министрам - с нескрываемым презрением. Гитлер же почитался здесь за божество. Отец Арнима, почтовый служащий, вступил в нацистскую партию задолго до баварского путча, и жизнь его делилась на две части. Первая, связанная со службой, была бледна и неинтересна. Жизнь подлинная начиналась лишь после отправления нудных служебных обязанностей. Если отец не шел на свои партийные собрания куда-нибудь в пивную, то его партийные товарищи к вечеру заполняли дом Данвицев. Они поносили здесь правительство, обрушивали проклятия на головы коммунистов, социал-демократов и евреев, кричали "Хайль Гитлер!", устремляя руки к портрету фюрера, красовавшемуся на пустой стене в центре столовой; никакой _другой_ портрет или картина не считались достойными соседствовать с изображением вождя.
   При появлении Гиммлера отец порой уединялся с ним в своем крошечном кабинете, не всегда заботясь при этом, чтобы поплотнее была прикрыта дверь в смежную комнату, где маленький Арним готовил уроки. Прилежный школьник невольно отвлекался от своих занятий, прислушивался к разговору в кабинете отца. Чаще всего это был разговор о демонстрациях штурмовиков, об удавшемся или неудавшемся срыве рабочей забастовки, подготовленной коммунистами, о предстоящих выборах канцлера. Случалось, что собеседники касались предметов совсем туманных, совсем таинственных и потому особенно волновавших воображение Арнима. В этих случаях говорил преимущественно Гиммлер. Негромким, высоким голосом рассуждал он о сверхлюдях и пигмеях, о борьбе льда с огнем, о необходимости массового истребления низших рас, о каких-то гигантах, живущих где-то в отрогах Гималайских гор, об "озарениях", которые нисходят на фюрера, о великом философе Гансе Хербигере, который сметет все лженауки, возникшие на прогнившем фундаменте эллинизма, христианства и иудаизма.
   Почти ничего из услышанного Арним не понимал. Но именно эта непонятность, таинственность, так контрастирующая со скучной, размеренной реальной жизнью, и очаровывала его.
   Иногда Гиммлер удостаивал мальчонку особым вниманием. Он сажал его в угол дивана, сам садился в другой угол и, глядя оттуда глазами гипнотизера, лихорадочно мерцавшими за стеклышками пенсне, тихим и ровным голосом рассказывал страшные сказки о новой эре огня и крови, в которой предстоит жить Арниму и к которой он должен готовить себя уже сейчас...
   Когда отец умер, Гиммлер перестал посещать их дом. Лишь много лет спустя, уже в качестве адъютанта фюрера, Данвицу довелось, и притом не раз, встречаться с Гиммлером. Но это были мимолетные встречи. Впрочем, одну из них, надолго определившую судьбу Данвица, нельзя назвать мимолетной.