Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   Для того чтобы любить Веру, Звягинцеву не обязательно было ее физическое присутствие рядом с ним. Достаточно было знать, что она жива. И каждый звук артиллерийского разрыва, доносившийся издалека, со стороны города, он воспринимал как удар молота по собственному сердцу.
   Наконец Звягинцев не выдержал этих каждодневных ударов. Сказал в штабе обороны, что должен съездить в Управление ВОГа, и вечером на попутных машинах и пешком добрался на другой край города.
   В прошлый раз Вера встречала его у ворот госпиталя. Теперь же Звягинцеву предстояло пересечь засыпанный снегом двор, подняться на каменное крыльцо и уже в самом госпитале спросить, как ему увидеть Веру.
   Звягинцев вошел в пустынный коридор, освещенный тускло мигающими коптилками, и направился в противоположный его конец в надежде, что кто-нибудь появится у него на пути. Он не ошибся: не прошел еще и половины коридора, как дверь одной из палат открылась и оттуда выбрался человек на костылях. Штанина его толстой пижамы была подвернута и заколота примерно там, где полагалось быть колену.
   - Эй, товарищ! - крикнул Звягинцев и сам испугался звука своего голоса: так гулко отозвался он в пустом коридоре.
   Человек на костыле неуклюже повернулся. Звягинцев подошел к нему ближе, увидел, что тот еще очень молод, почти мальчишка, и что на груди из-под его пижамы выглядывает треугольник морской тельняшки.
   На мгновение Звягинцева охватило чувство острой жалости к атому парню, обреченному всю свою, наверное еще долгую, жизнь не расставаться с костылями. Но, не желая бередить душу молодого инвалида, Звягинцев сказал преувеличенно бодро:
   - Слушай, морская душа, не знаешь, как мне тут Веру Королеву отыскать? Фельдшерицу...
   Парень смерил Звягинцева пристальным взглядом с головы до ног и, не обнаружив знаков различия, прикрытых воротником полушубка, решил, очевидно, не затруднять себя выбором манеры обращения.
   - А зачем она тебе?
   По собственному опыту Звягинцев знал, что раненые, находящиеся на излечении, - в особенности тяжелораненые, - как правило, чувствуют себя на какое-то время свободными от субординации. Вступать в пререкания с этим так жестоко пострадавшим парнем ему не хотелось. Он сказал подчеркнуто дружелюбно:
   - Видишь ли, друг, она моя старая знакомая.
   К его удивлению, эти слова разозлили парня.
   - Ты в воинскую часть пришел, а не в квартиру коммунальную. Обратись к начальнику госпиталя или к комиссару.
   Выговорив это, раненый, повернувшись с трудом, зашагал дальше, громко стуча костылями.
   - А где их искать - начальника или комиссара? - растерянно бросил вслед ему Звягинцев.
   - Начальника на том свете искать будешь, - ответил, не оборачиваясь, парень, - а комиссар... - Он сделал паузу, точно раздумывая, стоит ли говорить, и все ж пробурчал: - На втором этаже, направо.
   Звягинцев пожал плечами, не понимая, чем он так разозлил одноногого морячка, и медленно пошел вперед в поисках лестницы на верхние этажи.
   На втором этаже глазам его открылся такой же длинный коридор, столь же плохо освещенный, как и нижний. И все двери здесь тоже были плотно прикрыты, только из одной пробивалась узкая полоска света. На этой-то двери и была прибита табличка: "Комиссар".
   Звягинцев вдруг вспомнил, что в прошлый раз, когда он торопил Веру поскорее садиться в машину, чтобы не опоздать на концерт, она сказала, что должна отпроситься у комиссара. "Ну что ж, - подумал теперь Звягинцев, - в крайнем случае напомню ему, что я тот самый..."
   И он открыл дверь.
   За письменным столом сидел невысокий, широкоплечий человек в полушубке с поднятым воротником, но без шапки и что-то писал при свете мерцающей коптилки, низко наклонив над столом голову. К столу была прислонена палка.
   Свет коптилки вырывал из темноты только крупную голову этого человека, вернее, его затылок, да еще бронзовую чернильницу на столе. Рядом у стены белела аккуратно заправленная кровать.
   - Товарищ комиссар... - начал было Звягинцев, но в ту же минуту, едва человек поднял свою большую голову, Звягинцеву показалось, что он галлюцинирует. Зажмурив и снова открыв глаза, спросил, все еще не веря в истинность увиденного: - Пастухов... ты?!
   Пастухов, не выпуская из пальцев карандаша, старался разглядеть остановившегося в полумраке Звягинцева. Потом медленно встал, схватил палку и, опираясь на нее, сделал шаг навстречу.
   - Звягинцев? Майор! Это ты или привидение?!
   ...Не меньше часа сидели они рядом на кровати, расспрашивая друг друга. За этот час перед Звягинцевым вновь пронеслось недавнее прошлое: Средняя Рогатка, Лужский рубеж, первый бой, ранение, страшное ожидание в лесу, по которому бродили немцы...
   Звягинцев как-то невесело усмехнулся.
   - Ты что, майор? - спросил Пастухов.
   - Вспомнил, как ты мне нотацию читал. Там, на Луге. Когда я на одного отступленца набросился. Помнишь? Я тогда сказал, что таким, как он, проходы в тыл надо минировать. Помнишь?
   - Помню, - кивнул Пастухов.
   - Это ведь километров за сто от Ленинграда было... Да нет, больше.
   - Ну и что?
   - А то, что теперь сидим мы в самом Ленинграде голодные и холодные, а немец - вот он, рядом.
   - Ты это всерьез?
   Звягинцев внимательно посмотрел в насторожившиеся глава Пастухова и поспешил успокоить его:
   - Нет, друг мой, я хорошо понимаю - пережитое и выстраданное нами не прошло даром. И наша Луга, и твоя Невская Дубровка, и мой Волхов - все недаром. И хоть нет наших с тобой имен в сообщении о разгроме немцев под Москвой, а и к этому мы причастны. Но сколько еще километров гнать надо немцев!
   - Ты как, до границы считаешь?
   - А как же!
   - Некоторые считают до своего дома. А если дома уже нет, то до знакомой с детства березки.
   - А у тебя какой счет?
   - До победы.
   - До победы... - задумчиво повторил Звягинцев. - Фашистов крушить до победы - это бесспорно, тут и рассуждать не о чем. Но как ты себе представляешь нашу победу?
   - Странный вопрос, - пожал плечами Пастухов. - Победа - это полный разгром фашизма. Осиновый кол в змеиное его гнездо.
   - И то верно. Только не кажется ли тебе, комиссар, что сейчас победа у людей связывается не только с этим... общим? А и с чем-то другим, личным?
   - Не понимаю.
   - Ну как тебе это объяснить... Все, о чем человек мечтал и что разбила война, непременно вернется... или сбудется... Сбудется, точнее.
   - Без победы не сбудется.
   - Конечно же! Но сама победа при этом становится чем-то... личным, что ли. По крайней мере для меня так. И для тебя, уверен, и для Суровцева... Кстати, ты знаешь что-нибудь о Суровцеве?
   - После ранения на "пятачке" не видел его.
   - Эх ты, а еще комиссар! Суровцев после ранения в этом самом госпитале лежал.
   - Быть того не может! - воскликнул Пастухов. - А сейчас где же он?
   - А сейчас... - Звягинцев запнулся. Ему не хотелось говорить Пастухову о той страшной работе, на которую обречен Суровцев. - Ну, словом, в Ленинграде, - закончил он. - Служит в одной части.
   - Да откуда ты все это знаешь?
   - От Веры.
   - Веры? - переспросил Пастухов. - Королевой, что ли? Так ты и ее знаешь? Погоди... Она тут как-то у меня отпрашивалась - знакомый, говорит, с фронта приехал... Уж не ты ли?
   - Я, старший политрук, я.
   - Погоди, - все так же ошеломленно продолжал Пастухов. - Помню, мы с тобой в лесу разговор вели о дочке комиссаровой, которая к немцам попала... Она?
   - Она, Пастухов...
   - Тогда последний вопрос: кто она тебе теперь? Ну... без особых подробностей... Жена?
   Звягинцев молчал. Он понимал, что Пастухов не имеет в виду формальную, так сказать, сторону дела, а выясняет просто степень близости своего боевого друга и Веры. Что ответить ему? Рассказывать все слишком долго. Да и невозможно передать словами все, что связывало его с Верой. Особенно теперь...
   Он будто со стороны услышал, как произнес:
   - Жена.
   Сказал так и понял, что должен немедленно оговориться, объяснить, что... имел в виду совсем другое. Но такое объяснение прозвучало бы теперь глупо.
   Лишь произнеся слово "жена", Звягинцев осознал, в какое нелепое, двусмысленное положение поставил он Веру. Пастухов конечно же найдет случай потолковать с ней об этом. И Вере придется краснеть, отказываться. Звягинцев предстанет перед ней в жалкой роли хвастунишки...
   И все-таки у него не хватило сил взять обратно слово, сорвавшееся с губ помимо воли.
   - Вера сейчас здесь? - спросил Звягинцев.
   Пастухов ответил не сразу.
   - Так... - размышлял он вслух. - Теперь понимаю насчет личного. Подумал было - философом стал майор... А Вера здесь, иди. Наверху она, у себя. Плачет.
   - Плачет? - с тревогой и недоумением спросил Звягинцев.
   - Да, горе у нас тут, майор. Этой ночью начальник госпиталя умер. Осьминин фамилия.
   "От чего?" - хотел спросить Звягинцев, но вовремя удержался: он уже достаточно долго пробыл в блокаде, ему не пристало задавать такие вопросы.
   - Иди, иди к ней! - поторапливал Пастухов.
   - Но... я не знаю, где ее найти, - растерянно сказал Звягинцев. - Я ведь никогда в этом здании не был.
   - Ко мне дорогу нашел, а к ней и подавно отыщешь.
   - Да я и к тебе-то случайно попал! Парень один в коридоре встретился. Без ноги, с костылями. Я его про Королеву спросил, а он огрызнулся и к тебе за разрешением послал.
   - А-а, Сергушин!.. - поморщился Пастухов. - Тяжелый случай с этим парнем, еле выходили.
   - Он знает Веру?
   - Все ее в госпитале знают. А парня этого она на ноги подняла. Точнее, на ногу, - поправился он с невеселой усмешкой. - И теперь вот ее вроде своей собственностью считает.
   - Влюблен?
   - Да нет, не ревнуй... Просто больничная психология. Знаешь такую?
   - Знаю. Сам больше месяца провалялся.
   - Ну вот. А к Вере путь такой: по лестнице на самый верх поднимешься и в аккурат упрешься в ее дверь. Или проводить?
   - Найду без провожатых.
   - Ночевать останешься?
   - Что?!
   - До утра, говорю, пробудешь?
   Пастухов спрашивал об этом как о чем-то само собой разумеющемся.
   - Нет, - ответил Звягинцев, не глядя на Пастухова, - неудобно.
   - Почему? - удивился Пастухов. - Какое неудобство с женой ночь провести? Словом, я разрешаю. Своей комиссарской властью.
   - Мало тут твоей власти, старший политрук, - сказал Звягинцев. Обманул я тебя: не жена мне Вера. Пока еще не жена.
   - Будто я не знаю, что обманул, - усмехнулся Пастухов.
   - Так зачем же ты?..
   - Зачем, зачем!.. Тебя знаю. И ее. С меня достаточно. Ну, иди.
   ...Звягинцев пробыл у нее до глубокой ночи.
   Они говорили не о себе, не о своем будущем. Так же как и там, у Пастухова, разговор здесь начался с воспоминаний. И в прошлом они как бы искали друг друга.
   Вспоминали о вечеринке, которую устроил Павел Максимович Королев после окончания финской войны. Там Звягинцев в первый раз встретился с Верой. Долго спорили о том, кто с кем танцевал на той вечеринке. Потом шаг за шагом восстанавливали путь с Литейного за Нарвскую, вернее, тот отрезок пути, который шли пешком, выскочив из автобуса... Вспоминали, как сидели ночью в сквере, когда Звягинцев впервые дотронулся до Вериной руки, а потом положил свою широкую ладонь на ее маленькие пальцы, вроде бы грел их, хотя было совсем не холодно - приближалась весна. Но Вера не убрала свою руку, сделала вид, что не замечает прикосновения Звягинцева, занятая своими мыслями...
   Дальше их воспоминаниям мешала война. Как бы заранее условившись, они избегали касаться войны, будто ее и не было. Но она была рядом - дрожала в пламени коптилки, теплилась в остывающей железной печке, веяла холодом от промерзших за зиму каменных стен. Война словно растворилась в самом воздухе каморки, в которой они старались хоть на мгновение согреться воспоминаниями.
   И в конце концов она властно вторглась в их разговор.
   Звягинцев увидел на тумбочке толстую тетрадь, спросил, не со школьных ли времен сохранилась она у Веры. И услышал в ответ, что это дневник история болезни начальника госпиталя Осьминина, которую он сам диктовал Вере до вчерашнего дня.
   Вера раскрыла тетрадь, поднесла ее ближе к коптилке и прочла последнюю запись:
   "Никаких желаний. Все хорошо. И очень легко".
   Прочла и сказала, еле сдерживая слезы:
   - Ночью он умер.
   Звягинцев спросил, зачем Осьминин диктовал все это, и Вера объяснила: записи должны быть отправлены в клиническую больницу имени Эрисмана. Он распорядился о том задолго до смерти.
   Потом Вера вытащила вдруг из-под кровати чемоданчик, открыла его и достала рисунок. Звягинцев не сразу догадался, что это один из тех двух рисунков, которые она взяла в его присутствии с письменного стола Валицкого. Протянув сейчас этот рисунок Звягинцеву, Вера сказала:
   - Возьми его, Алеша, и отправь в Смольный. У меня нет никакой оказии, а почта... Сам знаешь, что теперь с нашей почтой. Отправь, всякое может случиться.
   Он встревоженно посмотрел на нее: что Вера имеет в виду? Обстрел?!
   Она успокоила его. Сказала со слабой улыбкой:
   - Нет, нет, со мной-то ничего не случится. Я выживу. Я дала себе слово выжить. А листок отправь. Ты знаешь этого Васнецова?
   - Да. Встречался до войны. И во время войны тоже.
   - Тогда напиши ему, что Федор Васильевич умер. Наверное, они были знакомы, раз он сделал такую надпись.
   - Хорошо, - сказал Звягинцев и положил рисунок в свой планшет, тут же спросив: - А где второй?
   - Он у меня, - ответила Вера.
   - Дай его мне. Подари!
   - Зачем?
   - Там ты. На нем твое лицо, - убежденно сказал Звягинцев. - У меня никогда не было твоей фотографии... Мы редко видимся. А так ты будешь со мной. Всегда.
   Если бы Звягинцева попросили пересказать, о чем они говорили в ту ночь еще, он бы не смог. Помнил только, что, выходя незадолго до рассвета из госпиталя, испытывал такое счастье, какого не представлял себе ни в мирное время, ни тем более в страшные месяцы войны.
   Он знал только одно: ничто и никто не в силах разлучить его с Верой ни люди, ни война.
   Но он ошибся.
   Было так.
   Над Ленинградом сияло весеннее солнце. Десятки тысяч людей вышли на улицы - с лопатами, кирками и ломами.
   Работа радостная и вместе с тем страшная. Страшная потому, что под снегом и льдом были похоронены не только тротуары и мостовые, но и те, кого смерть застала на улице.
   Однако, кроша лед, люди подсознательно считали, что они разбивают оковы проклятой блокады.
   Почти три недели - с 27 марта по 17 апреля - продолжался этот штурм заледенелых сугробов, цепко державших город в своих холодных объятиях около пяти месяцев.
   И вот настал день, когда на улице Стачек зазвенел первый трамвай. Вожатый звонил почти непрерывно, хотя на рельсах никого не было. Люди стояли на тротуарах, встречая и провожая красный вагон улыбками. Казалось, что он вернулся из того светлого, солнечного мира, с которым они расстались так давно...
   С первым же трамваем Звягинцев отправился на Выборгскую. Радость предстоящей встречи с Верой переполняла его. Он представлял себе, как они выйдут из госпиталя и погуляют вместе по влажному, еще не высохшему от недавних сугробов блестящему тротуару. Это представлялось ему высшей наградой за все выпавшие на их долю испытания.
   На трамвае он, разумеется, не доехал до госпиталя. Трамваи ходили еще по укороченным маршрутам и далеко на по всем улицам. Большую часть пути Звягинцев проделал опять-таки на попутных машинах и пешком. Идти по чистым, похожим на довоенные улицам уже само по себе было счастьем.
   Все ближе и ближе подходил Звягинцев к тому переулку, где располагался госпиталь. Предстояло сделать еще один поворот. И тут он почувствовал, как у него сжалось сердце. Звягинцев еще не понимал причины внезапно охватившей его тревоги, может быть, она появилась вместе с запахом гари и разбитого в щебенку кирпича, словом, с тем самым запахом, который сопутствует разрушению и смерти.
   Теперь Звягинцев уже не шел, а бежал... Бежал, сам того не замечая, охваченный страшным предчувствием...
   Наконец он увидел то, чего не сможет забыть никогда: на месте госпиталя громоздились бесформенные развалины. Над развалинами вились дымки, и легкий весенний ветер срывал с кирпичной щебенки кроваво-красную пыль.
   Развалины были оцеплены дружинниками МПВО. В перепачканных известкой ватниках они молча стояли на расстоянии двух-трех метров один от другого.
   Сам не сознавая зачем, Звягинцев бросился туда, к развалинам, но цепочка дружинников сомкнулась, преграждая ему путь.
   - Туда, товарищ майор, нельзя! - крикнул один из дружинников, молодой белесый парень в сдвинутой на затылок ушанке, которую пора бы уже сменить на кепку.
   - Отставить! - истошно выкрикнул Звягинцев и, не отдавая себе отчета в том, что делает, схватил дружинника за плечи с намерением отшвырнуть его в сторону.
   Но Звягинцева уже держали крепко со всех сторон.
   - Товарищ майор, опомнитесь! - укоризненно произнес тот, белесый, освобождаясь от его рук. - Вы же военный человек! Дисциплину должны поддерживать!
   Звягинцев безвольно опустил руки, несколько мгновений бессмысленно смотрел на гигантскую дымящуюся груду щебенки, освещенную веселым солнцем. Наконец он спросил:
   - Когда?
   - Вчера вечером, - ответили ему. - Две бомбы положил здесь, одну за другой.
   - А люди, люди?! - опять закричал неистово Звягинцев.
   - Что ж люди... - ответил ему все тот же белесый. - Всю ночь разгребали. Только мало живых-то... Тут ведь госпиталь был, раненые в постелях лежали...
   Звягинцев снова рванулся вперед, и снова его ухватили несколько рук.
   - Товарищ майор! - на этот раз уже строго обратился к нему дружинник. Приказ есть никого не допускать. Там мина может быть замедленная...
   - Какая мина, что вы чушь городите! - остервенело крикнул Звягинцев. Сами же говорите, авиабомбы!
   - Ну, может, бомбы какие - неразорвавшиеся. Он ведь в мины бросает... Словом, приказано оцепить и никого не допускать.
   Этих слов Звягинцев даже не расслышал. Ноги его сами приросли к земле, и все тело будто одеревенело. Только рассудок еще работал лихорадочно. Он думал:
   "Был вечер... Значит, она уже вернулась к себе из палат. Туда, на четвертый этаж. В ту маленькую комнату. Потом услышала грохот... А может быть, и ничего не услышала... Спаслись, вероятнее всего, те, кто находился внизу, на первом этаже... Хотя вряд ли и они спаслись. Две полутонных бомбы! Тысяча килограммов взрывчатки - по одной цели, по одному дому! Правда, дом был большой, крепкий. Но две бомбы по одной цели..."
   Не слыша своего голоса, спросил:
   - Куда повезли живых?
   - Да кто ж их знает, товарищ майор? - прозвучало в ответ. - Тут "Скорая" со всего города съехалась. По госпиталям, конечно, развезли. Только мало живых-то!
   - А может быть... там остались? - спросил Звягинцев, косясь на развалины.
   - Если кто и остался, так теперь ему все одно... могила братская...
   Лихорадочные мысли Звягинцева заспешили в ином направлении. "Выяснить, немедленно выяснить, числится ли Вера в живых. Где-то должен быть учет всех, кого развезли по госпиталям... Где? У кого? Кто этим ведает?.."
   Звягинцев вспомнил о Суровцеве... Нет, он не хочет сейчас видеть его. Незачем. Суровцев возит мертвых, только мертвых...
   Решение пришло внезапно: Королев! Павел Максимович Королев. Из штаба фронта ему легче всего навести справки. Связаться с Санитарным управлением, с горздравотделом... Словом, он найдет пути, ведь Вера его племянница.
   - Тут есть где-нибудь телефон? - спросил Звягинцев дружинника.
   - Не знаю, - ответил тот и, подумав, добавил: - В районном штабе МПВО, конечно, есть.
   - Где штаб?
   Ему сказали адрес.
   С большим трудом он дозвонился оттуда до Смольного и, пользуясь старыми связями, выяснил, что полковник Королев три дня назад уехал на Волховский фронт, а когда вернется, точно неизвестно...
   Звягинцев вышел из штаба МПВО. Весенний день был еще в разгаре. Светило солнце. Откуда-то доносился веселый шум трамвая. На лицах прохожих сияли улыбки. Но Звягинцев ничего этого не замечал. Он был слеп и глух, шел без цели и без мыслей.
   Потом сообразил, что идет не в ту сторону. Повернул обратно. И вдруг подумал об Иване Максимовиче Королеве. Что он скажет ему? Объявит, что дочь похоронена под развалинами?..
   Звягинцев резко оборвал себя: "Не смей! Не только говорить отцу, а думать так не смей! Она жива. Ее спасли. Она где-то в госпитале. Все это выяснится не сегодня, так завтра..."
   И опять его охватила жажда немедленных действий. Узнав у прохожей девушки с медицинской сумкой через плечо, где находится горздравотдел, потратил еще час, прежде чем добрался до этого учреждения. Однако результаты оказались ничтожными. Там сказали ему, что уточнение фамилий погибших и раненых займет несколько дней - канцелярия-то госпиталя разбита, все бумаги сгорели.
   - А кого вы, собственно, ищете? - спросила женщина, у которой Звягинцев наводил справки.
   - Жену, - ответил он не раздумывая. - Только она носит свою фамилию: Королева. Вера Ивановна Королева. - Помолчал и добавил: - А еще Пастухова ищу. Он был комиссаром госпиталя. Хочу знать, что с ним.
   Женщина записала что-то в лежавшую перед ней толстую тетрадь, такую же точно, как та, с историей болезни Осьминина, оторвала лоскуток от настольного календаря и, черкнув на нем номер телефона, подала Звягинцеву:
   - Можете позвонить. Моя фамилия Самошина...
   - ...Что с вами, майор? - спросил Говоров, когда Звягинцев опустил руку. - Ну-ка, давайте отойдем. - И сделал несколько шагов в сторону, подальше от ожидавших его людей.
   Звягинцеву показалось, что выражение угрюмости и замкнутости, не сходившее все это время с лица генерала, исчезло. Его серые глаза, пристально глядевшие из-под резко очерченных бровей, тоже приобрели сейчас иное выражение.
   - Простите, товарищ командующий, - тихо проговорил Звягинцев, опять поднося ладонь к козырьку. - Какие будут указания?
   - Подождите с этим, - спокойно сказал Говоров. - И опустите руку. Меня удовлетворила ваша работа, но мне не нравится ваш вид и ваш голос. Что у вас такое произошло?.. Вы ленинградец?
   - Так точно.
   - Есть семья, родители?
   - Родители есть, но они далеко.
   - Женаты?
   - Нет.
   Говоров задавал свои вопросы сухо и деловито, как будто разговор имел чисто служебный характер. Только глаза его, совсем недавно такие строгие и неприветливые, теперь светились участием и заинтересованностью к судьбе впервые встреченного им майора. И Звягинцев почувствовал, что не в силах больше молчать.
   - Погибла девушка, которую я любил, - сказал он так, будто разговор шел с очень близким ему человеком.
   - Где? И при каких обстоятельствах?
   - Здесь. В Ленинграде. При бомбежке... Она служила в госпитале.
   Говоров помолчал и ответил, не меняя тона:
   - Я знаю только одно лекарство от душевных ран - работа! Вам известно другое?
   - Я... не могу забыть случившегося и за работой, - тихо ответил Звягинцев.
   - Забывать не надо. Другие, думаете, забыли? Или у вас на страдания больше, чем у других, прав?
   - Я понял вас, товарищ командующий, - сказал после недолгой паузы Звягинцев, потому что надо было как-то ответить.
   Говоров снова пристально поглядел на него и повторил:
   - Ра-бота!.. Враг обязательно будет наступать. Надо готовиться.
   Лицо командующего приняло сосредоточенное выражение, точно он старался припомнить что-то. И, вроде бы припомнив, спросил:
   - Вы... тот самый Звягинцев, который служил у Федюнинского?
   - Так точно, - ответил Звягинцев.
   - Хорошо, - сказал Говоров, первым приложил ладонь к козырьку фуражки, повернулся и быстрым шагом направился к машине.
   Через два дня Звягинцева вызвали в Управление ВОГа и сообщили, что ему присвоено звание подполковника - очевидно, посланное Федюнинским представление дошло до Говорова и именно о нем вспоминал командующий там, на заводе. Одновременно Звягинцеву было объявлено, что ему предстоит работать на строительстве новых оборонительных сооружений. На этот раз в центре города.
   12
   Весеннее солнце 1942 года ярким светом озарило поля сражений - огромное пространство в сто пятьдесят тысяч квадратных километров, где только что отгремели кровопролитные зимние битвы, в которых одни лишь сухопутные войска Германии потеряли четыреста тысяч человек.
   Трупы немецких солдат и офицеров, сбитые самолеты, обгоревшие танки, искореженные орудия чернели на обнажившейся из-под снега земле.
   О, если бы здесь пролилась только вражеская кровь, была разбита только вражеская военная техника!
   Нет, десятки тысяч советских людей - бойцов, командиров, партизан тоже полегли на этой родной для них земле, во имя освобождения которой от врага они и отдали свои жизни. Врезались в землю и советские самолеты, горели и советские танки, превращались в лом, в железное месиво и советские артиллерийские орудия.
   Но не было такой цены, которую наши люди считали бы слишком высокой, когда решалась судьба их Родины, их государства, их социального строя.
   Уже целиком были очищены от врага Московская, Тульская и Рязанская области, вновь стали советскими многие районы Ленинградской, Калининской, Смоленской, Орловской, Курской, Харьковской и Донецкой областей, Керченский полуостров.
   Как действовать дальше, чтобы добиться максимального успеха? Этот вопрос стоял перед Ставкой Верховного главнокомандования, и в первую очередь перед Сталиным.
   Теперь он еще более уверенно смотрел в будущее. Свыше пяти миллионов человек находились в действующей армии. К маю 1942 года она располагала почти сорока пятью тысячами орудий и минометов, почти четырьмя тысячами танков и более чем двумя тысячами боевых самолетов. Была создана авиация дальнего действия. Началось формирование воздушных армий.