Чаковский Александр Борисович. Блокада (Книга 5)

   Вдруг я услышала, что кто-то зовет меня.
   - Королева! Вера Королева! Королева, вы там, у себя?
   "Ну, вот и все, - подумала я, - наверняка зовут в операционную".
   Сняла перчатки, засунула их в карман ватника. Нащупала в кармане сложенный вчетверо листок бумаги, тот самый, на котором я писала под диктовку Осьминина. На какое-то мгновение мне захотелось бросить листок в печку. Чтобы ничего этого не было. Не существовало. Но тут же я сказала себе: "Не смей! Этим не поможешь". Открыла тумбочку, достала дневник и вложила в него листок, не разворачивая.
   В этот момент дверь раскрылась. На пороге стояла та женщина, которая дежурила в сестринской, когда я в первый раз вернулась от Осьминина.
   - Чего же вы не отвечаете? - недовольно спросила она, тяжело дыша.
   - Извините, - виновато ответила я, - сейчас буду готова. В операционную?
   - Да нет, - устало сказала она. - Тут к вам опять военный приходил.
   - Суровцев? Тот, что записку оставлял?
   - Другой. Майор.
   - Какой майор?
   - Звягинцев фамилия.
   - Звягинцев?!
   - Чего вы испугались-то так? Сказал, что придет завтра к двум. И чтобы вы обязательно ждали.
   5
   Я проснулась с мыслью о нем, об Алеше Звягинцеве.
   Легла я очень поздно: меня все-таки вызвали в операционную, - почти в полночь привезли новую партию раненых. Среди них был молодой парень с ожогами первой степени. Редкий теперь случай - он пострадал не от обстрела, не во время пожара, а при аварии на производстве. У них там в цехе, на "Электросиле", прекратилась подача воды в котельную. Попытались наладить водоснабжение с помощью пожарных насосов, вручную. Вот тогда-то раскаленный пар и ударил в лицо парню.
   Мы с ним провозились часа полтора, ожоги ужасные. Выживет ли?..
   К себе я вернулась в третьем часу, легла не раздеваясь. А утром встала, причесалась перед зеркальцем, стоявшим у меня на тумбочке, - это единственная вещь, которую я захватила из дому, когда перешла на казарменное положение, - спустилась вниз, в умывальную, ополоснула лицо. В столовой выпила чаю без сахара, с заледенелым сухарем, который долго пришлось размачивать в желтоватой горячей воде. Зашла в сестринскую, справилась, как состояние того парня с ожогами. Потом явилась к главному хирургу и, отводя глаза, попросила, чтобы меня на час - с двух до трех кто-нибудь подменил.
   Дальше все пошло обычным, заведенным порядком. Я медленно, в сопровождении санитарки, двигавшей перед собой столик на колесах, на котором лежали металлические стерилизаторы, наборы ампул, таблеток и порошков, а также тетрадь с назначениями врачей, переходила из палаты в палату, в сотый, в тысячный раз спрашивая: "Как дела? Как самочувствие? Как прошла ночь?.." Но делала это сегодня как-то механически, думая только об одном - что скоро, очень скоро увижу Алешу. Поминутно поглядывала на часы и ловила себя на желании перевести стрелки вперед, поторопить время.
   Подошли мы и к Сергушину.
   - Как себя чувствуете? - осведомилась я.
   - Где комиссар? Он мне нужен... очень нужен, - тихо проговорил Сергушин.
   - Я еще не видела его сегодня. Увижу - обязательно передам, чтобы зашел.
   Заглянула в тетрадь. Никаких записей против фамилии Сергушина не было.
   - Вас уже смотрел врач?
   - Смотрел, - слегка поморщившись, ответил Сергушин, - говорит, что все хорошо.
   Лицо его было по-прежнему бледным, но не серым, как раньше, и губы не такие синие.
   Я прослушала пульс. Он был хотя и медленным - пятьдесят два удара в минуту, но хорошего наполнения и ритмичный.
   - Ну что ж, Сергушин, - сказала я, - дело идет на поправку. Спали хорошо?
   - Сон видел, - ответил он и улыбнулся, кажется, впервые за все время. Будто война кончилась. Мне раньше все сны про войну снились. Танк на меня прет, а у меня ничего - ни гранаты, ни бутылки... Или немец штык надо мной заносит, а я лежу, точно меня к земле тяжестью придавило... Штык вижу, рожу зверскую вижу, а шелохнуться не могу. Или вот на палубе стою, и вдруг грохот, мины...
   - Почему на палубе? Разве вы моряк?
   - Был моряком. А потом стал вроде морской пехоты. Гогланд-остров слыхали? В Финском заливе. Оборону мы там держали. Из последних сил, можно сказать. А как зима наступила, вывезли нас. И бойцов и гражданских, которые оставались.
   - Там вас и ранило?
   - Не, - отрицательно мотнул головой Сергушин. - Это уже потом. Я в лыжном отряде был. Морской канал знаете? Мы там проруби свежие обнаружили. И следы от саней к Петергофу уходят. Поняли, нет? Это фрицы мины устанавливали, чтобы наши корабли подрывать. Там ведь ледоколы наши ходят, а за ними корабли. Ну, мы стали следить за фрицами. И подстерегли, когда они мины закладывали. Ну и в бой вступили. Тут меня и шарахнуло...
   - Почему же вас не отправили в морской госпиталь?
   - Кто знает, - пожал плечами Сергушин. - Наверно, раненых было много. Да какая разница. Я не об этом. Я про сон... Представляете, приснилось, будто нет войны. Кончилась... И я дома. В поле. Рожь колышется. Ветер... теплый такой... Солнце... А я иду тропинкой. На двух ногах иду. Иду и думаю: откуда же у меня вторая-то нога появилась? Так получается, что знаю - нет ноги, а иду на двух...
   Он прикрыл глаза, помолчал немного. Потом вдруг приподнялся на локтях и требовательно сказал:
   - Где комиссар?
   - Он придет, Сергушин, обязательно! Я передам ему, - ответила я и почему-то спросила: - Нравится вам наш комиссар?
   - Мне каша пшенная, в русской печи томленная, нравится. А комиссар не каша. Он... он тайну знает... Скажите, сестра, вы сердце видели?
   - Сердце?
   - Ну да. В натуре. Какое оно?
   - Ну как объяснить. Вроде кулака большого. И все время сокращается. Вот так, - я несколько раз сжала и разжала кулак. - Кровь по сосудам гонит. Как насос.
   - Как помпа, значит? - разочарованно проговорил Сергушин. Посмотрел на меня с сожалением и повторил: - Попросите комиссара, чтобы зашел.
   И отвернулся к стене.
   Закончив обход, я пошла искать Пастухова, но оказалось, что он уехал в политуправление и будет часам к двум.
   Эти слова - "часам к двум" - вернули мои мысли к Алеше...
   Без четверти два я оделась и вышла во двор. Подошла к воротам. В переулке, ведущем к проспекту Карла Маркса, было пустынно. Снег, снег. Сугробы почти до окон. Посреди улицы наезженная автомобильная колея, здесь проходили машины, доставлявшие в наш госпиталь раненых.
   Я почему-то не сомневалась, что Алеша появится со стороны проспекта придет или приедет на попутной.
   Постояла несколько минут, взглянула на часы: без пяти два. И вдруг увидела в конце переулка военного в полушубке. Бросилась ему навстречу, но, подбежав, поняла, что это не Алеша... Встретила недоуменный взгляд и быстро отошла.
   Снова вернулась к воротам, снова посмотрела на часы. Три минуты третьего...
   "Нелепо предполагать, что он будет точно в назначенное время, успокаивала я себя. - Ведь транспорт не работает".
   Снегопад усилился. Теперь перед глазами была сплошная снежная пелена, и я поняла, что если буду бегать из одного конца переулка в другой, то легко могу разминуться с Алешей, пропустить его.
   Прислонилась к железной изгороди. Где-то мерно стучал метроном. "Только бы не начался обстрел! - со страхом подумала я. - Тогда все движение прекратится..."
   Услышала позвякивание цепей на колесах грузовика. Увязая в сугробах, вышла к дороге, но машина - груженная бензобаками полуторка - проехала не останавливаясь.
   Я опять посмотрела на часы. Двенадцать минут третьего.
   "Не придет, не придет! - стучало в мозгу. - Ведь он военный человек, мог получить какое-то задание, вчера предполагал одно, а сегодня случилось другое..."
   Прошло еще минут десять. И вдруг я подумала о том, что Алексею наверняка и в голову не приходит, что я жду его с таким нетерпением! Вспомнила нашу встречу в лесу под Лугой, когда он лежал раненый, наше последнее прощание у проходной Кировского завода. У него нет оснований думать, что я сейчас так жду его... Хотел проведать, не застал... И все...
   Снова послышалось позвякивание цепей еще неразличимой за метелью машины. Я сделала шаг в сторону, в снег, чтобы пропустить ее... Из окошка кабины высунулась чья-то голова в ушанке:
   - Эй, дорогуша, тут госпиталь где-то должен быть!
   - Здесь, здесь! - крикнула я в ответ.
   Машина замедлила ход. Наверное, в кузове раненые.
   Хлопнула дверца по другую сторону кабины. И вдруг я услышала:
   - Вера! Веруня!..
   Ко мне бежал Алексей...
   - Алеша! Алеша! - повторяла я.
   - Собирайся, едем! - проговорил он, едва только поздоровался.
   - Но куда, я же в госпитале, Алеша, на работе...
   - Отпросись! На три часа отпросись, мы опаздываем!
   - Хорошо, сейчас я попробую, - ответила я, ничего не понимая, и побежала обратно в госпиталь.
   Узнав, что главный хирург на операции, я помчалась наверх к Пастухову.
   Он сидел за столом и что-то писал.
   - Товарищ комиссар, очень прошу, - задыхаясь от быстрой ходьбы и волнения, проговорила я, - мне надо отлучиться... на три часа... очень надо!
   Пастухов отложил ручку и внимательно посмотрел на пеня.
   - Почему вы ко мне обращаетесь? Вами ведь доктора командуют...
   - Я договорилась с главным хирургом, что с двух до трех могу быть свободна, в операционной меня подменили. Но сейчас выяснилось, что мне необходимо уйти... отлучиться на три часа. Не на час, а на три! А главный хирург на операции. Очень прошу, разрешите!
   - Случилось что-нибудь? Дома, в семье?
   - Нет у меня никакой семьи! Я же вам говорила... Ко мне человек приехал!.. Друг мой, старый друг, понимаете? С фронта приехал.
   - Так, понятно, - кивнул Пастухов. Посмотрел на часы и как-то подчеркнуто официальна сказал: - Разрешаю увольнение... Пропуск на хождение в ночное время имеете?
   - Имею.
   - Можете быть свободной до двадцати четырех ноль-ноль.
   - Так много не нужно. Мне на три часа!
   - Я лучше вас знаю, на сколько. До двадцати четырех ноль-ноль, повторил Пастухов. - Ну, чего же вы стоите? Кругом марш!
   Последние слова он произнес, уже не скрывая улыбки.
   - Спасибо, товарищ комиссар, спасибо! - выпалила я. Ужа у двери вспомнила: - Вас Сергушин просил зайти!
   - Был уже у него. Ну, я же сказал: марш!
   Я забежала к себе в комнату, чтобы захватить санитарную сумку. Носить ее с собой вошло в привычку. В сумке было все необходимое для оказания первой помощи. Кроме того, в ней лежала другая сумочка, маленькая, оставшаяся с довоенных времен, где хранились документы и продовольственные карточки...
   Когда я выбежала на дорогу, то увидела, что машина все еще стоит, а Алеша ходит возле нее, поглядывая на часы.
   - Садись в кабину! Опаздываем! - крикнул он мне и полез в кузов.
   Я села в кабину, захлопнула дверцу, и машина тронулась.
   Куда мы едем? Зачем? Я не успела перемолвиться с Алексеем ни единым словом...
   - Скажите, - неуверенно спросила я у шофера, - а куда мы едем?
   - Как куда? - удивленно посмотрел он на меня. - В эту самую... ну, Филармонию.
   - Что?! - опешила я. - В какую Филармонию? Зачем?!
   - Зачем туда люди ездят? - пожал плечами шофер. - Музыку слушать. Или концерт какой.
   - Да вы что?! Какие сейчас могут быть концерты?!
   И тут я вспомнила, что на последней странице "Ленинградской правды" видела объявления о спектаклях Театра оперетты и о концертах в Филармонии. Я-то читала в газете прежде всего сводки Информбюро и регулярно публикуемые сообщения горторготдела о продовольственных нормах. А в театральные объявления не вникала, они казались мне какими-то не сегодняшними, как бы по инерции печатающимися с тех времен, когда ежедневно половина четвертой страницы была посвящена репертуару театров и кино.
   - Тут что-то не то, - пробормотала я и сказала уже решительно: Остановите машину, я должна выяснить.
   - Опоздаем! - ответил шофер. - Майор приказал: гони что есть силы, в три начало.
   "Но это же нелепо, глупо! - в отчаянии думала я. - Вместо того чтобы побыть вдвоем, поговорить - ведь мы столько времени не виделись! - вместо этого идти в Филармонию... на концерт... когда кругом холод, голод, смерть!.."
   И вдруг я поняла. Он сделал это для меня. Боялся, что мне не захочется оставаться с ним вдвоем. Боялся быть навязчивым...
   ...По-прежнему валил снег. Единственный "дворник" на ветровом стекле явно не справлялся со своей работой, и шофер то и дело, налегая грудью на руль, почти прижимался лицом к переднему стеклу, чтобы разглядеть дорогу.
   Некоторое время мы ехали молча. Теперь машина мчалась по Литейному проспекту, приближаясь к центру города... Сквозь пелену снега проглядывали развалины домов, на белых тротуарах темнели уже полузанесенные снегом бесформенные, похожие на тюки предметы... Я знала, что это люди - люди! мертвые, погибшие от голода... Но не ощущала ни ужаса, ни страха. Я уже привыкла к трупам на улицах. Погибшие от голода, замерзшие лежали там, где их застала смерть. Время от времени кто-то подбирал трупы. Но появлялись новые...
   - Скажите, а где служит майор? - спросила я шофера и тут же подумала, что задала этот вопрос напрасно, потому что вряд ли получу ответ.
   Но шофер ответил, и даже охотно:
   - Как где служит? У нас.
   - У вас? Где это у вас?
   - На Кировском, где же еще?
   Это было для меня полной неожиданностью. Я знала, что Алексей работал на Кировском, но ведь это было давно, потом он уехал на фронт... Значит, опять на заводе? Вместе с отцом?!
   - Когда же Звягинцев прибыл на завод?
   - Вот этого точно не скажу, - ответил шофер.
   - Но все же? Вчера? Позавчера?
   - Почему вчера? Я его уже дней десять на заводе встречаю.
   "Десять дней! - мысленно воскликнула я. - Десять дней в Ленинграде и до сих пор не заходил, не давал о себе знать!"
   Мне стало горько и обидно. Я не отдавала себе отчета в том, что еще совсем недавно сама редко вспоминала о Звягинцеве, что единственным человеком, которого я хотела видеть, был тот, другой, о ком сейчас я не могла думать без омерзения. Теперь мне казалось, что я всегда, всегда хотела видеть только его, Алешу...
   Машина сделала резкий поворот и выехала на Невский.
   Главная улица Ленинграда выглядела так же, как и остальные. По тропкам, протоптанным в снегу, люди тащили санки, на которых лежали спеленатые мертвецы или стояли ведра с водой. Раскачивались, едва не касаясь сугробов, оборванные троллейбусные провода...
   Машина сделала еще один поворот и, проехав три десятка метров, остановилась.
   - Ну, вот и музыка ваша, приехали! - сказал шофер.
   Я распахнула дверцу кабины и спрыгнула в снег. Алексей перемахнул через борт кузова.
   - Двигай, Кашинцев, спасибо тебе, - крикнул он шоферу.
   - А как обратно-то добираться будете?
   - Доберемся, двигай!
   Звякнула закрываемая изнутри дверца. Машина тронулась...
   Алексей посмотрел на часы.
   - Скорее, Веруша, опаздываем, - озабоченно сказал он, - уже десять минут четвертого!
   И за рукав полушубка потянул меня к входу в Филармонию.
   Я успела лишь мельком заметить, что напротив, у гостиницы "Европейская", стоят в ряд несколько фургонов с красными крестами, и вспомнила, что в "Европейской", кажется, размещен один из морских госпиталей.
   - Алеша, милый, да здравствуй же наконец! - сказала я, Когда мы вошли в вестибюль Филармонии.
   - Опаздываем, Вера, опаздываем, пошли, - ответил он, быстро шагая вперед.
   "Куда опаздываем? Зачем нам сюда идти?!" - опять подумала я.
   До войны я много раз бывала в Филармонии. Вместе с подругами выстаивала в очереди за билетами. Перед концертами тщательно гладила платье, чистила туфли, - публика в Филармонии была одета по-особому строго и торжественно. Все здесь было какое-то особенное, даже билетеры были особенные - важные и в то же время доброжелательно-внимательные.
   Сейчас в полутемном, освещенном коптилками вестибюле было пусто, сыро и холодно. На площадке широкой лестницы стояла билетерша в шубе, в старомодной шляпке, едва видневшейся из-под повязанного сверху платка, в перчатках.
   Алексей протянул ей билеты, она надорвала их и что-то тихо сказала.
   - Скорей, Веруня, - обернулся ко мне Алексей, - уже начинается!..
   Мы быстро прошли по маленькому фойе. Когда-то здесь толпилась публика перед началом концертов и в антрактах. Теперь в фойе было пусто, на стенах выделялись надписи со стрелками-указателями: "В бомбоубежище".
   Алексей приоткрыл одну из дверей, ведущих в зал, и сделал мне знак рукой.
   Я вошла и остановилась в изумлении.
   Огромные хрустальные люстры сверкали. Да, да, горело электричество. Правда, неярко, в половину или в четверть накала, но и это было чудом.
   Еще больше меня поразило, что зал полон. Люди сидели в шубах, в ватниках. Было много военных.
   - Идем, сейчас начнется! - прошептал Алексей.
   На эстраде музыканты уже настраивали инструменты. Перед оркестром на тонком, высоком стержне был установлен микрофон.
   Алексей взглянул на билеты и двинулся по проходу к передним рядам. Я едва успевала за ним.
   Как назло, наши места оказались в дальнем конце ряда - пришлось пробираться туда, и люди недовольно, осуждающе глядели на нас, точно делая молчаливый выговор за опоздание.
   Только мы успели сесть, как на эстраду вышел человек в ватнике и в валенках и тихим, простуженным голосом сказал:
   - Товарищи! Объявленный сегодня в программе дирижер Элиасберг дирижировать оркестром не сможет. Он болен. - Сделал паузу и уже громко объявил: - Людвиг ван Бетховен. Девятая симфония. Дирижер - Миклашевский.
   Оркестранты, тоже в ватниках, в валенках, ничем не отличались от людей, сидевших в зале. К удивлению своему, я заметила, что все музыканты в перчатках. "Как же они смогут играть?" - недоуменно подумала я.
   - Ты слышала Девятую симфонию? - тихо спросил Алексей.
   - Да, конечно, - кивнула я, - слышала, и не раз.
   Промелькнула мысль, что "Ода к радости", которой заканчивается симфония, как-то неуместна в сегодняшнем Ленинграде - ведь на улицах валяются закоченевшие трупы...
   Из-за кулис появился дирижер. Я не верила своим глазам: Миклашевский был во фраке!.. Это походило на видение из прошлого...
   Раздались аплодисменты. Они были негромкими, приглушенными, потому что люди хлопали, не снимая варежек и перчаток. Только сейчас я почувствовала, что в зале очень холодно, пожалуй, холоднее, чем на улице.
   Дирижер взмахнул своей палочкой. Скрипачи подняли смычки. И тогда я разглядела, что перчатки у музыкантов на пальцах обрезаны...
   Руки дирижера взметнулись и на какое-то мгновение застыли в воздухе, как будто человек во фраке решил остановить движение времени. Потом он сделал плавный, едва заметный жест, и раздались звуки скрипок...
   Я никогда не любила читать объяснения музыковедов, пытающихся толковать смысл музыки, переводить ее на язык слов. Слушая музыку, я всегда попадала под власть собственного воображения...
   Сейчас мне казалось, что тихие, робкие эти звуки с трудом прорываются из какой-то мрачной бездны...
   Мелодия крепла, зазвучали трубы, но тут же замолкли, и снова скрипки остались одни...
   Но вот опять блеснула медь труб, включились валторны и гобои. Они точно ободряли скрипки, что-то внушали им, чего-то требовали резкими, отрывистыми голосами. И наконец умолкли...
   А скрипки все продолжали звучать... К ним присоединился кларнет, потом флейта, и наконец, повинуясь резкому взмаху волшебной палочки дирижера, грянул весь оркестр...
   ...Я слушала как зачарованная. Я забыла обо всем, даже о сидевшем рядом Алеше. Было светло, торжественно, радостно...
   Раздался рокот литавр, он слился с мощными звуками оркестра - скрипок, труб, гобоев, кларнетов, флейт. Потом все смолкло...
   И снова заговорили струны - короткими, легкими, но отчетливыми фразами...
   Мне казалось, что передо мной проходит вся моя жизнь.
   Детство сменилось отрочеством, в призрачном свете белых ночей плыл Ленинград, устремив ввысь шпиль Адмиралтейства...
   Светило солнце, его заслоняли грозовые тучи, потом небо опять становилось безоблачным, а я неслась все выше и выше на невидимых волнах музыки, и кто-то шептал мне еле слышно...
   Вдруг я поняла, что это Алеша шепчет мне на ухо:
   - Веронька!.. Веруня! Что с тобой? Ты плачешь?..
   - Нет, нет, - боясь, чтобы прекрасный мир не пропал, не исчез, ответила я, - мне хорошо, мне очень хорошо!..
   И вдруг снова услышала грозный рокот литавр... Этот зловещий нарастающий рокот опрокинул меня в недавнее прошлое... Мне показалось, что люстры погасли, что я осталась одна, одна в темноте, нет, не в зале, а там, на сеновале, в Клепиках, и это не литавры рокочут, а немецкие мотоциклы...
   Наверное, я вскрикнула, потому что услышала голос Алексея:
   - Веронька, не бойся, это просто неполадки с электричеством, не бойся!
   Но мне все еще казалось, что надо сделать над собой усилие, заставить исчезнуть то страшное видение, и снова станет светло...
   Оркестр еще минуту-другую продолжал играть - рокотали литавры, бил барабан...
   Но постепенно музыка стала замирать, в последний раз всхлипнула скрипка и замолкла.
   Вспыхнули зажженные керосиновые лампы. Раздался голос из репродукторов:
   - Граждане! Район подвергается артиллерийскому обстрелу...
   А потом тот человек, который объявлял о начале концерта, негромко сказал с невидимой уже эстрады:
   - Товарищи! Мы вынуждены прекратить концерт из-за обстрела. Просим всех спуститься в бомбоубежище!
   - Ну, вот и послушали музыку!.. - огорченно проговорил Алексей. Пойдем, Вера...
   Медленно двигаясь в людском потоке, мы приблизились к фонарику свечке, вставленной в застекленную коробочку, прикрепленную над дверью.
   Никто не спешил, не пытался обгонять других. Я подумала о том, что в мирное время зрители по окончании спектакля более торопливо устремлялись к выходу, чем теперь, когда им грозит смертельная опасность...
   Где-то за стенами Филармонии прогрохотали разрывы. Алексей сказал успокаивающе:
   - Стены тут крепкие, никакой снаряд не пробьет!
   Он, видимо, думал, что мне страшно. А мне было совсем не страшно. Мне было радостно, потому что я только сейчас по-настоящему ощутила, что Алеша здесь, рядом со мной.
   Наконец мы выбрались в коридор, потом вместе со всеми спустились по едва освещенной лестнице в большой подвал. Здесь рядами стояли стулья, видимо, работники Филармонии уже не раз были вынуждены прерывать свои концерты из-за обстрелов и переводить сюда зрителей, все было подготовлено для того, чтобы разместить здесь несколько сот человек.
   Алексей потянул меня в самый конец дальнего ряда, к стене, и мы уселись на свободные стулья.
   - Ну, здравствуй, Веруня, - вдруг сказал он.
   При мерцающем свете коптилки я вгляделась в его лицо... Алеша очень изменился, точно постарел на много лет. Раньше он казался мне моим сверстником, хотя я и знала, что он лет на шесть-семь старше меня. Теперь на лбу и возле губ у нега появились морщинки, лицо стало жестче.
   - Ты все это время был на фронте? - спросила я.
   - Да. По ту сторону кольца.
   - А что ты делаешь на заводе?
   - Помогаю укреплять обороноспособность, - подчеркивая легкой усмешкой официальность своего ответа, сказал он.
   - Как папа?
   - Держится, молодец. А ты как? Много работы, устаешь?
   - Как все.
   Еще вчера мне казалось, что нам нужно так много сказать друг другу! И потом, в машине, я только и ждала, когда мы наконец окажемся вдвоем... А сейчас разговор не клеился.
   - А как тебе пришла в голову эта идея с Филармонией? - спросила я.
   - А-а! - оживился Алексей. - Понимаешь, тут такая история. В партком прислали билеты. А у меня люди работают, ну, под моей командой - на оборонном строительстве... Мне Иван Максимович и дал десяток билетов премируй, говорит, наиболее отличившихся! Я стал предлагать, люди смеются, - впрочем, смеяться они уже давно разучились, - словом, отказываются, какая, говорят, еще там музыка! Своей хватает, сирена воет, и обстрелы... Пришлось мне билеты вернуть. А Иван Максимович говорит: "Тогда сам иди"... Я и подумал, что тебе хорошо будет немного отвлечься, - добавил Алеша, как бы оправдываясь. - Тебе понравилось?
   - Да, очень... жаль, что не дали дослушать.
   - У нас так часто бывало на фронте. Когда затишье. Соберемся в землянке и слушаем музыку из Ленинграда. И вдруг обрывается. Значит, начался обстрел.
   - А разве концерты... транслируются в эфир?
   - Конечно! Ты же видела микрофон.
   - Но выходит, что и немцы могут слушать?!
   - Ну и пусть слушают и знают, что Ленинград жив!
   - Наверное, им кажется странным... - задумчиво сказала я, - ведь Бетховен... он... немец был!
   - Мы с Бетховеном не воюем. Это они против него воюют!
   Алексей замолчал.
   Я чувствовала, что между нами словно какая-то невидимая стена...
   И вдруг с моих губ сорвалось:
   - У меня мама умерла, Алеша...
   Он опустил голову.
   - Я знаю, Вера... От Ивана Максимовича знаю...
   Мне хотелось сказать, что я одна, совсем одна... И что я очень ждала его...
   Но тут же подумала: нет, это неправда. И я не имею права обманывать его. Ведь он стал мне нужен только теперь...
   Надо было сказать Алеше, что с Анатолием все кончено, что он больше для меня не существует... Но я боялась показаться несчастной, жалкой...
   - Обидно, что не дали дослушать музыку, - повторила я.
   В эту минуту я не думала о том, что разрывы, глухие отзвуки которых доносились сюда через толстые, старинной кладки стены, уже принесли кому-то смерть... Не думала, может быть, потому, что обстрелы вошли в нашу жизнь как нечто неизбежное, неотвратимое, как смена дня ночью, лета осенью. А может быть, потому, что я готова была сидеть под любым обстрелом, лишь бы оркестр продолжал играть, унося меня из этого жестокого, холодного мира вдаль, ввысь, к свету, к счастью...
   - Ты похудела, Веруша! - сказал Алексей. Но он тут же добавил: - Нет, нет, ничего особенного, теперь в Ленинграде толстых вообще нет.