Денисова Ольга. Черный цветок

   Есеня, подхватив кружку, метнулся к бочке и через секунду вернулся с водой.
   — Щерба, может, тебе еще чего надо? Может, я тебя перевяжу?
   Щерба хохотнул, залпом выпил всю воду и ответил:
   — Еще принеси. Перевяжет он… Может, и зашьешь?
   Есеня опустил глаза и увидел широкую рану выше колена, с вывернутым наружу неестественно красным мясом, и запекшуюся бурую кровь вокруг.
   — Да не смотри, не смотри… Сморкач, — Щерба потрепал его по волосам, — воды неси, пить хочу, много крови вылилось.
   В двух шагах, под навесом, Полоз и Ворошила начали зашивать рану на груди Браги, и тот стонал, жмурил глаза и кусал губы — двое разбойников придерживали ему руки, а еще один сидел на его коленях.
   — Ничего, Брага, — приговаривал Полоз, — жив будешь, поверху прошло. Кровь остановим только…
   Есеня тоже зажмурился и закусил губу, слушая стоны Браги, и Щерба подтолкнул его вперед:
   — Да не смотри ты! Потом привыкнешь. Все поначалу так, а потом привыкают. Воду неси и иди отсюда.
   Есеня сбегал к бочке еще раз, отдал Щербе кружку, и отошел в сторону, зажимая уши — ему казалось, что это его тело протыкают иглами и ему стягивают края воспаленной раны.
   — Ну что, Воробушек? — его обняла за плечи Загорка, — что ж ты так дрожишь-то?
   — Ничего я не дрожу, — Есеня вырвался у нее из рук.
   — Бледный-то какой. Страшно в первый раз?
   — Ничего не страшно! — выкрикнул Есеня и вернулся к Щербе.
 
   Костер развели, как только закончили возиться с ранеными — все были мокрыми после переправы через ручей, и никто не успел переодеться. Щерба в шалаш не пошел, остался со всеми, сел к дереву. Ворошила посматривал на него, но Щерба только махал рукой.
   — Ну что, ребята… — начал Полоз, когда все развесили мокрую одежду по кустам около огня, — надо снимать лагерь. Неделю ждем, пока раненые чуть оклемаются, и будем уходить.
   — Что случилось-то? — спросил Хлыст.
   — Жмуренка они ищут, что… Весь лес перевернут.
   Есеня вытаращился на Полоза — так это все из-за него? Это все случилось из-за него? И Забой погиб из-за него? Забой был добрым, он Есеню еще в первый день принял, и жалел его Есеня до слез. Но Полоз продолжил так, как будто Есени рядом и не было:
   — Загорка рассказала: на все заставы команда дана брать вольных людей живыми, выпытывать, где лагеря стоят. В деревнях стража. Они поняли, что Жмуренок к вольным людям ушел, но не знают — к кому. Говорю же — пока не найдут, перевернут весь лес. В деревни хода нет — не знаешь, где нарвешься.
   — А жрать мы что будем? — угрюмо спросил Рубец.
   — За неделю надо успеть собрать, — пожал плечами Полоз.
   — Раненых понесем, и весь запас на зиму, что ли? По лесу? Дожди идут, через неделю по колено воды будет.
   — У тебя есть другое предложение?
   — Да. Сидеть тихо и не высовываться. Уйти по снежку, пока сугробов не навалило.
   — Нет, рискованно. Жидята знает, где мы, Загорка знает. Далеко не пойдем, день пути — не больше, верст тридцать. Если все сразу не унесем — вернемся.
   Есеня сидел ни жив, ни мертв. Все из-за него! Раненых тридцать верст по лесу нести… И ведь никто не предложил отдать его страже, им это и в голову не пришло! И никто не спросил, почему его ищут, как будто им это было совершенно безразлично!
   — Ты че скуксился, сморкач? — спросил Щерба.
   — Да нет… — Есеня пожал плечами, — я — ничего…
   — Да не боись ты. Мы страже ни своих, ни чужих не выдаем.
   — Я не боюсь, — тихо ответил Есеня.
   За ужином, в полной тишине, помянули Забоя крепким, горьким рябиновым вином. Есеня, который знал его всего четыре дня, не мог понять, почему все вокруг так спокойны — только мама Гожа смахнула слезу, да и то постаралась сделать это незаметно. Ведь они много лет прожили вместе!
   — Послушай, Щерба, — решился спросить Есеня, — тебе что, Забоя совсем не жалко?
   — Что б ты понимал, щенок, — скрипнул зубами разбойник и посмотрел так, что Есене расхотелось его о чем-то спрашивать.
 
   Каждый день разбойники уходили из лагеря утром, а к ужину приносили мешки с мукой, крупой, сахаром. Есеня слушал их рассказы — обычно они старались достать денег, их не так тяжело носить с собой, теперь же грабили крестьян, которые везли в город собранный урожай. На четвертый день в лагере прибавилось раненых — Хлысту проткнули бедро вилами, а Ворошила так крепко получил по голове дубиной, что на следующее утро не смог подняться. В тот же день умер разбойник, раненый в живот.
   Есеня просил Полоза взять его с собой, но тот отмахивался, и каждый раз, молниеносно выхватив нож и прижав его к животу Есени, смеялся и говорил:
   — Ты убит, Жмуренок. Иди, учись.
   И Есеня учился. В лагере всегда оставался кто-нибудь из разбойников, и в учителях недостатка не было. Обращались они с ним довольно жестко, но Есеня вскоре понял, что очень быстро приобретает острую реакцию, и боль уже не пугает его — он учится принимать удар с наименьшими потерями. Да и падал он теперь совсем не так, как в начале — мягко и без синяков.
   По вечерам, в шалаше, он все так же тосковал, но к тоске примешалась обида и чувство вины — зачем Избор дал ему этот медальон? Все бы оставалось по-старому, никто бы не погиб, и не был ранен, Есеня жил бы дома — весело и счастливо. Ведь, как ни крути, а жизнь его несчастной называть не стоило.
   Но долго пребывать в тоске Есеня не умел — душа требовала развлечений. Как-то утром, когда весь лагерь собирался купаться, ему в голову пришла презабавная мысль. Он спрятался в кустах, дождался, когда разбойники залезут в ручей, а потом осторожно подплыл к ним под водой, и ухватил одного из них за щиколотку. Тот дернул ногой, отпрянул назад, а Есеня успел, пока не кончилось дыхание, схватить за ноги еще одного, а потом благополучно вынырнул у противоположного берега.
   Двое схваченных за ноги выскочили из воды — испуганные и готовые броситься в бой, остальные с недоумением и страхом подозрительно всматривались в воду. Лица у них были такими серьезными, что Есеня, не успев отдышаться, захохотал и плюхнулся на песок. Увидев его хохочущим, Рубец, счастливо оказавшийся одним из двоих, кто выскочил на берег, вмиг догадался, что произошло.
   — Жмуренок! Ноги вырву! — рявкнул он, но от этого все, кто оставался в воде, поняли, в чем дело, и захохотали вслед за Есеней.
   — Рубец! Признавайся, ты думал, это водяной тебя в омут тянет!
   — Гнус, чего ты с лица-то спал? Страшно, что ли?
   — Не, эт не водяной! Эт русалки!
   Гнусу и Рубцу ничего больше не оставалось, как посмеяться над собой — все видели, как они испугались.
   — Не все вам над самыми младшими потешаться, — гордо сказал Есеня и нырнул еще раз, уже не скрывая намерений. Кого он схватил за коленку, было непонятно, но теперь его поймали за волосы и не давали всплыть. Есеня подумал, подождал немного, а потом выдохнул весь воздух, пуская пузыри, и расслабился. Стоило только дернуться, и новая шутка бы не удалась, а дышать хотелось очень сильно. Но видно выпущенные пузыри произвели на разбойников впечатление, потому что его вытащили из воды почти сразу, все так же за волосы, но Есеня и тут не шевельнулся, осторожно втягивая воздух носом.
   — Ты че! Полоз, ты че! Ты утопил его, что ли? — зашумели со всех сторон.
   — Да не может быть, — тихо ответил Полоз. Он испугался! Он испугался, и взял Есеню подмышки, тряхнув безжизненное тело.
   — Жмуренок… — шепнул подошедший Ворошила.
   Есеня приоткрыл один глаз и цыкнул зубом.
   — Ах ты шельмец! — Полоз швырнул его в воду и рассмеялся, — а я ведь чуть не поверил!
   С этого дня Есеня окончательно осмелел и перестал скучать. В мешок с гречкой он насыпал сверху немного пшена, и наоборот, и мама Гожа долго разбиралась, в каком мешке у нее что лежит. Она так смешно щупала мешки и заглядывала внутрь, что не смеяться над этим было невозможно. И даже позвала Ворошилу, чтобы он объяснил ей, что происходит. Есеня, конечно, получил от нее ухватом по спине, когда она обнаружила его ухмыляющуюся рожу за деревом. Зато Ворошила хорошо посмеялся. За ужином его, правда, заставили выпить три кружки соленого кваса — он уверял всех, что от кваса с сахаром хмелеешь гораздо быстрей, но принес вместо сахара соли, когда эту идею подтвердил Полоз. Рубец и подраненный Хлыст держали его за руки и за ноги, а Полоз сам вливал ему в рот отвратительный напиток, под дружных хохот разбойников.
   — Освоился, значит, — приговаривал Полоз, — осмелел! Смотри, Жмуренок, доиграешься!
   Есеня тоже хохотал и вырывался, и под конец опьянел так, что наутро проснулся с больной головой. Но и тут решил схитрить — намочил лоб водой из фляги и терпеливо дождался, когда поднимется Хлыст.
   — Что-то знобит меня… — пожаловался он слабым голосом.
   Хлыст посмотрел на его бледное лицо, потрогал мокрый лоб, и встревожился не на шутку, разбудил Щербу.
   — Надо чаем с малиной его напоить, — тут же посоветовал Щерба, — и Ворошилу позвать. Щас, парень, ты лежи… Вот он, дождь то постоянный… Мы-то люди бывалые.
   — Хуже нет лихорадки осенью в лесу, — проворчал Хлыст, — да еще перед переходом. Ни согреться, ни обсушиться толком.
   Но когда раненый Щерба, морща лицо, начал выбираться из шалаша, чтобы принести Есене горячего чаю, Есеня не выдержал — это было бы слишком.
   — Щерба, погоди… — он поднялся и сам полез к выходу, — пошутил я. Все со мной в порядке.
   — Как — «пошутил»? — не понял Щерба.
   — Ну, обманул… Голова у меня только гудит после вчерашнего квасу.
   — Да? Какая же ты сволочь. А я вот испугался…
   — И я, между прочим, тоже, — поддакнул Хлыст, и ощутительно хлопнул Есеню ладошкой пониже спины — тот как раз стоял на четвереньках.
   — Ай! — вякнул Есеня.
   — Это чтоб голове было легче.
   — И я добавлю, — Щерба тоже врезал ему по заду, так что Есеня выкатился из шалаша прямо под ноги проходившей мимо маме Гоже.
   — Тетенька! Не бейте меня! — захохотал Есеня, вскочил на ноги и побежал купаться.
   — Освоился, — вздохнула она ему вслед, вздыхая, — воробушек.
   Теперь разбойники никуда не ходили, разве что ловить рыбу — за несколько дней успели набрать столько, что и за три перехода не смогли бы на себе унести. Полоз оттянул немного день отхода, чтобы легко раненые могли идти сами, но все равно считал, что больше ждать нельзя. Как-то раз он снова позвал Есеню к себе в шалаш. Теперь — вечером, когда все, кроме дежурных, спали.
   — Ну что, я смотрю, тебе с нами весело, — он потрепал Есеню по плечу.
   — Это вам весело со мной, — широко улыбнулся Есеня.
   Полоз качнул головой и хмыкнул.
   — Я хотел сказать тебе. Чтобы ты был готов. Когда перейдем на новое место, землянки поставим, наладим все — после этого мы с тобой вернемся в город, заберем медальон и отправимся в Урдию. Это гораздо опасней, чем перезимовать в лесу, но все же… Ты согласен?
   — Конечно! — Есеня нисколько не задумался.
   — Вот и хорошо. Ты что-нибудь умеешь, кроме как веселиться?
   — Ну… у батьки чему-то научился, но, если честно, у меня плохо получается. Молотобойцем могу быть в кузне.
   — Что-то хлипок ты для молотобойца, — усмехнулся Полоз.
   — Ну, какой есть… Еще отжигать умею, и закалять, и отпускать. Это у меня лучше батьки получалось — я температуру чувствую, по цвету. Еще по звездам могу ходить, никогда не заблужусь.
   — Это полезно, — кивнул Полоз, — сам научился?
   — Ага.
   — А ты не такой дурачок, каким прикидываешься. Еще чего умеешь?
   — Булат варить! — вдруг вспомнил Есеня, — только ковать его не могу. Пробовал — ерунда получилась, вот.
   Он продемонстрировал Полозу нож, который, как мог, поправил его отец.
   — Булат варить? — Полоз поднял брови и посмотрел на нож повнимательней, — Ничего себе. И как благородный Мудрослов к этому отнесся?
   — Не знаю! Я уже сбежал, когда батька ему мои отливки показывал. Он их с собой забрал, а денег не оставил.
   — Эх, Жмуренок… Денег не оставил… Да если бы медальон был у них, ты бы уже давно стал ущербным. Такого бы они не пропустили. Негоже подлорожденному уметь что-то, доступное лишь благородным.
   — Как ты меня назвал? — вскинулся Есеня — он почему-то подумал, что это имеет отношение к его отцу, и острая боль оцарапала его изнутри: он сын ущербного…
   — Подлорожденный. Никогда не слышал? Так нас называют благородные. Всех.

Жмур. Сомнения

   Жмур отправил своих в далекую деревню, на север, где бы их точно никто не стал искать. На всякий случай. Как только по базару прошел слух, что стража ищет Есеню в лесах, Жидята сам предложил Жмуру отвезти жену и дочерей к его родителям — старикам стало бы веселей, да и по хозяйству Надёжа могла им помочь.
   Жмур хотел ехать сам, убедиться, что семья устроилась, что старики Жидяты их не обидят, но Жидята даже не открыл ему названия деревни.
   — Как только благородный Мудрослов спросит у тебя, где твоя семья, ты тут же расскажешь ему обо всем. Так что пусть ищут, где живут родители Жидяты.
   Жмур сдвинул брови и недовольно засопел: ему не нравилось все. Он никак не мог поверить, что такой ценой купленная жизнь, спокойствие, достаток — все рухнуло в один день. И он, и его семья стали теперь вне закона, и всему виной нелепый случай. Если бы Есене хватило ума отдать медальон страже, если бы он сидел дома, а не шатался по кабакам, если бы в тот день Жмур не выгнал его на улицу, а посадил под замок — все сложилось бы иначе.
   Надежа плакала и висла у него на шее. Жмур гладил ее по спине, вновь удивляясь тому, какая она махонькая — ее макушка не доставала ему и до подмышки. Тонкая шейка, острые лопатки… Она единственная любила его таким, каким он стал. Она принимала его целиком, с восхищением и робостью, она соглашалась с каждым его словом, она благоговела перед его силой и восторгалась всем, что он делает.
   Когда он увидел ее в первый раз, на ярмарке в деревне, она не показалась ему — слишком худая, слишком бледная, бесцветная. Как всё вокруг. Но ее отец давал за ней хорошее приданое, и был рад появлению любого жениха. Жмуру тоже выбирать не приходилось. И он посватал ее — то ли назло себе, то ли от обиды на весь мир, который не желал знать его таким, каким он стал. Сам себе он казался мудрым и надежным, но почему-то никто вокруг не разделял его убеждения. И в тот день, когда отец вывел Надежу, нарядную и нарумяненную, к столу, Жмур увидел восхищение в ее глазах. Испуг и восхищение. Наверное, лишь ее глаза и имели в этом мире цвет — янтарные, с зелеными прожилками.
   Он ни разу в жизни не пожалел о сделанном выборе — Надежа стала для него тем, ради чего он жил. По иронии судьбы, только один ребенок из пятерых родился похожим на мать — сын, первенец. Дочки, как одна, пошли в отца — рослые, ширококостные, кровь с молоком. Жмур не мог с точностью сказать, к кому из детей он привязан сильнее, но с дочерьми все обстояло просто — они, как и жена, олицетворяли тот мир, который Жмур так хотел создать вокруг себя, и которым гордился. И то, что девочки родились похожими на него, укрепляло этот мир и делало его незыблемым, доказывало, что все правильно, и напрасно его бывшие друзья чураются его образа жизни.
   С сыном же все было наоборот. Похожий на Надежу — и оттого любимый странной, мучительной любовью — мальчик словно нарочно явился на свет, чтобы напоминать Жмуру о прошлом. Иногда это вызывало злость, иногда — страх. Сын путал все карты, заставляя Жмура сомневаться, или, еще хуже — сожалеть о чем-то несбывшемся. Жмур смотрел на мальчика, и видел то, отчего навсегда избавился сам. Избавился, и никогда об этом не жалел, напротив — гордился этим избавлением. Но вместе с возмущением и желанием выбить из парня эти опасные глупости, Жмур в глубине души — в самой темной и недосягаемой ее глубине — радовался, что ему это не удается. И каждая победа Есени над отцом становилась и победой Жмура над самим собой. Эта раздвоенность мучила и ужасала.
   Жмур видел, как легко его мальчику дается то, в чем он ничего не смыслил. Есене не было и тринадцати лет, когда Жмур без него не начинал ни отжига, ни проковки заготовок — только его сын знал, как сделать металл крепким и менее хрупким. Даже Мудрослов не умел так закалять и отпускать готовые изделия — топоры весь город точил только у Жмура, и никто не знал, что весь секрет в умении Есени закаливать лишь его режущую часть. Он придумал это сам, его волчонок. Да, руки его явно не предназначались для кузнечного ремесла, не вышел он ни ростом, ни шириной плеч. Да и скучно ему было — однажды придумав что-то, Есеня проверял это на практике, а потом терял к своей выдумке всякий интерес, особенно если она удавалась. Его влекло к более сложному, недаром он так любил смотреть на звезды — потому что не разобрался, почему они движутся так, а не иначе. Жмура раздражало его непостоянство, он, не успев обрадоваться очередной удаче сына, выходил из себя, когда видел, что мальчик забросил хорошую задумку, как казалось Жмуру, в самом начале пути.
   Вот и булат — получил отливки, понял, что ковать булат не умеет, и тут же выбросил это из головы. Его не прельстила возможность заработать на этом, хотя, при желании, стоило только уехать из города, и он мог бы разбогатеть. Жмур не понимал этого легкомыслия, но всякая его попытка навязать сыну свою волю заканчивалась одинаково — Есеня бывал бит, убегал из дома и возвращался через пару дней грязным, голодным, но нисколько не усмиренным. Надежа не смела упрекать мужа, она тихо плакала по ночам, думая о том, что с мальчиком непременно что-нибудь случилось, и по возвращении блудного сына, глядя в счастливые глаза жены, Жмур не начинал скандала заново, хотя иногда ему этого очень хотелось. Жмур и сам боялся — глубокой воды, злых людей, стражников, которые могли придраться и без всякого повода, а поводов Есеня им давал сколько угодно. Боялся лесных зверей и зимней стужи, он боялся всего, что может угрожать ребенку за пределами их дома, такого надежного и безопасного.
   Да что говорить, если они чуть не потеряли его однажды прямо во дворе, и только чудо — верней, поразительное чутье Надежи, спасло мальчика от смерти! Она проснулась среди долгой зимней ночи, и потихоньку стала выбираться из постели, но Жмур услышал ее возню.
   — Ты куда? — спросил он.
   — Детей посмотреть. Сон плохой увидела.
   — Да что с ними сделается до утра? Ложись, — проворчал Жмур, уверенный, что жена его как всегда послушается. Но она все равно встала, а через несколько минут Жмур услышал хлопок двери в кухню. Раздраженный, он поднялся следом за Надежей, и догнал ее в сенях — она накинула на себя только платок, хотя на дворе стоял трескучий мороз.
   — Есеня пропал, — дрожащим голосом выговорила жена, словно оправдываясь.
   Жмур отодвинул ее в сторону и вышел во двор сам, но Надежа все равно пошла за ним. Есеня неподвижно сидел у дверей кузни, прислонившись в ней спиной и запрокинув голову. На нем был отцовский полушубок, в рукавах которого он спрятал руки, треух сполз на бок, и когда Жмур увидел синие губы и заиндевевший платок, намотанный на шею и натянутый на подбородок сына, он и сам едва не вскрикнул. Нет. Только не это. Что угодно, только не смерть… Как глупо, как нелепо — позволить ребенку замерзнуть в собственном дворе! Надежа кричала отчаянно, зажимая рот руками, а Жмур подхватил безжизненное тело, и испугался еще сильней — голова Есени откинулась назад, треух упал на снег, и руки повисли плетьми.
   — Нет, нет, — бормотал он сквозь слезы, распахивая двери ногами, — этого не может быть… Сынок, сынок, что же ты наделал?
   Жмур кинул мальчика на лавку в кухне и зажег свечу, стараясь рассмотреть его лицо. И увидел, что пламя трепещет возле носа — он дышал!
   — Топи печь! — крикнул он рыдающей Надеже, — быстро топи печь!
   Он тряс его и хлестал по щекам, он срывал с него промерзшую одежду, растирал и кутал в одеяла. И только когда Есеня открыл глаза, Жмур бессильно опустился на пол. На крики родителей из комнаты выбрались все четыре дочери, и, видя мамины слезы, тоже отчаянно ревели.
   — Ты что там делал, а? — тихо спросил Жмур.
   Есеня испуганно осмотрелся, не понимая, что произошло.
   — Подумаешь, задремал ненадолго, — он зевнул, и протер глаза, — чего за переполох-то?
   — Ах ты ненадолго задремал? — Жмур скрипнул зубами — пережитый страх еще будоражил кровь, а этот змееныш, вместо того, чтобы радоваться чудесному спасению и плакать на груди у матери слезами благодарности, смел издеваться над ними. — Ты что там делал, я тебя спрашиваю?
   — Что хотел, то и делал, — ответил Есеня, зябко кутаясь в одеяло — глаза его оставались непонимающими и испуганными.
   Жмур за волосы сволок его на пол, подхватил толстую веревочную опояску от полушубка, и выдрал тут же, на глазах у сестер — голого, посиневшего, дрожащего от холода. Лекарь, которого позвали в дом, едва наступило утро, посмеялся и сказал, что это не самый плохой способ согреть ребенка, который едва не замерз. Есене было тогда двенадцать лет. Жмур до сих пор не мог простить себе этого срыва — он словно хотел отомстить за свой испуг, за свои слезы, а главное — спрятать этот испуг от Есени. Он почему-то считал, что если мальчишка поймет, как отец его любит, то станет вообще неуправляемым, и Жмур навсегда лишится авторитета в его глазах.
   И теперь, сидя в одиночестве на кухне, Жмур смотрел на кинжал, повешенный на стену, и готов был завыть от собственной глупости. Может быть, надо было действовать по-другому? Может, мальчику не хватало как раз отцовской ласки, или хотя бы пары добрых слов? И все вышло бы по-другому? Что ему стоило сказать тогда, как он удивлен той, первой, булатной отливкой, в точности похожей на отливки Мудрослова? Что стоило хотя бы намекнуть на ее ценность? Да, он не сразу понял, что следующие отливки стали тем самым «алмазным» булатом, пока не спросил об этом у Жидяты. Но ту, первую, он узнал сразу. Почему же не сказал? Что ему стоило? Что ему стоило тогда, зимой, обнять сына и прижать к себе, вместо того, чтобы исполосовать его дрожащее тело веревкой? А теперь, может статься, он никогда в жизни его не увидит. И Надежа права — в лесу с ним может произойти все, что угодно. Его могут убить в любой стычке, он может простудиться и заболеть, он может убежать, обидевшись, как убегал из дома, и оказаться в лесу в одиночестве. Сможет ли он прижиться среди вольных людей? С его характером это будет трудно. А главное — вдруг вольные люди выдадут его страже? Что с ним станет тогда?
   Никогда еще Жмур не ощущал своей ущербности так остро. Он, оказывается, перестал чувствовать не только металл — он потерял способность чувствовать других, себя, он разучился понимать, когда и как нужно вести себя с близкими. Спасибо Надеже, которая всегда прощала его, и принимала, и не осуждала. Наверное, ей было понятно, что с ним не все в порядке. Надежа. Теперь и ее нет рядом, и неизвестно, как им там живется, и кто заступится за них, если что-нибудь случится.
   Стук в стекло заставил Жмура вздрогнуть — за окном давно стемнело. А вдруг это вернулся Есеня? Кто его знает, глупого мальчишку, непуганого дурачка — может, жизнь среди вольных людей оказалась для него непосильной, и он вернулся домой? Они уедут вместе, в Кобруч, почему он раньше не подумал об этом? Зачем послушал Жидяту? Что его мальчику делать у вольных людей? Они уедут, откроют кузню, будут делать булатные клинки, а потом заберут Надежу и девочек. Как он раньше не додумался до этого? Чего боялся?
   Жмур распахнул калитку, сжимая лампу в руке — он почти поверил в возвращение сына, он собирался укладывать вещи. Но на улице его ждал Жидята.
   — Здорово, Жмур. Я на минутку. Хотел сказать только… Благородный Огнезар назначил награду тому, кто укажет местонахождение твоего сына. Двадцать золотых.

Балуй. Переход

   Вышли через два дня, на рассвете. Полоз распределил ношу каждому по силам, и все равно в лагерь пришлось бы вернуться не один раз. В лесу и в самом деле поднялась вода — лагерь стоял на высоком месте, в низинах же мох пропитался насквозь, так что ноги проваливались сквозь него в черную жижу, овраги стали непроходимой преградой, вокруг ручьев образовались болотца. Есеня успел зачерпнуть воды сапогом через полчаса после выхода. Ему на плечи, кроме котомки, повесили полуторапудовый мешок с посудой, которая больно врезалась в спину, но, учитывая, что даже раненый Щерба нес на себе два пуда, Есеня терпел и помалкивал. При этом каждый, кроме него и раненых, тащил с собой сетку с недовольной курицей — резать их пожалели, яйца любили все. Петуха нес Полоз — тот крутил головой и норовил клюнуть все, до чего мог дотянуться.
   — Зарезать его, гада, — советовали все, — чтоб знал!
   — Ага. В супе точно клеваться не будет, зараза.
   — До оврага дойдем, я его в воду макну, — хмыкнул Полоз.
   — Ты че! Простудится еще, сдохнет, — тут же испугался Хлыст.
   Петуха разбойники любили не меньше яиц.
   — Давай мне! Я его за шею буду держать, — предложил Брага, которого несли на носилках.
   — Лежи! — велел Ворошила, — и не дергайся. Твое дело маленькое, живым до зимовья добраться.
   — А у меня руки здоровые, — отозвался разбойник, раненый в голову, — я могу.
   — И тебе того же желаю, — проворчал Ворошила.
   — Мне дай, — сказала мама Гожа, и забрала петуха у Полоза, — Петенька, бедненький, испугался… иди к маме.
   Есеня тихонько подкрался сзади и вырвал у того из хвоста красивое зеленое перо, торчащее из сетки. Петуху это не понравилось, он недовольно раскричался, мама Гожа удивилась и обиделась на своего любимца, а разбойники посмеялись над мамой Гожей. И только увидев у Есени за ухом длинное перо, она догадалась, что произошло, немного отстала, и позволила петуху отомстить за поруганный хвост. Есеня не ожидал такой подлости и подпрыгнул, когда петух ударил его клювом в ляжку. Все, кто шел сзади, очень повеселились, глядя, как Есеня трет больное место — клевался петух до крови.