Денисова Ольга. Черный цветок

   Избор не возражал против этого. Он и теперь не возражал против этого. Талант должен служить высоким и благородным идеалам, талант должен созидать, оставлять след на земле, нести людям пользу. В чем бы он не выражался. Мудрослов занимается химией, и никто не сомневается, что когда-нибудь он научится обращать железо в золото. Но даже если это невозможно, его опыты уже обеспечили город непревзойденным оружием — нигде металлурги не достигли таких успехов, никто не знал сплавов, которые с легкостью изготавливал Мудрослов.
   Огнезар — талантливый военачальник, и армия города непобедима. Зачем кому-то из подлорожденных талант военачальника? Разве что творить разбой. Градислав, благодаря своим способностям, смог обеспечить городу безбедное существование. Всему городу! Он ведет торговлю, он знает, во что выльется падение налогов и повышение пошлин, он умеет обращаться с казной, он понимает, что не терпит отлагательств, а что может подождать. Зачем такие способности подлорожденному? Чтобы с умом распоряжаться жалкими медяками?
   А сколько книг, сколько музыки, сколько картин никогда бы не увидело света, если бы благородные не пользовались чужими способностями? Разве это не оправдывает существующего положения вещей?
   Избор и сейчас думал, что оправдывает. Он не жалел простолюдинов, он понимал, что стоит неизмеримо выше их. Настолько выше, что не только имеет право, но и несет ответственность за них. Он не станет пинать ногой свою кошку, за то, что она не умеет говорить. Он будет кормить свою собаку, потому что растил ее со щенячьего возраста и не научил охотиться. Точно так же, взяв право решать, как жить людям подлого происхождения, нельзя позволять себе жестокости, нельзя переходить границ дозволенного!
   Когда он был юн, таланты забирали лишь у тех, кто преступал закон. И теперь — тоже, только законы медленно и постепенно менялись. Сначала Избор думал, что люди подлого происхождения, наделенные талантом, не могут удержаться в рамках, их способности требуют выхода, и никаких вариантов, кроме преступления, они найти не в состоянии. И действительно, преступниками редко становились серые посредственности. Но со временем Избор начал замечать, что это не всегда так. Благородные охотились за талантами, как пьяница тянется к бутылке с пойлом. Из средства это превратилось в цель, и Избор начал замечать и за собой, что хочет еще. Еще немного. Он умел выражать себя через живопись, но этого ему показалось мало, и его эссе — призрачные и туманные, как и картины — вызывали восхищение многих знатоков литературы. Он пробовал рифмовать написанное, и не мог, и мучительно хотел, чтобы его вирши обрели стройный ритм. Только тогда… тогда они станут бессмертными. А еще он хотел уметь писать пьесы, так, чтобы у зрителей захватывало дух, чтобы донести до них то единственно правильное, что он осознавал сам, и не умел выразить словами. И играть в этих пьесах главные роли. И еще, еще, еще! Он хотел так много, а получил пока так мало!
   И когда в городе он случайно услышал похабные частушки, которые распевали две девицы легкого поведения, он понял, что место этих девиц — в тюрьме. А вместо частушек… О, он расскажет миру о том, что он видит! Расскажет гораздо лучше, потому что его словарный запас много выше, его чувства — тоньше и острей, его мысли простираются к горизонту. А зачем этой девке уметь рифмовать слова? Чтобы зазывать клиентов, таких же безграмотных и неотесанных как она сама?
   Избор понял, что преступил черту. Он готов отнять то, что ему не принадлежит. Не взять по закону, а именно отобрать. Без всякой пользы он готов вторгнуться в то, что называется равновесием, провидением, мировым законом. Он готов отнять. Как хищник, по праву сильного. И, взглянув на своих собратьев, догадался — они давно это делают. Они одержимы. Средство давно превратилось в цель. Это потрясло его. И все, что он делал до этого, показалось ему мелким, ничего не значащим. Он не умеет донести до мира то, что понимает сам. Он не в силах кого-то убедить. Он не сможет ничего доказать.
   Иногда, когда заточение доводило его до исступления, он начинал сомневаться в правильности сделанного выбора. И понимал, что всего лишь хочет найти повод выйти из золотой клетки.
   Шум у ворот заставил его вздрогнуть. Он понимал, они не остановятся на том, что запрут его в собственной гостиной, но не знал, что еще они смогут предпринять. Он подошел к окну, выходящему к воротам — слуги принимали коней у Огнезара и начальника стражи, но с ними приехал еще один человек, его Избор никогда не видел. Худой, оборванный, его явно привезли издалека — слишком темные волосы, слишком смуглая кожа, и форма глаз не такая, как у местных. И уж конечно, человек этот имел подлое происхождение — достаточно было взглянуть на его походку и выражение лица. Осанку благородного нельзя перепутать ни с чем.
   Избор сел в кресло напротив входа и приготовился встретить «гостей» с достоинством. И они не заставили себя ждать. Щелкнул замок, распахнулась дверь, и по паркету зазвенели шпоры грубых сапог начальник стражи. Избор скривился — этот человек столько лет служит Огнезару, но так и не выучил простейших правил поведения: грязную обувь следовало снимать при входе.
   — Здравствуй, Избор, — церемонно кивнул Огнезар, вошедший следом.
   Избор ограничился коротким кивком.
   — Мы не можем больше ждать. Твое упорство не имеет смысла, и я в последний раз прошу тебя: расскажи нам, где медальон. Иначе… Ты же понимаешь, мы будем вынуждены…
   — И что ты предложишь мне, если я этого не скажу? — лучезарно улыбнулся Избор.
   — Мы привезли с собой человека, который может заглянуть в твою душу. Ему нужно лишь дотронуться до твоей руки. Я не хочу делать этого с тобой, но, пойми, ты не оставил мне выбора!
   Избор напрягся и сжал подлокотники кресла. Это слишком. Это… это гораздо отвратительней, чем обыск, которому его подвергли прямо на улице, надеясь отобрать медальон.
   — Ты же понимаешь, какая это мерзость, Огнезар? — спросил он, стараясь сохранить хладнокровие.
   — Понимаю. Но у тебя есть выбор, а у меня — нет.
   — Делай, что хочешь. Пусть это останется на твоей совести.
   — Послушай, Избор… — Огнезар смешался, — я должен это сделать. И… он обещал… Он постарается не вторгаться в твое личное… в то, что не предназначено для посторонних.
   — Все, что не предназначено для посторонних, я могу сказать вслух, — ответил Избор.
   — Ты передергиваешь. И я в последний раз спрашиваю тебя, куда ты дел медальон? Или… Это мой долг, Избор. Мы все равно это узнаем, но можно обойтись без унизительных процедур.
   — Нет, Огнезар. Я оставлю свою совесть чистой, позволив тебе запятнать свою.
   — Что ж, это твое решение. Эй, как тебя… — Огнезар вопросительно глянул на начальника стражи, — как его?
   — Мудрила, благородный Огнезар.
   Огнезар кашлянул, прежде чем назвать незнакомца по имени. Тот подошел и почтительно пригнул голову.
   — Я хочу узнать, куда этот благородный господин спрятал одну вещь. Попробуй заглянуть ему в душу, может быть, ты найдешь там ответ на этот вопрос.
   — Это слишком сложно, господин. Но если ты станешь задавать ему и другие вопросы, я, возможно, смогу уловить, чем этот вопрос отличается для него от других. Ты можешь задавать простые вопросы, например, какого цвета трава или сколько стоит каравай хлеба.
   Мудрила опустился на корточки перед креслом Избора, и тот инстинктивно отодвинулся — от человека дурно пахло немытым телом. Тот протянул к подлокотнику серую от грязи руку с черными каемками вокруг ногтей, и Избор подумал, что сейчас его вытошнит. И вот этот мерзкий тип станет ковыряться в его душе, как перед этим ковырялся в помойной яме в поисках пропитания?
   — Не бойся, благородный господин, — Мудрила посмотрел на него ясными умными глазами, — я никому не скажу, что ты прячешь от чужих глаз. Кроме того, что от меня требуют.
   — Спасибо, — Избор не смог удержать дрожи, которая пробежала по телу от прикосновения оборванца.
   — Спрашивай, благородный Огнезар.
   Огнезар спрашивал, а Избор всеми силами старался не думать. Не думать о сыне кузнеца Жмура, не думать, не думать, не думать. Ведь если мальчишку найдут, все напрасно. Все напрасно! Избор не готов был проиграть. Он пожертвовал слишком многим, он не побоялся стать изгоем, он мог принять даже смерть — но не поражение. Не думать о сыне кузнеца Жмура! Смешные имена у этих подлых. Мудрила. Жмур. Правда, быстро запоминаются. Не думать! О сыне кузнеца Жмура…
   — Сколько я еще должен задавать эти глупые вопросы и слушать ваше молчание? — взбесился, наконец, Огнезар.
   — Простите, благородный Огнезар. Но если бы вы могли продолжать еще хотя бы несколько минут… Я уже нащупал кое-что, но я не уверен…
   — Что ты нащупал?
   — Я пообещал благородному господину не говорить о том, что не имеет отношения к делу.
   — Ничто не мешает тебе нарушить обещание, — проворчал Огнезар.
   — И все же, мне бы хотелось… Убедиться.
   Испуганный, но твердый голос оборванца удивил Избора — он не ожидал от простолюдина выполнения обещания.
   — Ладно, — кивнул Огнезар, — так сколько лет было твоей матушке, когда она произвела тебя на свет? И куда ты спрятал медальон? Куда ты ездил прошлой зимой?
   Через минуту Мудрила убрал свою руку и сделал знак Огнезару.
   — Ну?
   — Возможно, вы не удовлетворитесь моим ответом, но я предупреждал — я имею дело с мыслями, а не со словами. Это сложные цепочки образов, и расшифровать эти образы мне не всегда под силу. Ведь я в первый раз в жизни вижу этого благородного господина.
   — Что еще? Ты так и не понял?
   — Выслушайте. Когда вы задаете вопрос о медальоне, я вижу один очень четкий образ, и один — немного расплывчатый.
   — Ну?
   — Благородный господин думает о сощуренных глазах, и… мне трудно передать это словами. Кони… железо… подковы… Если вы не сможете понять этих образов, мы продолжим.
   — Ты, убожество! — не удержался начальник стражи, — что ты несешь? За этим тебя везли за тридевять земель?
   Мудрила втянул голову в плечи и промолчал.
   — Погоди, — Огнезар прошел по гостиной, ступая легко и почти неслышно, — дай мне список всех, кого вы допрашивали по этому делу.
   Начальник стражи вынул из-за пазухи планшетку и выдернул из нее исписанный лист бумаги. Огнезар мельком пробежался по нему глазами, потом сел за стол и принялся внимательно изучать список, останавливая палец на каждом имени. Избор замер. Проходил ли мальчишка по списку? Или успел уйти до того, как его заподозрили? Огнезар умен, если мальчишка есть в списке, ему не потребуется дополнительная информация.
   Огнезар шептал что-то одними губами, а потом вдруг лицо его осветила довольная улыбка.
   — Это Жмуренок. Сын кузнеца. А? — он торжествующе глянул на Избора, — я прав? Что еще благородный Избор может знать о кузнице, кроме того, что там подковывают коней! Его допрашивали?
   Огнезар повернулся к начальнику стражи.
   — Да. На месте его не нашли, но дважды приходили к нему домой. В первый раз он еще не возвращался, а во второй раз ответил, что с благородными не встречался. Сказал, что ту ночь провел с девицами.
   — Девиц спрашивали?
   — Да. В мастерской белошвеек. Они подтвердили, что он провел ночь у них.
   — Он мог провести ночь где угодно! — Огнезар презрительно изогнул губы, — он мог взять медальон, а потом отправится к девицам! Или это не понятно? Девиц — всех — допросить, может кто-то видел на нем медальон. Он же не чай с ними пил, наверное!
   Значит, мальчишка промолчал… Почему? Надеялся на деньги?
   — Жмуренка этого немедленно доставить ко мне. Желательно, чтобы он побыстрее понял, что на мои вопросы надо отвечать правду, — Огнезар повернулся к Избору, — спасибо, Избор. Извини, что так получилось. Как только медальон окажется у нас, ты станешь свободным.
   Огнезар поднялся и направился к выходу, начальник стражи подхватил под руку Мудрилу, который все еще сидел на корточках, и потащил за собой. Тот несколько раз оглянулся на Избора — глаза у него были виноватыми.
   Избор дождался, когда за ними захлопнется дверь, и опустил голову на руки. Все. Нет ни единого шанса. Разве что этот Жмуренок продал медальон случайному прохожему, и тогда его след потеряется на многолюдном базаре. Впрочем, с человеком подлого происхождения Огнезар церемониться не будет, и Мудрила ему не понадобится — парень вспомнит и случайного прохожего в таких подробностях, что родная мать не даст лучшего описания.
   Лучи заходящего солнца окрасили белую стену с черным рисунком в багровый цвет, и от этого рисунок стал еще более зловещим.

Балуй. Бегство

   Половину серебряника истратили в тот же вечер: взяли по три кружки пива с сушеной рыбой и набрали цветных фигурных леденцов, надеясь поближе к ночи повторить поход к белошвейкам, поэтому за следующий день Есеня успел сильно проголодаться, и подумывал, не пойти ли ему домой. Но, взвесив все «за» и «против», решил, что потерпит до утра. Он отлично выспался, и выдумал замечательное приключение. Если раздобыть где-нибудь белую простыню, то можно устроить представление для стражников в сторожевой башне — вот они обрадуются, когда к ним в окно заглянет настоящее привидение! Надо только найти длинную палку, надеть тыкву на ее конец и накинуть сверху простыню. Можно даже нарисовать на ней что-нибудь страшное — оскаленную пасть, например.
   Дело осталось за малым — тыква и простыня. Впрочем, вместо тыквы можно было использовать горшок. То, что пугать они собирались именно стражников, придавало приключению еще более захватывающий характер.
   Когда-то стражу набирали из городских, но вскоре убедились, что это не очень хорошо, когда за соблюдение закона отвечают соседи тех, кто его нарушает, и теперь в стражники брали деревенских — чаще всего безземельных младших сыновей в семье. Вечное противостояние деревенских и городских приводило, конечно, к излишним стычкам, и стражников в городе сильно недолюбливали, но зато и поблажек стража никому не делала.
   Ребятам идея понравилась, и Сухан притащил простыню из дома, но попросил ничего на ней не рисовать — его мать сразу бы это заметила. Гнилую тыкву нашли на помойке — воняла она преотвратно. Прежде чем идти к сторожевой башне, испробовать шутку решили в кабаке — свои, по крайней мере, бить не будут, если поймают.
   Они едва дождались темноты, стараясь не попадаться никому на глаза, но когда настал решительный миг, и все трое, высоко поднимая палку с «привидением» над головой, начали подкрадываться к окнам кабака, оглушительный визг испортил все представление. Визжали девки, которых угораздило войти в ворота именно в эту минуту! Девок было двое, и орали они, как резаные, схватившись друг за дружку, вместо того, чтобы быстро убегать.
   — Ну че орете! — Есеня опустил простыню, — это я, Балуй.
   — Да перестаньте уже! — Сухан зажал уши, — сил же нет.
   Девчонки покричали еще немного, но так и не сдвинулись с места.
   — Да успокойтесь! — Звяга намотал простыню на руку, чтобы она не развевалась на ветру, — это простыня просто.
   — Есеня? — робко спросила девчонка, и только тогда он узнал сестренку — в темноте не так просто было ее разглядеть, а визжат они все одинаково.
   — Опять ты? — расхохотался он, — батя прислал?
   Он подошел поближе — точно, и аппетитная Чаруша тоже притащилась с ней. Наверное, опять ужинала у них дома.
   — Нет. Есеня, меня мама прислала. Тебя стражники ищут.
   — О то великая печаль! — хмыкнул Есеня.
   — Нет, дурак! Мама велела уходить из города. Она и денег тебе дала на дорогу, велела идти к ее сестре, на хутор. Помнишь, мы там были маленькими?
   — Помню. Только не пойду. Чего я не видел на этом хуторе?
   — Ты не понимаешь. Они говорили с отцом, а мама подслушала у двери, и меня послала. Меня выпускать не хотели, но мама их уговорила, сказала, что мне Чарушу проводить надо домой, что уже темнеет, и потом поздно будет.
   — И что она подслушала?
   — Она мне не успела сказать, но что-то очень страшное. Говорят, что у тебя какая-то вещь спрятана. Есеня, уходи, пожалуйста. Когда все утихнет, мы тебя на хуторе найдем.
   — Да не пойду я на этот хутор!
   — Слушай, ты что, что-то украл? — сестренка прижала руки к губам.
   — Нет! — рявкнул Есеня, — я ничего такого не делал! Так батьке и передай, поняла? Ничего я не воровал!
   Он успел забыть про медальон — ему было не до того. А вот стража, видно, не забыла. Наверное, кто-то все же видел, как благородный отдал медальон ему, и теперь вспомнил об этом. Может, отдать его и дело с концом? Ну нет, раз он такой ценный, что стражники за ним уже неделю бегают, значит, стоит попытать счастья.
   — Есеня, ну пожалуйста, — сестренка заплакала, — я очень тебя прошу. Вот, денег возьми.
   Он машинально подставил ладонь — Цвета высыпала на нее пять серебряников. Ничего себе! Какой хутор! Да тут так можно развернуться!
   — Ладно. Из города уйду, но на хутор — ни за что. В лесу поживу, тут, недалеко.
   — А где же ты спать будешь? — спросила молчавшая до этого Чаруша.
   — В лесу и буду. В первый раз, что ли? — спать Есеня пока не хотел, и его этот вопрос не сильно заботил.
   — А есть? В лесу еды не продают…
   — Найду что-нибудь. Звяга принесет.
   — Не дело это. В лесу найдут тебя, — вздохнула Цвета.
   — Не найдут. Если ты не расскажешь. А матери скажи, что я на хутор пошел, ладно?
   — Ладно, — подумав, согласилась сестренка, — только прямо сейчас уходи. Они тебя здесь в первую очередь начнут искать.
   — Хорошо, хорошо, уговорила, — хмыкнул Есеня. Ему вовсе не было страшно, ему даже нравилось это приключение — пожить в лесу он всегда мечтал. Впрочем, встречи со стражниками он тоже не боялся — он вовсе не собирался рассказывать им про медальон, хоть они на куски его режь! Он окончательно решил, что оставит медальон себе — такие вещи на дороге не валяются.
   — Ну иди! — Цвета потащила его за рукав, — иди же скорей!
   — Уже иду! — Есеня подмигнул Чаруше, которая стояла и комкала передник — у нее на глазах тоже были слезы, как и у Цветы. Он развернулся к ребятам и помахал им рукой, — прощайте! Не известно, что меня ждет. Но буду я у старого дуба, так что завтра жрачки приносите — я уже сейчас есть хочу, а завтра и вовсе помереть могу от голода.
   — Простыню возьми, — щедро предложил Сухан, и Есеня не стал отказываться.
   Он высыпал серебряники в руку Сухану, хлопнул Звягу по плечу, вышел со двора и направился к городской стене — выходов хватало, даже если ворота были заперты. Не успел он пройти и десятка шагов, как услышал цокот копыт — а сестренка оказалась права, во двор кабака въезжали стражники с факелами. Если они увидят Цвету, то догадаются, зачем она здесь была! Есеня остановился и подкрался поближе к воротам. Нет, сестренка успела уйти. Он выдохнул с облегчением, и, не особо таясь, направился своей дорогой.
   Как вдруг сзади него раздались торопливые шаги и шумное дыхание — Есеня приостановился и прижался к забору. Интересно, кто это? Если стражник, то почему без огня? Он присмотрелся, замерев неподвижно, и фигура в белом платье остановилась прямо перед ним, растерянно оглядываясь по сторонам — Чаруша!
   — Эй, — шепотом позвал Есеня, и она подпрыгнула от неожиданности.
   — Ой… Это ты, Есеня?
   — Ага, — ответил он и шагнул в просвет улицы, — а зачем ты меня догоняешь?
   — Я… послушай… Ты только не смейся. Возьми меня с собой, — прошептала она и опустила голову.
   — Чего? — Есеня заорал в полный голос.
   — Возьми, ты не пожалеешь. Я тебе еду стану готовить. И вообще…
   — Иди домой! — рявкнул он, — только тебя мне не хватало. Тоже мне…
   Она всхлипнула, подняла на него печальные глаза, покорно развернулась и пошла назад. Плечи ее дрожали, и это было заметно даже в темноте.
   — Эй. Не реви, — сказал он ей вслед, и она сразу же остановилась и оглянулась, — я не со зла. Просто девчонкам в лесу делать нечего. Что про тебя подумают, если ты дома ночевать не будешь?
   — Да мне все равно, что обо мне подумают! — со слезами выкрикнула она и побежала прочь.
   Почему-то это ему понравилось. То, что ей все равно.
 
   К старому дубу он не пошел. Во-первых, старый дуб стоял близко к краю леса, и это несколько снижало остроту ощущений — Есене хотелось в чащобу, где не ступала нога человека. Во-вторых, слишком близко к медальону — кто их знает, если стражники его найдут, то могут и поискать медальон в окрестностях. А в-третьих… в-третьих, чересчур много людей знает, где он собрался ночевать.
   Есеня шел по лесу долго, изредка посматривая на звезды — ясной ночью он бы не заблудился, звезды он изучил хорошо и мог по ним безошибочно определить время. Наконец, чащоба вокруг него стала такой непролазной, что он решил остановиться у маленького пруда с черной водой. Ему хотелось пить, поэтому место он нашел подходящим. Комары, вившиеся вокруг головы на ходу, набросились на него целой тучей, стоило только остановиться ненадолго. Об этом Есеня не подумал — в городе комаров не было вообще, а на краю леса они не проявляли такой злости. Он сорвал ветку, и, отмахиваясь от назойливых тварей, начал изучать обстановку. Спать все еще не хотелось, сидеть было невозможно, а босые ноги, исколотые и избитые о лесные дорожки, ныли и требовали отдыха.
   Через час непрерывной работы веткой Есеня понял, что жизнь в лесу — это чересчур романтично, и отправился искать место посуше. Но, куда бы он ни шел, комаров не убывало. В конце концов, он догадался залезть на дерево и посмотреть, нет ли поблизости какого-нибудь лесистого холма, где, наверное, комаров будет поменьше. Холм он увидел так далеко на горизонте, что отчаялся добрать до него к утру. Но на дереве, как ни странно, комаров поубавилось, и Есеня понял, что может его спасти. Елка, которую он выбрал, явно не подходила для того, чтобы на ней отдохнуть — слишком шершавая и колючая, да и ветви ее клонились вниз, сидеть на них было неудобно. Он осмотрелся еще раз, и увидел неподалеку подходящую сосну — она стояла на краю поляны, и разрослась в сторону открытого пространства густыми и длинными ветвями.
   Вот тут-то и пригодилась простыня — Есеня взобрался наверх, с трудом преодолев часть ствола, где не было сучков, и привязал ее к раскидистым ветвям за четыре угла. Риск только придал ему азарта, впрочем, плотная ткань и крепкие узлы выдержали его вес. Шевелиться в этом гамаке возможным не представлялось, но после комариного ада и долгого путешествия Есеня нашел свое ложе роскошным. И все было бы ничего, но через полчаса он так замерз, что у него начали стучать зубы.
   Он заснул только после того, как солнце стало пригревать его правый бок, а проснулся ближе к полудню, с опухшим лицом и заплывшими глазами. Очень сильно хотелось есть. Настолько сильно, что живот иногда скручивало болезненными спазмами. Он не ел без малого двое суток, если не считать кружки молока и выпитого в изобилии пива. Но и пиво в последний раз случилось позавчера.
   Есеня почувствовал себя несчастным, голодным и одиноким. Никто его не любит, никто не найдет его в этой глуши и не принесет поесть. Мысль о путешествии к тетке, маминой сестре, уже не казалась ему абсурдной. Но деньги он отдал Сухану, а идти туда придется пару дней. Да он умрет от голода за это время! И явиться к тетке с пустыми руками, наверное, было не совсем хорошо.
   Мысль о том, что он совершенно один здесь, в глуши, почему-то напугала его. Ночью, спасаясь от комаров, он не подумал о зверях, которых запросто мог встретить. Но не это показалось ему страшным. Просто… если с ним что-то случится, никто не поможет. Если он всего лишь сломает ногу и не сможет идти, он умрет тут, умрет по-настоящему. И никто его не найдет. Если он провалится в болото по колено, то никто не подаст руки и не протянет палки. И он утонет. От этих мыслей защипало глаза, и Есеня понял, что сейчас разревется, как девчонка. Ну и пусть. Никто не увидит. И никто никогда не узнает, что он, Балуй, плакал от страха и одиночества, оставшись в лесу всего на одну ночь.
 
   Есеня пробрался в город через один из потайных лазов, которые были известны ему в изобилии — под старым дубом прогуливался стражник, и Есеня не знал, кого подозревать в предательстве. Сестренка не могла такого сделать — все же родная кровь. Может, Чаруша? Обиделась на него и рассказала страже. Интересно, чего ее потянуло за ним в лес? Приключений, что ли, захотелось? У девчонок скучная жизнь — рукоделие да кухня. А может и Сухан. Тот еще маменькин сынок — влетело за простыню, он и раскололся. Есеня собирался забрать у него деньги, поесть и после этого подумать как следует, так ли ему нужен теткин хутор или комариный лес. Впрочем, в тюрьму ему вовсе не хотелось, хотя потом можно было бы хвастаться всем и каждому, что он там сидел.
   Есеня, не таясь, добрался до дома Сухана, подпрыгнул и заглянул через забор. Товарища он не увидел, зато его сразу заметила мать Сухана, подметавшая двор. Лицо ее исказилось до неузнаваемости, и она не то что бы закричала — взвыла, указывая пальцем на голову Есени, торчащую из-за забора. На ее крик из дома выбежал отец Сухана, стеклодел Надей, бледный и перепуганный. Есеня не понял, чего они так волнуются, и хотел об этом спросить, но Надей замахал на него руками и зашипел:
   — Вон! Вон отсюда! Быстро! Чтоб духу твоего здесь не было!