Денисова Ольга. Черный цветок

   Управляющий передал Есеню «мастеру», который сам ничего не делал, только ходил между наковальнями и командовал кузнецами. Мастер этот Есене сразу не понравился: уж больно напоминал вымогателя с рынка — такая же довольная толстая рожа. Есеню он поставил к верстаку, заваленному пудовыми лепешками железа — крицами. Оказалось, в сутки с домниц выходит около сорока пяти пудов чистого железа.
   — Не будешь успевать — без обеда оставлю, — губы мастера расползлись в презрительной гримасе, — если замечу, что без дела сидишь, или опаздываешь с перерывов — бить буду, как собаку, понял?
   — Чего ж не понять… — прошипел Есеня. Сытый голодному не товарищ… Пользуются, что людям податься больше некуда.
   Стучать ручником по зубилу было проще, чем махать молотом, но Есеня еле стоял на ногах, так что за час, оставшийся до завтрака, порядком утомился. И разделить ему удалось только две крицы, правда, каждую на шесть частей.
   Однако завтрак окупил все его мытарства и на время примирил с несправедливостью: ему навалили, как и всем, полную миску пшенной каши с кукурузным маслом и ломоть хлеба в четверть фунта весом. Хлеб он приберег напоследок, потому что догадался — всего сразу ему не съесть. И точно — через полчаса живот скрутило острой болью, и, к неудовольствию мастера, пришлось бегать в нужник раз пять подряд.
   Потихоньку Есеня немного освоился, и начал смотреть по сторонам. Мастер, оказывается, не просто шатался по мастерской, польза от него все же имелась — он следил за кузнецами, которые ничего не понимали в том, чем занимались, или делали вид, что ничего не понимают. Их постоянно приходилось одергивать, чтоб вовремя вынимали заготовки из горна, и вскоре Есеня понял, что они нарочно держат заготовки на углях — работать мехами было легче, чем молотом. Это показалось ему нелепым и странным — разве можно так обращаться с железом? Конечно, пережог был бы заметен сразу, но из хорошего железа так легко сделать плохое, достаточно перегреть его совсем чуть-чуть!
   Хлеб он съел задолго до обеда, и успел проголодаться снова. Несмотря на лязг десятка молотов, спать ему хотелось невыносимо, и держался Есеня из последних сил — лишиться обеда он боялся больше всего. Он с завидной регулярностью промахивался мимо зубила и отбил все пальцы, а количество криц нисколько не уменьшалось — с домниц приносили новые и новые. Мастер недовольно поглядывал в его сторону исподлобья, и взгляд его не обещал ничего хорошего. Когда Есеня очередной раз саданул себе молотком по пальцам, и присел от боли, выронив зубило, тот подошел, врезал Есене по затылку и коротко бросил:
   — На дело смотри, а не по сторонам.
   Есеня сжал губы и промолчал, хотя ответить очень хотелось. Если бы не обед… Вот после обеда он бы точно ответил…
   На обед дали похлебки с маленькими кусочками мяса, миску каши пополам с брюквой, и большой кусок хлеба, который Есеня припрятал за пазуху.
   Ели под навесом, на улице, и не только люди из мастерской, но и с домниц. Раздавала еду хорошенькая повариха, лет двадцати пяти — кругленькая и розовенькая. Откуда такая взялась? Женщины в Кобруче преимущественно были худыми, мосластыми. Есеня решил, что с ней нужно познакомится. Но потом, попозже.
   Из-за стола вставать никто не торопился — все отдыхали до конца перерыва. Но когда поднялись с мест, мастер вдруг крикнул:
   — Переплут!
   Кузнец, мужчина лет тридцати, который в мастерской стоял рядом с Есеней, втянул голову в плечи.
   — Зачем хлеб с собой взял? — спросил мастер.
   Есеня посмотрел в потолок — оказывается, и хлеб с собой брать нельзя!
   — Я — деткам, — пролепетал кузнец, — немножко, им же хочется…
   — Деткам молотом махать не надо. Тебя кормят, чтоб ты до конца смены работать мог. Давай, быстро достал и съел!
   Кузнец, вместо того, чтобы возмутиться, покорно вытащил из-за пазухи хлеб и начал молча жевать его на глазах у всех. Ну как батя перед благородным Мудрословом! Да точно, они тут все ущербные! Есеня стиснул зубы, не зная, жалеть ему кузнеца с голодными детьми, или презирать. По щекам кузнеца потекли слезы, и хлеб застревал у него в горле: он кашлял, давился и ел.
   Примерно через час, когда мастер вышел на несколько минут, Есеня подошел к Переплуту и потихоньку протянул ему свой кусок хлеба.
   — На, возьми. Только спрячь как следует.
   Переплут посмотрел на Есеню, ничего не понимая, но хлеб взял и сразу спрятал поглубже за пазуху. Похоже, он так удивился, что не догадался сказать спасибо. Но потом, через минуту, сам подошел к верстаку:
   — Знаешь, я прихожу, а они виснут на мне, все трое. Папка, кричат, пришел. А тут я им хлебца… — он улыбнулся, глупо и застенчиво.
   Ущербные. Хоть и улыбаются, все равно ущербные! Есеня кивнул и снова начал стучать по зубилу. Рука отваливалась, и в голове звенело — он никогда в жизни столько времени не работал, и никогда в течение стольких часов не слушал звона десятка молотов. И если сначала он ждал обеда, то теперь надеялся на сон в бараке, наверное, только поэтому продолжал махать молотком.
   До барака его проводил мастер и велел старосте определить Есене место. Конечно, место ему досталось не лучшее — у самой двери, и далеко от печки-времянки. Но Есеня свалился на деревянные нары тут же, не раздеваясь, накрылся куцым одеялком, и заснул. Это на следующий день он заметил, как в бараке воняет немытыми телами, и как мало тепла дают печки, и как тесно стоят нары — впритык друг к другу, в четыре ряда.
   Утром кто-то толкнул его в бок:
   — Эй, мы уходим. Ты спать будешь или работать пойдешь?
   Есеня ничего не понял, ему казалось, что прошло всего несколько минут, и за окном было темно. Но обитатели барака — преимущественно люди молодые — давно оделись и выходили на улицу, зевая и почесываясь. Очень сильно хотелось есть и отваливалось правое плечо.
 
   Проработав три дня, Есеня понял, почему весь город напоминает ему сонных мух, и почему никто не пожалеет голодного и бездомного, и почему виселица для них — любимое развлечение. Потому что от такой жизни можно сойти с ума или превратиться в ущербного — кому как больше нравится. Есеня жил сначала до завтрака, потом — до обеда, а потом — до отдыха в теплом бараке.
   Вечером он падал на нары и засыпал, хотя большинство работников еще долго шумели — играли в кости чаще всего. Все они приехали из деревень на зиму, и все копили деньги. Есеню от них тошнило. Утром он просыпался от озноба, и с ужасом думал, что ему предстоит еще один такой же кошмарный день. Да лагерь разбойников был раем по сравнению с этим проклятым местом! Если бы не надежда рано или поздно встретить Полоза, Есеня бы, наверное, решил повеситься. И теперь по ночам ему снилось, как Полоз приходит за ним в барак, будит и ведет за собой на чистый постоялый двор, где в кружки наливают подогретое вино и кормят жареным мясом.
   К зубилу он приноровился, и теперь, когда крицы кончались, мог смотреть по сторонам, пока с домниц не приносили новую. Мастер, похоже, вовсе не ожидал от него такой прыти, а Есеня всего лишь догадался, в какие места и как надо стучать. Да и силы у него прибавилось — хоть ел и не досыта, но ведь и не голодал. Нельзя сказать, чтоб успех Есени обрадовал мастера — похоже, он лишился возможности стучать ему по затылку, и сильно об этом горевал. Впрочем, освоившись, Есеня тоже начал показывать зубы, и не раз оплеуха мастера натыкалась на крепкий блок.
   А когда Есеня начал смотреть по сторонам, мастеру и вовсе пришлось несладко — Есеня все время совался не в свое дело, раздавая советы кузнецам.
   — Переплут! Вынимай! Ну посмотри, она же оранжевая уже! Ты че, не видишь что ли? — орал он, перекрикивая шум, — Тешата! Ну что ты по ней стучишь, она холодная, ты ж ее рушишь просто!
   Мастер бесился, но возразить не мог. И кузнецов его советы злили — никому из них не было дела до того, хорошо или плохо они куют заготовки, главное, чтоб мастер не придирался. Есеня же искренне потешался над их недовольством — надо же было как-то развлекаться в этой невыносимой рутине! Мастер долго вынашивал план мести, и после обеда в субботу, когда до получения денег оставалось всего несколько часов, заловил Есеню с куском хлеба за пазухой на входе в мастерскую — Есеня хотел приберечь его на воскресное утро.
   — Так, Горкуныш, быстро достал хлеб и съел.
   — А я не хочу, — оскалился Есеня — давиться хлебом на глазах у всех, как это делал Переплут, он не собирался.
   — А я сказал — быстро! Достал и съел!
   Есеня вынул кусок из-за пазухи и швырнул его на верстак:
   — Подавись своим хлебом.
   — Ах ты козявка желторотая! Ты как со мной разговариваешь?
   — Так же как ты — со мной!
   — Сейчас я тебя научу, как надо со мной разговаривать, — мастер выдернул из-за пояса толстую веревку, которая служила ему вместо плетки, и наотмашь хлестнул Есеню по лицу. Но не тут-то было — Есеня вмиг припомнил Полоза и лихача в трех шубах с кнутом. Если Полоз может, то почему бы не попробовать самому? Он выставил руку вперед: веревка обвилась вокруг руки, обожгла запястье и содрала кожу, но Есеня крепко зажал ее в кулак и с силой рванул к себе. Мастер не ждал ничего подобного, да от кого — от мальчишки! Веревка оказалась в руках у Есени, и четыре дня затрещин, придирок и издевательств над кузнецами, потребовали немедленного отмщения. Он успел хлестнуть мастера раза четыре, и тот мог только прикрывать голову руками с криком: «Держите его». Кузнецы не торопились помогать мастеру, но и ослушаться не посмели — веревку у Есени нехотя отобрали, а потом задрали рубаху, и мастер располосовал ему спину от всей души. Есеня прокусил губу, но не порадовал мастера даже стоном, убеждая себя в том, что батька, бывало, бил больней.
   — Вон из мастерской! — рявкнул мастер, опустив веревку, — что б я тебя здесь больше не видел!
   — С радостью, — ответил Есеня сквозь зубы и сел. Надо только набраться сил и встать на ноги: ему это было не впервой. Он одернул рубаху и поднялся. Кузнецы смотрели на него равнодушно, и, похоже, радовались тому, что затянулся перерыв на обед. Ущербные. Все как один. Есеня забрал фуфайку и платок, изобразил на лице усмешку и махнул им рукой.
   — Счастливо оставаться, ребята!
   Никто не сказал ему ни слова, его даже не проводили взглядом, расходясь по рабочим местам. Есеня прошел мимо домниц, помахав рукой круглой поварихе, собирающей посуду, проскользнул за ворота и только тут почувствовал обиду, жгучую, как ссадины на спине. Ни медяка ведь не заплатили! И если бы потребовал — погнали бы взашей. И недоработал-то всего ничего.
   Надевать фуфайку было больно, но поднимался ветер и с неба потихоньку сыпал снежок. Есеня прислонился к забору, пережидая, пока боль слегка утихнет, а потом медленно пошел вперед, поводя ободранными плечами.
   До темноты оставалось немного времени. А с другой стороны — гори оно синим пламенем, это зубило! Лучше шляться по улицам, чем весь день стучать молотком. Сам виноват — продался за миску каши. Четыре дня молчал, и на тебе!
   Ничего, можно и тут что-нибудь придумать! Снова пришла в голову мысль продать сапоги. Между прочим, шесть недель в мастерской работать за такие деньги. Но Есеня только скрипнул зубами: как без сапог идти в Урдию? Что ему скажет Полоз? Шапку потерял, а ведь шапка — память о Забое, да еще и сапоги продать? Нет, надо выкручиваться как-нибудь без этого.
 
   Две ночи Есеня ночевал в конюшне, рядом с тонконогим конем. Конь к нему привык, и не так дрожал и нервничал, как в первый раз. Он чем-то напоминал Серка, только Серко был круглобоким и мохноногим, но тоже добрым и охочим до ласки.
   Дома даже в конюшне спать и то было бы лучше… Серко толстый и теплый, ляжет на бок и валяется до самого утра. И сено там лежит. А здесь непонятно, где они прячут сено. Кормушка пустая. Неужели, кормят лошадок только овсом? Эх, горсточку овса бы сейчас сжевать!
   В первую ночь Есеня еще держался, потому что был худо-бедно сыт. А на вторую, когда за весь день съел только кочерыжку от капусты, брошенную кем-то мимо сточной канавы, не выдержал — расплакался на шее у тонконогого коня. Конь его жалел — лошади вообще звери к чужому горю чувствительные, не то что ущербные кузнецы из мастерской или жадные тетки с базара. Есеня плакал тихо, чтоб никто его не услышал. И от голода, и оттого, что спина саднит и ноет гораздо сильней, чем накануне, и от холода, и оттого, что если его здесь поймают, то в лучшем случае изобьют до полусмерти, а в худшем — отдадут страже. И все это коротко выражалось двумя словами: хочу домой.
   Конь терся мягкими губами об его мокрые щеки, словно хотел вытереть слезы, и тихо ржал.
   — Что, коник? Тебе меня жалко? Тебя вот овсом кормят… А меня? — шептал Есеня, — домой хочу, слышишь? К мамке, к батьке хочу. Батька, если и вздует, все равно пожрать даст. Хорошо тебе, лошадь…
   Конь вдруг подтолкнул его легонько в грудь, Есеня пошатнулся, отступил на шаг и уперся спиной в кормушку.
   — Чего толкаешься? Есть хочешь? Так у меня нету ничего. Тебе, небось, полную кормушку насыпают.
   Есеня оглянулся с сожалением и тут увидел на дне кормушки что-то светлое. Он с удивлением сунул туда руку и нащупал целую горку острых, продолговатых зерен! Овес!
   — Коник… — прошептал он, — это ты мне оставил? Какой же ты… люди жадничают, а ты…
 
   Рано утром Есеня начал кашлять, и поскорей выбрался из конюшни, пока его никто не услышал. Карман фуфайки был набит овсом, и это немного обнадеживало.
   На улице подвывал ветер и шел снег, пролетая мимо красивых застекленных фонарей, залепляя лицо и набиваясь за шиворот. Спина болела — ссадины воспалились и приклеились к рубахе, да еще и кашель не давал покоя. Есеня совершенно не знал, куда теперь идти. Найти Полоза он не надеялся, добывать еду при полном кармане овса особого смысла не имело. Единственное — очень хотелось снова встретить молочницу, и чтоб у ее тележки снова отвалилось колесо…
   Пошатавшись по улицам до рассвета, молочницу он действительно встретил, но тележка ее, как назло, оказалась крепкой. Есеня часа полтора ходил за ней следом, а потом не выдержал и подошел.
   — Тетенька… Вам не надо помочь? — спросил он хрипло.
   Молочница сначала шарахнулась от него, но потом смягчилась.
   — Да чем же ты помочь-то собираешься? Молоко я распродала, бидон пустой.
   — Ну, а по дому там… Снег убрать, или дрова наколоть?
   — Да что ты, мальчик! У нас на то есть работники. И снег сгребать, и сена принести, и в коровниках прибрать. Управляющий никого больше не пустит…
   Вот как… И там — управляющий. Есеня кивнул и поплелся прочь. В Олехове над молочницами управляющих не было, может, поэтому и молоко покупали все, а не только «вольные люди».
   Он сходил на базар, и, как ни странно, снова увидел стайку мальчишек во главе с их вымогателем. И этот — управляющий! Драться не хотелось, и Есеня потихоньку ушел.
   Он походил под окнами городской тюрьмы, стоящей напротив дома городских старшин, всматриваясь в ее узкие, как бойницы, окна. Интересно, Полоз там или его убили? Или отправили в Олехов? Думать так не хотелось, и Есеня выбросил эти мысли из головы.
   На улице с домами сплошной стеной он засмотрелся в окно кабака для богатых. Шел снег, а на каждом столике внутри в прозрачных кувшинчиках стояли живые цветы. Где они их взяли? Привезли из жарких стран, где всегда лето? Но ведь цветы завяли бы по дороге… Но тогда можно было бы везти их вместе с землей, в теплом ящике. Чтоб они не вяли. А впрочем, зачем такие сложности? В теплом ящике они могли бы простоять и здесь, с самого лета.
   Рассуждая об устройстве теплых ящиков для цветов, в стекле он увидел свое отражение и едва не отпрянул назад: глаза глубоко провалились, словно кто-то наставил ему синяков, отросла щетина, свалявшиеся волосы выбивались из-под смешного платка. Скулы резко выступили над запавшими, худыми щеками, губы обветрились и выделялись на лице красным, размазанным пятном. Да, неудивительно, что молочница от него шарахнулась.
   Он оторвался от стекла и пошел дальше, как вдруг сбоку раздался крик:
   — Балуй!
   Есеня машинально оглянулся, и только потом вспомнил, что никто его здесь так назвать не может, Полоз называл его обычно Жмуренком. Он совсем забыл про медальон и про опасность попасть страже в руки!
   — Балуй, постой! — снова услышал он и тут увидел Избора. Ничего себе! Вот уж кого он не ожидал тут встретить! А что ему надо? Наверняка, хочет отобрать медальон, чтобы отдать его в хорошие руки! Есеня беспомощно огляделся — на улице было много людей, и стража разгуливала неподалеку. Да Избору стоит только кликнуть стражников, и все! Все напрасно!
   Есеня попятился, развернулся и побежал. Какая нелепая улица, совершенно некуда свернуть! Со всех сторон — высокие дома. Это не заборы, через любой из которых можно перемахнуть и затеряться! Есеня оглянулся, и увидел, что Избор бежит вслед за ним.
   — Погоди, Балуй, погоди! Да не бойся же!
   Ага, «не бойся»! Щас! Такой Есеня дурак!
   Он побежал еще быстрей. Кашель мешал ему дышать, ноги заплетались — он и без этого чувствовал себя усталым. Улица закончилась широкой площадью, и Есеня, перебежав на другую сторону, нырнул в лабиринт узких улочек, перепрыгивая через сточные канавы и оскользаясь на льду, припорошенном снегом.
   — Балуй, не бойся! Постой, погоди! — Избор не отставал ни на шаг, и как Есеня ни петлял, как ни старался свернуть до того, как тот покажется из-за поворота — все равно не успевал.
   Он перебежал еще одну площадь — дыхания не хватало, и внутри все сипело и похрипывало — и снова оказался в лабиринте. Ну когда же он отстанет?
   Этот лабиринт оказался более запутанным, и улочки в нем были уже и короче. Есеня сделал последний рывок, понимая, что если не оторвется сейчас, то больше убегать просто не сможет.
   — Балуй! — Избор тоже задыхался, и к последнему рывку оказался не готов.
   Есеня слышал его топот и шумное дыхание, но успел повернуть раньше, а потом еще раз, и еще.
   Как он оказался на главной площади? Ведь бежал совсем в другую сторону? Он приостановился — легкие разрывались, и снова заболел бок, как во время болезни. Площадь слишком большая, и людей на ней немного, он не успеет перебежать на другую сторону. И вдруг!.. Знакомая шапка с собольей оторочкой, полушубок с пятном на правой лопатке… Да он столько дней подряд смотрел в эту спину, пока брел по лесу!
   — Полоз! — заорал Есеня во все горло и бросился через площадь вперед.
   Верховод оглянулся, остановился и подхватил Есеню, который буквально свалился ему в руки.
   — Жмуренок! — улыбнулся тот, взяв его за локти, — ты что тут бегаешь?
   Есеня ничего не мог сказать, кашляя и шумно втягивая воздух, он мотал головой, терся щекой о жесткий полушубок и почувствовал, что плачет.
   — Ну, ну… Балуй… — Полоз обнял его и похлопал по спине, — пойдем отсюда поскорей, пока никто нас не остановил.
   — Полоз… я… — бормотал Есеня сквозь слезы.
   — Тихо, тихо… Смотрю, шапку продать догадался?
   — Не, я ее потерял, — всхлипнул Есеня, — еще тогда…
   — Да ты что? А что ж ты ел? Где ты спал?
   — Я… ну… по-разному.
   — Дурачок, — Полоз развернул его, прижал к себе плечом и повел в сторону широкой улицы, — что ж ты сапоги не продал, а?
   — А как же… как же в Урдию идти без сапог? — снова всхлипнул Есеня.
   — Эх, ну какой же ты дурак, Жмуренок! — Полоз прижал его к себе еще тесней и нахлобучил ему на голову свою шапку, прямо поверх платка, — да сейчас бы пошли и купили тебе этих сапог хоть пять пар!
 
   В столовой богатого постоялого двора, куда Есеня приходил в поисках Полоза еще в первый день, подавали подогретое вино и жареное мясо. Они с Полозом сидели в углу, у очага, под масляной лампой, и Есеня прижимался спиной к теплым кирпичам. Спину саднило, но тепло было дороже.
   Он рассказывал Полозу о своих злоключениях, и тот кивал, иногда переставая жевать от удивления. Теперь Есене стало весело, и рассказ его ему самому мрачным не казался.
   — Иду, смотрю — кочерыжка. Вот так просто лежит кочерыжка, и никто ее не ест! Ну, думаю, зажрались кобручане. Стрескал и не подавился!
   Полоз качал головой — он, похоже, тоже проголодался, и наворачивал мясо за обе щеки. Есеня же наелся очень быстро — ну просто ни кусочка больше впихнуть в себя не мог. И горячее вино, от которого приятно кружилась голова, не помогало.
   — Ты как себя чувствуешь? — спросил Полоз, пристально всматриваясь в его лицо.
   — Нормально. Честное слово, нормально. Даже кашель прошел.
   — Пойдем-ка, я спать тебя уложу…
   — Да ты что! Еще же день! — Есене было так хорошо сидеть тут, и гордо посматривать на хозяина, который сказал ему когда-то, что его друзья сюда не заходят! Только хозяин, похоже, его не узнал.
   — Не спорь. Вечером еще раз придем, как проголодаешься, так сразу сюда и придем.
   Впрочем, от вина и мяса в сон Есеню и вправду потянуло, и он решил, что ничего страшного не будет, если он немного поспит.
   Полоз спросил у хозяина барсучьего сала, и тот с готовностью принес горшочек — хозяин все делал с готовностью, о чем бы Полоз его не просил. Сволочь! За деньги — и любезный, и услужливый. А без денег — иди отсюда, здесь не подают! И наверх проводил, сам лампу нес, и комнату выбрал самую теплую, уже протопленную.
   Кровать с мягким матрасом и теплым стеганым одеялом привела Есеню в восторг. Это не нары, и не конюшня, и даже не шалаш!
   — Эй, совсем одичал? — усмехнулся Полоз, — раздевайся, в кроватях раздетыми спят. И салом тебя надо растереть, чтоб не кашлял. Вечером велю хозяину воды нагреть, помоемся.
   Есеня с готовностью скинул рубаху и рухнул на живот, похихикивая от радости.
   — Ого! — Полоз присел рядом с ним на кровать, — ничего себе. Тут не сало нужно, а мята и подорожник. Больно?
   — Да ерунда.
   — Погоди. Сейчас спрошу хозяина. Позеленело все, смотреть страшно.

Жмур. Воспоминания

   Каждый стук в дверь — днем ли, ночью — заставлял Жмура вздрагивать. Он почти не сомневался, что это вернулся Есеня, и сам понимал, что надежды его тщетны. Идея уйти в Кобруч и поселиться там, овладевала Жмуром все сильней. Это стало бы спасением от всех бед, обретением потерянного равновесия. Он скучал и по Надеже с дочерьми, но за них сердце у него не болело, о сыне же он горевал, будто с ним на самом деле случилось непоправимое. И только стуки в окно — редкие и случайные — возвращали Жмуру надежду. Впрочем, чтобы тут же отобрать.
   Жмур никогда не умел вести хозяйства, и дом быстро пришел в запустение. Он не готовил себе, и ел преимущественно хлеб с молоком, изредка покупая мясо. Теперь он копил деньги на отъезд в Кобруч. Половину он отсылал Надеже, тратил жалкие медяки, а остальное откладывал.
   В кузне было пусто, невыносимо пусто. Чертежи, которыми Есеня изрисовывал пол, давно затоптали. И хотя помощи в ковке от сына было маловато, но Жмур угрюмо, с ненавистью к себе, думал, что он теперь «однорукий кузнец». Да и качество заготовок сразу стало хуже — без Есени Жмур портил их одну за одной. И откуда мальчик знал, когда надо выдергивать железо из огня? Нет, наверное, не так уж были и плохи изделия Жмура, но раньше ни один мастер в городе не мог сравниться с их кузней по качеству железа. Оружия Жмур теперь не ковал — благородный Мудрослов ни разу не появился у него с тех пор, как узнал об отливках.
   Как-то осенью, когда Жмур обедал, в одиночестве сидя за столом и надеясь покончить с едой как можно скорее, в окно к нему постучали. В это время ни молочница, ни булочник обычно не приходили, и Жмур бросился к калитке — это Есеня! Дурачок, зачем же он ходит по городу среди бела дня!
   Но, конечно, обрадовался он напрасно, однако сильно удивился. К нему пришла Чаруша, подружка Цветы, девочка, которую Жмур прочил сыну в жены.
   — Здравствуйте, дяденька Жмур, — сказала она немного испуганно, — меня к вам батя прислал.
   — Заходи, — Жмур пожал плечами и проводил ее в дом, — дело у твоего отца какое?
   — Нет, он мне велел у вас прибраться и еды вам сготовить. Вы же один живете, кто же за вами ухаживает?
   Сначала Жмур хотел отказаться, но потом подумал, что принять помощь от невесты сына не так уж и зазорно. И потом… Ему мучительно хотелось с кем-нибудь поговорить. Внутри у него что-то ныло и зудело, словно зуб у младенца, который никак не может прорезаться, вырваться наружу.
   Девочка тут же принялась за уборку — а за месяц отсутствия Надежи работы накопилось много — и Жмур с удовольствием смотрел на то, как споро у нее это выходит. Замечательную невесту он нашел Есене! Долго выбирал, присматривал: чтоб на лицо была хорошенькой, чтоб фигурой не обделена, и аккуратная, и работящая, и сноровистая. Такая, чтоб этот волчонок не смог сопротивляться. Жмур подозревал, что женить парня придется силой, но все же надеялся на мирный исход дела. Ведь какая девка! Кровь с молоком, посмотришь — не наглядишься. И ростом небольшая — будет на мужа снизу вверх смотреть, и здоровая, крепкая — детей нарожает. Да разве от такой невесты можно отказаться? А главное, Есеня ей приглянулся, Жмур видел, как она на него смотрит. С восхищением смотрит. Да что еще для счастья надо?
   И тут как обухом по голове его ударила мысль: а захочет ли теперь Смеян отдать дочь за Есеню? Раньше этот брак был Смеяну приятен: как же, дочь кожемяки да в семью кузнеца! Жмур на девку смотрел, а не приданое. Смеян, хоть и кожемяка, а человек работящий, порядочный. И семья у него хорошая. А что денег много не накопил, так с девкой жить, а не с деньгами.