Денисова Ольга. Черный цветок

   Есеня, очередной раз подставив нож под лезвие сабли, увел его вниз и, отступая, споткнулся о ноги лежащего на песке Полоза. Он бы ни за что не упал, если бы не боялся сделать ему больно, просто шагнул бы назад, не разбирая дороги. Но глянул под ноги, не удержался и повалился на песок, прикрывая лицо ножом. Избор нанес удар сбоку, и это стало последней каплей — рука разжалась, и нож отлетел в сторону. В ту же секунду острое булатное лезвие прижалось к подбородку, приподнимая его вверх, скользнуло под платок и царапнуло шею.
   — Отдай мне медальон, — вздохнул Избор, — я не хочу тебя убивать.
   От отчаянья Есеня сгреб пальцами песок, сжимая кулаки, и вдруг почувствовал под рукой шипастую гирю цепа. Он осторожно начал перебирать цепочку, надеясь добраться до рукояти, и молча смотрел Избору в глаза.
   — Ну? Что ты молчишь? Ты проиграл, надо уметь проигрывать. Я взял медальон в честном поединке.
   — Ты его еще не взял, — пробормотал Есеня, стискивая в кулаке рукоять цепа, — и это был нечестный поединок. Сабля против ножа!
   — Какая теперь разница. Отдай медальон, Балуй. У тебя нет выбора.
   — Хрен тебе собачий! — заорал Есеня и изо всех сил хлестнул цепом по правой руке Избора, выбивая саблю из рук. Лезвие больно и глубоко прорезало кожу под подбородком, Избор вскрикнул, выпустил саблю и схватился за запястье. Есеня поднялся прыжком и, схватив саблю за острие, отбежал на пару шагов в сторону и кинул ее в пасть вставшей на дыбы волны. Избор попытался поднять нож, выбитый из рук Есени, но тот ударил возле него цепом, и Избор отдернул руку. Есеня пнул нож ногой, но лезвие завязло в песке, отлетев всего на пару шагов.
   И тогда Избор кинулся на него с голыми руками, хватая за правое запястье. Он был выше, и оказался намного тяжелей: Есеня повалился на песок, но перекатился через голову, вскочил, и взмахнул цепом — Избору не хватило сил удержать его левой рукой, а правая, похоже, надолго вышла из строя.
   — Я тебя убью… — прошептал Есеня и снова замахнулся, заставляя Избора отступить назад.
   — Балуй, выслушай меня… — взмолился Избор, — всего лишь выслушай! Ты должен понять!
   — Ничего я понимать не собираюсь, — Есеня ощетинился. Рука его подрагивала.
   — Нельзя открывать медальон, не слушай его! Он одержим, он хочет власти, он рвется к ней и не станет считаться с чужими жизнями!
   — Это неправда!
   — Это правда. Я старше и умней.
   — Даже если это правда, пусть лучше власть будет у Полоза, а не у вас. Полоз не станет отбирать чужое!
   — Ты не понимаешь! Это бунт, это восстание, это гражданская война! Люди будут убивать друг друга, и только потому, что этот простолюдин возомнил себя достойным власти над городом!
   — Это ты возомнил, что чем-то лучше меня, и его, всех нас!
   — Нельзя от обиды хвататься за оружие! Нельзя потрясать основы только потому, что кто-то посмотрел на тебя свысока! Неужели ты не видел Кобруча? Неужели ты хочешь Оболешью бедности и голода? К власти придут разбойники, их сыновья разжиреют на отобранных у народа деньгах, а все остальные скатятся в пропасть нищеты. Ты этого хочешь? Власти разбойников?
   — Я хочу, чтобы мой отец снова стал добрым и веселым. И мне наплевать, кто придет к власти!
   — Ты рассуждаешь безответственно!
   — Да мне плевать! — заорал Есеня, — убирайся прочь! Убирайся! Или я тебя убью! Ты — дрянь, ты предатель, ты побоялся сам драться с Полозом, ты нанял убийц! Убирайся!
   Избор ссутулился вдруг и закрыл лицо руками.
   — Я не хотел никого убивать. Я не хотел, поверь мне… Мне нужен был только медальон.
   — Уходи! — взмолился Есеня, — уходи, или я тебя сейчас убью!
   Избор, почуяв его слабину, шагнул вперед, но Есеня с размаху жахнул цепом, целясь Избору в лицо. Тот прикрылся левой рукой, вскрикнул и упал на колени, прижимая руку к животу. Есеня замахнулся еще раз, и тогда Избор испугался, закрывая голову обеими руками.
   — Я уйду. Не убивай меня, — сказал он, и Есеня опустил занесенную руку.
   — Я бы взял с тебя слово, что ты никогда ко мне не подойдешь, но я не верю твоему слову… — прошипел он.
   Избор поднялся на ноги, продолжая прикрываться руками, отошел на несколько шагов и крикнул:
   — Вы все — разбойники и убийцы! И есть только одно достоинство в том, что вы задумали: без медальона таких как вы будут вешать!
   — Ты сам — вор и убийца! — рявкнул Есеня и подобрал нож.
   Он долго смотрел на скалу, за которой скрылся Избор, а потом медленно, словно во сне, опустился на колени над Полозом.
   — Полоз, — шепнул он и тронул его за плечо, — Полоз, вставай… Они все ушли, слышишь?
   Полоз не шелохнулся. Теперь он лежал лицом вверх, в расстегнутом полушубке и разорванной рубахе — разбойники обыскали его и срезали кошелек.
   — Полоз, пожалуйста… ну скажи что-нибудь, а?
   Есеня тронул его щеку — она показалась ему холодной. Он так испугался этого холода, и не хотел верить в то, что Полоз мертв!
   — Полоз! Ну не надо, не надо… — слезы побежали из глаз. Есеня припал ухом к его груди в надежде услышать сердце, и вдруг из горла Полоза вырвался странный, булькающий звук, грудь вздрогнула, и приоткрылся рот. Его стошнило! И тут же Полоз закашлялся и захрипел, едва не захлебнувшись собственной рвотой.
   Есеня не знал, что делать! Радость оттого, что Полоз жив, сменилась отчаяньем — да он же сейчас задохнется! Захлебнется и умрет!
   Его вырвало снова, он снова захрипел, и звук этот был так страшен! Есеня потряс Полоза за плечи, чтоб тот очнулся, но это не помогло, только усилило рвоту: она текла изо рта и из носа, конвульсии сотрясали его тело, лицо покраснело и начало наливаться синевой, он задыхался! Есеня поднял голову и завыл, сжимая кулаки: от бессилия, от страха, от боли! Слезы капали и текли за воротник, и под шапку по вискам.
   — Помогите! — заревел он во весь голос, — Помогите! Помогите!
   Его голос тонул в шуме прибоя, и ветер уносил его крик в сторону.
   — Помогите, помогите, помогите! — орал он изо всех сил, потому что ничего больше не мог сделать! Рыдания трясли его грудь, и он захлебывался ими, как Полоз рвотой.
   — Помогите! — Есеня закрыл лицо руками и уткнулся носом в колени и шептал, — помогите… помогите…
   Шаги он услышал только когда человек подошел к ним вплотную — море заглушило все остальные звуки: над Полозом склонился старик, худой и одетый в лохмотья, с редкой и длинной бородой, похожей на серую мочалку. Впрочем, смотрел он недолго, перевернул Полоза сначала на бок, а потом положил его грудью на свое колено.
   — Ну и чего ты орал? Надо было всего лишь повернуть его голову! — скрипучим голосом сказал старик.
   Есеня вмиг перестал плакать. Полоз все еще хрипел, всхрапывал и кашлял. Старик легко постучал ему по спине, а потом сделал какое-то непонятное движение, стиснув ребра Полоза пальцами. Изо рта у него вылилась целая струя, Полоз кашлянул еще раз и замолк.
   — Набок голову надо переворачивать, если человека без сознания рвет, чтоб не в дыхательное горло текло, а наружу выходило, — назидательно проворчал старик, — можно и догадаться.
   Есеня всхлипнул, сглотнул и вытер нос рукавом.
   — Отнесем его ко мне, — старик поднялся, — я буду держать за плечи, а ты — за ноги. Здесь недалеко.

Избор. Убийца и вор

   Вор и убийца… Избор полулежал в глубоком кресле перед дымившим камином верхней галереи постоялого двора. Перебитые руки, спрятанные в аккуратные лубки, покоились на подушках, уложенных на подлокотники. Вор и убийца… С чего все началось? Когда он успел превратиться в чудовище? Такое чудовище, что мальчишка посмел сказать: я не верю твоему слову. Кто поверит слову вора и убийцы? Чем он лучше тех разбойников, которым заплатил за нападение на Полоза?
   В детстве отец говорил ему: всякий дурной поступок, если ты не поспешишь его исправить, повлечет за собой следующий дурной поступок. Избор тогда разбил вазу, приготовленную в подарок семейству Огнезара, и спрятал осколки в саду, за беседкой. Когда пропажа обнаружилась, и слуги, сбившись с ног, искали ее по всему дому, он спрятался в комнате и молчал. Конечно, отец догадался, что без детских шалостей тут не обошлось, и вызвал их с сестрой в кабинет. Избор почему-то испугался. Не того, что разбил вазу, и ему за это попадет, нет. Он испугался того, что не признался в своем поступке и заставил всех вокруг волноваться. Поэтому, когда отец спросил его о вазе, он солгал, что не видел ее. Но отец не отступился, догадавшись о чем-то, и Избору пришлось сказать, как он видел старого слугу, уносящего осколки вазы в сад, к беседке. Он надеялся, что после этого вазу искать перестанут.
   Старый слуга плакал и клялся, что вазы не разбивал. Избора поразило тогда, что старик нисколько не боялся наказания — он был потрясен оговором, он верил в справедливость господ, которым служил много лет, и слезы его были слезами обиды и горечи: как вы могли подумать, что я не сказал вам о своем проступке?
   Избор не выдержал и признался во всем. И тогда отец увел его на берег лебединого пруда, усадил рядом и долго говорил.
   — Разбитая ваза — не самое страшное в жизни, что может произойти. Конечно, она была редкостью, и дорого стоила, и мы с матерью хотели сделать подарок соседям. Но с каждым мальчиком когда-нибудь такое случается. Поступок дурной, но ты ведь не хотел этого, правда? И что же? Если бы ты раскаялся, и признался, и хотел искупить вину, все закончилось бы хорошо. Но ты промолчал, и это стало следующим твоим поступком. И он был во много раз дурней предыдущего. А потом, чтобы скрыть этот дурной поступок, тебе пришлось солгать. Это был третий дурной поступок. А чтобы в твою ложь поверили, ты прибег к оговору. И этот поступок я бы называл не дурным, а чудовищным. От детской шалости ты за несколько часов пришел к бесчестию.
   Когда Избор совершил тот, самый первый дурной поступок, который за несколько месяцев превратил его в вора и убийцу? Когда украл медальон? Да, он его украл, но почему-то не считал себя вором. Когда прокрался в спальню Градислава, никем не замеченный, и когда вышел из ворот, потихоньку, не взяв коня, чтобы не привлекать внимания. И когда бежал по улицам, преследуемый Огнезаром. Нет, он не чувствовал себя вором. Он исправлял то, что случилось раньше, много раньше. И началось не с него самого.
   Но почему тогда каждый его следующий поступок оказывался хуже предыдущего? Он отдал медальон мальчишке. Неужели он не понимал, что превратил его в государственного преступника? И что жизнь мальчика после этого не стоит и ломаного медяка?
   Он бежал и жил среди разбойников, и те считали его героем. Он ел то, что было добыто ими вооруженным грабежом, он спал с ними под одной крышей, и ему не пришло в голову сказать, как он относится к их образу жизни. Он словно дал согласие на их существование, словно одобрял их!
   Он жил в доме деверя, ел и пил за его счет, и чем это закончилось? Он обворовал родную сестру, украл все накопленные деньги, которые Добронрав зарабатывал своим нелегким трудом. Зачем? Чтобы исправить то, что он натворил?
   Круг замкнулся. Он только и делает, что исправляет совершенное ранее. Им или кем-то еще.
   Можно было предвидеть, что медальон, оказавшись за пределами спальни Градислава, рано или поздно попадет к «вольным людям», к разбойникам, которые смыслом своего существования считают его уничтожение. Нет, хуже — они хотят его открыть. Избор никогда не верил, что подлорожденные смогут этого добиться, но встреча с Полозом перевернула его представление о разбойниках.
   Это не только сеть лагерей, связанных между собой тонкими ниточками. Это полувоенная организация, руководят которой не малограмотные оборванцы, а вот такие блестящие, образованные, харизматичные лидеры, цель которых — получить власть. Они изучают философию и право, они умеют логически мыслить, они знают человеческую природу — они готовятся управлять государством.
   Они не понимают, в чем их отличие от благородных, они мнят себя равными им. Они думают, надо только получить образование, выучиться хорошим манерам, и остальное приложится само собой. Тонкость восприятия мира и ощущение его едва слышного пульса. Внутренняя красота и сила душевных движений. Этому нельзя научиться. С этим нужно родиться.
   Избор не хотел его убивать. Он всего лишь просил отобрать медальон. Ему не приходило в голову, что медальон до сих пор у мальчишки. И этот юный дикарь держит в руках такую опасную вещь, и не понимает ее опасности, не чувствует ее силы! Его цели примитивны и по-детски прямолинейны, он всего лишь хочет вернуть отцу утраченный внутренний жар. Как великодушно, и высоконравственно. Как и безответственно — наверное, людей подлого происхождения отличает именно это: безответственность. Они идут на поводу своих простеньких желаний, и не хотят знать, во что исполнение этих желаний может вылиться. Для них же самих!
   Избор просидел у камина всю ночь, и задремал только под утро. Его разбудило унылое зимнее солнце, которое ползло над туманным морем, и почему-то напоминало ленивую рыбу с золотой чешуей.
   Проблема в том, что он одинок. Ему не с кем посоветоваться, никто не придет ему на помощь, никто не верит в него и не разделяет его убеждений. Он стал врагом для всех: для своих жадных, хищных собратьев, для разбойников и простолюдинов. Никто не хочет компромисса, никто не понимает опасности крайностей. Даже его сестра и ее муж, и те считали, что медальон не имеет права на существование. Может быть, они не видели казней на базарной площади, которые так веселят толпу?
   Но ведь Избор тоже против применения медальона! Ведь он сделал это для них, для подлорожденных! Он хотел справедливости, высшей справедливости. Он хотел, чтобы его собратья поняли, что злоупотребляют властью!
   И те, и другие не хотят полумер. И те, и другие желают получить все. Все или ничего. Если медальон вернется к Градиславу, неприятный инцидент быстро забудут, все вернется на круги своя, ничего не изменится. Если медальон уничтожат, власть останется в руках Огнезара и Градислава, но через два-три поколения они утратят ее. Хищники посильнее займут их место! Вроде тех, что правят Кобручем. Если медальон откроют… Избор не хотел думать об этом. Эта мысль заставляла его холодеть. Уж лучше пусть все останется по-старому. Из двух зол надо выбирать меньшее.
   Восстание, кровопролитие… Избор старательно убеждал себя в том, что пугает его именно социальный катаклизм, и сам в это верил. И лишь на самом дне души копошилась неприятная, мерзенькая мыслишка: он ничего не будет стоить после того, как откроют медальон. Он превратится в ничтожество, он утратит то, что стало его сущностью, то, ради чего он появился на свет и жил. И не жалость к бедному человечеству, лишенному его будущих полотен, мучила его. Нет, это тоже было самообманом. Избор боялся стать таким, каким родился — убогим вырожденцем без капли способностей, остаться наедине со своими амбициями и образованием. Чтобы каждую минуту не только чувствовать, но и осознавать собственную ущербность.

Балуй. У Улича

   Лачуга старика, которого звали Улич, оказалась одним из тех сарайчиков, сколоченных из толстых грубых досок, что Есеня приметил неподалеку от развалин корабля. Она состояла из одной комнаты с земляным полом, половину которой занимала печь. И не потому, что печь была такой большой, нет, такой маленькой была лачуга. Две лавки — голова к голове — вдоль стен и печь — больше там ничего не поместилось, даже стола. Два небольших окошка затягивались пузырем, только странным — белым и не таким мутным, как обычно.
   Старик уложил Полоза на лавку и зажег сразу пять свечей, пристроив их над изголовьем.
   — А ну-ка, беги на берег, — велел он Есене, — неси дров.
   — А… а где же я их возьму? Деревья только наверху растут, и топора у меня нету…
   — Откуда ты такой на мою голову? — старик недовольно покачал головой.
   — Из Олехова… — промямлил Есеня.
   — На берегу много дров валяется — и доски есть, и сучья, и палки, которые море выбрасывает. Набери побольше, надо воды согреть.
   — Они же мокрые, — удивился Есеня.
   — А ты ищи сухие, понял?
   Есеня кивнул. И действительно, очень быстро нашел много достаточно сухих дров, хотя начинало темнеть, и под ногами ничего не было видно.
   — Еще, — коротко велел старик, когда Есеня вывалил перед печной дверцей целую охапку, — еще два раза по столько же.
   Есеня снова кивнул. На третий раз он едва не заблудился в темноте, и отыскал лачугу только увидев тусклый свет, пробивающийся из ее окна. Пока он собирал дрова, старик растопил печь. Что он делал с Полозом, Есеня так и не понял: Улич водил руками у него над макушкой, шептал непонятные слова, нагнувшись губами к ране, дышал на нее, сжимал голову Полоза руками, и снова что-то шептал. Есеня стоял у двери и боялся подойти — ему казалось, что он помешает старику. А тот неожиданно начал сминать голову Полоза, словно та была сделана из мягкой глины. На соломенную подушку полилась кровь с жирными разводами, старик уже не шептал, а выкрикивал странные слова, и по лбу его катился пот. Есеня испугался — а вдруг он злой колдун и хочет убить Полоза? Но старик, тяжело дыша, опустил руки, посидел молча пару минут, а потом оглянулся на Есеню.
   — Иди к морю, постирай штаны и фуфайку. Ты же невозможно воняешь тухлой рыбой!
   Есеня давно перестал чувствовать мерзкий запах, и только теперь о нем вспомнил. Ему стало стыдно, он выбежал из лачуги и лишь потом подумал, как же он будет стирать одежду на таком холоде, да еще и в море, которое вовсе не стоит на месте, как пруд, а ползает туда-сюда и грозит сшибить с ног?
   Сапоги он оставил на берегу, встав босиком на мокрый песок, от прикосновения которого едва не свело ступни. Но неожиданно вода оказалась теплее воздуха, и сначала Есеня чувствовал обжигающий холод, лишь когда волна отступала. Ледяной ветер теребил рубашку, и большая волна намочила ее до пояса, хотя все предыдущие поднимались чуть выше колена. Он почувствовал ее силу, когда она потянула его за собой, обратно, в море — Есеня еле устоял на ногах и поспешил отойти на шаг. Но там никакой стирки не получилось — он только возил тяжелую фуфайку по песку. Он снова шагнул вперед, и через минуту ногу скрутило судорогой, а первая же волна опрокинула его на песок. Есеня взвыл, сжимая зубы, и следующая волна накрыла его с головой и поволокла в море. Нет, это было слишком! Он едва не выпустил из рук фуфайку, извозил ее в песке, как вдруг почувствовал, что вода, попавшая в рот — соленая! Это так его удивило, что он на секунду забыл и о сведенной ноге, и о том, что промок с ног до головы. Впрочем, отпустило ногу быстро, зато от соленой воды зажгло глубокий порез под подбородком. Есеня макнул фуфайку в воду, смывая с нее песок, и решил поскорей выбираться. На стирку штанов ему едва хватило силы воли, но выбора не было — или ходить без штанов или вонять тухлой рыбой.
   Он вернулся в лачугу посиневшим и дрожащим от холода. С рубахи и платка текла вода и капала на пол.
   — Ты что, купался? — невозмутимо спросил старик.
   — Я… я упал… — ответил Есеня, стуча зубами.
   — Сними рубаху и отожми. Только не здесь, снаружи.
   — Ага, — Есеню передернуло — в лачуге стало гораздо теплей, и в котелке кипела вода, а на берегу свистел ледяной ветер. Но почему-то возражать старику он не посмел.
   — Сядь к печке, — велел старик, когда Есеня вернулся. Есеня кивнул — он бы с удовольствием сел и на печку, так ему было холодно. Старик оставил Полоза, нагнулся под лавку и вытащил оттуда толстую и облезлую волчью шубу.
   — Накройся, — он кинул шубу Есене, и тот едва успел ее поймать.
   Пока Есеня «купался», старик перевязал голову Полоза льняными бинтами, и теперь склонялся над его лицом, приподнимал ему веки и прижимался ухом к его груди.
   — Все хорошо, — наконец сказал Улич и поднялся, — теперь он просто спит. Ну что, любитель ночных купаний в бурном море? Теперь твоя очередь. Я смотрю, тебе хотели перерезать горло?
   — Это саблей! — гордо ответил Есеня, — эту саблю мой батька ковал!
   Старик присел рядом с Есеней на корточки, взял его за подбородок и приподнял его вверх — Есеня почувствовал, как из раны побежала кровь, стоило приоткрыть ее края. Он скривился и закусил губу.
   — Глубоко… — покачал головой Улич, — долго будет заживать. Шрам останется. Давай-ка я зашью, чтоб не так болело.
   — Да зачем? — Есеня отодвинулся — он отлично помнил, как Полоз сделал ему один-единственный шов на щеку, — и так пройдет.
   — Может и пройдет. Но я все равно зашью. И бинта больше нет, последнюю простыню на них изорвал. Кипяточку выпей, погрейся, а я пока иголку найду, — старик сунул ему в руки кружку, которую снял с полки над лавкой.
   Кипятку Есеня выпил с удовольствием, зачерпнув его кружкой из котелка, но зубы от этого стучать не перестали. Он подсел к печке так близко, что едва не подпалил и без того ободранную шубу, когда старик поманил его пальцем:
   — Иди сюда. Ляг.
   Есеня вздохнул: вдруг старик увидит, что он боится? И почему игла, прошивающая кожу, так его пугает? Ничего же страшного нет. Подумаешь! Он вспомнил, как трое разбойников держали Брагу, когда Ворошила зашивал ему рану на груди…
   — Да не бойся, — улыбнулся старик, — чего трясешься-то?
   — Холодно, — Есеня презрительно фыркнул и сел на лавку, а потом вытянулся на ней, задрав подбородок вверх. Пусть не думает, что он испугался.
   — Ого! — воскликнул старик и пригнулся ниже.
   — Чего? — не понял Есеня.
   — Где ты взял эту вещь, мальчик?
   Есеня сел и зажал медальон в кулак — он совсем забыл про него, иначе бы спрятал заранее.
   — Нигде, — буркнул Есеня.
   — Ты знаешь, что это такое?
   — Знаю. Но не скажу.
   — Не бойся, я не стану его отбирать, — старик улыбнулся, — мне он без надобности. Я просто полюбопытствовал. В этой вещи скрыта огромная энергия, для меня она светится красно-коричневым цветом, а этот цвет означает близкую смерть или страдание. Цвет запекшейся крови. Я ведь сначала подумал, что смерть грозит тебе, пока не увидел ее. Очень ярко светится.
   — А что это значит? Значит, медальону грозит смерть? — Есеня решил, что это добрый знак — он безоговорочно поверил в то, что медальон светится каким-то там цветом.
   — Не обязательно. Это же вещь, а не живой организм. Возможно, в ней накоплены страдания людей. Или она забирает чужие жизни. Я поэтому и спросил, знаешь ли ты, что это такое. Значит, тот благородный господин, который дрался с тобой, хотел отнять ее у тебя?
   — Ну да. А вы что, его видели?
   — Видел. Ложись, у тебя течет кровь. Я дернул тебе подбородок несколько неосторожно. А все потому, что в свечении этой вещи меркнет все остальное.
   Старик положил подушку Есене под спину, так что голова оказалась запрокинутой назад.
   — Я не сделаю тебе больно, не бойся, — старик нагнулся губами к ране и прошептал что-то, как только что шептал над головой Полоза.
   Есеня действительно не почувствовал боли, только прикосновение иглы.
   — А как это у вас получается? — спросил он.
   — Закрой рот, — тихо ответил старик, — это совсем не трудно.
   — А меня можете научить?
   — Закрой рот. Могу, лет за пятьдесят примерно.
   Есеня рассмеялся.
   — Ты можешь помолчать? — старик убрал руки и посмотрел на Есеню укоризненно, — и пять минут полежать спокойно?
   — Могу, — вздохнул Есеня.
   — Не может, — вдруг раздался шепот Полоза, — даже если в ухо дать.
   — Полоз! — Есеня вскочил, но старик уложил его обратно, — Полоз! Ты… ты живой!
   — Я чуть живой. И, судя по всему, у меня с головой что-то. Что случилось, Жмуренок? Я ничего не помню…
   — Заставьте его не двигаться хотя бы несколько минут, — покачал головой Улич, — я должен зашить ему рану, нанесенную саблей.
   — Саблей? — Полоз попытался подняться, но тут же застонал и медленно опустился на подушку.
   — И вы не двигайтесь тоже. У вас сломаны кости черепа. Вам станет плохо.
   — Мне уже стало плохо, — проворчал Полоз, — что с мальчиком?
   — Извините, я неудачно пошутил. Это неопасная рана, просто мальчик гордиться тем, что ее нанесли саблей.
   — Полоз, это Избор! — крикнул Есеня.
   — Пожалуйста, заставьте его замолчать. Он испачкал в крови всю лавку.
   — Жмуренок, — устало выдохнул Полоз, — помолчи.
   — Полоз! Мой нож даже не затупился!
   — Послушайте, дайте ему в ухо, — попросил Полоз старика, — мне не хватит сил.
 
   Есеню уложили спать над печью, на полке, где до него лежал мешок с крупой, соль и множество мешочков с сушеными травами. Оказалось, что Полоз не помнит, как на них напали разбойники, и Есеня, дрожа и кутаясь в шубу, рассказывал ему обо всем с самого начала. Он долго колебался, говорить ли о том, что Избор обвиняет Полоза в честолюбивых планах, но потом решил сказать. Полоз нисколько не обиделся, только усмехнулся.
   Ночью ему опять стало плохо, Улич размотал повязки, и снова мял его голову руками, а из раны текла кровь. Есене было страшно. На этот раз Полоз сознания не терял, и Есеня видел, как ему больно, какой он бледный, видел капельки пота у него на лбу и слышал тяжелое дыхание. Есеня хотел слезть вниз и хотя бы подержать Полоза за руку, но старик сердито велел ему оставаться на месте.