Есеня попробовал сунуться внутрь, просто так, из любопытства, но вышибала, стоящий у входа, сразу выкинул его вон — Есеня проехался носом по очищенной от снега деревянной мостовой, и решил больше так не рисковать.
   Когда странная улица кончилась, Есеня снова оказался в лабиринте узких улочек, но они немного отличались от другого края города — наконец-то он увидел мастерские! Странные они, конечно, были, бедные какие-то, но вскоре жилые дворы сменились еще более странными, длинными строениями с широкими окнами, перемежающиеся с большими сараями почти без окон. Подойдя поближе к одному из них, Есеня не сразу, но догадался — никакие это не сараи. Во-первых, двери запирались изнутри, а во-вторых, из стен торчали тонкие металлические трубы, из которых шел дым — топились печки. Неужели они тут живут, как вольные люди в лесу? Не с нормальными печами, какие стояли в Олехове в каждом доме, а с жалкими чугунными времянками?
   Нет, поразительный город, этот Кобруч. Ненормальный город.
   Кузницу Есеня почувствовал нюхом, вернувшись к мастерским — хоть что-то в них было похожее на родной город. Запах железа, который нельзя перепутать ни с чем, запах, который он вдыхал с самого рождения, запах раскаленного угля, запах наковальни, по которой только что стучал молот! Раньше он никогда не замечал этих запахов! Есеня перебрался через хлипкий забор, более всего боясь его сломать. Домик кузнеца едва ли был больше кузни, и конюшня во дворе не поместилась — выглядело это жалко. Двери в кузню не запирались, и Есеня пролез внутрь под оглушительный скрип двери. Можно подумать, масла для петель в хозяйстве кузнеца не нашлось!
   Он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и огляделся. Горн еще не остыл, но света угли уже не давали. А масла на самом деле не было, только ведро с водой. Есеня без труда нашел кучу угля, подбросил немного в горнило и пару раз качнул мехи. Он — не железная заготовка, много тепла ему не надо. Спать на земляном полу не стоило, Есеня осмотрел тяжелый верстак — ножки его уходили глубоко в пол, и переставить его к горну сил бы у Есени не хватило. Он освободил скамейку, на которой стояло ведро с водой, и валялась ветошь, придвинул ее к горну и улегся, прижавшись спиной к теплым кирпичам. Подумал немного, встал и сложил из ветоши подобие подушки. Ноги свешивались, и спать пришлось, подтянув колени к животу.
   Несколько раз Есеня просыпался от холода, качал мехи, и засыпал снова, как только немного разгорались угли. Наверное, от сна на твердой, узкой скамейке, от неудобной позы и затекших рук и ног, он устал сильней, чем от многочасовой прогулки по городу. Да и сны его были один веселей другого — то ему снилось, как стражники хватают его и тащат на виселицу, и он плачет и сопротивляется. И во сне ему было по-настоящему страшно, он на самом деле не хотел умирать, и верил, что сейчас его голову сунут в петлю. Навсегда. Есеня просыпался, машинально покачивал мехи, а потом убегал от покойника по темным улицам города, но тот неизменно догонял его, валил на землю и лизал лицо синим, длинным языком.
   Оглушительный скрип двери подбросил Есеню с неудобной постели. Еще не рассвело, но лица вошедших отлично освещала лампа, которую держал в руках кузнец. За его спиной стояли двое, то ли работники, то ли взрослые сыновья.
   — Бродяги вообще обнаглели… — обиженно пробормотал кузнец, растерянно глядя на заспанного Есеню — он явно никого не ожидал увидеть в собственной кузне.
   Его помощник оказался более расторопным, и подскочил к Есене с совершенно конкретным намерением:
   — Щас так наваляю, что всю жизнь помнить будет! И дружкам расскажет!
   Но уроки разбойников, как оказалось, не прошли для Есени даром. Он успел нырнуть вниз, уходя от кулака, который метил в лицо, и выскользнул у ретивого защитника собственности за спиной.
   — Эй, ребята! — попытался он оправдаться, но не успел — и кузнец, и второй его помощник, ухватили его за фуфайку, — погодите!
   Кузнец ударил его в живот, и Есеня задохнулся, но вырвался и откатился в угол, прикрыв голову руками.
   — Я не бродяга! — выдохнул он, — да погодите же!
   — Много вас таких, — кузнец поднял его за воротник, и Есеня схлопотал-таки по уху от его помощника.
   — Я в подмастерья пришел наниматься! Я из Олехова, сын кузнеца!
   Он решил, что врать надо как можно правдоподобней, и не ошибся. Кузнец выпустил его воротник и остановил помощника, который замахнулся снова.
   — Во, смотрите! У меня и сапоги есть, я только шапку потерял.
   Кузнец внимательно посмотрел ему на ноги и кивнул.
   — Да, бать, бродяги в сапогах не ходят, — согласился его помощник. Верней, сын.
   — А что в Олехове подмастерья не нужны больше? — скептически поинтересовался кузнец.
   — Да не, нужны, просто хотел поучиться немного… Говорят, в Кобруче хорошие кузнецы.
   Тут он соврал. Ни про каких хороших кузнецов из Кобруча он не слыхал.
   — Хорошие, — довольно кивнул кузнец, — а чего ж ты в дом не постучал? Чего тут спать завалился?
   — Я заблудился вчера, ну и пришел ночью, когда все спали… неудобно было будить…
   В голове мелькнула мысль: а может, покормят? Что им стоит, не обеднеют же они…
   — А на постоялом дворе чего не переночевал? Уж там-то всяко лучше, чем здесь?
   — Кошелек срезали на базаре. Шапку вот потерял, и без денег остался.
   Ну теперь-то они точно поймут, что он ничего не ел! Но кузнец пропустил его слова мимо ушей.
   — Вот что. Подмастерья мне без надобности, своих хватает. Но совет дать могу: иди в большие мастерские. Там подсобники всегда нужны. Ты парень здоровый, крепкий, не шантрапа уличная — может, и возьмут. И кормят там два раза в день.
   Вот так… Если попросить хлеба, чего доброго решат, что он и впрямь не собирался наниматься, а только зря уголь сжег. Да и просить было как-то… нехорошо, что ли? Есеня никогда не попрошайничал, даже если очень хотел есть. Но одно дело дома, где всегда можно пойти позавтракать, и совсем другое — в чужом городе.
   Ладно, спасибо этому дому… У Есени так и не повернулся язык попросить поесть, он пожал плечами, и, к облегчению семейства кузнецов, вздохнув, направился к выходу.
   — Эй, а большие мастерские-то найдешь? — крикнул вдогонку кузнец.
   — Найду, — угрюмо ответил Есеня. Какие мастерские? Надо искать Полоза! Надо к перевозчикам идти, и по постоялым дворам…
   — Вдоль по улице иди, с полверсты до них. Услышишь издали! — сказал кузнец, и Есеня кивнул, — а если денег нет, сапоги продай, хорошие сапоги, пять серебряников дадут, а то и шесть!
   Нет уж. Если он продаст сапоги, то в чем пойдет с Полозом в Урдию? В опорках, что ли? Как бродяга? Или в лаптях, как деревенский? Нет уж.
 
   У городских ворот он вдруг сообразил, что если выйдет из города, то войти уже не сможет — нету у него двух медяков, которые брали со всех входящих. А в котомке Полоза, у перевозчиков, осталось немного хлеба и солонины… И одеяла там есть, и огниво — всегда можно костер развести. В конце концов, если Полоз ждет его на каком-нибудь постоялом дворе, то хватит же ему ума пойти поискать Есеню самому?
   Есеня уже хотел пройти через ворота, но тут увидел, как стражник пристально присматривается к какому-то парню, выходящему из города.
   — Эй! А ну-ка стой!
   — Чего надо?
   — Из Оболешья?
   — Да, перевозчик я. На базар ходил.
   — Иди-ка сюда, — стражник поманил парня пальцем, — иди-иди.
   — Да вчера же обыскивали, ничего не нашли! Сколько можно-то?
   Есеня не стал дожидаться, чем кончится дело. Всех оболеховских осматривают, а у него на шее медальон… И Полоз не дурак, понимает, что из города Есене так просто не выйти. Значит, он ждет его где-то на постоялом дворе, и из ворот выходить незачем.
   Но хлеб с солониной, одеяла и огниво манили к себе, и Есеня решил пройти вдоль городской стены, поискать проходы потише, чем городские ворота.

Полоз. В тюрьме

   Полоз второй день сидел в общей камере Кобручевской тюрьмы. Наивно было бы надеяться, что за вооруженное сопротивление представителям власти его немедленно отпустят на все четыре стороны. Вообще-то, за такое обычно отправляли на каторгу, но Полоз надеялся, что сможет «убедить» того, кто станет разбирать его дело, в своей невиновности. Такую штуку он проделывал не раз. Но для этого нужно, чтоб его дело хоть кто-нибудь начал рассматривать!
   В камере находилось не менее сотни человек, а в день разбирали примерно десяток дел, так что ждать очереди Полозу пришлось бы дней десять-двенадцать.
   Потолкавшись среди кобручевской шантрапы, он выяснил, что оболеховских досматривают уже месяц как, и ищут медальон в форме сердца. Говорили, власти Олехова пообещали за эту штучку огромный выкуп властям Кобруча, в свою очередь, власти установили награду стражникам, потому они так ретивы в поисках.
   Кормили в тюрьме плохо — овощной похлебкой и хлебом пополам с опилками, топили в Кобруче отвратительно везде, даже на постоялых дворах, про тюрьму и говорить не приходится, но Полоз был неприхотлив. Куда как больше его тревожило, что теперь будет со Жмуренком, который остался в незнакомом городе без единого медяка в кармане. Где он будет спать, что будет есть? Да стоит ему только открыть рот в присутствии стражи, и его тут же обыщут! Может, ему хватит ума продать шапку и сапоги, и тогда кров и стол будет ему обеспечен. А если не хватит?
   Даже весточки Полоз не мог передать мальчишке! Где его искать в большом городе? Кобруч в своей нищете безжалостен к тем, у кого нет денег. В Олехове нашлись бы добрые люди, которые пожалели бы парня. Да в Олехове можно пойти на базар, помочь какой-нибудь торговке довести тачку до ворот, и получить за это медяк или кусок хлеба. В Кобруче и такое невозможно.
   Полоз ненавидел Кобруч — живое свидетельство того, что случилось бы с Олеховым, если бы не медальон. Он презирал «вольных людей», разжиревших на чужой бедности, он с ужасом смотрел на толпы людей, продающих труд за жалкие медяки, такие жалкие, что тюремная кормежка некоторым из них казалась изысканной и сытной. Ему было страшно смотреть на детей, которые рылись в отбросах, потому что родители не могли накормить их досыта.
   Золоченые кареты, три собольи шубы на плечах, драгоценные камни, которые столь обильно украшали их владельцев, что казались дешевой мишурой. Когда золота слишком много, оно теряет благородство. Даже Жмуренок это понял, едва взглянув на одного из «вольных людей». Так почему же это не понятно тем, кто натягивает на пальцы по два десятка перстней?
   Потому что они ничем не отличаются от нищих, которые каждое утро идут работать на них. Потому что вся их «вольность» состоит только в том, чтобы без зазрения совести отбирать, отбирать и отбирать. По праву сильного. У кого на пальцах больше золота, тот и сильней. Они думают, что они умней тех, кого обобрали, они считают, что они в чем-то лучше, и доказательства вешают на шею, на пояса, на плечи.
   Да любой разбойник Оболешья в тысячу раз честнее! Он, по крайней мере, не обманывает себя и других. Он не тащит в свой шалаш несметные сокровища, хотя, при желании, мог бы грабить не сборщиков налогов, а урдийские обозы с золотом и драгоценностями. Но зачем? Зачем рисковать жизнью ради побрякушек, которые нельзя есть, которые не дают ни тепла, ни света. Жизнь в лесу прекрасна именно этим — пониманием того, что на самом деле является ценностью. А в трех шубах на плечах жарко и неудобно двигаться.
   Интересно, что стало бы со Жмуренком, получи он возможность варить булат и продавать его за те деньги, которых он действительно стоит? Повесил бы он на плечи три шубы и украсил бы пальцы двадцатью перстнями? Наверное, нет. Да и Жмур, тот Жмур, которого знал Полоз, этого бы не сделал. Тот Жмур был удивительным человеком — веселым и бесшабашным, и до глупости добрым. Такой огромный, и в то же время ловкий, он всегда жалел слабых, жалел до слез иногда. Однажды недалеко от лагеря он нашел гнездо полевой мыши, полное мышат. Их мать стала жертвой то ли совы, то ли змеи, и бедные детки остались сиротками! Весь лагерь потешался над Жмуром, когда тот разжевывал мышатам крупу и пытался толстым пальцем запихнуть ее в ротики крошечных зверьков. Потешаться-то потешался, но когда ливень грозил смыть гнездо, Рубец вскочил среди ночи и перетащил мышат в безопасное дупло дерева. Жмура не было в лагере, и когда он вернулся, Рубец сказал ему, с отвращением глядя на дело своих рук:
   — Если ты думаешь, что я пожалел этих отвратительных тварей с голыми хвостами, ты ошибаешься. Я пожалел тебя.
   Жмура к вольным людям отправил отец, отправил лет в четырнадцать. Для деревенского парня тот был чересчур сведущ в доменном деле. То, чему мастера учились годами, Жмуру далось, как наитие — он словно видел сквозь кирпич, что происходит с металлом, ему достаточно было приложить ухо к стенке домницы, чтобы сказать, когда пора прибавить воздуха, а когда закончить процесс. И когда отец благородного Мудрослова заметил мальчика, отец отправил его в лес, не дожидаясь, чем это закончится. Что ж, он дал сыну еще восемь лет нормальной жизни.
   Жидята говорил, что Жмур потерял способность жалеть. Он потерял многое из того, что составляло его личность. Полоз виделся с ним пару раз. Встречи с ущербными всегда были мучительны для Полоза. Он сам обладал даром внушения, и сам знал, как выглядит человек, попавший в сети его взгляда. Жмур выглядел примерно так же. За одним маленьким, но серьезным исключением: Полоз не мог внушить человеку того, чему тот сам подсознательно противился. Жмуру же внушили именно то, что было противно его природе. Полоз пробовал, не раз пробовал, вернуть ущербным утраченное. Но каждый раз понимал — это утраченное навсегда вынуто у них из груди, а не спрятано под коркой чужеродного внушения. Да, годы были милосердны к ущербным, и за много лет человек как будто восстанавливал что-то. Во всяком случае, на сомнамбул они уже не походили. Но когда Полоз заглядывал им внутрь, то видел нечто, похожее на культю отрубленной конечности — неестественное, а оттого отвратительное. И эта культя имела способность шевелиться, и чувствовать боль, и выполнять какие-то примитивные функции. Но от этого здоровой конечностью не становилась. Безногий инвалид вызывал у людей сострадание, а ущербный, с шевелящейся культей вместо отрубленной части души, жалости не вызывал. Только страх и отвращение. Наверное потому, что сам себя считал умным и проницательным, сам не осознавал, чем отличается от остальных.
   А ведь со стороны казалось, что ничего страшного не происходит. Был человек веселым и добрым, отважным до глупости и желающим переделать мир, чтобы в нем всем стало хорошо. А потом стал отцом благополучного семейства, отрастил брюшко, и работает не покладая рук. Идиллия! Действительно, что еще нужно? И его способность видеть сквозь кирпич, что происходит внутри домницы, никуда не исчезла. Просто теперь сквозь стенки домницы видит благородный Мудрослов. И непонятно, почему отец Жмура так боялся этого исхода, зачем отправил ребенка в лес? Какой судьбы он хотел сыну?
   А сам Жмур? Почему не отвел Жмуренка к стражникам? Почему согласился поставить семью вне закона? Только для того, чтобы его мальчика не сделали таким, как он. Даже в его дремучих мозгах сидит понимание того, что с ним не все в порядке. И сыну своей судьбы Жмур не желает.
   Жидята рассказывал, что любовь ущербных — очень странная штука. Какая-то ненормальная, нечеловеческая, мучительная и эгоистичная одновременно. Любовь без жалости, и страх потери любимых, и желание обладать безраздельно. Говорят, они страшно ревнивы. Каково это — любить обрубком души? И на что способна эта любовь, любовь без жалости? Один урдийский мудрец говорил Полозу, будто любовь обладает такой силой, что способна на пепелище вырастить прекрасный цветок. И добавлял, что именно любовь с годами возвращает ущербным часть утраченного.
   Нет, ни Жмур, ни его Жмуренок никогда бы не стали кичиться богатством. Впрочем, вопрос этот чересчур умозрительный — потому что ни Жмур, ни Жмуренок, никогда бы богатыми не стали. Ни в том, ни в другом не было желания отбирать, только делиться. Да Жмуренок, дай ему возможность варить булат, раздавал бы свои великолепные кинжалы друзьям и знакомым, да его бы обвели вокруг пальца хитрые купцы, и он бы никогда не догадался, что его обманывают. Нет, такие как он не богатеют.
   Интересно, догадается он продать шапку и сапоги? У Полоза не было детей, как и у большинства вольных людей, разве что те, о которых он никогда не слышал. И Жмуренок, в чем-то удивительно похожий на отца, вызывал в нем странные чувства. Да, иногда парень бывал совершенно невыносим — своей безалаберностью и легкомыслием, нежеланием продумать поступки хотя бы на пару шагов вперед. Но как Полоз забавлялся, наблюдая за ним, с самой первой встречи! Еще не взрослый, но уже и не ребенок, ощетинившийся, как ежик, и веселый, как щенок. Хороший парень, по-настоящему хороший парень. Честный и чистый. И Гожа так привязалась к нему — женщине тяжело без детей, а тут появилась возможность тетешкать птенчика, только что выпавшего из гнезда, привыкшего к материнской ласке. Да что говорить, и разбойники к Жмуренку привязались. Словно всю жизнь мечтали о сыновьях.
   Что будет с мальчишкой в Кобруче? Как Полоз не подумал о такой ситуации? Раз десять повторил парню, что тот должен бежать в случае опасности, а сам ни разу не представил, что будет после того, как Жмуренок убежит! Да если бы он в тюрьму и не попал, где бы они стали искать друг друга?

Балуй. Мастерские

   Еще два дня Есеня искал Полоза, в городе и за городом. Дыру в городской стене ему показали местные ребятишки, промышляющие случайным заработком на базаре. Когда Есеня, вспоминая, как они с Суханом и Звягой добывали деньги на пиво, пришел на базар в надежде кому-нибудь подсобить, первый же толстомордый торговец указал ему на кучку мальчишек, которые мерзли за торговыми рядами. Есеня сначала не понял, что он имел в виду, но быстро разобрался: они стояли в очереди на заработок. Парень постарше, примерно ровесник Есени, следил за соблюдением очереди, а чтобы получить право подрабатывать на базаре в течение недели, нужно было заплатить ему медяк или отдавать половину заработанного. При этом никто не платил мальчишкам денег, за четверть часа работы давали тонкий кусок ржаного хлеба. Есеня прикинул в уме, сколько можно таким образом заработать за день, и понял, что медяка это не стоит. На медяк можно купить больше фунта хлеба!
   — Пацанов обираешь? — спросил он у своего ровесника.
   — Не твое дело.
   — Да ну? — Есеня сдвинул дурацкий платок на затылок, — а если я тебя выгоню отсюда, что будет, а? Они без тебя не разберутся?
   — Может, и не разберутся, — нагло ухмыльнулся парень, — оболеховских не спросили.
   Ребятишек было человек пятнадцать, и совсем малых, лет по семь, и постарше — лет по двенадцать. На Есеню посмотрели сразу все, кто с недоверием, а кто — с откровенным восхищением. Однако по их взглядам сразу стало ясно, что разберутся они и без этого малолетнего деляги.
   У Есени от голода кружилась голова, но вздул он парня крепко — недаром разбойники валяли его по земле и били шипастой гирей цепа. Впрочем, противник его на поверку оказался слабоват, и распустил нюни, пару раз получив по носу. С малыми-то воевать все горазды! Есеня отобрал у него котомку с хлебом — не меньше фунта набрал, гад. Мелькнула в голове мысль, что надо забирать хлеб и сматываться, даже вольные люди грабили крестьян, когда есть было нечего, но совесть не позволила. Есеня честно разделил хлеб между пацанятами, стиснув зубы и зажмурив глаза, и, вздохнув, пошел с базара прочь. Есть хотелось невыносимо.
   — Эй, погоди! — окликнули его через пару минут. Он оглянулся: двое старших ребят догнали его по дороге к городской стене.
   — Погоди. Нечестно это. Мы сложились. Вот, возьми, — мальчишка протянул Есене целую горстку отломанных корочек. В котомке лежали половинки кусков, видно, теперь их разломили еще напополам.
   — Да не надо, — Есеня глотнул слюну и отвернулся, — я ж не вымогатель. Я просто так…
   — Возьми. Мы по четверти отдали, не по половине.
   Соблазн был слишком велик, и Есеня не устоял.
   — Слушай, а может ты с нами останешься, а? — попросил мальчишка, когда Есеня переложил сказочное богатство в карман, а одну корочку сунул за щеку, — мы бы тебя вперед пропустили.
   — Не надо, — хмыкнул Есеня, — работайте сами. А этого гоните прочь, вас же много, а он один!
   — У него батя — стражник, пожалуется еще…
   — Ну и что? Не отдавайте ему ничего. А если отбирать станет, сами стражу зовите.
   — Здорово! — улыбнулся мальчишка, — а тебе что, есть нечего?
   Есеня пожал плечами.
   — Так ты в мастерские иди. Нас не берут, мы маленькие. А тебя возьмут. Там кормят два раза в день. И серебряник в неделю еще платят.
   — Сколько? — Есеня чуть не присвистнул — ничего себе! Это получается, батька его в пятнадцать раз больше зарабатывал?
   — Серебряник в неделю. А что? Здорово. Хорошие рабочие по полтора получают. А мастера — бывает и по два.
   Они-то и показали Есени выход из города, через заброшенную, полуразрушенную башню. Но и у перевозчиков его ожидало разочарование. Там не только никто не видел Полоза, они еще и отдали их с Есеней котомки страже для досмотра, а те, не будь дураки, умыкнули вещи, оставшиеся без хозяев. Сказали, что отдадут, если за ними вернутся. Врали, наверно. Еще бы, из одних меховых одеял можно было сшить шубу!
   Полоз бы вытребовал вещи назад, а Есеня к страже подойти не рискнул. Да и вообще, перевозчиков трясли чуть не по три раза в день, поэтому Есеня поспешил вернуться в город.
   Он побывал на всех постоялых дворах Кобруча, и богатых, и совсем нищих. Дважды ему удалось получить кусок хлеба, а однажды — кружку молока. В первый раз на постоялом дворе кухарка отблагодарила его за то, что он помог ей отогнать собак от свиных туш, привезенных и сложенных на морозе, во второй раз он выудил заплесневелую корку из отбросов, а молоко получил от молочницы — у ее тележки отвалилось колесо, и Есеня помог ей поднять бидон и приделать колесо обратно. Надо сказать, примерно на это он и надеялся, когда шел за ней в течение часа. Вообще, к концу третьего дня в Кобруче он сам себе напоминал бродячего пса, который кидается на голую кость с жадностью дикого зверя.
   Он пробовал попытать счастья в богатых кварталах города, но оттуда его быстро выгнали ребята посерьезней базарного вымогателя. Даже доступ к мусорным ямам в богатых кварталах и тот продавался. Нет, добывать пропитание в этом городе нужно было круглосуточно, чтобы не умереть с голоду.
   Вторую ночь Есеня провел в конюшне «вольного человека», рядом с тонконогим конем — добродушным, но нервным: он вздрагивал от малейшего шороха, и постоянно вскакивал на ноги, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Но в другой раз пробраться туда не удалось — «вольные люди» гуляли всю ночь, сад был полон огня и смеющихся дамочек легкого поведения. Это был единственный сад, в решетке которого Есеня нашел дыру. Поэтому третью ночь, голодный, вымотанный и совершенно несчастный, он промыкался на ногах.
   К тому времени он уже догадался, что с Полозом что-то случилось, и когда рано утром ноги занесли его на юго-запад города, где стояли домницы, окруженные мастерскими, он подумал, что надо попытать счастья. Не умирать же здесь от голода и усталости?
   Рабочие возле домниц быстро указали ему, где найти управляющего.
   Управляющим оказался хмурый дядька, с кустистыми бровями, сдвинутыми к переносице — словно он был недоволен тем, что кроме него в этом мире есть кто-то еще.
   — Что умеешь? — спросил он Есеню.
   — Молотобойцем могу быть.
   Управляющий расхохотался.
   — Вон молотобойцы сидят, видишь? — он показал пальцем на двух здоровых парней, ростом и комплекцией не уступающих отцу Есени, — трехпудовые крицы отжимают. Еще что можешь?
   — Булат варить.
   Управляющий скривился и махнул рукой.
   — Я «алмазный» булат умею варить. Честно, — обиделся Есеня.
   — Не смеши меня. Еще что-нибудь?
   — Отжигать, закалять, отпускать. Я хорошо металл чувствую.
   — У нас на то мастера есть. Ладно, есть одна работа, повезло тебе — позавчера выгнали одного лентяя. Зубилом умеешь работать?
   — Конечно.
   — Крицы отжатые надо делить на части. Сами кузнецы не справляются, будешь помогать. Работа начинается в семь утра, заканчивается в девять.
   — Утра?
   — Вечера, дубина. Два перерыва: на завтрак — в десять часов, на четверть часа, и на обед — в четыре, на полчаса. Ужинаешь сам. Спать будешь в бараке, если ночевать негде. Ведь негде?
   — Негде… — вздохнул Есеня.
   — За барак два медяка за ночь из жалования вычитать будут. Платят один серебряник раз в неделю, если работал хорошо. Ну, а до конца недели не дотянул — не обессудь.
   Есеня прикинул — это из пятидесяти медяков четырнадцать у него вычтут только за ночлег. Ничего себе! Но он слишком сильно хотел есть, а время как раз двигалось к десяти часам, так что торговаться не имело смысла.
   Мастерская показалась ему огромной. В ней стояло не меньше десятка горнов и наковален перед ними, но все кузнецы занимались одним и тем же — отжигали железо и из бесформенных четвертинок делали заготовки разной формы, каждый — своей.